Чудинова Елена
      Книга Вторая
      Vexilla regis prodeunt inferni1
      Борьба незримая
      (апрель-декабрь 1919 года, Петроград)
      1
      Зампред ВЧК Яков Петерс, невысокий, полный, светловолосый человек с близко посаженными глазами на пухлом лице, в кругу своих чаще называемый Яном, досадливо поморщился. Водворив желтую папку с пометкой "Оружейный завод" на одну из тесно громоздящихся на столе стопок, он пододвинул к себе новую высокую стопку с грифом "НЦ".
      Верхней в стопке лежала новенькая папка, взглянув на которую зампред поморщился вторично: черт бы побрал этого золотопогонного сопляка!
      В гараж бы, и вся недолга... Третья бессонная ночь здорово дает себя знать. Хочется уронить голову на руки и заснуть. В гараж... Нельзя. Офицерик из штаба самого Юденича. Нельзя...
      В безлюдном, пустом на вид Петрограде идет, продолжает идти жизнь. И где-то в недрах этой жизни - склады оружия, которое в любой момент может подняться открыто, сеть конспиративных квартир, регулярное сообщение через линию фронта, центры саботажа - незримая деятельность подпольных организаций, самая опасная из которых - монархическая офицерская организация, численность которой, по имеющимся сведениям, активно пополняется сейчас кадрами с фронта. Эта переброска говорит об одном ведется подготовка к моменту, когда армия Юденича вместе с Северным корпусом подступит, а она подступит-таки вплотную к Петрограду...
      Распутывать, распутывать каждый клубок, каждую ниточку, которая тянется к Юденичу...
      Да, лихо это он загнул на вчерашнем собрании. "Распутывать каждую ниточку"... Это особенно здорово прозвучало, ребята даже хлопали. А вот она, на столе, ниточка, поди ее распутай! А не распутаешь - себе дороже. Сучий лях не забыл, как пришлось на полгодочка подвинуться с места. Памятлив, гад, ох и памятлив... И еще неизвестно, кто из своих работает на него, копит Петерсовы промашечки-ошибочки.
      Петерс раскрыл папку. Взгляд скользнул по знакомым до оскомины строчкам. Не представляющие интереса личные бумаги. Документы, удостоверяющие личность-посыльного в ставке главнокомандующего Северо-западной... Непромокаемый пакет с цифровой шифровкой - объем в десять ремингтонированных листов... Пометка на конверте - "Петроград, лично полковнику Л."... И что делает особо острой необходимость вытянуть ключ так это то, что такие штучки не ползают через границу в одном-единственном экземпляре... Расшифровать не удалось - ребята мудрили и так и эдак... Цифры не дублируют друг друга ни разу.
      Уже несколько допросов его, Петерса, водит этот дерьмовый щенок. А ведь сперва показалось, что расколоть будет легче легкого, с такой спокойной простотой мальчишка отвечал на все вопросы. Да, документы верны. Да, штаб Северо-западной. Знаком ли с главнокомандующим? Разумеется, да. Как близко? Лично состоит в распоряжении Его Высокопревосходительства.
      Может быть, парень не так прост? Хотел набить себе цену? Но какого ж рожна ему было надо, если как раз тут-то он и перестал отвечать?!
      Если тут можно сказать - перестал. Были ему даны распоряжения насчет шифровки? Да, были. Какие распоряжения? Сопроводительные к шифровке. В чем заключались? В непосредственных инструкциях. Каких инструкциях? По выполнению задания.
      Мать его за ногу... Что особенно бесит - ни капли гонора не было в этом издевательстве. Было безразличие. Вежливое и почти... доброжелательное.
      Стоп, стоп! Да вот она - зацепочка! Нету у него ключа, попросту нету! Врет! Потому врет, что в гараж неохота, ясное дело... Смекнул небось, что только ему и жить, покуда думаем, что из него что-то можно выжать... И, пока допросы, поймал единственный шанс - не зря и карты открывает - знаком, мол, лично состою... Что ж - тут можно одну идейку обмозговать.
      Петерс запустил в волосы короткие пальцы. Ладно, по ходу будет видно. Что они так копаются, черт возьми, на сегодняшний день еще двенадцать допросов только по делу НЦ и три по забастовке инженеров!
      - Алло? Петерс. Вы что там - у тещи на блинах?! Мне следующий на допрос будет или нет?
      2
      Первый, второй пролет лестницы... Еще одна площадка... Голова немного кружится, впрочем, это неважно.
      "Каким все это рисовалось в воображении? Допрос в виде поединка. Превосходство жертвы над палачом. Господи, как глупо! Нравственного превосходства этот человек видит в тебе столько же, сколько в бутылке, когда куда-то пропал штопор... Поединка нет. Но нет даже и зрителя, потому, что играть роль благородного героя перед этим существом - слишком явное метание бисера... Ах ты черт!"
      Справляясь с головокружением, Сережа прислонился к стене.
      - Руки назад!! - Конвоир, молодой парень с проступившим в лице выражением легкого испуга, с поспешной лихостью клацнул затвором.
      Сережа, скользнув по красноармейцу безразлично-мертвым взглядом, помедлил, собираясь с силами. Нашел чем пугать, безмозглый дурак. Других проводили утром по коридору, а я это видел. Я видел, как по коридору проводили других.
      О чем я думал? Ах да... О поединке... Но плевать на поединок, не в этом дело, даже не в этом. Но ведь вообще никто не узнает о том, корчил ты тут древнего римлянина или вылизывал дурно пошитые сапоги работников Чрезвычайки... Можно не сомневаться в том, что в любом случае вся отчетность успеет сгинуть в этих достаточно малоромантичных стенах... Так что на внесение в анналы отечественной истории рассчитывать не приходиться. Зрителей нет. Впрочем... Честь имею представиться, г-н прапорщик! Вот и мы докопались с Вами до самого дна... Вот оно - дно. Это то, что нельзя отнять. Не мало ли этого зрителя? Если мало, то играть больше - некого. А за этим - конец, более страшный, чем смерть.
      3
      - Ну что, не надумал разговориться?
      Голос и вид человека за столом не сразу, словно откуда-то издалека проникли в сознание Сережи: к горлу подступил комок тошноты. Словно сама болезнь, бродившая по телу кругами - от дырявого легкого до неподживающей ноги, болезнь, обволакивающая мозг липкой паутиной лихорадки, тошнотворно и мучительно перехватила дыхание. Болезнь и грязь, второе делает первое еще более гадким. Но ведь это - почти отдых, когда так дурно, это дает единственную возможность не думать о том, о чем думать невыносимо.
      - Да не тяни ты резину, парень. - Усталое добродушие проступило в голосе следователя. - Думал бы ты головой, в конце концов... Хоть бы родных пожалел. Или ты их меньше паршивой бумажонки ставишь, в которой, кроме туфты, может, и нет ни хрена? Может думаешь, своей молчанкой Юденичу Петроград презентуешь? Поналезло ж вас, кутят слепых, в эту кашу... Если хочешь знать, может, я и зря тут с тобой валандаюсь. Очень даже часто в нашей работе - распутаешь дело, а в итоге пшик. Это я не потому говорю, что за столом за этим сижу, а попросту жалко тебя, дурака. Так что кончай мне ваньку валять.
      Можно не думать о том, что ты дал себя взять с важными документами на руках, можно не думать о том, что много страшнее мыслей о собственном бесчестии - о том, что не только военных проводят в четыре утра по коридору... Можно только смутно бредить горячей ванной, бритвой, мятной пеной дорогого мыльного порошка... Нет, сейчас нельзя погружаться в эту спасительную дурноту... Надо прийти в себя. Прапорщик, вы забыли о своей роли.
      Хорошая штука - роль... Просто придерживаешься принципов - это как-то для меня слишком сложно... Уж очень трудно зримо представить себе этот самый принцип, чтобы за него можно было подержаться руками, когда начнешь тонуть... Некрасов бы, пожалуй, смог. А мне много легче попросту разыгрывать Альба Лонгу в пяти картинах... Роль ведет сама. Дрянь же Вы, прапорщик. Ладно, passons2, со своей дрянностью разбирайтесь сами... Где же Ваше фамильное легкомыслие? Играйте на нем, пусть Вам так и кажется дальше, что все, что относится лично к Вам, это игрушечки, что в любую минуту Вы кончите спектакль и пойдете пить чай. И поменьше внимания на статистов.
      - Ты, может, курить хочешь? - Надорванная пачка дореволюционных папирос "Ира". - Не стесняйся...
      Нервный спазм сжимает горло... Одну затяжку...
      - Спасибо, не хочу.
      - Слушай, ты, падло!.. - Качнувшаяся от неожиданного удара в челюсть голова на мгновение падает на грудь. Надо заставить себя поднять ее и встретить взглядом следующий удар. - Я ж тебе, щенку сопливому, глаз вытащу!
      - Будьте любезны объясняться со мной по-русски.
      А попал, кажется, точнее, чем целился: в лице латыша на мгновение проступила непритворная неприязнь... Кого только нет среди чекистов. Интернационал в действии? Или - некая особая нация, языком которой служит этот пакостный жаргон? Как-то незаметно стал понятен этот их язык. "Вытащить глаз"... "Рогатка" - два пальца, наведенные на переносицу.
      - А если я тебя завтра в гараж отправлю? - Петерс, легко отбросивший напускную ярость, снова делается флегматично-спокойным.
      - Можете хоть сейчас отправлять.
      - Успеется, не торопись. - Петерс почти приветливо взглянул на Сережу. - Больно красивым ты, голуба душа, в гроб захотел. Я погляжу вроде и зубы целы. А не удивляешься почему? Небось понял, ребята у меня умелые. Горячие вот иногда. Кстати, кто это по пальчикам сапогами прогулялся? Ну да неважно. А дело, парень, вот в чем. Я ребятам приказывал тебе покудова портрета не портить. Я ведь твою молчанку давно раскусил. Ни хрена ты не знаешь, парень. А вот чтоб цену себе набить, это ты толково смекнул. Я толковых люблю. Скажи-ка вот чего: Николай-то Николаич не хуже папаши родного обрадуется, ежели адъютантик его, почитай, из мертвых воскреснет?
      - Я Вас не понял.
      - Да побег сварганим. Понятно, кой-чего подпишешь сперва. Ты чего уставился как французский лорд? Уж хватит в благородство играть, думаешь, долго уламывать тебя буду? Идет фарт, так не зевай! Обмозгуй все это до завтра, а нет - в гараж. Только, извини, не сразу. Все! Увести!
      4
      На широком подоконнике, мимо которого по коридору ведут Сережу, сидят две девушки - короткие стрижки, сапоги, кожанки, короткие юбки, едва достающие до сапог. Одна - голубоглазая, соломенные волосы подстрижены так коротко, что вызывают в памяти характерную прическу первоклашки, подстриженного перед сентябрем "под нуль", - вообще походит на мальчика. У второй - черные блестящие волосы, вьющиеся мелкими колечками, - еврейка. Девушки пьют морковный чай, подливая его из закоптелого чайника, стоящего на подоконнике между ними, и с молодым, веселым аппетитом жуют черный хлеб, негромко обсуждая что-то между собой...
      Поравнявшись с ними (светловолосая девушка скользит по нему невидяще-спокойным взглядом, так смотрят на неожиданно скрипнувшую на сквозняке дверь - просто на мгновение поднимают голову, даже не отдав себе в этом отчета), Сережа слышит обрывок разговора...
      - Вот я, Надька, и не знаю даже...
      - А чего тут не знать? В личной жизни надо решительно - да так да, нет так нет, а антимоний разводить некогда! Мы в конце концов коммунистки, а не какие-нибудь буржуйские барышни...
      Дверь в конце коридора, навстречу которой идет сопровождаемый двумя конвоирами Сережа, широко распахивается.
      - Привет, девчонки! - громко и весело кричит через коридор показавшийся из нее молодой человек в неизменной, невыносимой кожанке. Горяченьким поделитесь?
      - Тащи стакан! - так же весело кричит уже за спиной Сережи прокуренный девичий голос.
      - Момент! - Молодой человек снова скрывается в двери.
      ...Под ногами коробятся грязные серые паркетины.
      5
      Сапоги разъезжались по глинистой рыжей грязи. Шедший впереди Юрия рыжий проводник-финн неожиданно остановился.
      - Что там?
      - Нет, ничего. Послышалось... - Финн поправил лямку на плече и с привычной ловкостью начал быстро подниматься по поросшему молодняком склону овражка.
      Выйдя к широкому, поваленному с корнями стволу березы, они остановились передохнуть. Юрий вытащил фляжку с коньяком и, сделав два приятно согревающих тело глотка, молча протянул ее финну. Закусив коньяк горьким и, как сургуч, крепким от холода шоколадом, они закурили.
      В весенне-мокром лесу уже неуловимо начинало темнеть.
      Следя за растворяющимися во влажном воздухе струйками дыма, Юрий мучительно боролся с желанием выпить еще, осушить фляжку до дна, а потом, словно вымещая бессильную злость, с силой зашвырнуть ее в кусты...
      "Хватит, в конце концов. Надо взять себя в руки... Ну какое мне, собственно, дело до смерти мальчишки, которого я сам едва не убил? Нельзя было его оставлять... Да что я, нянька ему, что ли, твою мать! Он офицер, взрослый человек - прошел не одну кампанию... и каким-то непостижимым образом умудрился не повзрослеть".
      Перед глазами Юрия в который раз всплыла пустая, с остывающей печкой сторожка, где все безмолвно рассказывало об отчаянной и неравной недавней борьбе... Утоптанный снег у крыльца... Настежь распахнутая дверь... "Сережа!" Ни звука в ответ. Разводы растаявшего снега на полу, опрокинутая мебель, разваленные дрова, треснувшее оконное стекло... И - неизвестно откуда - вспыхнувшая в голове безжалостная разгадка мучившего весь день вопроса... "Так вот почему он так старался подставить себя под мой револьвер!.. Он же заплатил долг. Заплатил долг за Женьку... Сам того не зная - заплатил. Отныне Женичка Ржевский мне более ничего не должен".
      Хватит! Сколько можно в конце концов предаваться этому идиотскому самокопанию?! Баба!
      Но, обманывая себя искусственно вызываемой злостью, Некрасов не обольщался на свой счет: он понимал, что все-таки обманывает себя, но запрещал себе признаваться в этом... Как и в том, что Сережа, сам того не ведая, перевернул в нем все... Прошлое стало, наконец, прошлым - боль утихла, а ненависть - потухла... И на душе стало пусто - как в доме, из которого вынесли мебель.
      "Но если бы он снова остался жив, я снова возненавидел бы его. И все-таки я очень многое отдал бы, чтобы он остался жив. Ладно, в сторону!"
      - Долго еще? - нехотя поднимаясь, спросил он.
      - Почти пришли. Через фронт в этот раз удачно проскочили.
      6
      Во дворе одноэтажного, типичного для питерского пригорода дома залаяла натянувшая цепь собака.
      - Кто?
      - С приветом из Ревеля, - ответил Некрасов.
      - Проходите... - Нешироко открылся черный провал передней.
      - Здравствуйте, Ян. - Зазвенели запоры. Задвинув последнюю защелку, молодой, судя по голосу, человек повернул к Некрасову белое в темноте лицо. - Подпоручик Чернецкой!
      - Штабс-капитан Некрасов!
      Рядом с холодной облицованной белой плиткой печью стояла жарко топившаяся "буржуйка". Керосиновая лампа на покрытом клеенкой столе освещала небольшую комнату с плотно зашторенными окнами.
      Теперь Некрасов смог разглядеть Чернецкого, опустившегося на пол перед сваленными у печки дровами: подпоручик казался на вид несколько молод для своего звания. Он был довольно бледен, черноволос, с темно-карими, казавшимися почти черными глазами под тонкой ломаной линией бровей... Чернецкой, так же как Юрий, был одет в ватную черную телогрейку, но эта безобразная одежда только подчеркивала юную привлекательность его холодного, чуть девичьего лица.
      - Документы для Вас уже готовы, настоящие, от "Софьи Васильевны", недобро улыбнулся подпоручик. - Все при смерти, да никак не скончается, бедная женщина. Вот, полюбуйтесь, на имя Ивана Васильевича Сидорова, невоеннообязанного.
      ..."Софья Васильевна" было бытовавшим в среде офицеров ироническим обозначением Советской власти.
      - Неплохо, что настоящие... - Юрий, скинув телогрейку, тяжело упал на кожаный, с зеркальцем в высокой спинке диван.
      - Что Вы, г-н штабс-капитан. - Чернецкой поставил на печку большой чайник. - Теперь только эдак. Все документы выдаются Советской властью совершенно легальным образом; о чем, кстати сказать, на общих с эсерами и тому подобными квартирах мы предпочитаем деликатно умалчивать. Им предоставляется полагать, что мы также пользуемся, гм... услугами уголовного мира. Это, как выражаются союзники, специфическое "хобби" наших людей - подрабатывать на жизнь в советских учреждениях, желательно военного и оборонного характера. - Чернецкой негромко рассмеялся. - Есть неплохой "мокко", или все-таки чай?
      - Если можно - кофе. Я все равно засну как убитый.
      - Немудрено после такой прогулки. Вы, конечно, тоже кофе, Ян?
      Некрасов поднял небольшую книжечку, валявшуюся раскрытой на диване, с которого Чернецкой за минуту перед этим поспешно поднял и спрятал в карман какой-то непонятный по своему назначению предмет - что-то вроде странного вида длинной перчатки из черного шелка... Книжечка оказалась антологией английской поэзии.
      - "If You can keep Your head When all about You Are loosing theirs"3 ... Коротаете время?
      - С тоски, чтобы хоть язык не забыть: и без того чувствуешь, что дичаешь. - Чернецкой нервно чиркнул спичкой, зажигая папиросу. - Причем здесь - как-то больше, чем на фронте. И вообще очень хочется на фронт.
      - Лучше, пожалуй, в скором времени перенести фронт сюда.
      - Вы правы. Итак, г-н штабс-капитан, завтра утром, когда Ян пойдет обратно, мы с Вами отправляемся в штаб.
      7
      Привыкший уже к изменившемуся, обезображенному лику столицы, Вишневский торопливо шел по Невскому!
      На прошлой неделе прибыл благополучно перебравшийся через границу Юрий, назначенный штабом Центра руководителем новой оперативной группы. Новые звенья интенсивно подсоединяются сейчас к общей цепи. Перед каждой группой ставятся особые задачи, группы комплектуются из испытанного офицерского состава. И все это - очень правильно: здесь, во вражеском тылу, каждый отдельный офицер значит гораздо больше, чем на линии фронта.
      Некрасов объявил вчера, что их группа ответственна за подготовку взрывов и сами взрывы петроградских мостов. Об этом пришла через фронт особая шифровка. Собственно, "пришла" - сказано не совсем исчерпывающе... Пришла, но не по назначению, а прямиком в Чрезвычайку. Там и сейчас лежит ее нерасшифрованный оригинал, побывавший уже в руках своего человека. Что гораздо печальнее несколько заковыристого пути шифровки - извлечь из стен Чеки ее текст значительно легче, чем того, кто ее доставлял. Мысли об этом неизвестном, кажется, довольно молодом офицере, который продолжает молчать там, в Чрезвычайке, не оставляют сейчас всех, хотя нечасто высказываются вслух. Он даже не должен знать о том, что уже работает прочитанная в штабе шифровка. А она работает. Именно она торопит сейчас Вадима по грязному, замусоренному Невскому.
      Да, второй дом по нечетной стороне переулка... Небольшой двухэтажный дом, похожий на особняк: вход во двор - не через арку, а через белые когда-то столбы. Во дворе, очень небольшом - несколько старых дуплистых деревьев, летом затеняющих окна. Скамейки, последний снег на широких каменных вазах, когда-то бывших клумбами - теперь в них, скорее всего, сажают разрезанный на четвертинки картофель... Всего один парадный подъезд - очевидно, в доме не более четырех квартир, по две на этаж. Хороший, спокойный дом, и не на улицу, а в переулок - такой дом как раз подходит для человека, занятого напряженной умственной работой.
      Дверь подъезда открылась. По широким ступеням крыльца начала спускаться девочка лет девяти-десяти.
      Она прошла мимо Вадима, не замечая его, но сама невольно привлекла его внимание. Это был какой-то очень дореволюционный ребенок: белая цигейковая шубка и шапочка с помпонами из меха, высокие ботинки, юбочка из шотландки, все по росту и по размеру - традиционный будничный вид ребенка, когда-то такой обычный и такой необычный сейчас...
      Еще раздумывая об этом, Вадим поднялся на второй этаж и - звонок, разумеется, не работал - постучал в дверь. Прошло около пяти минут. Вишневский постучал снова. Может быть, ошибка? Нет, в полумраке лестничной площадки поблескивала медная табличка: "Инженер В. Д. Баскаков".
      Нет, ошибки никакой...
      Вишневский опять постучал. Какие дела могли заставить Баскакова уйти из дому в назначенное для встречи время?
      Машинально вытаскивая портсигар, Вишневский медленно спускался по лестнице... Подождать немного? Пожалуй, около десяти-пятнадцати минут можно спокойно, не привлекая внимания посидеть во дворе.
      Выйдя во двор, Вадим снова увидел "дореволюционную" девочку: стоя у каменной вазы, она собирала с нее рукой снег и, набрав полную горсть, поднесла ее ко рту.
      - Разве можно есть снег! - невольно окликнул ребенка Вадим, подходя ближе.
      - Можно. - Девочка смотрела на него: у нее был немного острый подбородок, большие, как у большинства детей, глаза очень необычного цвета - с радужкой из серых, зеленых и коричневых причудливо перемешанных точек - без единой желтой. - Если больше нечего.
      Перестав все же есть снег, девочка посмотрела на растерявшегося Вадима так, словно ожидала от него чего-то плохого, но при этом ничуть не боялась. (Лицо ее, впрочем, не несло отпечатка истощения, вынуждающего утолять голод снегом.)
      - Извини, пожалуйста. Я думал... - Вишневского поразила неожиданная догадка. - Из какой ты квартиры?
      - Из третьей. - Девочка рассматривала его все так же недобро и... высокомерно.
      - Значит, Владимир Дмитриевич - твой папа?
      - Да.
      - А где же он?
      - Не знаю.
      - Он пропал?
      - Да... - Мозаичные большие глаза смотрели уже несколько мягче: придя к какому-то выводу относительно Вадима, девочка наконец проговорила: - Его вчера увезли какие-то люди.
      - И ты не догадываешься, какие и куда?
      - Может быть, догадываюсь. А Вы... - Взгляд стал испытующим. - За кого Вы?
      - За Царя и Отечество. - Голос Вишневского прозвучал серьезно: каким-то внутренним чутьем ему удалось отгадать, чего ждал от него этот странный ребенок.
      - Папу арестовали.
      - Тебя, кажется, зовут Таней? - неожиданно вспомнил Вадим, на днях слышавший краем уха кое-что об инженере Баскакове.
      - Чаще меня зовут Тутти.
      - Послушай, Тутти, тебе нельзя оставаться здесь. Я должен спрятать тебя в более безопасном месте. Мы постараемся освободить твоего папу, но тебе сейчас нельзя оставаться здесь.
      - Хорошо. Но мне нужно кое-что взять.
      Теперь, выяснив, что Баскаков арестован, Вишневский понимал, что минутное промедление в этом месте может оказаться гибельным, а подниматься в квартиру - по меньшей мере безумием.
      - Пойдем, только очень быстро!
      Они поднялись по лестнице и вошли в квартиру, которую Тутти отперла своим ключом.
      Вадим знал, что именно толкнуло его пойти на опрометчивый шаг, знал острее, чем мог бы выразить словами. Этот ребенок еще был связан, последние минуты жизни связан со своим домом. И сейчас эта связь порвется. Еще одну легкую былинку сорвет сейчас с места и неизвестно куда понесет по волнам людского моря...
      Последний раз серьезно повесив шубку и сняв шапочку (у нее оказались прямые каштановые волосы, подстриженные, придававшие ей сходство с маленьким пажем на картинке детской книжки), Тутти в сером пуловере и клетчатой юбочке (сейчас Вадим заметил, что ее высокие ботинки зашнурованы не очень умело) легко двигалась по квартире, что-то собирая, - тоненькая и гибкая как ореховый прутик...
      Квартира инженера Баскакова поражала тягостным контрастом атмосферы спокойного комфорта с явными следами недавнего вторжения. Паркет истоптан сапогами, ящики - выдвинуты, в кабинете, как видно было Вадиму через распахнутые двери гостиной, обставленной темной ампирной мебелью, пол вокруг стола завален ворохами бумаг.
      "Нет, скорее она походит не на пажа, а на принца. Эта необычная для такого возраста нарочитость в манере держать голову, в жестах, в движениях... Но нарочитость, уже настолько въевшаяся в натуру, что стала почти естественной. Очень странный ребенок".
      Вадим прошел вслед за Тутти в другую комнату, явно принадлежавшую ей, - со множеством разноцветных детских книг в шкафу, с большим количеством игрушек, среди которых выделялся усевшийся на кресле в углу потрепанный плюшевый медведь невероятных размеров, с маленьким столом, по которому были разбросаны тетрадки - трогательные тетрадки, исписанные детским круглым почерком, испещренные кляксами тетрадки с сочинениями, изложениями, хриями...
      - Вот. - Девочка сняла с полки очень потрепанную книгу. - Ее непременно надо взять.
      "Принц и нищий" - разглядел обложку Вадим.
      - Тебе, вероятно, нравится Эдуард принц Уэльский?
      - Эдуард принц Уэльский - это я, - отрезала девочка, укладывая книгу в маленький саквояж.
      "Теперь многое понятно. Эта потрясающая детская способность отождествлять себя с литературными героями - иногда она так или иначе оформляет характер на всю жизнь. Как у Юрия - когда он, немногим постарше, отождествлял себя с Атосом у Дюма. И все мы верили в это - словно в тринадцатилетнем мальчике на самом деле проступали черты пресыщенного жизнью бретера... Не с этого ли они так быстро проявились в жизни?"
      - Тутти, дольше оставаться нельзя!
      - Идем.
      Девочка заперла квартиру и положила в карман шубки ключ - как будто это имело какой-то смысл.
      Спускаясь по лестнице, Вадим почувствовал, что нервы неожиданно начинают сдавать: он невольно схватил девочку за руку и ускорил шаги.
      ...Отойдя от опасного дома достаточно далеко, Вадим ощутил, как нервный спазм, сжавший сердце, когда они шли через двор, постепенно ослабевает. Не выпуская маленькой руки Тутти, он шел, не замечая, что за каждый его шаг ребенку приходиться пробегать полных два. Тутти, выскочившая из брони настороженного недоверия, не переставая говорила на ходу. Из сбивчивого ее рассказа Вадим узнал следующее...
      Ей действительно девять, даже девять с половиной лет. В гимназии она не училась - в революцию ей было только семь лет, последние два года отец занимался с ней сам. До семнадцатого года они жили в Москве, где Тутти и родилась. В столицу Баскаков переехал из-за каких-то деловых обстоятельств, ребенку, разумеется, представляющихся довольно туманно. Город ей не нравился: "Москва - сказочнее, а он какой-то скучный". Поселились они сразу на этой квартире: "Я, папа и Глаша - femme de chambre"4 (Вадим невольно отметил безупречное произношение девочки). А вчера утром приехал "большой черный автомобиль, похожий на навозного жука, а из него вылезли люди с пистолетами и ружьями, тоже в черных кожаных куртках - как жуки... Они все начали перерывать, а Глаша почему-то их знала... им показывала где... Она шпионка, да? А папа сказал: "Тутти, иди к себе..." - это они его уже вытаскивали в переднюю, а я за ним побежала, а он говорит: "Иди к себе, я скоро вернусь..." Но это он так говорил... И жуки с ним уехали. А Глаша тоже делась куда-то... и с ней всякие вещи пропали. А еще там..."
      Они подходили уже к дому на Богородской улице. Вишневский позвонил условленной "семеркой" - два длинных и три коротких звонка.
      Загремели засовы: узкая дверь черного хода отворилась.
      При виде Вадима с очень дореволюционного вида ребенком лет девяти Некрасов не изменился в лице, но неуловимое движение бровей показало Вишневскому, что он немало удивлен.
      ...Юрий запер дверь.
      - Инженер Баскаков вчера арестован, - отрубил Вадим, когда они вошли с полутемной лестницы в переднюю. - Познакомься, его дочь Татьяна.
      Вадим, по-взрослому представляя Тутти Некрасову, знал, что представить ее иначе было нельзя: маленькое это существо каким-то неуловимым магнетизмом заставляло очень считаться с собой.
      - Рад. Был бы рад более, если бы наше знакомство состоялось при более счастливых обстоятельствах. Штабс-капитан Юрий Некрасов!
      - Тутти. - Девочка протянула Некрасову маленькую руку.
      8
      - У аппарата! Ну? Плохо, очень плохо. Еще одна такая "ошибочка", Ющенко, и я с тобой местами не поменяюсь. Все! - Закачалась брошенная на рычаг трубка.
      - Ты что, товарищ Петерс, шумишь?
      - А, Блюмкин... Напортачили ребята. Ты садись, я с этим кончу сейчас. - Зампред ткнул в каменный подоконник "козьей ножкой". - По делу с инженером... Самого взяли, а дочь, девять лет, изволь любоваться, оставили. Я распорядился - да не тут-то было: птичка как в воду канула. Обшарили знакомых - ни следа! Как, по-твоему, о чем говорит?
      - Ясно, о чем, спрятали.
      - А мы - прошляпили.
      - Да уж... не сама же она испарилась. Давай-ка с твоими бумагами.
      - У тебя там на допрос кто-то.
      - А... подождет. Этого вообще скоро к тебе. Кстати, насчет этих дел, чтобы ты мне кончал из гаража театр устраивать! Думаешь, не знаю? Знаю. Только зрители тут ни к чему. Ясно?
      - Ладно тебе, товарищ Петерс.
      - А вообще, слушай, пошли-ка перекусим чего...
      Двое прошли мимо Сережи, слышавшего весь разговор через неплотно прикрытую дверь кабинета зампреда. Собеседник Петерса, щуплый, с непропорционально узкими для высокого роста плечами (рядом с коренастой фигурой зампреда показавшийся Сереже похожим на огромную черную цаплю), представляющий собой характерный тип молодого еврея, даже немного карикатурно подчеркнутый, перед тем как выйти, приветственно кивнул секретарю у окна, только что вошедшему в "предбанник" и с ходу усевшемуся за машинку.
      Сережа закрыл глаза. "Ремингтон" у окна продолжал стучать. Господи, если бы не этот треск... если бы не этот треск, можно было бы представить себе, что в этом их "предбаннике" никого нет. Никого нет... да весь остаток жизни не жаль бы сейчас отдать за то, чтобы пять минут, минуту побыть одному... Остаток жизни? Да разве его можно даже и сравнить с невозможным счастьем минуты одиночества? Когда рядом с тобой, никого нет, когда на тебя не смотрят ничьи глаза...
      - Слушай, парень, здесь ЧК или бордель, в конце-то концов?! - Сочный, наполненный бодрой жизненной силой голос заставил Сережу вздрогнуть. Расслабившееся было тело мгновенно подобралось. Сережа открыл глаза и взглянул на шумно распахнувшуюся дверь. В ней, едва не загораживая массивными плечами весь проем, стоял, словно воплощение животной мощи, высокий человек лет двадцати пяти. Правильно слепленные, крупные черты его лица дышали примитивной жизнерадостностью. Сережу передернуло.
      - Тут, между прочим, кабинет зампреда. - Стук "ремингтона" снова сделался равномерным.
      - А я думал - актрискин будуар. - Вошедший, ссутулясь, чуть покачнулся в дверях уже виденной Сережей блатной раскачкой: не вынимая рук из карманов потрепанных клешей. - Ну, поверил, ладно. Только зампредов кабинет без зампреда мне вроде ни к чему. Битый час его по вашей богадельне ищу. Говорил ведь, не связывайтесь с бэками: такого "революционного порядка" налопаемся, какого и у себя не видали, ядреный корень...