Борьба незримая (Книга 2)

      51
      Тень смерти как будто вошла в конспиративную квартиру на Богородской улице вслед за известием о расстреле Штейнингера, за которым последовали десятки, а затем - сотни расстрелов членов Национального центра. "Зеленая зима" Санкт-Петербурга начинала сменяться осенью, августовски черная листва озарилась редкими еще проблесками багреца и золота, а в гаражах не переставая, днем и ночью стучали моторы, заглушающие звуки выстрелов. Но Национальный центр все же был жив. Начальник штаба 7-й армии красных военспец полковник Люндеквист вместе с адмиралом Бахиревым разрабатывали для передачи Юденичу план прорыва обороны. Оперативные группы ждали сигнала.
      - Тебе не надоело еще?
      - Не надоело. - Тутти, вытянувшаяся за лето по меньшей мере на полголовы, взглянула на Сережу поверх "Трех мушкетеров", которых она начала читать за неделю до этого.
      Сережа поднялся с кресла-качалки и, чуть прихрамывая, подошел к столику, на котором стоял сигарный ящик.
      - Нога болит? - неохотно спросила Тутти, явно опасающаяся, что вопрос может быть понят как свидетельство того, что она благоволит сменить гнев на милость.
      - Да ну, глупость какая-то, право слово. То хромаю, то нет. Уж если хромать, так все время, как все нормальные хромые, как ты полагаешь? Не знаю... Наверное, тогда нерв какой-нибудь зацепили...
      Тутти уже никак не полагала, вернувшись в состояние, которое в Сережином детстве папа всегда обозначал присказкой: "Федул, что губы надул? - Кафтан прожег. - Велика ли дыра-то? - Один ворот остался".
      - Действительно не надоело. Ну, слушай, дуйся на Некрасова, а при чем тут, скажем, я или все остальные?
      - При том.
      - В чем-то ты действительно права: за такие авантюры тебя бы никто по головке не погладил и без Некрасова.
      - Я такой же член группы, как и все. Я имею право.
      - Никто не спорит, такой, как все. Но все соблюдают дисциплину, а ты ее нарушила, и очень сильно.
      - А разве это не принесло пользы? - упрямо взглянув исподлобья, спросила девочка.
      Авантюра действительно была авантюрой. Необходимо было установить, какое количество охраны выделено на работы по наведению недавно взорванного Череповецкого моста. Решив наняться втроем чернорабочими (и если позволят обстоятельства, в ту же ночь заминировать мост вновь, если же ночью есть охрана - устроить на следующий день налет силами трех групп), офицеры отправились к Люндеквисту, а Тутти, оставшаяся одна в квартире, немедленно приступила к осуществлению своих замыслов. Grano salis28 заключалось в переодевании, которое, разумеется, никоим образом не могло уронить достоинства Эдуарда Тюдора принца Уэльского, скорее наоборот. Перетряхнув все сваленные когда-то в чулане старые вещи. Тутти обнаружила в них две, вполне ее удовлетворившие: это были шерстяная серая блузка с заштопанными локтями, в которой Тутти могла бы поместиться дважды, и пара старых ботинок под коньки, тоже больших. Забравшись в ботинки и подвязав блузку на поясе куском веревки, Тутти собрала волосы в короткую косичку и осталась весьма довольна своим видом.
      Дорогу к мосту пришлось спрашивать у прохожих, старательно выговаривая при этом обращения "дяденька" и "тетенька"... Наконец под ногами заскрипел прибрежный песок. Около взорванного моста, видимо, только что кончился митинг: красноармейцы и рабочие небольшими группами расходились от импровизированной трибуны - ступеньки походной кухни. Рабочие неохотно брались за лопаты... Как маленький зверек шныряя между ними, Тутти пересчитывала красноармейцев... Досчитав до десяти, она с досадой обнаружила, что, поскольку красноармейцы не стояли на одном месте, а двигались туда-сюда, она уже не может с уверенностью сказать, кого из них считала, а кого нет. Пришлось начать сначала, но применяя усовершенствованную методу: рыжий - раз, с носом как картошка - два, кудрявый - три...
      - Ты чего тут юлишь? - Красноармеец "с мохнатыми усами - пять" больно ухватил Тутти за ухо в тот момент, когда она причисляла к своему реестру красноармейца "с красивым лицом - восемь".
      - Ой! Дяденька, пустите! - "жалобно" затараторила Тутти. - Ой, больно, пустите, дяденька! Я отца ищу, мамка у нас заболела! (Версия была обдумана по дороге.) - Он сказывал, что мост охранять поехал!
      - Как звать-то?
      - Танькой.
      - А фамилия у тятьки как? - спросил солдат, выпуская Туттино ухо.
      - Баскаков, - на мгновение смешавшись, решительно ответила Тутти, глядя в лицо красноармейца безмятежно-чистыми глазами. - Может, знаете, дяденька?
      - Да нет, не слыхал. Части какой?
      - Не знаю... - Тутти представления не имела о том, какие бывают красные части. - Красной... в форме.
      - Эх, дуреха... Нету у нас такого - нешто в Питере один мост порушен? Ищи вот теперь.
      - Дяденька, а я лучше здесь подожду. Может, еще какие красноармейцы приедут охранять, каких вы не знаете.
      - Не жди - не подъедет больше никого сюда. Армия, что ли, тебе нужна один мост стеречь?
      - Ладно... Я только взгляну, вдруг он тут все-таки! Спасибо, дяденька.
      ...Из разговора с другим солдатом Тутти выяснила еще, что охрана по ночам не ставится.
      Некрасов, когда схлынула радость оттого, что Тутти жива и невредима, рассвирепел, и вместо ожидаемых похвал и восторгов Тутти услышала немало такого, что ей решительно не пришлось по вкусу, и немедленно встала в позу крайней оппозиции ко всем без исключения.
      - Пронесло, Тутти. Но ты все-таки не делай больше таких вещей, хорошо? Сейчас все очень-очень серьезно, и тебя могли бы убить, если бы ты чем-нибудь себя выдала. Сейчас каждый день... - чуть было не сказав лишнего, Сережа замолчал на середине фразы.
      "Ведь это они придумали - убивать выстрелом в затылок... Ставить к стенке, завязывать глаза - все это еще романтизм... В затылок... Просто треск черепа, мозги брызжут с кровью на пол камеры... И так и остается потом на несколько дней - мозги и кровь на каменном полу - пока не присохнет и не истопчется вконец сапогами".
      - Сережа, а очень страшно, когда убивают в затылок?
      Сережа вздрогнул.
      - Кто тебе об этом рассказывал?
      - Ты.
      - Я? Я этого тебе не рассказывал.
      - Ты этим бредил, когда болел. Когда я твои руки видела без перчаток. Ой!
      - Вот видишь, я их больше не буду носить: у меня выросли почти такие же ногти, как были. Все плохое проходит, Тутти. Извинись перед Юрием. Он только потому так разговаривал с тобой, что очень из-за тебя переволновался. Он тебя очень любит.
      - Я попробую извиниться. Я его тоже люблю. Очень-очень-очень.
      52
      Но именно из-за Тутти Сереже довелось вскоре пережить несколько довольно тяжелых минут.
      Начинало темнеть, но свет в гостиной еще не горел. Тутти, полузадернув тяжелую портьеру, как в небольшой комнатке расположилась на широком подоконнике с "Тремя мушкетерами", перетащив в свое убежище еще и диванную подушку. Сережа не читал - полузакрыв глаза, мерно раскачиваясь в качалке, передвинутой в самый темный угол комнаты. Читать не хотелось пожалуй, ничего не хотелось. Сережа не сразу заметил эту перемену: когда же краткие часы бездействия начали утомлять, вместо того чтобы приносить облегчение? Однако это было именно так, и к тяжелой усталости, вызываемой минутами отдыха, примешивалось нехорошее, очень тревожащее беспокойство.
      "Отвыкли думать, прапорщик? А здорово же я был умнее в гимназии, чем сейчас... Даже не верится, что это я мог сутками отшельничать в своей комнате или, когда никого нет дома, еще лучше - часами мерить сумасшедшими шагами всю квартиру, исчезнув из существования, мог весь уйти в потрепанный томик Шеллинга, который, не читая уже, сжимал в руке... Самозабвение мысли... Неужели это был я? Интересно, сколько лет я уже живу в одном действии? Остановиться бы... Не получится. Это как футбол в гимназии, когда я - хафбек - взахлеб завидовал Ольке, всегда игравшему форвардом... Минуты, которые я провожу вне действия, ощущаются как на штрафной скамейке - только бы вскочить поскорее и снова броситься в игру... Хоть бы они поскорее появились, что ли: начнется разбор следующей операции - и я спрыгну, наконец, со штрафной скамейки... Раньше темноты, впрочем, никого не будет... Однако уже темнеет".
      Сережа поднял глаза к окну. Тутти уже не читала, сидя над захлопнутой книгой. В ее еле различимом в сгущающихся сумерках лице была не предвечерняя тоска, а просто скучающее, недовольное выражение засидевшегося без развлечении ребенка. Глядя на улицу, она что-то тихонько напевала себе под нос - сначала просто какой-то смутно знакомый мотивчик, потом начали негромко появляться слова.
      - Выпил - ничего
      И не поперхнулся!
      И как раз того
      Знаете, втянулся.
      Перед Сережиным взглядом на мгновение возникла быстро удаляющаяся по полуразрушенной летней улице породисто-грузная высокая фигура - легкая походка, словно в любое мгновение готовая перейти в танцевальные па... "Эх вы - Тики, Эйшенбахи... Лютики-цветочки голубые... Таких, как вы, расстреливать - дармовое "circences"29 . И к стеночке встанете, и улыбочку изобразите, как для фотографии в семейный альбом, и ручки на груди эдак сложите..."
      Да, к стенке граф Платон Зубов сам не встал... Ох не встал... Крупный зверь в куче собак - умирающий стиснув челюсти: сопротивление без всякой надежды, просто потому что иначе - невозможно.
      - Ставлю карту - бьют,
      Я - другую карту.
      То есть с одного
      Духу развернулся,
      Ну да и того
      Знаете, продулся.
      Тутти не следовало этого напевать, но сделать ей замечание казалось оскорблением памяти Зубова, о котором она помнила сейчас как о живом и который, за счет ее неведения, как бы действительно жил сейчас в развязных строчках студенческо-кадетской анакреонтики...
      - Поутру сперва
      Встал прямым артистом:
      С треском голова
      И карман со свистом...
      Что это? В противоречие разбитному беспечному мотивчику в голоске девочки звучала еле заметная тревожная настойчивость, иногда всплескивающая почти отчаянием... Она не может знать!
      - Налил кой-чего,
      Сразу встрепенулся...
      - тревожная настойчивость в дрожащем голосе нарастала: чего она добивается?!
      - Тутти!! Долго еще это будет продолжаться? Из какой подворотни сей репертуар?
      - А это у Платона спроси. Это он пел. - Задиристый тон не оставлял сомнения в том, что Тутти, сама не подозревая, испытывала сейчас большое облегчение, и это облегчение было вызвано именно резким замечанием, с которым слишком промедлил Сережа. - И плохого тут ничего нет.
      - Если бы было, ты бы от него этого не услышала. Однако слушать и петь, юная леди, таки вещи разные.
      - Ему можно, а мне нельзя?
      - Именно так. Платон - взрослый мужчина и офицер, ему очень многое можно говорить такого, что тебе никак нельзя. Ты - девочка и должна петь про пастушку с кошечкой или Мари-Мадлен, которая не выйдет замуж ни за принца, ни за короля. Это, mon ange, только большевики полагают, что женщине позволено все то же, что и мужчине.
      - Я так не полагаю. - Тутти насупилась. - Просто мне скучно без Платона. Когда он появится? - Тутти словно спешила упрочить свое спокойствие новым Сережиным ответом, и Сереже неожиданно стало понятно, что открыть Тутти правду о Зубове значило бы ввести смерть в последнее убежище, где девочка облегченно сбрасывала свою преждевременную тяжелую взрослость, самозабвенно бросаясь в ту шумную и, на взгляд Некрасова, да впрочем и Сережи, бессмысленную возню, которая отчасти заменяла ей отсутствие сверстников.
      - Ну знаешь, ангел мой, разве такие вопросы задают? Будет тогда, когда надо, и никак не раньше. Я его позавчера видел, - Сережа улыбнулся, неожиданно поверив самому себе. - Знаешь, он очень смешно рассказывал, как в детстве с братом дрался - четыре часа подряд, а родители это видели - с веранды.
      - И ничего?
      - В том-то и дело! - Сереже, рассмеявшемуся вместе с Тутти, на мгновение показалось, что послышавшиеся в коридоре шаги были шагами Зубова. Вошел Некрасов. По холодному недоумению, скользнувшему в его ненадолго остановившемся на Сереже взгляде, Сережа понял, что Некрасов успел услышать, к чему относился его смех.
      53
      Оставляя позади Красное Село, Северо-западная армия двигалась от Ямбурга на Петроград. На этот раз после нескольких дней продолжительных боев была взята Гатчина. Роскошно опадающее золото осенней листвы, словно врачуя раны, покрывало истерзанные окопами и следами обстрелов неповторимые гатчинские парки... Ветер гнал золотую листву по осенне-черной воде прудов, и бродившему по берегу под Приоратом Жене Чернецкому уже казалось странным, что классически-холодные творения Ринальди и Бренна еще так недавно впервые видели лицо войны...
      Но в конце октября, натолкнувшись на двойное кольцо обороны, где оборонявшим смотрели в спину пулеметы безопасно расположившихся чекистов, наступление приостановилось. Несколько дней, как северо-западники крестились на озаренный лучами купол Исакия, и вот он вновь скрылся из глаз. Армия, отягченная обозами и толпами беженцев, но по-прежнему боеспособная и еще не преданная, потекла на север, туда, где ждали за Наровой склады оружия и провианта, ждали медикаменты для раненых, ждал отдых. Только дойти до Эстонии, оставить в тылу стариков и женщин с детьми, из-за которых ход отступления делается все беспорядочнее. С этой обузой слишком трудно отражать устремившихся вслед красных. Но не бросать же беззащитных людей, настрадавшихся от красного террора, на растерзание врагу. Между тем отовсюду подтягиваются новые силы красных, и это начало натиска на Нарву.
      И все же северо-западники защитят Нарву, собрав последние силы не впустят красных в Эстонию.
      54
      - Drow poker, Чернецкой?
      - Нет, благодарю. Погода не располагает к азарту. - Женя брезгливо кивнул на слепое окошко, по стеклу которого тоскливо стекали струйки серой воды.
      "Черт бы побрал эту Гатчину, эту дощатую будку у Харонова перевоза, переправу обратно, как будто из страны мертвых есть дорога назад".
      - А я сяду с удовольствием. - Семнадцатилетний корнет Рындин, сидевший напротив Жени за покрытым пестренькой клеенкой столом, усмехнулся. - Спешить ведь, кажется, некуда?
      - Послушайте, корнет! - Поручик Юрасов передернул колоду карт. - Вы всерьез полагаете, что вы тут - единственный, чей душевный покой смущают подобные мысли?
      - Приношу свои извинения, господа. - Рындин покраснел.
      "Черт бы побрал эту Гатчину..."
      - Господа, а сотворимте-ка разлюбезной. - Молодой русоволосый военврач Хрущев, покопавшись в брошенном у печи вещевом мешке, вернулся к столу с фляжкой защитного цвета. - Больно уж погода чахоточная.
      - Глас медицины! - засмеялся прапорщик Раневич. С ним Женя был короче, чем с другими офицерами полка - более всего благодаря чисто польской, при всей наружной общительности, несклонности Раневича к откровенным разговорам. - Только вода в самоваре горячая.
      - Остынет в стаканах. - Юрасов, отложив карты, встряхнул стопку влипших друг в друга стаканчиков. - Сколько нас? Четверо, за вычетом безупречного Чернецкого. Или оскоромитесь, подпоручик?
      - Воды можно налить и мне. - Женя лениво отодвинул миску с почти нетронутой вареной в мундире картошкой. - Чертовски хочется мускатного винограду.
      - От обычного откажетесь?
      - Откажусь. Длинную бы такую, знаете, кисть черных ягод, подернутых голубоватой изморозью...
      - Да у Вас предцинготные галлюцинации! Не валяли бы Вы дурака, Чернецкой! Прекрасное сало...
      - Я исповедую иудаизм, - холодно пошутил Женя, поднимаясь из-за стола. - Вы этого раньше за мной не примечали?
      - Черт бы Вас побрал, Чернецкой, - фыркнул Рындин, - я чуть не пролил спирт! А если серьезно - почему?
      - Мой опекун был чем-то вроде толстовца - с небольшими, впрочем, различиями. - Женино лицо сделалось вдруг некрасивым. - Так я и возрос гуманистом. Что самое забавное - себе подобных привык убивать в две недели. Впрочем, это скучная материя.
      - Ай, как раз к столу! - Громкий женский голос, гортанный и певучий, заставил всех офицеров одновременно обернуться к дверям.
      - Вот это да! - Взглянув на бесшумно проскользнувшую из сеней молодую женщину, Рындин восхищенно присвистнул. - Скрасьте наше общество, сеньорита!
      - Ай зовете? - Вошедшая в ложной нерешительности остановилась, чуть качнувшись, на пороге. Уже только по тому простодушному бесстыдству, с которым она повела плечами, стряхивая с них намокшие грубые сизо-черные волосы, и окинула долгим взглядом находившихся в избе мужчин, можно было безошибочно определить ее принадлежность к тесно переплетенному с русской жизнью, но не вливающемуся в нее кочующему племени. Во взгляде широко посаженных черных глаз тлел тот никогда не исчезающий вызов - старее и сильнее человеческого, исходящий скорее от самки, чем от женщины, - вызов, характерный для взгляда цыганки.
      - Просим... Черт возьми, да это ж Нина! - перебивая сам себя, изумленно воскликнул Юрасов. - Помнишь "Венецию"? Как ты нам с Зубовым певала "Пожар Московский"?
      - Сергей!! - радостно вскричала цыганка, расправляя намокшую цветастую шаль - словно оправляя птичьи крылья. - Ай, смотрю знакомое лицо!
      - Да садись же, Нина, выпьем за Питер! Рекомендую, господа: Нина лучшая во всем Петербурге исполнительница "Калитки". Нина, голубушка, какими судьбами?
      - Ай по тебе соскучилась! - Цыганка проворно взяла предложенный Хрущевым стакан. Черты ее лица, радостно просиявшие при виде накрытого стола, были грубо-выразительны: низкий неширокий лоб, большой рот, трепещущие крылья носа, невольно вызывающие на сравнение с норовистой лошадью. В наряде цыганки причудливо переплетались грошовые безделушки. Их было много - казалось, что ее молодое гибкое тело окутано позвякивающей сверкающей сетью.
      - За Питер, господа!
      - За цыганское пение! Эх, стаканы не бьются!
      Нина, блестя приоткрывшимися в яркой улыбке зубами, чокнулась с офицерами. С неожиданным появлением этой женщины атмосфера застолья, в котором пятеро мужчин только что таили друг от друга одну и ту же невыносимую мысль, как по волшебству переменилась.
      "Человеку надоедает страдать, - невольно подумал Женя, чокнувшийся, не обратив на себя внимания, простой водой. - Каждый из тех, кто здесь, сейчас вполне способен застрелиться. А все же - все на несколько минут на самом деле забыли о том, что мы отступаем... Это не низость, просто иначе нельзя".
      - Ай хорошо кутили, Сергей! А Зубов-граф где?
      - Убит, Нина. Совсем недавно.
      - Зубова-графа убили? - воскликнула цыганка и, запустив пальцы в свои влажные волосы, запричитала нараспев, чуть покачиваясь в такт. - Гадала я ему по руке - смеялся; говорила: "Торопись жить, Платон, ах молодым умрешь!" - смеялся, черную мою косу вокруг руки оборачивал: "Мне, Нина, дальше молодости и не надо. А как же я, Нина, умру?". Говорила ему: "Силен ты, Платон, как медведь. Десятерых придавишь, двадцатером насядут - от века собакам медведя брать..." - Цыганка затихла, продолжая еще покачиваться.
      Некоторое время все молчали.
      - Послушайте-ка, Юрасов, - прервал наконец молчание Хрущев, внимательно глядя на цыганку. - Я слышал кое-что о гибели графа Зубова в Красной Горке.
      - Это довольно странно: он ведь и впрямь кончил как медведь под собачьей сворой. Вас это не удивляет?
      - Пожалуй что нет. Полно, Нина, выпей за упокой души раба Божьего Платона... За графа Зубова, господа!
      - Эх, земля ему пухом!
      - Чтоб собак собаки перегрызли! - с угрозой произнесла Нина. - Ай крупнее режь, красивый! Большому куску рот радуется.
      - Цыганки часто угадывают смерть, - продолжал Юрасов, обращаясь к Хрущеву. - А уж как это у них получается, один черт знает.
      - "Цыганка гадала, за ручку брала", - негромко напел Рындин. - А вот я в это не верю, не в обиду будь сказано.
      - Всякий цыганку видел, да не всякого цыганка любила, - уплетая хлеб с салом, заявила Нина. - А ты, безусый, еще девку не тискал. Не обижаюсь.
      - Получили, корнет?
      - Уничтожающим образом, - Рындин рассмеялся. - А если серьезно, ну ладно, могу поверить, блюдо там повернется, стол ножкой стукнет, пусть! Но неграмотная женщина, которая только и умеет, что дуру-бабу на базаре напугать до полусмерти да обчистить, пока та городового не крикнула ("А не зевай!" - довольно вставила Нина, одновременно стреляя глазами и отдавая должное всему, что стояло на столе). И она связана с какими-то таинственными силами, которые дают ей видеть то, что недоступно образованным людям. Нонсенс.
      - По-Вашему, охотник должен находить след вперед собаки.
      - Я понимаю, ближе к природе, etc... Все равно, уж очень малоромантично выглядит в жизни эта Земфиро-Алековая лирика...
      - Как правило, да, романтичного мало. Чаще цыгане действительно производят довольно жалкое впечатление, а их фокусы бьют скорее на невежество, чем на потусторонние силы. Вообще эта экзотика ближе к уголовщине, чем к мистике. Однако ж у нас в семье есть в хронике история одного довольно романтического предсказания, - задумчиво проговорил Раневич. - И достоверная. А предсказание нашей гостьи графу тоже впечатляет. Как увязать эти две стороны, я не знаю.
      - Это несложно. - Женя, с момента появления цыганки не принимавший участия в разговоре, взглянул на Нину. - Попросту, господа, то, что вы обыкновенно считаете цыганами, всего-навсего сербияне. А эта - цыганка, Женя отставил стакан и вгляделся внимательнее. - И не из простых.
      Цыганка бросила на Женю быстрый вороватый взгляд, в котором мелькнуло напряженное внимание, - и на мгновение словно сделалась незаметнее.
      - Так что, господа, мы имеем стоять рядом с табором, - насмешливо добавил Женя. - Честь имею поздравить с соседством.
      - Чернецкой, Вы среди нас единственный, у кого голова на плечах! Юрасов расхохотался. - Осел же я, что не сообразил! Нина, и много вас тут?
      - С красными плохо: начальники к цыганам недобрые, с солдатов взять нечего. - Нина с веселым задором взглянула на Раневича. - Коня на прошлой неделе красного добыли, ой плохо, довели коня хорошего, чтоб у них животы полопались. Холка сбитая, губы рваные...
      - И команды понимать перестал.
      - Ой перестал! То ли дело ваши-то кони - чищены-холены... Худым овсом, да вовремя накормлены, ай хороши!
      - Не проверить ли в конюшне, - полушутя спросил Рындин.
      - А имеет смысл, - улыбнулся Раневич. - Покуда мы тут лясы точим с красавицей-гостьей.
      - Вот и ходи с добром! - Нина всплеснула руками с неподдельной обидой. - Разве цыгане армию не любят? Деньги есть - сами дадите, считать не станете, ай ласки не помним? Купца да офицера цыгане любят за душу за широкую - да офицер цыганке милее.
      - Что так, Нина: или офицер красивее?
      - И красивее - в золотых погонах ходит, в седле сидит ладно, да не за это цыганке люб. Купец от полноты щедрый, а офицер иной раз и от пустоты: веселей с офицером.
      - Тем лучше. A votre sante30! - Рындин, приподнявший было стакан, неожиданно поморщился. - Merde31!
      - Что, чувствуется? Вечером наложу анестезирующее.
      - Ай врач? - живо спросила Нина. - Тут в крайней избе девушка, из ваших, Настей зовут. Плохо, тиф. Помереть может. Я ее довела до избы - на дороге нашла, а баба там дура. Пойдешь?
      - Что ж ты молчала?! - в сердцах бросил Хрущев, привычным жестом потянувшись к сумке.
      - Вот сказала же... - с недоумением повела плечами Нина.
      - В каком доме?
      - По этой стороне крайний. Ветла рядом.
      - Ты давно ее нашла?
      - Ай только что... Плохо дело: волосы скоро клочьями полезут. Да крови мало - ребенка она скинула... Другая б уж померла.
      Хрущев вышел.
      Каждому из присутствующих сделалось вдруг гнетуще стыдно за свое веселье, как за грязный поступок. Исчез и оживленный интерес к цыганке, которую всю заслонила собой укоряющая тень неизвестной женщины. Чьей сестрой, чьей женой она была?
      - Погадала бы ты что ли, Нина, - хмуро нарушил молчание Раневич. Мне, к примеру.
      - Как Зубову? - усмехнулся Юрасов. - Впрочем, и впрямь погадай. Благо и карты на столе.
      - Этими нельзя. - Цыганка с явной неохотой вытащила откуда-то из складок грязной шелковой шали колоду с темно-зеленой, почти черной рубашкой. В овале посреди рубашки змея с женской головой обвивалась вокруг дерева, осыпанного красными яблоками. Эти донельзя замусоленные карты были крупнее обычных игральных. - Ай погадать?
      - Погадай на Чернецкого! - с деланной насмешливостью бросил Рындин, кивнув цыганке на Женю. Нина отрицательно замотала головой.
      - Оставьте ее, корнет, - уронил Женя. - Вы же видите, что я ее чем-то пугаю.
      - Пусть тогда гадает на кого хочет. На кого-нибудь из нас.
      - Нет, не стану. Не хочу.
      - А эта сивилла тактична, - почти про себя произнес со смешком Раневич.
      - А впрочем... - Женя подошел к столу и чисто гимназическим жестом пододвинув одной рукой стул, уселся верхом. - Мне тоже стало любопытно. Послушай, - Женя с приветливой усмешкой взглянул на цыганку, - погадай мне на человека одних со мной лет, но противоположной масти.
      Цыганка начала тасовать карты. Первой на липкую клеенку стола упала бубновая семерка.
      - Ой, лихо твоему светлому! - нараспев протянула Нина.
      - Да, похоже, что моему светлому сейчас достается на орехи. - Женя качнулся на стуле. - А рядом - лестничный пролет, все верно: не уйдешь, не объедешь, иди, голубчик, куда дорожка ведет... Вавилонская башня... эх ты, только старого шута не хватало... Слушай, а какого черта тут затесалась эта дама?
      - Женщина молодая, большая любовь - дама-то червонная...
      - Сейчас?
      - На чем сердце успокоится... Будет... Не скоро еще.
      - И на том спасибо.
      - Вот уж не думал, Чернецкой, что Вы эдаким манером увлекаетесь картишками.
      - А великолепная математическая тренировка. - Женя снова закачался на стуле.
      - Опасность падает... Слезы падают... - раскладывая, продолжала цыганка. - До смерти счастья не будет...
      - Погоди - большая любовь без счастья?
      - Так карты говорят, - ответила цыганка. - Старухи бы наши объяснили.
      - Погоди-ка! - Женя повернулся к цыганке и, взяв у нее колоду, продолжил расклад. - Ключ... мастер-зиждитель... Ну и ну... Очень много червей... А этот король, рядом с шутом?
      - Ненадолго придет, много сделает, любовь в нем большая...
      - Любопытно... А дальше?
      - Ну что, Хрущев?!
      Женя бросил карты, не положив последней.
      - Да черт знает что, - с бессильной злобой ответил вошедший врач. Девочка лет восемнадцати, не больше, из хорошей семьи, совершенно одна, в тифу, истощена предельно... Везти с собой - не вынесет дороги, оставлять на глупых баб - уморят. Если не выкинут... А выступаем - завтра. Не знаю я, что делать! Послал покуда вестового за местным фельдшером.
      - Ох и... А фельдшер наверное есть?
      - На днях был. Сейчас-то сиделка с ней, я распорядился. Так ведь и сиделки с ней не оставишь, - Хрущев нервно заходил по избе, - любая дура обмолвится, так ведь большевички за ноги сиделку-то повесят... они на Красный Крест...
      - Но это же вообще немыслимо: оставить больную женщину так, в местности, куда придут красные... - сквозь зубы проговорил Рындин.
      - Прикажете свернуть отступление? - Раневич бросил сломавшуюся спичку и зачиркал новой.
      - Послушай-ка... - Женя взглянул на цыганку. - Откуда она шла?
      - Из Питера.
      - Через фронт? Одна?
      - С кем-то: когда заболела, бросили, испугались.
      - Ты ее около Гатчины подобрала?
      - Ну, - цыганка взглянула на свою руку, и Женя поймал этот взгляд, кинутый на небольшое кольцо с поцарапанным, чистой воды, мерцающим багровыми и золотыми искрами сапфиром.
      - У нее взяла?
      - Сама дала, спасибо говорила. Гордая. - Цыганка неуверенно взглянула на Женю. - Ай вернуть?..
      - Верни. - Женя с кошачьей мягкостью повернулся ближе к цыганке, доверительным жестом положил ей руку на плечо. - Послушай... Нинуцэ... как ты думаешь, эта девушка может выжить?
      - Другая бы померла. - Доброжелательно-ласковое обращение Жени, казалось, чем-то пугало цыганку. - Лечить - выживет. Злая жить.
      - Злая жить... Как бы нам ей помочь, Нинуцэ? Скажи, кто у вас старший?
      - Георгэ.
      - А ты его дочка?
      - Да.
      - Хорошо... Такты говоришь, старухи бы объяснили, что значит, когда карта показывает счастливую любовь без счастья?
      - Старухи из табора не ходят.
      - А может, мне в табор заглянуть? Где вы стоите?
      Цыганка отпрянула из-под Жениной руки, но Женины пальцы мягко удержали ее плечо.
      - Плохое время, гостям не рады. знаю. Да ведь гость разный бывает, Нинуцэ. - В голосе Жени зазвучали бархатные завораживающие нотки, но его обращенный на Нину взгляд в какой-то момент поразил сидевшего рядом Рындина: Женя смотрел на молодую женщину так, как смотрят с карандашом в руке в карту-двухверстку - отмечая дороги, броды, мосты, населенные пункты. Столько расчетливого прохладного безразличия было в этом как будто доброжелательном взгляде, что Рындину сделалось до тошноты неприятно.
      - В парке.
      - Дворцовом?
      - Да.
      - Ну и отлично. - Женя поднялся. - Ты иди пока. Я следом.
      - Черт дери, подпоручик, нашли время волочиться, - с хмурым неодобрением заметил Юрасов, когда в невысоких окнах мелькнула яркая шаль Нины.
      - Вы не вполне уяснили мои намерения, г-н поручик, - холодно ответил Женя, надевая шинель.
      - Vous dites32?
      - Что Вы думаете предпринять относительно этой девушки? - спросил Женя, обернувшись к Хрущеву.
      - Что-что... В крайнем случае придется брать на санитарную подводу все равно здесь ей умирать. Хоть умрет по-человечески.
      - Крайнего случая нет. Будет неплохо, если мне удастся договориться, чтобы эту девушку приютили цыгане. Если есть какая-то надежда, она тогда выздоровеет.
      - Да Вы что, ополоумели, Чернецкой?! - выражая общее возмущение, изумленно воскликнул Юрасов. - Вы хотя бы понимаете, что Вы несете?
      - Подпоручик, бывают случаи, когда мальчишество граничит с преступлением, - осуждающе произнес Хрущев. - Да и кто Вам это позволит?