Чудинова Елена
      Книга Вторая
      Vexilla regis prodeunt inferni1
      Борьба незримая
      (апрель-декабрь 1919 года, Петроград)
      1
      Зампред ВЧК Яков Петерс, невысокий, полный, светловолосый человек с близко посаженными глазами на пухлом лице, в кругу своих чаще называемый Яном, досадливо поморщился. Водворив желтую папку с пометкой "Оружейный завод" на одну из тесно громоздящихся на столе стопок, он пододвинул к себе новую высокую стопку с грифом "НЦ".
      Верхней в стопке лежала новенькая папка, взглянув на которую зампред поморщился вторично: черт бы побрал этого золотопогонного сопляка!
      В гараж бы, и вся недолга... Третья бессонная ночь здорово дает себя знать. Хочется уронить голову на руки и заснуть. В гараж... Нельзя. Офицерик из штаба самого Юденича. Нельзя...
      В безлюдном, пустом на вид Петрограде идет, продолжает идти жизнь. И где-то в недрах этой жизни - склады оружия, которое в любой момент может подняться открыто, сеть конспиративных квартир, регулярное сообщение через линию фронта, центры саботажа - незримая деятельность подпольных организаций, самая опасная из которых - монархическая офицерская организация, численность которой, по имеющимся сведениям, активно пополняется сейчас кадрами с фронта. Эта переброска говорит об одном ведется подготовка к моменту, когда армия Юденича вместе с Северным корпусом подступит, а она подступит-таки вплотную к Петрограду...
      Распутывать, распутывать каждый клубок, каждую ниточку, которая тянется к Юденичу...
      Да, лихо это он загнул на вчерашнем собрании. "Распутывать каждую ниточку"... Это особенно здорово прозвучало, ребята даже хлопали. А вот она, на столе, ниточка, поди ее распутай! А не распутаешь - себе дороже. Сучий лях не забыл, как пришлось на полгодочка подвинуться с места. Памятлив, гад, ох и памятлив... И еще неизвестно, кто из своих работает на него, копит Петерсовы промашечки-ошибочки.
      Петерс раскрыл папку. Взгляд скользнул по знакомым до оскомины строчкам. Не представляющие интереса личные бумаги. Документы, удостоверяющие личность-посыльного в ставке главнокомандующего Северо-западной... Непромокаемый пакет с цифровой шифровкой - объем в десять ремингтонированных листов... Пометка на конверте - "Петроград, лично полковнику Л."... И что делает особо острой необходимость вытянуть ключ так это то, что такие штучки не ползают через границу в одном-единственном экземпляре... Расшифровать не удалось - ребята мудрили и так и эдак... Цифры не дублируют друг друга ни разу.
      Уже несколько допросов его, Петерса, водит этот дерьмовый щенок. А ведь сперва показалось, что расколоть будет легче легкого, с такой спокойной простотой мальчишка отвечал на все вопросы. Да, документы верны. Да, штаб Северо-западной. Знаком ли с главнокомандующим? Разумеется, да. Как близко? Лично состоит в распоряжении Его Высокопревосходительства.
      Может быть, парень не так прост? Хотел набить себе цену? Но какого ж рожна ему было надо, если как раз тут-то он и перестал отвечать?!
      Если тут можно сказать - перестал. Были ему даны распоряжения насчет шифровки? Да, были. Какие распоряжения? Сопроводительные к шифровке. В чем заключались? В непосредственных инструкциях. Каких инструкциях? По выполнению задания.
      Мать его за ногу... Что особенно бесит - ни капли гонора не было в этом издевательстве. Было безразличие. Вежливое и почти... доброжелательное.
      Стоп, стоп! Да вот она - зацепочка! Нету у него ключа, попросту нету! Врет! Потому врет, что в гараж неохота, ясное дело... Смекнул небось, что только ему и жить, покуда думаем, что из него что-то можно выжать... И, пока допросы, поймал единственный шанс - не зря и карты открывает - знаком, мол, лично состою... Что ж - тут можно одну идейку обмозговать.
      Петерс запустил в волосы короткие пальцы. Ладно, по ходу будет видно. Что они так копаются, черт возьми, на сегодняшний день еще двенадцать допросов только по делу НЦ и три по забастовке инженеров!
      - Алло? Петерс. Вы что там - у тещи на блинах?! Мне следующий на допрос будет или нет?
      2
      Первый, второй пролет лестницы... Еще одна площадка... Голова немного кружится, впрочем, это неважно.
      "Каким все это рисовалось в воображении? Допрос в виде поединка. Превосходство жертвы над палачом. Господи, как глупо! Нравственного превосходства этот человек видит в тебе столько же, сколько в бутылке, когда куда-то пропал штопор... Поединка нет. Но нет даже и зрителя, потому, что играть роль благородного героя перед этим существом - слишком явное метание бисера... Ах ты черт!"
      Справляясь с головокружением, Сережа прислонился к стене.
      - Руки назад!! - Конвоир, молодой парень с проступившим в лице выражением легкого испуга, с поспешной лихостью клацнул затвором.
      Сережа, скользнув по красноармейцу безразлично-мертвым взглядом, помедлил, собираясь с силами. Нашел чем пугать, безмозглый дурак. Других проводили утром по коридору, а я это видел. Я видел, как по коридору проводили других.
      О чем я думал? Ах да... О поединке... Но плевать на поединок, не в этом дело, даже не в этом. Но ведь вообще никто не узнает о том, корчил ты тут древнего римлянина или вылизывал дурно пошитые сапоги работников Чрезвычайки... Можно не сомневаться в том, что в любом случае вся отчетность успеет сгинуть в этих достаточно малоромантичных стенах... Так что на внесение в анналы отечественной истории рассчитывать не приходиться. Зрителей нет. Впрочем... Честь имею представиться, г-н прапорщик! Вот и мы докопались с Вами до самого дна... Вот оно - дно. Это то, что нельзя отнять. Не мало ли этого зрителя? Если мало, то играть больше - некого. А за этим - конец, более страшный, чем смерть.
      3
      - Ну что, не надумал разговориться?
      Голос и вид человека за столом не сразу, словно откуда-то издалека проникли в сознание Сережи: к горлу подступил комок тошноты. Словно сама болезнь, бродившая по телу кругами - от дырявого легкого до неподживающей ноги, болезнь, обволакивающая мозг липкой паутиной лихорадки, тошнотворно и мучительно перехватила дыхание. Болезнь и грязь, второе делает первое еще более гадким. Но ведь это - почти отдых, когда так дурно, это дает единственную возможность не думать о том, о чем думать невыносимо.
      - Да не тяни ты резину, парень. - Усталое добродушие проступило в голосе следователя. - Думал бы ты головой, в конце концов... Хоть бы родных пожалел. Или ты их меньше паршивой бумажонки ставишь, в которой, кроме туфты, может, и нет ни хрена? Может думаешь, своей молчанкой Юденичу Петроград презентуешь? Поналезло ж вас, кутят слепых, в эту кашу... Если хочешь знать, может, я и зря тут с тобой валандаюсь. Очень даже часто в нашей работе - распутаешь дело, а в итоге пшик. Это я не потому говорю, что за столом за этим сижу, а попросту жалко тебя, дурака. Так что кончай мне ваньку валять.
      Можно не думать о том, что ты дал себя взять с важными документами на руках, можно не думать о том, что много страшнее мыслей о собственном бесчестии - о том, что не только военных проводят в четыре утра по коридору... Можно только смутно бредить горячей ванной, бритвой, мятной пеной дорогого мыльного порошка... Нет, сейчас нельзя погружаться в эту спасительную дурноту... Надо прийти в себя. Прапорщик, вы забыли о своей роли.
      Хорошая штука - роль... Просто придерживаешься принципов - это как-то для меня слишком сложно... Уж очень трудно зримо представить себе этот самый принцип, чтобы за него можно было подержаться руками, когда начнешь тонуть... Некрасов бы, пожалуй, смог. А мне много легче попросту разыгрывать Альба Лонгу в пяти картинах... Роль ведет сама. Дрянь же Вы, прапорщик. Ладно, passons2, со своей дрянностью разбирайтесь сами... Где же Ваше фамильное легкомыслие? Играйте на нем, пусть Вам так и кажется дальше, что все, что относится лично к Вам, это игрушечки, что в любую минуту Вы кончите спектакль и пойдете пить чай. И поменьше внимания на статистов.
      - Ты, может, курить хочешь? - Надорванная пачка дореволюционных папирос "Ира". - Не стесняйся...
      Нервный спазм сжимает горло... Одну затяжку...
      - Спасибо, не хочу.
      - Слушай, ты, падло!.. - Качнувшаяся от неожиданного удара в челюсть голова на мгновение падает на грудь. Надо заставить себя поднять ее и встретить взглядом следующий удар. - Я ж тебе, щенку сопливому, глаз вытащу!
      - Будьте любезны объясняться со мной по-русски.
      А попал, кажется, точнее, чем целился: в лице латыша на мгновение проступила непритворная неприязнь... Кого только нет среди чекистов. Интернационал в действии? Или - некая особая нация, языком которой служит этот пакостный жаргон? Как-то незаметно стал понятен этот их язык. "Вытащить глаз"... "Рогатка" - два пальца, наведенные на переносицу.
      - А если я тебя завтра в гараж отправлю? - Петерс, легко отбросивший напускную ярость, снова делается флегматично-спокойным.
      - Можете хоть сейчас отправлять.
      - Успеется, не торопись. - Петерс почти приветливо взглянул на Сережу. - Больно красивым ты, голуба душа, в гроб захотел. Я погляжу вроде и зубы целы. А не удивляешься почему? Небось понял, ребята у меня умелые. Горячие вот иногда. Кстати, кто это по пальчикам сапогами прогулялся? Ну да неважно. А дело, парень, вот в чем. Я ребятам приказывал тебе покудова портрета не портить. Я ведь твою молчанку давно раскусил. Ни хрена ты не знаешь, парень. А вот чтоб цену себе набить, это ты толково смекнул. Я толковых люблю. Скажи-ка вот чего: Николай-то Николаич не хуже папаши родного обрадуется, ежели адъютантик его, почитай, из мертвых воскреснет?
      - Я Вас не понял.
      - Да побег сварганим. Понятно, кой-чего подпишешь сперва. Ты чего уставился как французский лорд? Уж хватит в благородство играть, думаешь, долго уламывать тебя буду? Идет фарт, так не зевай! Обмозгуй все это до завтра, а нет - в гараж. Только, извини, не сразу. Все! Увести!
      4
      На широком подоконнике, мимо которого по коридору ведут Сережу, сидят две девушки - короткие стрижки, сапоги, кожанки, короткие юбки, едва достающие до сапог. Одна - голубоглазая, соломенные волосы подстрижены так коротко, что вызывают в памяти характерную прическу первоклашки, подстриженного перед сентябрем "под нуль", - вообще походит на мальчика. У второй - черные блестящие волосы, вьющиеся мелкими колечками, - еврейка. Девушки пьют морковный чай, подливая его из закоптелого чайника, стоящего на подоконнике между ними, и с молодым, веселым аппетитом жуют черный хлеб, негромко обсуждая что-то между собой...
      Поравнявшись с ними (светловолосая девушка скользит по нему невидяще-спокойным взглядом, так смотрят на неожиданно скрипнувшую на сквозняке дверь - просто на мгновение поднимают голову, даже не отдав себе в этом отчета), Сережа слышит обрывок разговора...
      - Вот я, Надька, и не знаю даже...
      - А чего тут не знать? В личной жизни надо решительно - да так да, нет так нет, а антимоний разводить некогда! Мы в конце концов коммунистки, а не какие-нибудь буржуйские барышни...
      Дверь в конце коридора, навстречу которой идет сопровождаемый двумя конвоирами Сережа, широко распахивается.
      - Привет, девчонки! - громко и весело кричит через коридор показавшийся из нее молодой человек в неизменной, невыносимой кожанке. Горяченьким поделитесь?
      - Тащи стакан! - так же весело кричит уже за спиной Сережи прокуренный девичий голос.
      - Момент! - Молодой человек снова скрывается в двери.
      ...Под ногами коробятся грязные серые паркетины.
      5
      Сапоги разъезжались по глинистой рыжей грязи. Шедший впереди Юрия рыжий проводник-финн неожиданно остановился.
      - Что там?
      - Нет, ничего. Послышалось... - Финн поправил лямку на плече и с привычной ловкостью начал быстро подниматься по поросшему молодняком склону овражка.
      Выйдя к широкому, поваленному с корнями стволу березы, они остановились передохнуть. Юрий вытащил фляжку с коньяком и, сделав два приятно согревающих тело глотка, молча протянул ее финну. Закусив коньяк горьким и, как сургуч, крепким от холода шоколадом, они закурили.
      В весенне-мокром лесу уже неуловимо начинало темнеть.
      Следя за растворяющимися во влажном воздухе струйками дыма, Юрий мучительно боролся с желанием выпить еще, осушить фляжку до дна, а потом, словно вымещая бессильную злость, с силой зашвырнуть ее в кусты...
      "Хватит, в конце концов. Надо взять себя в руки... Ну какое мне, собственно, дело до смерти мальчишки, которого я сам едва не убил? Нельзя было его оставлять... Да что я, нянька ему, что ли, твою мать! Он офицер, взрослый человек - прошел не одну кампанию... и каким-то непостижимым образом умудрился не повзрослеть".
      Перед глазами Юрия в который раз всплыла пустая, с остывающей печкой сторожка, где все безмолвно рассказывало об отчаянной и неравной недавней борьбе... Утоптанный снег у крыльца... Настежь распахнутая дверь... "Сережа!" Ни звука в ответ. Разводы растаявшего снега на полу, опрокинутая мебель, разваленные дрова, треснувшее оконное стекло... И - неизвестно откуда - вспыхнувшая в голове безжалостная разгадка мучившего весь день вопроса... "Так вот почему он так старался подставить себя под мой револьвер!.. Он же заплатил долг. Заплатил долг за Женьку... Сам того не зная - заплатил. Отныне Женичка Ржевский мне более ничего не должен".
      Хватит! Сколько можно в конце концов предаваться этому идиотскому самокопанию?! Баба!
      Но, обманывая себя искусственно вызываемой злостью, Некрасов не обольщался на свой счет: он понимал, что все-таки обманывает себя, но запрещал себе признаваться в этом... Как и в том, что Сережа, сам того не ведая, перевернул в нем все... Прошлое стало, наконец, прошлым - боль утихла, а ненависть - потухла... И на душе стало пусто - как в доме, из которого вынесли мебель.
      "Но если бы он снова остался жив, я снова возненавидел бы его. И все-таки я очень многое отдал бы, чтобы он остался жив. Ладно, в сторону!"
      - Долго еще? - нехотя поднимаясь, спросил он.
      - Почти пришли. Через фронт в этот раз удачно проскочили.
      6
      Во дворе одноэтажного, типичного для питерского пригорода дома залаяла натянувшая цепь собака.
      - Кто?
      - С приветом из Ревеля, - ответил Некрасов.
      - Проходите... - Нешироко открылся черный провал передней.
      - Здравствуйте, Ян. - Зазвенели запоры. Задвинув последнюю защелку, молодой, судя по голосу, человек повернул к Некрасову белое в темноте лицо. - Подпоручик Чернецкой!
      - Штабс-капитан Некрасов!
      Рядом с холодной облицованной белой плиткой печью стояла жарко топившаяся "буржуйка". Керосиновая лампа на покрытом клеенкой столе освещала небольшую комнату с плотно зашторенными окнами.
      Теперь Некрасов смог разглядеть Чернецкого, опустившегося на пол перед сваленными у печки дровами: подпоручик казался на вид несколько молод для своего звания. Он был довольно бледен, черноволос, с темно-карими, казавшимися почти черными глазами под тонкой ломаной линией бровей... Чернецкой, так же как Юрий, был одет в ватную черную телогрейку, но эта безобразная одежда только подчеркивала юную привлекательность его холодного, чуть девичьего лица.
      - Документы для Вас уже готовы, настоящие, от "Софьи Васильевны", недобро улыбнулся подпоручик. - Все при смерти, да никак не скончается, бедная женщина. Вот, полюбуйтесь, на имя Ивана Васильевича Сидорова, невоеннообязанного.
      ..."Софья Васильевна" было бытовавшим в среде офицеров ироническим обозначением Советской власти.
      - Неплохо, что настоящие... - Юрий, скинув телогрейку, тяжело упал на кожаный, с зеркальцем в высокой спинке диван.
      - Что Вы, г-н штабс-капитан. - Чернецкой поставил на печку большой чайник. - Теперь только эдак. Все документы выдаются Советской властью совершенно легальным образом; о чем, кстати сказать, на общих с эсерами и тому подобными квартирах мы предпочитаем деликатно умалчивать. Им предоставляется полагать, что мы также пользуемся, гм... услугами уголовного мира. Это, как выражаются союзники, специфическое "хобби" наших людей - подрабатывать на жизнь в советских учреждениях, желательно военного и оборонного характера. - Чернецкой негромко рассмеялся. - Есть неплохой "мокко", или все-таки чай?
      - Если можно - кофе. Я все равно засну как убитый.
      - Немудрено после такой прогулки. Вы, конечно, тоже кофе, Ян?
      Некрасов поднял небольшую книжечку, валявшуюся раскрытой на диване, с которого Чернецкой за минуту перед этим поспешно поднял и спрятал в карман какой-то непонятный по своему назначению предмет - что-то вроде странного вида длинной перчатки из черного шелка... Книжечка оказалась антологией английской поэзии.
      - "If You can keep Your head When all about You Are loosing theirs"3 ... Коротаете время?
      - С тоски, чтобы хоть язык не забыть: и без того чувствуешь, что дичаешь. - Чернецкой нервно чиркнул спичкой, зажигая папиросу. - Причем здесь - как-то больше, чем на фронте. И вообще очень хочется на фронт.
      - Лучше, пожалуй, в скором времени перенести фронт сюда.
      - Вы правы. Итак, г-н штабс-капитан, завтра утром, когда Ян пойдет обратно, мы с Вами отправляемся в штаб.
      7
      Привыкший уже к изменившемуся, обезображенному лику столицы, Вишневский торопливо шел по Невскому!
      На прошлой неделе прибыл благополучно перебравшийся через границу Юрий, назначенный штабом Центра руководителем новой оперативной группы. Новые звенья интенсивно подсоединяются сейчас к общей цепи. Перед каждой группой ставятся особые задачи, группы комплектуются из испытанного офицерского состава. И все это - очень правильно: здесь, во вражеском тылу, каждый отдельный офицер значит гораздо больше, чем на линии фронта.
      Некрасов объявил вчера, что их группа ответственна за подготовку взрывов и сами взрывы петроградских мостов. Об этом пришла через фронт особая шифровка. Собственно, "пришла" - сказано не совсем исчерпывающе... Пришла, но не по назначению, а прямиком в Чрезвычайку. Там и сейчас лежит ее нерасшифрованный оригинал, побывавший уже в руках своего человека. Что гораздо печальнее несколько заковыристого пути шифровки - извлечь из стен Чеки ее текст значительно легче, чем того, кто ее доставлял. Мысли об этом неизвестном, кажется, довольно молодом офицере, который продолжает молчать там, в Чрезвычайке, не оставляют сейчас всех, хотя нечасто высказываются вслух. Он даже не должен знать о том, что уже работает прочитанная в штабе шифровка. А она работает. Именно она торопит сейчас Вадима по грязному, замусоренному Невскому.
      Да, второй дом по нечетной стороне переулка... Небольшой двухэтажный дом, похожий на особняк: вход во двор - не через арку, а через белые когда-то столбы. Во дворе, очень небольшом - несколько старых дуплистых деревьев, летом затеняющих окна. Скамейки, последний снег на широких каменных вазах, когда-то бывших клумбами - теперь в них, скорее всего, сажают разрезанный на четвертинки картофель... Всего один парадный подъезд - очевидно, в доме не более четырех квартир, по две на этаж. Хороший, спокойный дом, и не на улицу, а в переулок - такой дом как раз подходит для человека, занятого напряженной умственной работой.
      Дверь подъезда открылась. По широким ступеням крыльца начала спускаться девочка лет девяти-десяти.
      Она прошла мимо Вадима, не замечая его, но сама невольно привлекла его внимание. Это был какой-то очень дореволюционный ребенок: белая цигейковая шубка и шапочка с помпонами из меха, высокие ботинки, юбочка из шотландки, все по росту и по размеру - традиционный будничный вид ребенка, когда-то такой обычный и такой необычный сейчас...
      Еще раздумывая об этом, Вадим поднялся на второй этаж и - звонок, разумеется, не работал - постучал в дверь. Прошло около пяти минут. Вишневский постучал снова. Может быть, ошибка? Нет, в полумраке лестничной площадки поблескивала медная табличка: "Инженер В. Д. Баскаков".
      Нет, ошибки никакой...
      Вишневский опять постучал. Какие дела могли заставить Баскакова уйти из дому в назначенное для встречи время?
      Машинально вытаскивая портсигар, Вишневский медленно спускался по лестнице... Подождать немного? Пожалуй, около десяти-пятнадцати минут можно спокойно, не привлекая внимания посидеть во дворе.
      Выйдя во двор, Вадим снова увидел "дореволюционную" девочку: стоя у каменной вазы, она собирала с нее рукой снег и, набрав полную горсть, поднесла ее ко рту.
      - Разве можно есть снег! - невольно окликнул ребенка Вадим, подходя ближе.
      - Можно. - Девочка смотрела на него: у нее был немного острый подбородок, большие, как у большинства детей, глаза очень необычного цвета - с радужкой из серых, зеленых и коричневых причудливо перемешанных точек - без единой желтой. - Если больше нечего.
      Перестав все же есть снег, девочка посмотрела на растерявшегося Вадима так, словно ожидала от него чего-то плохого, но при этом ничуть не боялась. (Лицо ее, впрочем, не несло отпечатка истощения, вынуждающего утолять голод снегом.)
      - Извини, пожалуйста. Я думал... - Вишневского поразила неожиданная догадка. - Из какой ты квартиры?
      - Из третьей. - Девочка рассматривала его все так же недобро и... высокомерно.
      - Значит, Владимир Дмитриевич - твой папа?
      - Да.
      - А где же он?
      - Не знаю.
      - Он пропал?
      - Да... - Мозаичные большие глаза смотрели уже несколько мягче: придя к какому-то выводу относительно Вадима, девочка наконец проговорила: - Его вчера увезли какие-то люди.
      - И ты не догадываешься, какие и куда?
      - Может быть, догадываюсь. А Вы... - Взгляд стал испытующим. - За кого Вы?
      - За Царя и Отечество. - Голос Вишневского прозвучал серьезно: каким-то внутренним чутьем ему удалось отгадать, чего ждал от него этот странный ребенок.
      - Папу арестовали.
      - Тебя, кажется, зовут Таней? - неожиданно вспомнил Вадим, на днях слышавший краем уха кое-что об инженере Баскакове.
      - Чаще меня зовут Тутти.
      - Послушай, Тутти, тебе нельзя оставаться здесь. Я должен спрятать тебя в более безопасном месте. Мы постараемся освободить твоего папу, но тебе сейчас нельзя оставаться здесь.
      - Хорошо. Но мне нужно кое-что взять.
      Теперь, выяснив, что Баскаков арестован, Вишневский понимал, что минутное промедление в этом месте может оказаться гибельным, а подниматься в квартиру - по меньшей мере безумием.
      - Пойдем, только очень быстро!
      Они поднялись по лестнице и вошли в квартиру, которую Тутти отперла своим ключом.
      Вадим знал, что именно толкнуло его пойти на опрометчивый шаг, знал острее, чем мог бы выразить словами. Этот ребенок еще был связан, последние минуты жизни связан со своим домом. И сейчас эта связь порвется. Еще одну легкую былинку сорвет сейчас с места и неизвестно куда понесет по волнам людского моря...
      Последний раз серьезно повесив шубку и сняв шапочку (у нее оказались прямые каштановые волосы, подстриженные, придававшие ей сходство с маленьким пажем на картинке детской книжки), Тутти в сером пуловере и клетчатой юбочке (сейчас Вадим заметил, что ее высокие ботинки зашнурованы не очень умело) легко двигалась по квартире, что-то собирая, - тоненькая и гибкая как ореховый прутик...
      Квартира инженера Баскакова поражала тягостным контрастом атмосферы спокойного комфорта с явными следами недавнего вторжения. Паркет истоптан сапогами, ящики - выдвинуты, в кабинете, как видно было Вадиму через распахнутые двери гостиной, обставленной темной ампирной мебелью, пол вокруг стола завален ворохами бумаг.
      "Нет, скорее она походит не на пажа, а на принца. Эта необычная для такого возраста нарочитость в манере держать голову, в жестах, в движениях... Но нарочитость, уже настолько въевшаяся в натуру, что стала почти естественной. Очень странный ребенок".
      Вадим прошел вслед за Тутти в другую комнату, явно принадлежавшую ей, - со множеством разноцветных детских книг в шкафу, с большим количеством игрушек, среди которых выделялся усевшийся на кресле в углу потрепанный плюшевый медведь невероятных размеров, с маленьким столом, по которому были разбросаны тетрадки - трогательные тетрадки, исписанные детским круглым почерком, испещренные кляксами тетрадки с сочинениями, изложениями, хриями...
      - Вот. - Девочка сняла с полки очень потрепанную книгу. - Ее непременно надо взять.
      "Принц и нищий" - разглядел обложку Вадим.
      - Тебе, вероятно, нравится Эдуард принц Уэльский?
      - Эдуард принц Уэльский - это я, - отрезала девочка, укладывая книгу в маленький саквояж.
      "Теперь многое понятно. Эта потрясающая детская способность отождествлять себя с литературными героями - иногда она так или иначе оформляет характер на всю жизнь. Как у Юрия - когда он, немногим постарше, отождествлял себя с Атосом у Дюма. И все мы верили в это - словно в тринадцатилетнем мальчике на самом деле проступали черты пресыщенного жизнью бретера... Не с этого ли они так быстро проявились в жизни?"
      - Тутти, дольше оставаться нельзя!
      - Идем.
      Девочка заперла квартиру и положила в карман шубки ключ - как будто это имело какой-то смысл.
      Спускаясь по лестнице, Вадим почувствовал, что нервы неожиданно начинают сдавать: он невольно схватил девочку за руку и ускорил шаги.
      ...Отойдя от опасного дома достаточно далеко, Вадим ощутил, как нервный спазм, сжавший сердце, когда они шли через двор, постепенно ослабевает. Не выпуская маленькой руки Тутти, он шел, не замечая, что за каждый его шаг ребенку приходиться пробегать полных два. Тутти, выскочившая из брони настороженного недоверия, не переставая говорила на ходу. Из сбивчивого ее рассказа Вадим узнал следующее...
      Ей действительно девять, даже девять с половиной лет. В гимназии она не училась - в революцию ей было только семь лет, последние два года отец занимался с ней сам. До семнадцатого года они жили в Москве, где Тутти и родилась. В столицу Баскаков переехал из-за каких-то деловых обстоятельств, ребенку, разумеется, представляющихся довольно туманно. Город ей не нравился: "Москва - сказочнее, а он какой-то скучный". Поселились они сразу на этой квартире: "Я, папа и Глаша - femme de chambre"4 (Вадим невольно отметил безупречное произношение девочки). А вчера утром приехал "большой черный автомобиль, похожий на навозного жука, а из него вылезли люди с пистолетами и ружьями, тоже в черных кожаных куртках - как жуки... Они все начали перерывать, а Глаша почему-то их знала... им показывала где... Она шпионка, да? А папа сказал: "Тутти, иди к себе..." - это они его уже вытаскивали в переднюю, а я за ним побежала, а он говорит: "Иди к себе, я скоро вернусь..." Но это он так говорил... И жуки с ним уехали. А Глаша тоже делась куда-то... и с ней всякие вещи пропали. А еще там..."
      Они подходили уже к дому на Богородской улице. Вишневский позвонил условленной "семеркой" - два длинных и три коротких звонка.
      Загремели засовы: узкая дверь черного хода отворилась.
      При виде Вадима с очень дореволюционного вида ребенком лет девяти Некрасов не изменился в лице, но неуловимое движение бровей показало Вишневскому, что он немало удивлен.
      ...Юрий запер дверь.
      - Инженер Баскаков вчера арестован, - отрубил Вадим, когда они вошли с полутемной лестницы в переднюю. - Познакомься, его дочь Татьяна.
      Вадим, по-взрослому представляя Тутти Некрасову, знал, что представить ее иначе было нельзя: маленькое это существо каким-то неуловимым магнетизмом заставляло очень считаться с собой.
      - Рад. Был бы рад более, если бы наше знакомство состоялось при более счастливых обстоятельствах. Штабс-капитан Юрий Некрасов!
      - Тутти. - Девочка протянула Некрасову маленькую руку.
      8
      - У аппарата! Ну? Плохо, очень плохо. Еще одна такая "ошибочка", Ющенко, и я с тобой местами не поменяюсь. Все! - Закачалась брошенная на рычаг трубка.
      - Ты что, товарищ Петерс, шумишь?
      - А, Блюмкин... Напортачили ребята. Ты садись, я с этим кончу сейчас. - Зампред ткнул в каменный подоконник "козьей ножкой". - По делу с инженером... Самого взяли, а дочь, девять лет, изволь любоваться, оставили. Я распорядился - да не тут-то было: птичка как в воду канула. Обшарили знакомых - ни следа! Как, по-твоему, о чем говорит?
      - Ясно, о чем, спрятали.
      - А мы - прошляпили.
      - Да уж... не сама же она испарилась. Давай-ка с твоими бумагами.
      - У тебя там на допрос кто-то.
      - А... подождет. Этого вообще скоро к тебе. Кстати, насчет этих дел, чтобы ты мне кончал из гаража театр устраивать! Думаешь, не знаю? Знаю. Только зрители тут ни к чему. Ясно?
      - Ладно тебе, товарищ Петерс.
      - А вообще, слушай, пошли-ка перекусим чего...
      Двое прошли мимо Сережи, слышавшего весь разговор через неплотно прикрытую дверь кабинета зампреда. Собеседник Петерса, щуплый, с непропорционально узкими для высокого роста плечами (рядом с коренастой фигурой зампреда показавшийся Сереже похожим на огромную черную цаплю), представляющий собой характерный тип молодого еврея, даже немного карикатурно подчеркнутый, перед тем как выйти, приветственно кивнул секретарю у окна, только что вошедшему в "предбанник" и с ходу усевшемуся за машинку.
      Сережа закрыл глаза. "Ремингтон" у окна продолжал стучать. Господи, если бы не этот треск... если бы не этот треск, можно было бы представить себе, что в этом их "предбаннике" никого нет. Никого нет... да весь остаток жизни не жаль бы сейчас отдать за то, чтобы пять минут, минуту побыть одному... Остаток жизни? Да разве его можно даже и сравнить с невозможным счастьем минуты одиночества? Когда рядом с тобой, никого нет, когда на тебя не смотрят ничьи глаза...
      - Слушай, парень, здесь ЧК или бордель, в конце-то концов?! - Сочный, наполненный бодрой жизненной силой голос заставил Сережу вздрогнуть. Расслабившееся было тело мгновенно подобралось. Сережа открыл глаза и взглянул на шумно распахнувшуюся дверь. В ней, едва не загораживая массивными плечами весь проем, стоял, словно воплощение животной мощи, высокий человек лет двадцати пяти. Правильно слепленные, крупные черты его лица дышали примитивной жизнерадостностью. Сережу передернуло.
      - Тут, между прочим, кабинет зампреда. - Стук "ремингтона" снова сделался равномерным.
      - А я думал - актрискин будуар. - Вошедший, ссутулясь, чуть покачнулся в дверях уже виденной Сережей блатной раскачкой: не вынимая рук из карманов потрепанных клешей. - Ну, поверил, ладно. Только зампредов кабинет без зампреда мне вроде ни к чему. Битый час его по вашей богадельне ищу. Говорил ведь, не связывайтесь с бэками: такого "революционного порядка" налопаемся, какого и у себя не видали, ядреный корень...
      - По какому вопросу?
      - Стану я тебе, шестерке малолетней, докладывать, по каким вопросам ваш ЦИК из Москвы анархистов-боевиков приглашает? - Вошедший снял с плеча куртку и метко швырнул ее на подоконник прямо через голову секретаря. - Вот ведь повадились, черти, чужими руками жар загребать! Раньше хоть Коба был не промах... Да хрен с вами, мы не в обиде, но гребешь, так изволь уважать, ясно? Мало что переться неделю, так приходишь - никто ни хрена не знает, никого нигде нет.
      - Товарищ зампред сейчас будет, - поспешно и словно с некоторой опаской проговорил давно убравший руки с клавишей секретарь.
      - А черт с ним. Мне с дороги отдохнуть надо, устал как свинья. Анархист, широко распахнув обе створки дверей "предбанника", бесцеремонно уселся за столом Петерса. Сережа снова закрыл глаза - уже не затем, чтобы воспользоваться минутой передышки - она была невозвратно украдена у него этим шумным вторжением, а просто для того, чтобы не видеть этого отвратительного жизнерадостного лица. - Сунулся тут в дверь, какая-то дура ордера в общежитие не выписывает... Иди, мол, в десятую, а потом на первый этаж, а потом обратно... Нашла, б..., мальчика бегать. Короче, так, сперва по-быстрому оформи мне ордерок, потом соединись с ЦИКом - от анархистской, мол, фракции товарищ прибыл, чтобы завтра пропуск выписали. А кроме этого, по телефону ни слова, уразумел? И к Зиновьеву и к Кобе. А я жду Петерса тут, кстати, с ордерком меня у входа подождешь, здесь ты не нужен. Разговор интимный, деликатный...
      - Момент! - Молодой человек торопливо вскочил. - Арестованного вывести?
      - Боишься, что на свободе разболтает? - Оба собеседника рассмеялись. - Без тебя разберусь. Это, что ли, конвой вызывать?
      - Да-да! - Дверь захлопнулась. По крайней мере сейчас прекратятся режущие по нервам звуки человеческого голоса. Особенно такого голоса... Какой-то живой символ победно шагающего хама, не способного даже постичь, что он уничтожает на своем пути... А какая-то новая боль.,.. Раньше надо было анатомию изучать, прапорщик. Прапорщик... Прапор... Сине-пурпуровый прапор Альмансора... Женька... Альмансор... Дачное прозвище... Брат мой, мы волею судеб служим разным знаменам. Нет, Женька, такое бывает только в романах... Опомнитесь, прапорщик, а ведь это бред... Сейчас... сейчас... Только немножко моря...
      - Ржевский! - Энергичное прикосновение опущенной на плечо руки заставило Сережу дернуться: в глаза ему смотрели серо-голубые, очень спокойные глаза анархиста. - Руки-ноги целы?
      - Я Вас не понимаю.
      - Соображай быстрее, секунды на счету! Поведут с допроса - третье окно слева по коридору, на подоконник и вниз, секунда - пока обалдеют, секунда - пока целятся. Хватит силы вскочить? Тогда я остаюсь беседовать с Петерсом, нет - придется сложнее... Ну, вскочишь?
      - Я предпочитаю остаться тут.
      - Жаль приятной компании?
      - Согласитесь... значительно правдоподобнее предположить, - с трудом выговаривая слова, негромко ответил Сережа, - что этот побег... инсценирован.
      - Черт, нашел время и место. - Лицо неожиданного избавителя, ничуть не изменившееся в чертах, но неузнаваемое в новом, стремительно собранном выражении, залилось краской гнева. - Силой прикажете Вас умыкать, как юную деву из отеческого замка? - Рука на плече стиснула его и встряхнула с такой отдавшейся во всем ноющем теле силой и злостью, словно именно в это было вложено стремление выбить Сережино сопротивление. - Je suis Votre superieur hierarchique, nom de chien, faites ce qu'on Vous dit5.
      Даже ни безупречная чистота носового звука, уже умирающего на улицах Парижа, вынудила Сережу поверить в это неожиданное превращение. Его взгляд, случайно скользнувший по другой руке все еще сомнительного избавителя, невольно задержался на простом, ничем не примечательном золотом кольце. По краю кольца шел узкий стальной ободок. Это был памятный знак выпускника Пажеского корпуса. Кольцо могло быть снято анархистом с кого угодно. Нет, видно, что оно вросло в палец... Эта разработанная за годы тяжелых военных условий сильная рука еще позволяла своей формой угадать изящную руку шестнадцатилетнего юноши. Человек этот действительно был выпускником корпуса. Мысль сбилась куда-то в сторону - совсем недавно довелось видеть такое же... У кого... Нет, постойте, прапорщик, вот он, найденный конец мысли...
      - Vous m'avez convaicu que Vous menez un jeu. Mais qui bat les cartes6?
      - Черт, вот ведь свалился на мою голову! - Незнакомец неожиданно широко улыбнулся. - Путай ты "генералов с кардиналами" сколько влезет, но изволь уж как-нибудь отличать белое от красного!
      Господи, так вот же на ком последний раз виделось такое кольцо! Перед Сережей на долю мгновения возникло лицо всегда щеголевато-подтянутого штабс-капитана Задонского - личного адъютанта Николая Николаевича, холодная линия его руки с точно таким же кольцом, отводящей шторку с задернутой карты. "Гатчина, Ваше Высокопревосходительство".
      - Задонский! Это только он мог разболтать! - Сережа, чуть запрокинув голову, негромко засмеялся по-настоящему веселым смехом, до жути неуместно прозвучавшим в стенах "предбанника".
      - И, кстати, au cours du jeu7. Так-то лучше. Ну?
      - Я в состоянии.
      - Et bien8, - сквозь зубы процедил незнакомец. Сережу поразила происшедшая на его глазах метаморфоза: шокировавшая его животная мощь приблатненного парня в мгновение ока обернулась породистой, пока еще легкой грузностью Екатерининского вельможи - жизнелюба и наглеца - в глаза смерти. - Тогда и мне засиживаться тут незачем - и так полдня глаза мозолю. Третье окно! - Незнакомец одним бесшумным прыжком отскочил от Сережи: в "предбанник" вошел Петерс.
      - Товарищ Ян?
      - Он самый.
      - От анархистской фракции. - Незнакомец обменялся с зампредом крепким рукопожатием. - Приветы из Москвы. Документики мои - вот, а звать меня можешь попросту Графом, как свои кличут.
      - Как там дела идут?
      - С кем сравнить. В отличие от вас драпать покуда не собираемся - и то хлеб. Ладно, о деле... В курсе уже?
      - Вроде нет.
      - Ладно, сейчас введу, только узнаю схожу, утрясли ли с общежитием. Кстати, не до допросов. - Незнакомец кивнул из кабинета на Сережу. - Я по-быстрому!
      Дверь хлопнула. Сережа услышал, как Петерс, неторопливо переложив что-то на столе, нажал тугую кнопку вызова. Минуты две - до того, как по коридору издали зазвучат шаги конвойных; еще раньше этот Пажеского закала анархист выйдет из здания. Чуть замешкаешься, поднимаясь... Господи, неужели я так хочу жить?!
      - Увести!
      Сережа, силясь унять заколотившую нервную дрожь, переступил порог кабинета.
      Первое окно... второе окно... на третьем пили вчера чай те две девушки... как раз на нем.
      Один рывок... Все тело должно уйти сейчас в этот рывок... Сейчас... нет... еще на шаг ближе...
      Сейчас!
      Окно рассыпалось стеклянным дождем.
      Последнее, что успел ощутить Сережа, были мягко спружинившие картонные коробки, которыми был набит кузов срывающегося с места грузовичка.
      9
      Что это за место? Тусклый пустырь. Серая, серая даль...
      Земли не видно под обломками кирпичей, обгорелыми досками, ржавым железом.
      Кто этот ребенок? Девочка лет трех... Она крепко вцепилась в пальцы и тянет за собой, легко переступая с обломка доски на кирпич, с кирпича на погнутую трубу. Остов одноэтажного дома невдалеке. Нет одной, наискось рухнувшей стены. В проеме окон видно свинцовое небо.
      Я не хочу идти за ней, она не понимает, что наш приход сюда кого-то тревожит.
      Но девочка тянет вперед... Ей что-то нужно? Да и кого мы можем потревожить здесь, на этой бесконечной свалке?
      Да, это свалка. Жестянки, пружинная ржавая рама кровати, чуть подальше - какая-то падаль со свалявшейся серой шерстью. Собака, уже наполовину истлевшая. Еще несколько шагов в глубь пустыря... Жалобный слабый писк откуда-то снизу. Кто там? Надо приподнять эту доску. Девочка пытается помочь.
      Из-под серой доски ковыляет галчонок с обгорелыми крылышками. Одно из них только чуть опалено, другое наполовину сгорело... Галчонок ковыляет прочь, жалобно крича, он не надеется убежать, но что-то гонит его... Куда, под чью защиту он бежит? Куда-то дальше, где валяется мертвая собака.
      О Господи! Собака начинает подниматься... Ей трудно подняться: полуистлевшие лапы разъезжаются в стороны... Но что-то сильнее разложения вынуждает ее к этому мучительному усилию. Она пытается залаять, но вместо этого только клацает пастью и шипит. Кажется, она слепая. Это видно потому, как она ворочает окостеневшей шеей, пытаясь определить присутствие врагов... Но почему она гонит нас?!
      Под этими обломками копошится множество маленьких замученных созданий, множество маленьких беззащитных существ. Она защищает их всех, хотя ей так же плохо, как им.
      Но ведь мне жалко их, ведь я хочу им помочь!
      Им не нужна моя помощь. Жалость и добро мучительны им, как яркий свет больному глазу, доброе и злое намеренье им равно невыносимы в их кромешной муке...
      Ребенок... Надо увести ребенка, скорее, пока она еще этого не поняла!
      - Уйдем отсюда.
      - А они так и останутся здесь? - У девочки большие, какие-то мозаичные глаза из зеленых, серых и коричневых точек. - Можно, я накрошу им хлеба?
      - Они не будут есть - они ведь все мертвые.
      - ИХ ТАК СИЛЬНО ОБИДЕЛИ, ЧТО ОНИ НИКАК НЕ МОГУТ УМЕРЕТЬ?
      ...Кто это сейчас кричал? ...Рука в нестерпимо белой перчатке бинтов, утонувшая в свежей чистоте настоящей постели... Незнакомая комната, тепло пронизанная солнечными лучами. Жемчужно-серый гобелен: играющий на свирели пастушок, пастушка поднимает корзину с плодами... Раньше свирель иногда звучала, сейчас пастушок играет беззвучно. Этот сон уже был. Иногда в нем мелькали какие-то лица, чаще всех - лицо похожего на музыканта человека и голос Юрия Некрасова. Да, эта светлая комната уже снилась. Добрый сон.
      Нет! Назад, туда... Там, под серыми досками свалки, те, кому я не мог помочь... Бессилен был помочь и поэтому ушел...
      Отворяется дверь. Почему она здесь, девочка из того сна? Значит, здесь тоже есть боль. Значит, здесь можно быть.
      Девочка лет десяти, с пажеской прической, в сером пуловере и клетчатой юбочке, залезла в поставленное у изголовья, рядом со столиком с лекарствами, кресло и раскрыла толстую потрепанную книгу.
      Сережа попробовал приподняться на локте, но сразу упал обратно в подушки.
      - Ой! - Взглянув на Сережу странного цвета мозаичными глазами, девочка уронила книгу и, вскочив, помчалась к дверям, стуча о паркет каблуками высоких ботинок...
      - Дядя Юрий! Тетя Катя! Он очнулся, он очнулся, дядя Алеша, он очнулся!!
      Послышались поспешные ровные шаги: в грубом некрашеном свитере, в мешковатых штанах из "чертовой кожи", в накинутой на плечи черной телогрейке, с заросшим щетиной лицом - к Сережиной кровати подошел штабс-капитан Юрий Некрасов.
      - На сей раз Вы не бредите, Ржевский, это действительно я. Поздравляю Вас с довольно-таки благополучным возвращением с того света!
      10
      - Итак, прапорщик, если Вы не устали, продолжим.
      - Ничуть. - Сережа, полулежавший на диванных подушках, принял из рук Тутти граненый стаканчик с лакричной микстурой и слегка улыбнулся.
      - Собственно говоря, господа, предыдущие данные Ржевского пока что всего-навсего совпадают с уже имеющимися. - Некрасов прошелся по гостиной. - Что Петерс переброшен сюда, мы уже знаем. Как, впрочем, и то, что существование Центра не составляет уже секрета для Гороховки. Какие еще фамилии Вы слышали между присутствующими сотрудниками, прапорщик?
      - Труднозапоминающаяся какая-то фамилия... Ах, вот - Блюмкин. Входил при мне к Петерсу.
      Военный инженер Алексей Никитенко присвистнул.
      - Вы уверены, что не ошибаетесь? - с некоторой живостью обернувшись к Сереже, спросил Некрасов. Сережа пожал плечами.
      - Некрасов, это неправдоподобно, - с сомнением проговорил Вишневский.
      - Вы можете его описать?
      - Могу.
      Из передней послышался звук повернувшегося в двери ключа. Прозвучали быстрые шаги, и в гостиную стремительно ворвался широкоплечий офицер лет двадцати пяти - светло-русый, кудрявый, сияющий открыто дружелюбной широкозубой улыбкой.
      - Мое почтение, господа!
      - Кстати, граф. Что у Неклюдова?
      - А наиблагополучнейше. Обручев подготовлен идеально. - Вошедший плюхнулся в кресло. - Всего-то хлопот осталось - перевесить флажки. И, пожалуй, еще кое-что в дополнение к флажкам. Словом - чисто декоративная работа. Тьфу, устал. Тутти, детка, будь ангелом и швырни в меня чашкой чаю!
      - С солью?
      - С лягушками.
      - Ты сам лягушка.
      - Тогда швырни меня в чай. Только скорее. Ага, с молоком... - Подняв голову от чашки, вошедший столкнулся взглядом с Сережей, мучительно пытающимся сопоставить это неожиданно возникшее лицо с тем, смутно припоминаемым сквозь туман болезни. - Что, трудно припомнить, где это нас друг другу представили? - Офицер рассмеялся так заразительно весело, что Сережа, колебания которого мгновенно рассеялись, не смог не рассмеяться в ответ. - А ты меньше похож на покойника, чем в последнюю встречу. Граф Платон Зубов.
      - Я рад. Мне представляться уже излишне?
      - Ладно, господа, к делу, - суховато заметил Некрасов.
      - Ярко выраженный тип семита, - с расстановкой заговорил Сережа. Что еще?.. Впалая грудь, узкие плечи, покатые, средний рост, худ...
      - Странно, похоже на то.
      - Что похоже?
      - Блюмкин в Чеке.
      - Он-он! - почти радостно воскликнул Зубов. - Да что вы его спрашиваете - был у него досуг для наблюдений! Вы меня спросите - сам видел, сразу узнал. - Отставив чашку, недавний Сережин спаситель хлопнул приставленными к ушам ладонями. - Ушастый такой еврейский парнишка!
      - Неужели - альянс с эсерами? - обращаясь к Некрасову, с сомнением протянул Вадим.
      - Если так, - усмехнулся Никитенко, - мы разумно не стали делать на них ставку после того, как не разлей вода друзья большевики поприветствовали их на съезде пулеметами. А было заманчиво.
      - Было глупо не воспользоваться благоприятной ситуацией, - хмуро отрезал Некрасов.
      - Кроме того, подобный расклад и сейчас сомнителен. После съезда-то... - Вишневский негромко рассмеялся. - Более остросюжетной комедии стены Большого театра, сдается мне, допрежь не видали. Кто помнит? Большевиков просят выйти в фойе для обсуждения внутрифракционных вопросов. Через час в фойе высовываются недоумевающие эсеры - и обнаруживают, что "внутрифракционные вопросы" обернулись расстановкой пулеметов.
      - Нет, появление Блюмкина, при условии, простите, Зубов, что это на самом деле Блюмкин, скорее случай, чем указание на что-либо между большевиками и эсерами. Во всяком случае, ввиду предстоящего мятежа я со вверенными мне силами не намерен уклоняться от сотрудничества.
      - Да и не могли же они так скоро позабыть расстрел Александровича. Это своего рода гарантия их искренности.
      - Ох и черт все дери - прямо как в родимом корпусе! - вскакивая с места, взорвался Зубов. - Господа высоколобые, да сойдите же вы с академических высот на бренную-то землицу! Когда ж до вас дойдет наконец, что мы уже третий год как вступили в войну, где вся этика летит к чертовой бабушке!! Это вам не германская!! В шашки хотите играть по шахматным правилам и думаете, с рук сойдет? Нам, прости Господи, противничек достался без рыцарских предрассудков... У них своя логика - и логика эта, если хотите, Некрасов, это простейшая логика преступного мира. Да и Чека - та же малина. Все просто, как апельсин. Каторжная связь для блатарей не помеха резать своих - вот ваш съезд! - а резня не помеха служить пахану, который силен, обида за товарищей тут весьма слабая. Обижаться на сильного не в блатной логике. И - круговая порука. Взять хоть роль Посполитой Мумии во время пресловутого мятежа, от которого мы что-то нынче никак не отстанем... Форменный адюльтер! Эта воистину полезная особа работала единовременно и на мужа и на любовника, но суть скандальчика не в этом, а в том, что была у любовника, то бишь в Трехсвятительском переулке в штабе эсеров, публично накрыта! В то время как Картавец судорожно расшаркивался в посольстве, уверяя в оной особы архиневиновности...
      - Видите ли, прапорщик, - случайно поймав недоумевающий Сережин взгляд, пояснил Никитенко, - у Блюмкина при убийстве графа Мирбаха было при себе письменное благословение Дзержинского на сию акцию. Этот факт выплыл, и скомпрометированный Дзержинский вынужден был на полгода уступить Петерсу пост председателя ВЧК.
      - А потом - преблагополучно на него вернуться! И Блюмкин вернулся - с какой стати отказываться от такого ловкача в грязных делишках? Да большевики ради общего блага родную мать стрескают, как фаршированную щуку! Черт их разберет, когда они вместе, когда врозь... Я бы на праведный гнев эсеров ставить не стал.
      - А кто этот Блюмкин? - спросил Сережа, припоминая похожую на цаплю фигуру человека в черном.
      - Кровавый шут, - пожав плечами ответил Вишневский. - Отирается в литературных кругах.
      - А, позер и истерик, как все блатари и товарищи. Водит смотреть на расстрелы любопытных дамочек и поэта Есенина. Как-то хвастался перед Мандельштамом пачечкой ордерочков на арест и на расстрел. Чин чином оформленная толстая пачка ордеров, только одна графа не вписана - фамилия жертвы. Но представьте, - Зубов одобрительно рассмеялся, - этот шпак чуть ли не морду ему бить кинулся! Вырвал эти ордера у Яшки, стал топтать ногами... Даже жаловаться куда-то ходил. Глупо, конечно: у них же рука руку моет - опять логика блатных.
      - Прапорщик, Вы можете отдыхать. На будущей неделе, господа, надо выходить на связь с эсерами - и мы-таки на нее выйдем. Вы перегибаете палку, граф. Необходимо использовать все, что у нас есть.
      "Господи, как странны эти разговоры, эти просчеты вариантов, с кем и против кого, - подумал, откидываясь на плюшевые подушки, Сережа, внезапно ощутив усталость. - Насколько проще на передовой".
      11
      - Сережа... ты почему даже дома не снимаешь перчаток?
      - Так. - Сережа с непокрытой головой (отросшие волосы трепал ветерок солнечного, по-питерски холодного майского дня - последний раз привелось побывать в парикмахерской еще в Финляндии...), в расстегнутой куртке из "чертовой кожи", шел рядом с Тутти по почти безлюдной улице.
      - Сережа, а я видела. - Тутти, уставая от медленной походки слишком еще слабого своего спутника, то вприпрыжку забегала вперед, то отскакивала назад.
      - Что ты там еще видела?
      - Твои руки. Когда ты еще лежал совсем больной.
      Сережа поморщился.
      - Вот я и не хочу, чтобы ты их еще раз увидела. Да, пожалуй, и сам я не очень рвусь их все время видеть.
      - Ну что же ты тогда, так и будешь всегда в перчатках?
      - Да нет, не всегда... - Сережа негромко засмеялся. - Месяца три, может быть, меньше.
      Мимо них с грохотом проехал грузовик с открытым кузовом, в котором стояли молодые красноармейцы с винтовками.
      "Мобилизованные - только-только с какого-нибудь завода... А забавно прогуливаться вот так в центре занятого врагом города. Ведь я же сейчас действительно прогуливаюсь. Дышу воздухом".
      "Не хорохорьтесь. Ржевский, Вы слабы как котенок", - сказал вечером Алексеи Никитенко.
      "Да, прапорщик, - подал голос молчаливо куривший в кресле у окна Некрасов. - Ваши обязанности, несомненно, сводятся сейчас к отдыху, прогулкам и сну. А далее будет видно - отправлять ли Вас долечиваться к нашим дорогим заграничным друзьям".
      "Надеюсь, что этого не понадобится, г-н штабс-капитан".
      - Сережа, смотри, там что-то повесили и, народ собирается, - Тутти тянула Сережу к небольшой, все увеличивающейся кучке народу посреди сквера.
      Заметив в толпе светловолосую девушку из ЧК, одетую все в ту же лихо перепоясанную кожанку, Сережа остановился было, но вспомнив невидящий взгляд скользнувших по нему глаз, начал пробираться ближе к объявлению.
      Лист желтовато-серой грубой бумаги был криво приляпан на старую афишную тумбу, еще извещавшую о последнем Шаляпинском концерте, и сам казался жутковатой афишей нелепого, фантастического фарса...
      БЕРЕГИТЕСЬ ШПИОНОВ!
      СМЕРТЬ ШПИОНАМ!
      НАСТУПЛЕНИЕ БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ НА ПЕТРОГРАД С ОЧЕВИДНОСТЬЮ ПОКАЗАЛО, ЧТО ВО ВСЕЙ ПРИФРОНТОВОЙ ПОЛОСЕ В КАЖДОМ КРУПНОМ ГОРОДЕ У БЕЛЫХ ЕСТЬ ШИРОКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ШПИОНАЖА, ПРЕДАТЕЛЬСТВА, ВЗРЫВА МОСТОВ, УСТРОЙСТВА ВОССТАНИЙ В ТЫЛУ, УБИЙСТВА КОММУНИСТОВ И ВЫДАЮЩИХСЯ ЧЛЕНОВ РАБОЧИХ ОРГАНИЗАЦИЙ.
      ВСЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ НА ПОСТУ.
      ВЕЗДЕ УДВОИТЬ БДИТЕЛЬНОСТЬ, ОБДУМАТЬ И ПРОВЕСТИ САМЫМ СТРОГИМ ОБРАЗОМ РЯД МЕР ПО ВЫСЛЕЖИВАНИЮ ШПИОНОВ И БЕЛЫХ ЗАГОВОРЩИКОВ И ПО ПОИМКЕ ИХ.
      ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ РАБОТНИКИ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ РАБОТНИКИ ВО ВСЕХ БЕЗ ИЗЪЯТИЯ ВОИНСКИХ ЧАСТЯХ В ОСОБЕННОСТИ ОБЯЗАНЫ УДВОИТЬ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ.
      ВСЁ СОЗНАТЕЛЬНЫЕ РАБОЧИЕ И КРЕСТЬЯНЕ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ГРУДЬЮ НА ЗАЩИТУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, ДОЛЖНЫ ПОДНЯТЬСЯ НА БОРЬБУ С ШПИОНАМИ И БЕЛОГВАРДЕЙСКИМИ ПРЕДАТЕЛЯМИ. КАЖДЫЙ ПУСТЬ БУДЕТ НА СТОРОЖЕВОМ ПОСТУ - В НЕПРЕРЫВНОЙ, ПО-ВОЕННОМУ ОРГАНИЗОВАННОЙ СВЯЗИ С КОМИТЕТАМИ ПАРТИИ, С ЧК, С НАДЕЖНЕЙШИМИ, С ОПЫТНЕЙШИМИ ТОВАРИЩАМИ ИЗ СОВЕТСКИХ РАБОТНИКОВ. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ОБОРОНЫ
      В. УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН) НАРКОМВНУДЕЛ Ф.ДЗЕРЖИНСКИЙ9
      ...Прочитывая воззвание, люди расходились от него молча, не обсуждая и не высказываясь. Сережа взглянул на напряженное личико Тутти: губы девочки шевелились, глаза горели - казалось, она пожирала ими зловещие буквы.
      12
      Из столовой доносились взрывы самозабвенного смеха: хохотали Зубов и Тутти. Открывшееся зрелище не доставило Некрасову особого удовольствия: посреди стола на забрызганной водой скатерти, в тарелке кузнецовского фарфора плавало несколько парусных .корабликов из картона и скорлупы грецких орехов. Один из корабликов горел. Тутти, упираясь ботинками в обивку стула и локтями полулежа на столе, дула на бумажные паруса кораблика, то и дело прерываясь для того, чтобы разразиться новым припадком хохота.
      Сережа, чистивший рядом разобранный на куске сукна наган, негромко разговаривал о чем-то с расхаживающим у камина подпоручиком Стеничем, одновременно с интересом поглядывая иногда за ходом водной баталии.
      - Нет уж, ты мне не крути - капитан у тебя в стельку...
      - Ничего не в стельку... Это нарочно!
      - Кормой вперед плыть - нарочно?! В стельку, в стельку...
      - Что до меня, - Сережа, явно продолжая спор, обернулся к Стеничу, то мне трудно поверить, что такой Петроний, Петроний - эстет, на самом деле существовал. Римский вельможа времен Империи - такой же раб, как его собственные рабы. Без личной свободы нельзя быть эстетом.
      - Ну, не знаю... По-моему, эстет прежде всего ценит красоту. А в ужасных деяниях Нерона есть какая-то жуткая красота... Свирепое величие разнузданного желания, которое все сокрушает на своем пути...
      - Тогда у наших отечественных нижегородских купчишек ничуть не меньше "свирепого величия", чем у Нерона. - В голосе Сережи прозвучало раздражение. - Чем поджог ресторации хуже пожара Рима? Общий принцип - не препятствуй моему ндраву.
      - Вы все передергиваете, Ржевский! Тут другой размах...
      - Вот как? Тогда купец Петров, который спьяну подпалил целый ресторан, вдвое ближе к критерию эстетического, чем купец Сидоров, который только закуривает сторублевками? А я подобрал бы для этого "свирепого величия" несколько иное название...
      - А я уверен, что Петроний...
      - Ох, развели философии - хоть топись. В этой самой тарелке. Эй, по рукам за такие штучки! И вообще, Тутти, с тобой мне только чертененочка младенца не хватает с такими вот рожками. - Зубов сделал соответствующий жест.
      Тутти восхищенно фыркнула.
      - Вам не кажется, граф, - с неудовольствием взглянув на Тутти, сухо заметил Некрасов, - что Вы иногда слишком далеко заходите в своей роли анархиста?
      - Ну, дальше, чем мой предок, я не зайду. - Зубов с явным удовольствием перевернул догорающий кораблик. - Правда, тот захаживал аж в опочивальню к матушке Екатерине Великой.
      - Comte10, я еще раз обращаю Ваше внимание на то, что Вы находитесь в обществе ребенка. - Голос Некрасова стал ледяным.
      - То-то и оно! - Зубов возмущенно сорвался из-за стола. - Самая уместная компания! Почему я впрямь не анархист?!
      - Вот и поразмыслите покуда над этим. А согласия на предложенную Вами авантюру я не даю.
      - Нет, Некрасов, я не за этим. - В манере Зубова проступила подтянутая собранность. - Я только что от Люндеквиста.
      - Пройдемте ко мне в кабинет.
      Пройдя в небольшую, в одно окно, комнату, служившую ему кабинетом, Некрасов сдвинул со стола бумаги и демонстративно остался на ногах, пока Зубов, со сдержанным кивком благодарности, не сел первым. Теперь, когда Некрасов и Зубов находились наедине, в их подчеркнутой любезности друг к другу явственно проступала застарелая нелюбовь между "николаевцами" и "пажами".
      - Итак?
      - Новая партия оружия через границу. Завтра. Люндеквист требует от вас десять человек, ни одним меньше.
      - Однако черт возьми. - Некрасов нахмурился. - Вы - в моем распоряжении?
      - Нет. Я сегодня же отправляюсь в Красную Горку и поступаю в распоряжение Неклюдова вплоть до мятежа. Десять, не считая меня.
      - Это вообще все, что я могу предоставить. А у меня завтра рандеву с эсерами. Впрочем, - по тону Некрасова было заметно, что ему не очень приятно найденное решение, - если с инструкциями от и до - то к эсерам можно отправить и Ржевского. Не к границе же его брать.
      - Почему бы и нет? Знаете, Некрасов, - Зубов почти дружелюбно рассмеялся, - уж на что я не любитель этой публики, которая никогда не нашивала мундиров от Норденштрема и шпор от Савельева, но Ржевский мне по душе. Есть в нем тот еще стерженек - хоть и молокосос. В жизни такого бешеного не встречал! То упирался руками и ногами, когда я его из Чрезвычайки выволакивал - кто другой бы черту душу продал оттуда вырваться. Только тем и убедил, что анекдотец из собственного каррикулюм витэ ему напомнил. Так он - на анекдотец-то - | возьми и засмейся. На Гороховой и в его положении, извините, чувства юмора не потерять? Не так уж плохо для некадрового.
      - Я принципиально против некадровых в подполье, - недовольно возразил Некрасов. - Дело тут не в храбрости, а в дисциплине. Насколько я успел узнать Ржевского, он вообще не имеет представления о том, что это такое. Такие, как он, еще неплохи на фронте, но здесь... Честно говоря, я оставил его только потому, что переброска ввиду наступления работает в основном на вход, а на выход - только в случае крайней необходимости. Мне вообще не хотелось его использовать до большой стрельбы. Ну да ладно - все равно больше некого. Пойдет к эсерам.
      - Стало быть - до заварухи? - Зубов, из-за штатского наряда, отвесил Некрасову светски легкий поклон, контрастировавший с простоватой развязностью его слов. Через мгновение до Юрия донесся его громкий, чуть грассирующий, полный радостной жизни голос: - Счастливо оставаться, господа! Тутти, ангел, вернусь - всенепременнейше доиграем!
      13
      - Слушай, ты всегда такой вежливенький? - Зубов шагал широко и стремительно, однако что-то в его походке невольно наводило на мысль о том, что он должен очень легко вальсировать или танцевать мазурку. - Стенич славный малый, но бывает иногда ослом. Когда он лез к тебе с философией, ты больше всего хотел послать его к ... матери вместе со всем Нероновским Римом. Потому, что плевать тебе сейчас на античную историю. Тебе же одного хочется - молчать. И чтобы к тебе обращались только по делу. Скажешь - не так? Est-ce que ca te gene si je te tutoie?11
      - Ca va. - Сережа поддал ногой отвалившийся с какого-то фасада завиток лепнины. - Pour un anarchiste. Quant a l'histoire ancienne... Je prefere que les autres ignorent mes sentiments... Toi suffit.12.
      - Ну и паскудное же у тебя произношение.
      - Не страдаю насморком.
      - Видал я пижонов, но таких, как ты, не доводилось даже среди наших высоколобых.
      - Я возрос в либерализме.
      - Заметно, иначе не был бы таким снобом. Тебя хоть раз секли в детстве?
      - Нет, конечно. - Сережа засмеялся. - Только растаскивали по разным комнатам, когда мы с братцем дрались.
      - У тебя один брат? ,
      - Да, был. Женька. Погиб в восемнадцатом.
      - Я тоже рос вдвоем с братом. Он умер за год до войны, в Биаррице. Легкие. Только нас по комнатам не растаскивали. - Зубов улыбнулся. - Помню, мы как-то с Ленькой сцепились на теннисной площадке... Новенькая такая была площадка, только что красным выложили - отец грунтовальщиков из Англии выписывал, вокруг кусты сирени - ох и катались мы по этой площадке! Четыре часа кряду дрались. Только как-то упустили при этом из виду, что этот новый корт с открытой веранды был виден, как арена в античном амфитеатре. А на веранде, по случаю приятственной погоды, отец со своим кузеном, дядей Костей, разбирали какие-то свои министерские бумаги... Не считая маменьки, которая ввиду буколической атмосферы им собственными ручками подавала кофий. Дядя Костя голову от бумаг поднимет, взглянет: "А не впустую я Леониду бокс показывал". Отец не поворачиваясь: "Что, все дерутся?" "Дерутся". - "Надо же", - и за бумаги.
      - Я бы сказал, что либеральнее жилось тебе.
      - Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил - александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех - за милую душу. А уж корпус... Карцер это тебе не "по разным комнатам", про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом - сущая ерунденция.
      - С чем?
      - Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.
      - Я бы не стал.
      - А "темную" не хочешь? Причем, заметь, "темная" - это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: "зеленый" делает все, что "соленый" прикажет, - хоть кукарекай. Другие "зеленые" тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?
      - Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.
      - И палить бы начал? - с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.
      - ...Не знаю... - смутившийся было Сережа широко улыбнулся, поймав во взгляде Зубова явную насмешку. - Может, и ответил бы. Знаешь как? - Сережа вытянулся во фрунт. - Единожды Зубов - дурак, дважды Зубов - два дурака, трижды Зубов - десять дураков...
      - Почему это десять?! - Громкий смех двоих молодых офицеров далеко разносился по пустынной улице.
      - А по моей таблице. Граф, с Вами истерика? Воды, нюхательную соль?!
      - Нек-ра-сов!..
      - Что Некрасов?!
      - Некрасов... Ты только и делаешь, что ему отвечаешь свою таблицу... - Зубов, продолжая хохотать, взлохматил рукой Сережину шевелюру. - Шпак ты несчастный.
      - Почему это - шпак? - Сережа резко остановился и взглянул на Зубова, недобро суживая глаза. - Убийца не хуже тебя.
      - Хуже. - Зубов тяжело посмотрел на Сережу. - Убийца из тебя куда хуже. И не лезь равняться.
      - Слушай, а иди ты...
      - Брось, я прав. - Лицо Зубова сделалось надменным и жестоким. - А теперь слушай меня. И все, что я сейчас скажу, вбей в свою упрямую башку. Перестань грызть себя поедом. Дался живьем, не уничтожил документов, не лучше ли пустить пулю в лоб? Смерть для недоноска. Пойми ты, офицерами не рождаются, а становятся - и не в момент производства в чин. Ты сейчас на рожон полезешь, но я знаю, что говорю: в тебе еще нету настоящего чувства офицерской чести. Бывает безупречность, которая не стоит гроша, - та, что существует до первой ошибки. Эдакая девственная пленочка на душе. И первая ошибка ее рвет, больно рвет, как ты мог заметить. И тогда это должно преодолеть. Пойми, ты еще не имеешь права судить себя мерилом чести русского офицера. Офицер должен быть безупречен - и к тебе это придет. И знаешь, что изменится тогда? Станут невозможными гамлетовские терзания. Просто ты всегда будешь знать, надо ли пускать в лоб пулю.
      - Ладно, comte. Все сие я уж как-нибудь вколочу в свою "упрямую башку". Хотелось бы мне только знать, как ты обо всем догадался.
      - Вспомнил себя на Германской. - Зубов смотрел на Сережу с нескрываемой насмешливой нежностью. - Думаешь, мне было легче?
      - Так ты - тоже...
      - Конечно. И я, и Некрасов, и кто угодно... Ну что, стреляться пока не будем?
      - Смотря на поведение Вашего Сиятельства, которое, кстати, пять минут назад нанесло моей прическе оскорбление действием... Ладно, уже четвертый перекресток, намечаемый мною конечной точкой нашей небольшой прогулки. Я зачем-то сдался Некрасову. Честь имею откланяться, comte, примите мои глубочайшие и тому подобное.
      - Я знаю, на что вы сдались Некрасову, и не имею вас с этим поздравить, г-н прапорщик. - Зубов сопроводил слова шутливо церемонным, Екатерининским плавным взмахом руки. - Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой!
      14
      - Г-н штабс-капитан!
      - Вот что, Ржевский. - Прозрачно взглянув на Сережу, Юрий взял с бювара запечатанный уже конверт. - Первое ваше подпольное задание таково: завтра в четыре дня вы пойдете на контакт с эсеровской группой некоего Опанаса. В случае (этот вопрос вы предложите, и только непосредственно Опанасу) гарантии полной согласованности боевых действий с моим планом... Упомяните, что сами они представления не имеют о данном укрепрайоне... передадите этот пакет. Здесь он найдет... впрочем, он разберется сам. Некрасов был бы искренне удивлен, если бы понял, что нарочито пренебрежительная пауза и излишний, не относящийся к делу смысл продолжения фразы преследовали цель вызвать эту холодную вспышку ярости в глазах Сережи. - Этот Опанас, насколько я знаю, боевик каторжной школы, очень опасен. Держитесь с ним корректно, как с союзником - он должен видеть, что мы ведем с ним честную игру, на данном этапе наши цели совпадают. Их связной встретит вас у Елагина моста, на первом от входа парковом мостике. Опознавательный знак - этот томик Надсона. Ответ - сложенный листок бумаги. Вам понятны инструкции?
      - Так точно, г-н штабс-капитан! - Сережа, прежде чем положить книгу во внутренний карман куртки, с демонстративно насмешливой улыбкой пробежал глазами титульный лист. - Спасибо, что не Ивана Рукавишникова.
      15
      Дребезжащий вагон, зазвенев плохо пригнанными стеклами, остановился, немного не доехав до Елагина моста. Обрадовавшись возможности покинуть переполненный трамвай, Сережа спрыгнул с подножки не дожидаясь, пока вагон тронется вновь. Дорога до назначенного мостика заняла быстрым шагом не более пяти минут: взглянув на часы, Сережа убедился, что пришел почти на полчаса раньше. Вытаскивать треклятый томик Надсона было, очевидно, рано. "И, собственно, почему морщиться при слове "Надсон" является признаком хорошего тона? Я пошел давеча у этого на поводу - хотя скорее это был повод хоть как-то взбесить Некрасова. Но Надсона я тронул ради этого зря. Он не поэт - но он как-то слишком беззащитно чист, и морщиться на него грязновато..." Сережа, насвистывая, прошелся несколько раз туда и обратно по мостику. Мимо прошли красный курсант, обнимающий за талию девушку в кожаной юбке и лихо заломленном берете. Курсант на ходу скользнул по Сереже настороженно-подозрительным взглядом. "Нюхом, что ли, чуют?" Сережа, продолжая насвистывать, склонился над чугунными перилами, наблюдая колеблющееся отражение колыхаемой ветром листвы в неподвижной воде. Прошли еще два курсанта: до Сережи долетели слова "набор" и "доппаек".
      - Послушайте, милый юноша, доставайте немедля то, что должны показать, и следуйте поживее за мной, если, конечно, не сошли с ума окончательно! - Сережа, вздрогнув, с изумлением обернулся на неожиданно возникшую за ним девушку лет двадцати. В голосе ее звучало еле. сдерживаемое негодование.
      - Простите, mademoiselle?
      - Ну же! Я жду! - Девушка, лицо которой было затенено складками ажурной черной шали, нетерпеливо топнула ногой. Нога, мелькнувшая из облегающей черной юбки, была маленькой, узкой, обутой в открытую черную туфельку, державшуюся на трех переплетенных тесемках не шире часового ремешка. Ее платье, выше локтей открывающее руки, было еще мыслимым для ресторанного зала, но представлялось просто невозможным на улице и в дневное время. Однако то, что в первое мгновение подумалось Сереже, было несомненной ошибкой.
      Продолжая недоумевать, Сережа вытащил из кармана. лиловый томик Надсона в скороходовском издании.
      - Все верно. - Щелкнув серебряным замочком маленькой шелковой сумочки, девушка вынула и показала Сереже сложенный вчетверо листок чистой бумаги. - Идемте! Не спешите слишком явно. Возьмите меня под руку. У той скамейки ненадолго сядем.
      Приноравливаясь к мелкому шагу девушки, Сережа пошел неторопливой, прогуливающейся походкой, почти открыто рассматривая обращенное к нему в три четверти лицо. Незнакомка оказалась старше, чем по первому впечатлению: ее чрезмерно узкое, с японскими глазами и острыми скулами бескровное лицо было тронуто у рта и век сеткой еле обозначенных усталых морщинок. Это придавало лицу отпечаток какой-то трагической, беззащитной хрупкости. Хрупкой и узкой казалась и лежавшая в Сережиной руке маленькая рука, украшенная тоже очень "не дневным" браслетом: сплошь уложенные пиропы образовывали обвившуюся .вокруг руки змейку. Это был модерн в самом изысканном своем воплощении.
      - Гранаты вовлекают в гибельные страсти всех, кроме Дев и Стрельцов, - перехватив Сережин взгляд, неожиданно произнесла девушка. Чем сильней вовлекают, тем ярче горят. Но мне это безразлично. Это подарок Артюра. Он сам это сказал, но все же подарил. Может быть - именно поэтому. Артюр - мой жених, который погиб в особняке Морозова в Трехсвятительском. Он был с Поповым.
      "Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой", прозвучали в ушах шокированного Сережи веселые слова Зубова.
      - Если это не прозвучит нескромностью, mademoiselle, - чуть отстраненно проговорил он, опускаясь рядом с незнакомкой на скамью, - как мне надлежит обращаться к Вам, позволено ли мне будет представиться, и чем я только что имел несчастье вызвать Ваше неудовольствие?
      - Надо же иметь голову на плечах. - По бледным губам эсерки скользнула похожая на тусклую бабочку улыбка. - Чем Вы занимались на мостике?
      - С Вашего позволения, любовался игрой отражений.
      - Своевременное занятие. А больше Вы таки ничего не делали?
      - Размышлял о Надсоне.
      - Мило. Только помимо этого Вы еще и насвистывали.
      - ...Простите?
      - Не делайте таких изумленных глаз. "То ли дело, то ли дело под шатрами..." Прибавить к этому выправку. Рядом - училище комсостава. То, что Вас не сгребли под белы ручки на выяснение личности, я могу объяснить только клиническим идиотизмом курсантов, что гуляли вокруг.
      - "В поле лагерем стоять!" - Сережа негромко расхохотался. Засмеялась и незнакомка: смех ее показался Сереже неожиданно живым и тоже чуть фарфорово-японским. - Mademoiselle, я - осел! Но теперь мне ясно, почему Вы узнали меня раньше, чем я вытащил Надсона.
      - Очень трудно было бы не узнать и без этого. Беда с вами - вы все, монархисты и кадеты, не имеете малейшего понятия о конспирации.
      - Не судите строго, mademoiselle, мы - военные, а не заговорщики.
      - В том-то и дело. Что же до первых Ваших вопросов - мы слишком ненадолго друзья, и наш строгий принцип - чем меньше информации друг о друге, тем лучше. Не будем отступать от него и в малом. Моя партийная кличка - Елена. Этого довольно. Представьтесь одним именем или назовите звание - для обращения.
      - Je suis un enseigne13, - Сережа, невольно скривившийся от слов "партийная кличка", непроизвольно подчеркнул свою политическую означенность, выбрав из предложенного звание, а не имя. - Но все же мне не хотелось бы обращаться к Вам с незаслуженной мною короткостью. Может быть, снисходя к моим монархическим предрассудкам, Вы назовете отчество?
      - Я - Елена.
      Ронстон. На какое-то мгновение Сереже показалось, что с губ девушки на самом деле слетела эта таинственно влекущая фамилия... Бред... Но непонятный стиль ее облика стал ясен отчетливо и мгновенно. Вкус в безвкусице, томный надлом всех сплетающихся в экзотический цветок модерна линий, ночной облик среди дня, чуждый дню - богема. Женькина петербургская жизнь. Каким Женькиным повеяло сейчас от этой усталой девушки!..
      - Артюр - тоже кличка?
      - Разумеется. Мертвых можно называть по именам - Владимир Горчаков. Девушка тронула тонкими, с синеватыми ногтями пальцами край шали. - Мы обручились еще в гимназии, мы были одногодками. Артюр был тогда милым мальчиком вроде Вас, но в нем уже проглядывала схожесть с его кумиром, имя которого он взял. Он был из лучших наших боевиков. Впрочем, Вам, монархисту, не может быть понятно, что такое боевик.
      - Вероятно, - не вдумываясь ответил Сережа, следя за ленивым движением маленькой ноги, очерчивающей полукруг по песку перед скамейкой. "Как туфель черная тесьма Тройным сплетается извивом"... Из какого-то номера "Аполлона"... Чьи? Что там еще было?
      - Принять ли подлинно за ложь
      Твои небрежные признанья,
      Что восемь жизней ты живешь... - негромко процитировал он вслух.
      - Храня о всех воспоминанья, - совсем тихо продолжила Елена.
      - Вы помните это стихотворение?
      - Нет, только сейчас вспомнила.
      - Я тоже.
      Девушка окинула Сережино лицо внимательно-напряженным взглядом, словно что-то отыскивая в нем. Губы ее дрогнули.
      - Нам пора.
      16
      Штаб-квартира группы Опанаса, помещавшаяся в небольшом доме недалеко от Елагина моста, оказалась на старый лад двухэтажной, по первому впечатлению Сережи - уютно запущенной в сравнении с военизированной строгой холодностью монархистской явки. От окурков и ореховой скорлупы на ковре, грязной обивки кресел, тарелки с огрызками сыра, забытой кем-то на покрытом дорогой камчатой скатертью круглом столе, - от всего этого ярко освещенного вечерним солнцем в высоких узких окнах беспорядка веяло все той же беззаботной жизнью богемы. Впрочем, грязи было все-таки слишком много. Словно окончательно утверждая богемную атмосферу этого обиталища, над облезлым беккеровским роялем висел портрет Рембо, сделанный в карандаше каким-то любителем.
      - А, ты с золотопогонником. Я и за... - Конец фразы увяз в тяжелом мокром кашле. Человек, полулежащий в качалке в углу, образованном ведущей наверх некрашеной лестницей, поднес ко рту платок. - Я и забыл. - Эсер впился в Сережу цепким, внимательным взглядом. Очень худой, лет тридцати на вид, одетый, несмотря на жару, в широкую цигейковую душегрейку, с всклокоченной копной черных вьющихся волос, с хищновато резкими чертами лица и неестественным румянцем на впалых щеках, он выглядел очень больным. - Что ж, составим знакомство. Марат.
      - Прапорщик Сергей Ржевский.
      - Фу ты ну ты, как громко. - Эсер обернулся к Елене. - Что ж ты не предупредила их благородие, что мы на лишнюю откровенность не напрашиваемся.
      - Благодарю Вас, я был предупрежден. Я представился невольно - у меня нет привычки где бы то ни было скрывать свое имя. Да и особой необходимости в этом я не вижу. Я могу видеть Опанаса?
      - Скоро будет. - В голосе Марата прозвучала насмешка. Располагайтесь как дома, г-н прапорщик, у нас без церемоний.
      - Благодарю Вас, не беспокойтесь. - На потертом ампирном диване в беспорядке лежало несколько книг. Сережа с демонстративной непринужденностью уселся поудобнее и небрежно взялся за их изучение. Первая книга оказалась лондонским изданием Бердслея, вторая - дореволюционным сборником народовольческих песен. Другие книги были по большей части разрозненными номерами старых журналов. Потрепанную "Ниву" Сережа заметил и на коленях покачивающегося в кресле Марата.
      - А что, разве Искандер с Опанасом? - Елена сняла шаль. Ее недлинные блестящие волосы, схваченные только одной бархатной ленточкой, упали на плечи.
      - В том-то и дело, что нет. Не знаю, куда он сорвался. Беспокоюсь я за Сашеньку, что-то зарвался мальчишка. Взбесился с утра до истерики видишь стекло? Маузером грохнул, рукояткой. И умчался. Я, как назло, валяюсь сегодня мертвяк мертвяком - не мог задержать.
      - А не нанюхался он?
      - Не похоже.
      - Из-за чего тогда взбесился?
      - Ясно, из-за чего. - Марат скрипнул зубами. - "Я им, падлам, покажу, кто разоружился! Боевики на разоружаются!.."
      Лениво перелистывая плотные страницы, Сережа, исподволь наблюдавший за Еленой, увидел, как в ее лице проступила ненависть, странно смешанная с отчаяньем. Смысл полунепонятного диалога нес в себе что-то нехорошее, но прозвучавшая в нем открытая и естественная забота друг о друге против Сережиной воли вызвала у него симпатию. На Сережу словно повеяло полузабывшейся искренностью несветской Москвы, давней Москвы, где не так стремятся скрывать слезы за отрепетированными улыбками, а волнение за непроницаемой бесстрастностью... Эти люди не находили нужным скрывать свои чувства. Перед Сережей возникло холодное лицо Некрасова. Поддаваясь неожиданно всколыхнувшейся в душе тоске по родной среде, он не помнил и не хотел помнить о том барьере отчужденности, который сам аристократически возводил между собой и другими в искреннем мире демократичной Москвы... Только неосознанное стремление всегда идти наперекор тому, что принималось всеми вокруг, заставляло его скучать по московской открытости там, где эталоном поведения была отчужденная холодность вышколенного офицерства. "Только Зубов... Но Зубов вернется не скоро".
      - Ты опять кашляешь?
      - Не видишь, что ли? - заходясь кашлем, зло огрызнулся Марат. Елена, нимало не обидевшись на явную грубость, взяла со стоявшего рядом с качалкой столика высокий пузырек и начала отсчитывать в стакан капли. Сережа почти физически ощутил, как падает на лицо невидимое ледяное забрало: отсутствие барьеров и внимание друг к другу выливалось у этих людей во взаимное неуважение, в котором таился тяжелый, пронзительный надлом. Надлом и истерика, повисшая в нагнетенном воздухе. Сережа перевел взгляд на разбитое окно.
      Сосредоточиться на Бердслее было невозможно и, кроме того, не очень хотелось. Сережа нехотя поднялся с дивана и подошел поближе к карандашному портрету.
      - Рисунок не очень хорош. - Неслышно подошедшая сзади Елена стояла рядом с Сережей.
      - Я бы не сказал, хотя недостает техники. Но зато хорошо схвачено выражение. - Сережа смотрел уже не на портрет, а прямо в тревожные глаза Елены.
      - Артюр рисовал его еще в гимназии. Я говорила вам о том, что Рембо очень много для него значил.
      - Это не странно. Его поэзия - своего рода магнит для всех, кто силен.
      - Чему Вы улыбаетесь?
      - Так, пришла забавная мысль. - Сережа снова обернулся к портрету. На заре правления Менелика пришел и встал на его сторону с оружием в руках один европеец, за закате - другой. И оба - великие поэты.
      - Гумми? - Елена пренебрежительно усмехнулась. - Он - монархист.
      - Moi aussi14.
      - Нелепость какая-то... - Елена, так же, как и Сережа, вдруг очнувшись, взглянула на него недоумевающе и растерянно. - Мы же враги.
      - Сейчас - нет. - Сереже было непонятно, почему выговорить эти такие естественные с точки зрения логики слова стоило внутреннего усилия.
      - Сейчас - нет, - каким-то тусклым и отсутствующим голосом повторила за ним девушка, поднося ко рту длинную папиросу. Папироса была не зажжена, и, обнаружив это, она усмехнулась своей забывчивости. Сережа чиркнул о подоконник спичкой и, протянув ей огонь, закурил сам.
      - Но надо Вам сказать, что Рембо любят и монархисты.
      - "Я протянул золотые цепи..."?
      - Х-м, да. И это.
      - Чему Вы морщитесь?
      - Не люблю, когда Рембо цитируют по-русски. Его невозможно переводить.
      - Вы, г-н монархист, церковноприходское оканчивали? - Марат, приподняв всклокоченную голову от журнала, качнулся в качалке.
      - Не строй из себя осла. - Елена с выражением мучительного внимания обернулась к Сереже. - Мне кажется, я понимаю Вашу мысль. - Ведь "etoile" это не "звезда", не правда ли?
      - Я это имел в виду. "Etoile" - нечто из картинок Рождества. Покрытое сусальной позолотой. Сусально золоченые - они висят в черном праздничном небе, и между ними-то и можно протянуть золотые цепи. А между звездами нет. "Звезда" - не "etoile", но и не "star". "Star" существует неотделимо от пейзажа. Тает снег, падает листва, "star" заходит... Единое целое, не так ли? Etoile - то, к чему можно подвесить золотую цепь, star есть, пока ее видно, а звезда... Звезда всегда есть. Русское восприятие совсем иное.
      - "Лучей твоих неясной силою..."
      - Да... "Одна заветная..." Более, извините за дурной каламбур, астральное понятие.
      - A "fenetre"?
      - И "fenetre" не "окно". Окно, око, то, чем смотрит дом. Взгляд изнутри наружу. "Прорубить окно в Европу"... "Fenetre" не прорубишь. "Fenetre" - освещенное фонарем из темноты... Через переплетения ветвей черного сада... А в нем - движенье теней... Волшебный фонарь. Взгляд изнутри внутрь. Тут можно повесить гирлянды от одного к другому... Сережа, словно не замечая недовольных взглядов Марата, продолжал болтать, мучительно перебарывая ощущение раздвоения в душе. "Ничего не понимаю... Не легитимист же я в самом деле... Мы - люди одной культуры, которую мы сейчас и защищаем. Это - выше всего, даже моего дворянства, которое я, впрочем, ни одной сволочи не дам отменить... Мы - люди одной культуры".
      - А гирлянды - цветные фонарики. Потому, что в этой строке ощущение освещенного в темноте.
      - А по-русски получается, что гирлянды висят внутри дома. - На щеках улыбнувшейся Елены проступил слабый румянец, и это сделало ее особенно беззащитной - невозможно было представить, что за худенькими плечами этой девушки стоит по меньшей мере десяток спокойно взвешенных и хладнокровно исполненных убийств: в этом ощущалась невыносимая нелепость. Но именно это противоестественное мужество вызывало желание загородить, спасти, укрыть ее. Это неожиданное желание было сильным, слишком сильным. - Да, Рембо самый непереводимый поэт. Помните "Парижскую оргию"? Ведь женщина, над которой надругались, - это Paris. A по-русски выходит совершеннейшая нелепость...
      - От Кольки Кошелькова вам с кисточкой! - В дверях стоял очень бесшумно вошедший молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, одетый непривычно хорошо - в твидовый, то сезону, светлый модный костюм с зауженными брюками и накладными плечами, явно сшитый у портного. Обувь и гладкая прическа тоже соответствовали костюму, однако в заурядной внешности вошедшего что-то ощутимо диссонировало с его элегантным нарядом, и это особенно проступило в его расхлябанной - руки в карманы - походке, когда он прошел к поднявшемуся ему навстречу, теперь выглядевшему особенно лохматым и неопрятным Марату.
      - Здорово живешь, Марат. Лелечка, целую ручки: "А может быть, в лимонном Сингапуре Огромный негр Вам подает манто..."
      - Маркиз! Режьте меня на куски, если это не Пашка собственной персоной, - обрадованно засмеялся Марат. - А мы с Искандером в прошлом месяце слышали - тебя замели!
      - Ищи груздя в кузове. - Молодой человек присвистнул.
      Марат и Елена засмеялись.
      - А че, Искандер здесь? - Молодой человек вытащил из золотого портсигара с голубым мундштуком папироску. - Я его, стервеца, с тех пор не видал, как втроем с Яшкой Блюмкиным с побрякушками в Москве шелушились...
      - Яшка, падло, к бэкам перекинулся, - сквозь зубы процедил Марат. Будь срок - своими руками пришью гниду...
      - Эх, милые бранятся... - Гость, которого Марат назвал Маркизом, жеманно рисуясь, выпустил папиросный дымок. - Глядишь, и не понадобится...
      - На руках бэков - кровь братоубийства. - Голос Елены прозвучал металлически ровно.
      "Некрасов прав" - эта мысль вспыхнула единственным логическим маяком, к которому стремились Сережины попытки хоть что-нибудь понять.
      - Шальные вы, политика. - Гость зевнул. - То в обнимочку, то в резаловку... Мы дак с новой властью завсегда столкуемся... А уж с бэками особливо. Первым делом - уговор дороже денег: мы их не замаем, они нас не обижают, сироток горемычных. К обоюдной, заметим, выгоде. Да и потом завсегда жентельменское соглашеньице оформить можно: мы - вам, вы - нам...
      - Шкуры вы все-таки - счетов не сводите. "Кто - вы? - Мысль отчаянно блуждала в алогичности какого-то сновиденного абсурда. - Не анархисты, потому что не политика. Кто же? С кем тут расклад, и знают ли о нем наши?"
      - Оченно даже сводим, когда надобность. А насчет шкур бабулька надвое сказала. Шкура, она, первое, у каждого одна и своя. А второе - на себя оборотись насчет бэков. Табачок-то у вас и врозь, а хлебушек, бывает, и посейчас вместе.
      - Бывает, - Марат усмехнулся.
      - Сашка-то что?
      - Да будет скоро. О деле сперва потолкуем, а встречу вспрыснуть уж потом?
      - У Кольки на это железно. Потолкуем на тет-а-тет. А слышала, кстати, Лелечка, как Колька на Первомайскую в Москве фартово развлекся?
      - Нет, расскажи. - В голосе Елены звучал неподдельный интерес к словам этого нестерпимо вульгарного и не вызывающего доверия человека.
      - Демонстрация, значит, от Никитских, - с явным удовольствием заговорил гость. - "Мир насилья разроем", флаги, пролетарии, все чин чинарем, чекисты в коже. Вдруг навстречу мотор с открытым кузовом, мотор посреди улицы, по тротуарам с боков по двое с винтарями. Извиняй, товарищи дорогие, частная собственность не одну душеньку православную на корню загубила. Будем от предрассудков высвобождаться. Но народец, спасибочки бэкам, к экспроприациям попривык, не спорит. Доверху кузов накидали, пока до Манежа ехали, и котлами и бумажниками.
      - Времени не теряете, - хрипло рассмеялся Марат. С искренним удовольствием рассмеялась и Елена, Елена, несколько минут назад с увлечением говорившая о Рембо: это было мучительно.
      - Такое времечко, как нынешнее, терять грех, - усмехнулся гость.
      - Эх, будь у Кольки голова на плечах, - Марат опять закашлялся. - С его силами - любое правительство в полдня сковырнуть.
      - А что нам с этого за приварок?
      - Эх, шкуры вы, шкуры...
      Сережины мысли снова вернулись к Зубову: "Ох и наешьтесь каши, Ржевский..." Такую кашу мог бы расхлебать только Платон, непогрешимое чутье которого позволяло ему беспечно разгуливать по Чрезвычайке. "Всю эту публику Платон знает лучше, чем она сама себя знает. Они не могут видеть себя со стороны, а он каким-то образом может наблюдать изнутри весь несложный механизм их душевных движений... Я готов биться об заклад, что он несложен и здесь: я всего-навсего не знаю составных частей. Все должно быть просто, очень просто... Как тогда Платон все расставил на свои места одной коротенькой фразой: Чека - та же малина. Именно в этот момент я понял все. Но, для того. чтобы это говорить, он должен был очень хорошо представлять себе, что такое настоящая малина, - этого я не знаю, поэтому я не мог понять этого сам... Господи! Дурак, как же я раньше не понял!"
      Сережа тихо рассмеялся, с новым вниманием разглядывая гостя эсеров: казалось, что каждая вульгарная черта этого человека спешила теперь предоставить лишнее доказательство несомненной разгадке.
      - Слушай, а это что за фраер? - с вызывающей расстановочкой процедил гость, обращаясь к Марату. - Что-то мне его портрет незнаком. Ты, парень, представься для политесу! Заодно уж скажи, что тебя разбирает, - вместе посмеемся. А то слова не сказал, уставился как солдат на вошь да еще зубы скалишь. Оно ведь и обидеться можно.
      - Если у тебя, - Сережа медленно поднялся и с неподвижным лицом отпечатал один шаг по направлению к Маркизу, - еще раз, скотина, повернется язык тыкать офицеру, в следующую секунду ты у меня окажешься двадцать вторым.
      - Миль пардон. - Молодой человек с шутливым испугом, но довольно поспешно отступил к стене. - Не заметил по глупости, что Юденич в Питере.
      - Без шуток, скоро будет. Ладно, пошли потолкуем. - Марат, под локоть увлекая гостя к двери, ведущей в комнатку за лестницей, на ходу обернулся к Сереже. - А Вы, прапорщик, все же не у себя на плацу.
      Сережа пожал плечами. Собственная вспышка уже казалась ему немного смешной. На некоторое время в гостиной воцарилась неловкое и напряженное молчание.
      - Почему Вы сказали - двадцать вторым? - заговорила наконец Елена. Вы считаете? Зачем?
      - Не нарочно. Я не знаю, почему так получается. Может быть - просто хочется знать, сколько раз меня следовало бы приговорить к пожизненной каторге по законам мирного времени. И к смертной казни. Иногда странно осознавать себя убийцей, которому незачем скрываться. Мне девятнадцать лет, убийство в год - не хватило бы моей жизни. После этого довольно смешно вспоминать о нашумевших газетных процессах. Двоих - шашкой. Я делаю сегодня много глупостей. Если бы я пристрелил этого подонка - вышла бы масса нежелательных осложнений между нами.
      "А ведь я не поручусь, что не хотел осложнений. Может быть, поэтому я и взорвался. Меня, как мальчишку, против моей воли тащит по течению - и я впервые в жизни хочу провалить порученное мне задание. Более того - я хочу нарушить приказ. Это немыслимо, почти невозможно - я заставлю себя его выполнить".
      - Нет, это не было глупо. Вы были в этот миг невероятно хороши, Вы сами не можете представить - до чего Вы были хороши. - Елена, подошедшая к Сереже, дышала взволнованно и часто. - Вдруг, Вы казались таким безобидным щенком, на мгновение мелькнули зубы зверя, который в Вас есть... Господи Боже мой, ведь самое ужасное в том, что Вы правы...
      - Я? В чем?
      Вопрос был задан машинально: Сережу испугало лицо Елены, исказившееся, как в неожиданном испуге удушья. Еще мгновение - и она, бросившись на диван, забьется в хриплом крике истерического припадка... Этот воющий, захлебывающийся крик выплескивался из ее взгляда, рвался с полуоткрывшихся губ...
      Почему он утонул в темноте зрачков, этот крик? Еленино лицо сделалось бесконечно старым.
      - Когда был Артюр... когда мы были моложе, - наконец заговорила она, - все было не так... Мы были... гордыми, мы были очень высокими, а теперь... Теперь!.. Бьемся, как мухи, в нами же сплетенной паутине... Артюр еще был жив, когда мы впервые не на словах стали доказывать то, что цель оправдывает... средства... Но тогда еще не было так видно, к чему это приведет... А теперь?! Теперь?
      - Послушайте, - справляясь с перехватывающим дыхание спазмом, быстро заговорил Сережа. - Зачем Вы берете на плечи мужскую ношу? Такую ношу, зачем?.. Господи, да неужели же эти... Ваши друзья не видят, что вам надо отдохнуть от всего этого кошмара?
      - Это невозможно. - Елена, не отводя глаз от Сережиного взгляда, горько усмехнулась. - Поймите, Вы - считаете... А мне незачем считать, во мне давно уже нет ничего, кроме убийства. Я уже не Елена - сгорело все, остался один пепел. - Сереже показалось, что обращенные к нему молящие черные глаза приняли лишенный блеска цвет выжженной земли - вспомнилась сгоревшая после какого-то боя степь на Дону. - Я уже не могу не убивать, я уже давно - машина, которую кто-то завел... Смысл, который в этом был, тоже сгорел. Вчера - вас, сегодня - бэков, кого завтра? Все смешалось, потерялось все, чему мы служили, - я уже ничего не понимаю... Только привычка убивать - это единственная оставшаяся реальность, без этого меня вообще не было бы... Простите. Я должна привести себя в порядок.
      Елена поднялась и неверной, спотыкающейся походкой вышла из гостиной. Сережа остался один.
      "Так страшно мне уже не было давно. И такого невыносимого ощущения собственного бессилия я не испытывал даже на Гороховке... Когда до такой степени ничего не можешь сделать..."
      Сережа подошел к портрету Рембо, от него - к выходившему в заросший тополями двор окну. Несколько шагов отделяло окно от двери в комнату Марата: до Сережи донеслись невнятные голоса собеседников.
      "Но если мы будем некоторое время контактировать... Может быть, все же... Почему - если? Ведь именно для того, чтобы установить этот контакт, я и нахожусь здесь".
      Из окна с разбитой створкой потянуло сквозняком: дверь в комнату под лестницей со скрипом приотворилась. Сережа увидел Маркиза, в демонстративно развязной - нога на ногу - позе развалившегося за столом. Маркиз курил, глядя через стол, - видимо, на Марата.
      "Машина, которую кто-то завел... А кто завел всю эту машину, весь этот многоступенчатый механизм бойни? Есть ли в этом чья-то осознанная воля, или это уже просто вырвавшийся наружу, пугающий древних всепожирающий Хаос? Если бы понять хотя бы это!"
      - Мокрухи боитесь? - Донесся до Сережи неожиданно севший презрительный голос Марата.
      - Наш профиль - галантерея. - Гость еще развязнее уселся на стуле. Все выгоднее становится работать - что с бэками, что с вами... Вам - маму родную не жалко, хлебом не корми, дай под стрельбу сунуться. А бэки, наоборот, трусливее стали, зажрались... И честности промеж них мало помнишь небось Лбовские денежки?
      Сережа с отвращением отошел от окна.
      - Я прошу меня извинить. - Еще опухшее от слез лицо подошедшей к Сереже Елены было спокойным. Приглаженные волосы еще блестели от холодной воды. - Я, вероятно, больна. Не знаю, что на меня нашло.
      - Это я должен у Вас просить прощения. Я коснулся того, во что не имею никакого права вмешиваться.
      - Вы правы.
      - Выходит, я запоздал.
      При этих без усилия громко прозвучавших словах лицо Елены мгновенно сделалось собранным и строгим. Вошедший, широкоплечий и высокий человек лет пятидесяти, с наголо бритой, крупной, выразительной лепки головой (лохматые брови и длинные усы обнаруживали седину), в вышитой крестом красными и черными нитками сорочке, ворот которой виднелся из расстегнутой тужурки, окинул Сережу тяжелым и острым взглядом глубоко посаженных маленьких глаз. - Полагаю, что Вы ждали меня. Я - Опанас.
      17
      "Хоть бы одна вылазка без перестрелки... Голова как с похмелья". Некрасов взглянул на часы, слегка досадуя на отсутствие Сережи: его донесение висело последним делом, не завершенным еще за день.
      Скользнув взглядом по книжной полке, Юрий остановился на латинском томике карманного формата. Это было описание войн с Ганнибалом. Профессионально предпочитающий античные описания военных кампаний строкам Катулла, Юрий прилег с записками на диван и, пролистав большую часть книги, углубился в последнюю африканскую кампанию полководца. Звонок оторвал его от битвы при Заме, на которой он, по сохранившейся с юнкерских времен тайной привычке, невольно начал высчитывать контрдействия, предпринятые бы им на месте римского военачальника.
      "Выслушать Ржевского и - спать! К черту".
      - Некрасов! - Голос Стенича за дверьми прозвучал встревожено.
      - Да, я сейчас выйду.
      Юрий накинул куртку, но выйти в гостиную не успел: дверь растворилась ему навстречу. Худощавый пожилой человек, закрученными усиками и какой-то немецкой сухостью невольно вызывающий в памяти фотографические портреты кайзера Вильгельма, торопливо кивнул Юрию.
      - Ну и заварили же Вы кашу, штабс-капитан.
      - Г-н полковник?
      - Вот уж не думал, что сегодня придется встречаться с Вами вторично. - Люндеквист устало опустился на стул. - Скажите, Некрасов, Вы действительно вступили в переговоры с эсерами?
      - Да. Я имел на это полномочия. Хотя я не вполне понимаю, откуда Вы это уже узнали.
      - К сожалению - от Чеки.
      - Признаться, г-н полковник, Вы высекли меня как мальчишку, проговорил наконец Некрасов.
      - Вы намерены привлечь группу Опанаса для совместных боевых действий. Это на самом деле так?
      - Да. Ничего не понимаю. - Юрий коснулся ладонью лба. - У Чеки не может быть так хорошо поставленной агентуры.
      - У Чеки ее нет. - Люндеквист вытащил из кармана короткую трубку с янтарным мундштуком. - Сколько Вам лет, Юрий Арсениевич?
      - Двадцать семь.
      - Так неужели я, я ведь Вам в отцы гожусь, должен Вам объяснять, что Ваши понятия катастрофически устарели? Мы воюем с противником принципиально нового типа, а Вы действуете по старинке... Большевики и эсеры взаимодействуют на межличностном уровне даже тогда, когда идет повальное истребление одними других. Ваши планы выплыли наружу благодаря случайности. Эсер по кличке Малиновка, Розенталь, год назад разругавшийся с Блюмкиным на амурной почве, с ним на днях помирился и в результате разошелся с группой Опанаса, где к Блюмкину отношение очень плохое. И Ваши секреты вместе с носителем оных благополучно расположились в Чеке. Случайность, но очень типическая. Они варятся в одном котле - для чего тут агентура? Любые сведения, полученные эсерами, приплывут к большевикам, как хлеб по водам.
      - Мне нечего сказать.
      - Зато мне найдется, что сказать Вам. - Люндеквист примял пальцами табак. - Итак, Юрий Арсениевич, по моим, полученным из Чрезвычайки, сведениям, Вы намерены завтра окончательно войти в контакт. К счастью, еще не поздно слегка пересмотреть Ваши планы.
      - Поздно, Владимир Ялмарович. - Голос Некрасова прозвучал бесстрастно. - Два дня назад я перенес встречу на сегодня. Мой связной сейчас у них. В случае согласия Опанаса с моими условиями - а оно, наверное, последует, они приемлемы - связной передаст Опанасу карту участка Z с подробным планом укреплений линии прорыва... Теперь только ангелочка с крылышками ждать, чтобы он спас прорыв на таком участке фронта... Вдобавок я провалил и эту явку.
      - Ладно, Юрий Арсениевич, бросьте. Такие серьезные ошибки бывают и у превосходных боевых офицеров, каковым Вы и являетесь. Займитесь срочной ликвидацией явки.
      - Слушаюсь, г-н полковник.
      На этот раз, вслед за звонком и стуком двери, из передней действительно послышался голос Сережи - неразборчивая приветственная фраза, оконченная словами "лучше некуда".
      - Связной. Ржевский, зайдите ко мне, - негромко крикнул Некрасов в глубь коридора.
      - Сейчас от эсеров?
      - Так точно.
      - Что ж, послушаем.
      - Докладывайте господину полковнику, прапорщик, - сквозь зубы процедил Некрасов, мельком взглянув на вошедшего Сережу, но тут же, невольно насторожившись, посмотрел снова и в упор. Сережино лицо, очень осунувшееся за несколько часов его отсутствия, казалось взрослее. Твердо сжатые губы хранили упрямое и решительное выражение, а серые глаза словно сделались темнее под воздействием какой-то еще не произнесенной, но заведомо нехорошей вести.
      - Честь имею доложить, г-н полковник! - бесстрастно отчеканил Сережа. - Мною был получен приказ от господина штабс-капитана вступить в контакт с боевой группой Опанаса.
      Люндеквист поморщился.
      - Я готов понести всю ответственность за нарушение приказа предумышленное и не имеющее смягчающих обстоятельств, то есть за срыв контакта. - В голосе Сережи прозвучала бесконечная, безразличная усталость. Словно выполняя необходимую формальность, он говорил, не видя перед собой онемевших от изумления Люндеквиста и Некрасова.
      "...Собственно - я уже под полевым трибуналом..." Опять Женька?
      - Что Вы сказали, прапорщик?
      - Я сорвал боевые действия вместе с эсерами.
      - Карта укрепрайона? - Люндеквист подался вперед.
      - Вот. - Сережа вытащил из кармана смятый пакет. На этот раз изумиться пришлось Сереже: Люндеквист расхохотался негромким и мелким, как рассыпавшийся горох, смехом немецкого педанта. Продолжая смеяться, он шагнул к Сереже и слегка тряхнул его за плечи.
      - В старые времена тебе дали бы орден и отрубили голову. Ты хотя бы сам понимаешь, зачем ты это сделал?
      - Никак нет, г-н полковник.
      - У этого паршивца недурное чутье, не так ли, г-н штабс-капитан? Составьте подробный рапорт, прапорщик. Мне сейчас некогда. В другой раз расстреляю.
      "Меньше всего я старался утереть этой историей нос Некрасову. Сережа, сидя на широком подоконнике рядом с дверью черного хода, смотрел вниз - на не по-московски голый каменный двор. - Хотелось бы знать, о чем тут писать рапорт? Ведь все вышло случайно. Если бы не этот бандит, с которым Опанас поторопился переговорить, у меня не было бы тех пятнадцати минут..."
      "Если Вы не против... Пройдемте пока ко мне в комнату". - "К Вам?" "Да". - "Извольте". - "Не так решительно, прапорщик, засады там нет". "Тем хуже для меня".
      Комната показалась с порога похожей на театральную уборную. Дымка грязи, темнящая оконные стекла, жалкий вид ковра, цвет и узор которого давно растоптан грязной уличной обувью... Много вечернего, дамского на доске трюмо: поломанный сандаловый веер, пуховки, кольца, флаконы, тут же усевшийся маленький бронзовый будда. Остроносая домашняя туфелька на полу. Тесно всюду разбросанные через спинки стульев и ручки кресел (в одном небрежный ворох чего-то женского, кружевного) темные шали и так неожиданно среди них расцветшие татарские газовые ткани, алый и изумрудный огонь, паутинный золотой блеск. Мгновенная память Крыма.
      Через два года в сознании вместе с комнатой Елены всплывет и слово "Крым". Сквозной коридор воспоминания.
      Но так ли верно, что эта комната напомнила театральную уборную? Быть может, извечное стремление отыскивать в прошлом приметы грядущего через два года подкрасит воспоминание?
      Но тогда оживет и еще одно, без чего не сложилось бы облика уборной: ощущение случайного и тягостно ненужного мужского присутствия - во всем. Боль, похожая на пощечину. Здесь неуловимо присутствовали и Марат, и неизвестный Искандер, и кто-то еще... Перейденный предел. Стало понятным взаимное неуважение, мучительно затягивающее общий узел, связавший этих людей, - оно вставало с этой постели, кое-как прикрытой темно-зеленым пледом.
      К этой постели она отступила на два неверных шага, не сводя с Сережи зовущих, почти приказывающих глаз: вся ее сила ушла в их взгляд, но она не замечала, как, словно произнося беззвучно жалобу, шевелились ее задрожавшие губы.
      - Нет, не подходите ближе... Я хочу... я хочу на Вас смотреть. Вы совсем, совсем мальчик... Я никогда не думала, что это...
      Еще шаг - и руки сами стиснули тело, такое хрупкое, что показалось, сейчас затрещат кости, но вопреки этому испугу объятие стало еще безжалостней, привлекая все ближе - пока дыхание не захлебнулось в рассыпавшихся волосах.
      - Так пахнет черный цвет...
      - Твои губы... как причастие... они все могут смыть... все... Нет! Не надо... Сейчас нет времени... Не сейчас...
      - И не здесь.
      - Да, да... Но у нас будет время, оно у нас будет... Если ты пришел с тем, о чем говорили... Скажи, скажи мне! Честная ли это игра? Что будет, когда ваши войдут в город?..
      Яркое пространство сна пронизала холодная мысль. И руки уже навсегда выпустили ее, еще такую трепещуще близкую... Она на самом деле искала защиты. И в то же время в своей власти над его душным смятением она пыталась узнать... проверить... вытянуть из него все, что он знал. И тогда все стало ясным и простым.
      - Что с тобой? У тебя иней в глазах... Ты мне не ответил...
      - Что мне отвечать?.. Какая честность может быть с революционным отребьем?.. Даже если сейчас эти твои Мараты и Опанасы нам нужны... Красный остается красным, даже если сейчас не время поминать его окрасочку... Войдем в город - фонарей на всех хватит, не только на бэков... Куда ты?
      - Сейчас я приду. - Прежде чем выскользнуть из объятий, она на мгновение прижалась сильнее. Дверь закрылась.
      Оставалось только проверить запор и подойти к окну: оно выходило во двор, и крыша ближайшего сарая давала возможность отступления.
      18
      - Тебе бы стоило перестать читать одно и то же по сотому разу, раздраженно уронил Некрасов, обращаясь к Тутти, забравшейся в угол дивана с неизменным "Принцем и нищим". - Понимаете, подпоручик, хотел было ее отправить к Вику - очень уж беспокойные предстоят деньки... Какое там...
      - Хочу одно и то же, - словно бы не слыша последовавшей за этим фразы, отозвалась Тутти.
      - Помолчи лучше.
      - А контроперация уже началась? - спросил Никитенко, ставя на стол кофейную чашечку.
      - Еще с утра. Как все это обернется, гадать приходится вот на этом. Некрасов взболтнул на донышке гущу. - Видели бумажки? Цветочки. Со дня на день можно ожидать ягодок.
      - Да нет, Юрий Арсениевич, что до тех ягодок, думаю, Зубов преувеличил. У Чеки попросту нет таких сил - провести одновременную сеть обысков по всему городу...
      - Не забывайте, они могут мобилизовать на пару ночей весь "передовой революционный пролетариат" столицы... А если еще откинуть к шутам такой незначительный предрассудок, как дипломатическая неприкосновенность посольств...
      - Не посмеют.
      Тяжелые портьеры наглухо закрывали окна. Яркая лампа отбрасывала ровный круг света на покрытый темной скатертью стол, на лица сидевших у стола Некрасова, Вишневского и Никитенко, на Тутти, с ногами устроившуюся на диване над раскрытой книгой... Холодный провал отделанного белым мрамором камина, мебель и складки портьер тонули в уютно-домашнем полумраке. Пахло хорошими сигарами. Только скверная и кажущаяся сейчас нелепой одежда собравшихся мужчин вносила некоторую ноту диссонанса в атмосферу этой гостиной.
      "Обманчивое ощущение покоя... Как будто эти стены - границы двух миров: кроваво-бредового мира и мира тишины... Но стены - слишком слабая граница, пока она еще есть, но кажется, что ее вот-вот раздавит этот напор... И миры смешаются". - Вишневский сорвал ярлычок с вынутой им из ящика сигары.
      - Где Ржевского носит? - прервал его мысли Юрий, взвинченно раздраженный уже с утра.
      - А ты разве не посылал его со Стеничем и Казаровым? - спросил Вадим, откусив кончик, - А, легок на помине, однако!
      Это было сказано уже вслед сорвавшейся на звонок Тутти.
      Через некоторое время в гостиную вошел черноволосый молодой человек в тужурке и низко надвинутом картузе, несмотря на который Некрасов сразу же узнал Женю Чернецкого.
      19
      "Но почему же все-таки тоска по давным-давно похороненному где-то под Тихорецкой Жене настолько ощутимее, физически ощутимее во мне, чем даже тоска по папе и маме? Они как-то нереальны, а Женя - чересчур реален. Потому что я впервые увидел его в Вешенской... Странно, что на родных смотришь какими-то другими глазами, чем на чужих. Невидящими глазами. До тех пор, пока что-нибудь не случится. Я впервые увидел Женю в Вешенской. И я не так мечтаю о родителях потому, что никогда их не видел. Странно, безумно странно..."
      От Невы, по которой еще плыли белые ладожские льдины, веяло холодом. Сережа, облокотившийся о парапет, почувствовал этот холод и поплотнее запахнул куртку.
      "Промозгло... белая зима сменяется зеленой. Мертвый город, даже не от того, что сейчас в нем - революция, голод, кровь и грязь... Этот город изначально мертв. И в этом мертвом городе прошла какая-то очень важная часть Жениной жизни... Господи, какой ветер!"
      - Женя, - неожиданно для себя негромко произнес Сережа и, произнеся, понял, что звучание этого имени неожиданно вызвало перед ним не лицо погибшего брата, а другое, красиво-холодное, бледное, очень юное лицо. И голос с безупречным московским произношением, со странным вызовом в интонации, снова резко ударил его неожиданной фразой:
      "Слушай, Ржевский, зачем нам притворяться друг перед другом что мы люди?"
      20. 1919 год. Февраль. Финляндия
      - Мы же озверели с тоски. Но нельзя же так долго пить?
      - Озверели. Чернецкой, если ты скажешь, что у тебя нет сейчас желания перегрызть кому-нибудь глотку, я все равно тебе не поверю.
      - А нам не приходится выбирать. - Женя Чернецкой лежал в сапогах прямо на голубом покрывале широкой деревянной кровати и смотрел в потолок. - Если перестать пить, мы начнем сходить с ума, и ты это прекрасно знаешь, Ржевский.
      - Но сколько можно торчать в этой паршивой дыре?! - Сережа, взъерошенный, непроспавшийся и небритый, порывисто вскочил и заходил по номеру. - Я хочу взорвать и эту гостиницу, и все окружающие елки вдобавок, и все эти респектабельно-кирпичные ровненькие скотные дворы! Вкус водки теперь всегда будет ассоциироваться у меня с видом заснеженных елей.
      Толстоствольные могучие ели, картинно отяжелевшие под снегом, образовывали великолепно-красивый вид из окна находящегося на втором этаже гостиничного номера.
      Картина на стене - натюрморт с фазанами и невероятным количеством посуды - почему-то криво повисла на своем гвозде. На старом паркетном полу, помимо брошенных как попало сапог, валялись какие-то деньги - рассыпанная мелочь и две или три смятых бумажки...
      - Рай земной. - Чернецкой кивком головы показал на вид из окна. Дышите воздухом, г-н прапорщик.
      - Премного благодарен, г-н подпоручик, оставьте Ваши очаровательные остроты при себе. Чернецкой, а ведь мы вот-вот с тобой стреляться начнем...
      - Похоже на то. - Женя продолжал все так же неподвижно смотреть в потолок, но Сережа явственно услышал с трудом подавляемое его желание: не глядя протянуть руку к ночному столику, взять с него наган и не целясь пальнуть в люстру.
      - Давай рассуждать логически: ну с чего мы бесимся? Подумаешь, застряли в этой финской дыре на неделю-другую...
      - Нет, логика тут не поможет. Ясно, что беситься нам не с чего. И тем не менее...
      - А тебе не кажется, что если придется проторчать здесь еще недельку, то мы рискуем скатиться с тоски до тех развлечений, коим предаются в ближайшем городишке все наши?
      - Не кажется. Это идиотское чистоплюйство сильнее нас, как бы нам ни хотелось вырваться из-под его власти. Скажем ему спасибо, что оно хотя бы позволяет нам пить. Пока позволяет.
      - Что ты имеешь в виду под этим "пока"?
      - То, что мне иногда кажется, что настанет день, когда я пойму, что этого с меня довольно. Замутнение своего сознания, по сути, тоже изрядная грязь, но к которой пока - ну не знаю - чувствительности, что ли, нет. А когда почувствуешь, что это грязно, не поймешь, а именно почувствуешь, тут-то и будет все.
      - Мне тоже это приходило в голову. Пожалуй, самый нелепый вид рабства - быть рабом своего чистоплюйства. Но покуда до трезвенности еще далеко и время идет к вечеру... - С этими словами Сережа, отыскавший наконец свою бритву, скрылся за массивной деревянной дверью ванной комнаты.
      21
      - Горячие каштаны? Подпоручик, одумайтесь, пока Вы молоды! При подобном образе мыслей Вы рискуете пойти по плохой дорожке. - Сережа обкусил кончик сигары и зашарил по карманам в поисках спичек.
      - Согласен, что подобная оригинальность представляется сомнительной. - Женя потянулся к опустевшей наполовину бутылке. - Но я действительно хочу к коньяку горячих каштанов. Я очень хочу горячих каштанов к коньяку.
      - До осени осталось каких-то семь-восемь месяцев. Но заменять горячие каштаны холодными орехами - одно заблуждение влечет за собой другое!
      - А чем в таком случае прикажете закусывать мартель? поинтересовался Женя, сощелкивая на скатерть налипшую на пальцы темно-розовую шелуху земляных орехов. - Предупреждаю, г-н прапорщик, если Вы посоветуете лимоны, я потеряю к Вам остаток уважения.
      - Как Вы могли заподозрить меня в такой пошлости? Общеизвестно, даже в младших классах гимназии, что к коньяку идет только горячее и мясное. Ах да, pardon, забыл. Слушай, Чернецкой, ты действительно никогда не ешь мясо?
      - Я его вообще в жизни не пробовал. Ни разу. Но это неинтересно. Женя, откинувшись на спинку стула, обвел глазами небольшой ресторанный зал. - Кстати, за столиком у входа приветственно машут рукой явно тебе.
      - Где?
      - За одним столиком с Сашкой Каменским и Quel-Кошмаром, - тоже корнет, кто это?
      - А, вижу. - Немного развернувшись, Сережа с улыбкой качнул в руке стакан, показывая, что заметил присутствие. - Это Орлов, а вообще вся эта малолетняя компания за теми двумя столиками значительно опередила нас на пути к нирване. Так же, впрочем, как и твои приятели по полку справа.
      - Они начали раньше.
      - Но ведь не более чем на полчаса? - Сережа скользнул стеклянно-прозрачным взглядом по пустой еще эстраде. - А знаешь, чего бы мне хотелось? Послушать хорошей цыганщины.
      - Д-да... Что-нибудь русское народное в цыганском исполнении... "Степь да степь кругом"...
      - Экзеги монумэнт. - Сережа рассмеялся. - Это мы в гимназии развлекались - пели Горация на мотив "Степь да степь кругом"... Потом еще шуточка была: приходит второгодник пересдавать латынь. Званцев, это латинист наш, будто бы спрашивает: Перфект знаете? - Не знаю. - Презенс индикативи активи знаете? - Не знаю. - Что же вы тогда знаете, хоть что-нибудь же вы должны знать? - Я знаю, как переводится фраза "Экзеги монумэнт эрэ пэрэнниус". - Ну, переведите! - "Степь да степь кругом, путь далек бежит".
      - Академический юмор. - Чернецкой плеснул коньяку из новой бутылки. Ржевский, а ты любишь латынь?
      - Люблю.
      - А за каким чертом? Я тоже люблю, хотя совершенно не могу понять, что я нахожу в этом мертвом языке порочного народа. Вдобавок - в официальном языке дьявольского католицизма.
      - Своеобразное удовольствие сноба?
      - Пожалуй...
      - А что до католицизма... Если честно, что-то в нем есть, чисто эстетически. Кроме Папы с его безгрешностью и туфлей... Ну да черт с Папой... Я вот чего не пойму... Лунин, помнишь? Эдак взять родиться в православии, а потом по своей воле перейти в католичество?
      - По своей воле? А что такое воля? Ты затрагиваешь полуиллюзорное понятие. Тот, кто действует, как ты изволил выразиться, по своей воле, просто счастливчик, которому не удосужились нажать на соответствующие кнопки! На людей что-то из себя представляющих нужна более сложная математика для комбинации этого нажатия. Но с большинством - это арифметика. - Женя неприятно засмеялся. - Люди - очень простенькие механизмы.
      - Чернецкой, а ведь это не твои слова.
      - Однако ж ты хорошего обо мне мнения.
      - Отнюдь. Я не говорил, что это не твои мысли.
      - Может быть, ты и прав. Впрочем, пустое. - Женя с усмешкой кивнул на соседний столик. - Послушай-ка лучше, что цитируют эти господа!
      "Я ее победил наконец,
      Я завлек ее в мой дворец,
      с пьяной задушевностью декламировал подпирающий рукой отяжелевшую голову прапорщик Тыковлев.
      Буря спутанных кос, тусклый глаз,
      На кольце померкший алмаз.
      И обугленный рот в крови
      Еще просит пыток любви...
      Ты мертва, наконец, мертва!
      Гаснут щеки, глаза, слова..."
      - А душераздирающее зрелище!
      - Зря Вы иронизируете. Чернецкой, положению этой обугленной и одноглазой дамы трудно позавидовать.
      "Знаю, выпил я кровь твою,
      Я кладу тебя в гроб и пою..."
      - Любопытно, что именно?
      - Разумеется, "Je cherche la fortune..." - негромко напел Сережа.-Между куплетами желательна подтанцовка.
      "Мглистой ночью о нежной весне
      Будет петь твоя кровь во мне" - встряхнув головой, возвысил голос Тыковлев и, оборвав декламацию, тяжело осел на стуле.
      - Приятного аппетита. - Сережа, неожиданно закашлявшись, поднес скомканный платок к губам.
      - Ты чего?
      - Дырка в легком разыгралась. Сволочные морозы. - Сережа улыбнулся Чернецкому.
      - Что поделаешь, на то оно и Финляндия. - Женя, еще во время чтения Тыковлева поймавший несколько укоризненно-неодобрительных взглядов сидевшего с тем корнета Зубарева, нарочно заговорил громче. - Хотя, конечно, не поручусь, что этот собачий холод не есть космогонические последствия склок между господами символистами.
      - Чернецкой, ты не прав. - По-мальчишески взъерошенный белокурый корнет сделал два шага а сторону Жени, и, качнувшись, остановился с папиросой в руке. - Во-первых, это не смешно. Даже когда Блок женился, то это не как мы с тобой, а мистика. Это и Б-белый писал, а Белый - беломаг. А Брюсов, во-вторых, черномаг. И у них дуэль. В астрал-ле.
      - На пыльных мешках? - Женя отправил в рот несколько орехов.
      - Каких мешках? - Снова качнувшийся Зубарев посмотрел на Чернецкого с обиженным недоумением. - Я же говорю - в астрале. Значит, по ночам вылетают. Вылетают и дерутся.
      - Угол Моховой, за пятую трубу налево, - сгибаясь от смеха, тихо простонал Сережа. - А Менделеева тоже вылетает.
      - Так можно над чем угодно смеяться, Ржевский! - Обуреваемый стремлением во что бы то ни стало растолковать Жене и Сереже воззрения блоковско-соловьевской компании. Мишка Зубарев говорил уже так громко, что за остальными столиками начали прислушиваться. - А Блок знает, что писать, пишет вампир, значит вампир!
      - И навешаю лапшу мою на уши ваши! - в полном восторге подхватил Женя и, отставив в сторону запрыгавший в руке стакан, звонко расхохотался, закидывая назад голову. - Да содрогнется Лысая гора пред нашествием литературной богемы! Ржевский... только ты... помолчи, а то я сдохну!
      - Ваше веселье, Чернецкой, дурного тона - снисходительно ввязался в разговор из-за своего столика подпоручик Ларионов: в "мэтровом" тоне явственно ощущались четыре курса историко-филологического факультета и легкая досада на себя за дискутированис с едва ли не гимназистами. - Если Вы не понимаете, что такое мистика, то лучше постарайтесь это скрыть. Да, у Блока есть неудачные стихи, одним из которых является это стихотворение, но что это меняет? Даже в этом плохом - тематика показательна для Блока. Блок честен. Блок открыто заявляет об отданности своей души силам тьмы. Продажа души - тема, волнующая творческие умы со времен Средневековья, дошедшая до апофеоза в творении Гёте. Да, Блок проклят, и результат страшной сделки его зловещее знание Тьмы. Впрочем, Вам, может быть, непонятен эзотерический подтекст его символики.
      - Когда душа на самом деле продана, об этом не орут на каждом перекрестке! - неожиданно взорвался Женя, веселое настроение которого мгновенно улетучилось: вскочив и повернувшись в сторону собеседника, гневно блестя черными на неестественно белом лице глазами он продолжал - стоя, упершись коленом в стол и чуть заметно раскачиваясь всем телом с какой-то грациозно-змеиной гибкостью: - Об этом молчат!! Так молчат, что Вы пройдете мимо и не заметите! Что Вы знаете о том, как на самом деле совершается продажа души? Без гробов, без черепов, черных свечей и прочего романтического хлама?
      - Мистика лакейской, - отчетливо и громко проговорил Сережа, неторопливо наполняя стакан. - Блок вообще отдает популярным в среде домашней прислуги жестоким романсом. Может быть, Вам, г-н подпоручик, и близка поэтика сердец пронзенных "острыми французскими каблуками", - Сережа сделал паузу и залпом выпил коньяк, - а по-моему, это просто-напросто плохо.
      - П-р-равильно!!! - расплескивая на соседей содержимое своего стакана, прозванный Quel-Кошмаром корнет Попов воздвигся за столиком вслед за своим воплем. - Пр-р-равильно! Он правду говорит - плохие стихи! Как может интеграл дышать? Что он - вдыхает и выдыхает, да?
      - Да ты, Алешка, ничего не понимаешь, - дергая корнета, чтобы он сел, возмутился облитый сосед.
      - Он ничего не понимает в интегралах?! - бросился на защиту Quel-Кошмара вихрастый вольноопределяющийся, состояние которого, очевидно, позволило ему выделить из всего прозвучавшего только "не понимаешь" и "интеграл". - Да мы учились вместе - у него всегда пять по математике было!
      - Это свинство, Ржевский, Блока читал весь интеллигентный Петербург, а ты берешь на себя смелость утверждать, что, видите ли, плохо!
      - Да Рукавишникова читать надо, Рукавишникова!! Или вот, тоже хорошо: "Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох! - заорал розовощекий вольноопределяющийся Иванов, отбивая такт стаканом по столу. - И над красивым! женским! трупом! Рыдал! безумный! ск-скоморох!"
      - Черт, да отдай ты мой стакан!
      - Да погоди ты... Вот еще... "О кот, блуждающий по крыше! Твои м-мечты во мне поют!" Рукавишникова читать надо, а не Блока!!
      - Нет, господа, если принимать тезис о нравственной ответственности искусства, то Блок...
      - ГОСПОДА, А КАК ЖЕ "ДВЕНАДЦАТЬ"?!!
      - Да он просто кровавая сволочь!
      - Как Вы смели это сказать, Орлов?!
      - Господа, поэт имеет право...
      - Черт возьми, Гнедич, что вы себе позволяете?!
      - От этого недалеко до большевизма!!
      - Я не в Вас швырял, черт возьми! Так это меня - в симпатиях к большевизму!?!
      - Да!!!
      - Мне плевать, что не в меня. это - оскорбление действием, Вы мне ответите!!
      - Поэт нейтрален!!
      - Рукавишникова!
      - Это нейтральность?! В Святую Русь - пулей - нейтральность?!
      - Да пусти же!
      - Пр-равильно!!
      - ...Традиции российского гуманизма...
      - ...Да - подлость! Подлость!
      - ...Рукавишникова!
      - Я ему покажу столы опрокидывать!
      - Пусти!!
      Слушай, Ржевский, а ну их к черту!
      - Господи, хорошо-то как, - привалившись к дверному косяку произнес Сережа, глубоко вдыхая морозный ночной воздух. - Ты только взгляни, Чернецкой!
      - Снег скрипит... - Женя пробежал несколько шагов по двору и, качнувшись, остановился, схватись рукой за ворота. - Скрипит и сверкает... сам... изнутри...
      - Сейчас бы на лыжи... Далеко-далеко... в леса финских колдунов. Сережа слетел с крыльца и, не добежав до Жени, споткнулся и с размаху со снежными брызгами въехал рукой и коленом в снег. - А он пушистый как пух! Пуховая постель!
      - Вставай!
      - Не хочу! Я хочу... спать на зимней постели! - Сережа упал спиной в пушистый сверкающий снег - лицом в ослепительно черное, усыпанное плывущими звездами небо. - Господи, Господи Боже мой... Женька... Женька... какие звезды! Стоя - не видно, надо - так...
      - А это мысль! - Женя, раскинув в стороны руки, упал рядом с Сережей в снег и звонко, счастливо засмеялся. - Больше ничего не надо - снег и небо... Эта чернота - сияет... Черный огонь, в котором плавают звезды... Сережка, я лечу...
      - J'ai tendu des cordes de clocher a clocher, des guirlandes de fenetre a fenetre, des chaines d'or d'etoile a etoile, et je danse15... A все-таки скотина Вы, подпоручик.
      - Чем, собственно, обязан?
      - А где Вы были раньше? Мне не хватало Вас... как самого себя. Всегда не хватало.
      - А почему - я? Почему я должен был Вас разыскивать? Почему Вы меня сами не изволили обнаружить за восемнадцать лет?
      - Это где это, позвольте поинтересоваться, я должен был Вас обнаруживать?
      - Первопрестольная не так велика. А я, так же, кстати, как и Вы, прожил в ней большую часть жизни. Во всяком случае - до девяти лет и с тринадцати - до революции.
      - То-то и оно! А где вы, подпоручик, околачивались с девяти до тринадцати? Извольте объясниться!
      - А нигде. - В Женином смехе прозвучала горечь. - Ржевский, самое смешное в том, что с девяти до тринадцати меня нигде не было.
      - Слушай, а чего они там так шумят?
      - Не знаю. Надо спросить - вон кто-то вышел. А что, собственно, за бедлам?
      - Чернецкой?! - Вышедший из ресторана Ларионов с гневным изумлением воззрился на Женю. - Это Вы спрашиваете, что за бедлам?
      - Ну да, очень шумно.
      - Ну знаете... Мало того что вы это заварили, а теперь черт знает в каком положении...
      - А какова нынче Кассиопея... - созерцательно произнес Женя и с предупредительной любезностью прибавил: - Хотите посмотреть?
      - Черт знает что!! - Ларионов хлопнул дверью.
      - Решительно не понимаю, чем он остался недоволен.
      - Кто ж их знает... И вообще мне надоело: шумят, ходят... Что за безобразие?
      - Где бы найти такое место, чтоб там никто не ходил?
      - На крыше!! - Сережа вскочил на ноги. - Чернецкой, полезли! Ставлю что угодно, что там мимо нас никто не будет ходить!
      - Великолепно, полезли скорее!
      - А чердак не заперт?
      - Что мы, замок не собьем, что ли?
      - Мать их... Слушай, а я не помню - в этой крыше вообще были чердачные окна? Как в банке с чернилами...
      - Должны быть... Погоди... ara! - вон отсвечивает, я вижу... Вытянув вперед руку, Женя осторожными, но быстрыми шагами приблизился к слабо мерцавшему в почти непроницаемой темноте чердака оконцу. - Осторожно, эти стропила - явно дубовые.
      - Высоко?
      - Нет, я подтянусь... Ах ты, сволочь, заколочена!.. Есть! - Отшвырнув отодранную раму. Женя протиснулся через узкий проем и вылез на крышу. Покой и воля! Ты был прав - ни одной двуногой сволочи - с Блоком или без оного.
      - А как насчет четвероногой? Твою мать! - Чуть не поскользнувшись на обледенелой черепице, Сережа уцепился за дощатую крышу чердачного окна и, поднявшись, уселся верхом на коньке и, привалясь спиной к кирпичной трубе, скрестил руки. - Лезь сюда.
      - Четвероногая не умеет разговаривать, во всяком случае - о Блоке. Женя, обогнув Сережу, влез на трубу и непринужденно, словно располагаясь в кресле, положил ногу на ногу.
      - Слезь с трубы - ты похож на Гоголевского черта.
      - Воображаешь, ты - на Лермонтовского Демона? Тоже мне - Чайльд Гарольд. Кстати, о демонах - какое средневековое сочинение было самым известным?
      - "Malleus maleficarum"16, - с достоинством и без запинки ответил Сережа, глядя на темнеющий вдали сосновый лес. - "Похвала глупости" Эразма Роттердамского была адресована Томасу Мору.
      - Следовательно, она представляет собой трансформацию жанра послания, - небрежно парировал Женя, с не меньшей легкостью произнося сложные слова. - Другим популярным в средневековье жанром является трактат - например, "De civitate Dei"17 Блаженного Августина.
      - Однако "Confessiones"18 Блаженного Августина значительно популярнее, чем "De civitate Dei". Она основополагает сам жанр исповеди.
      - Классические образцы которого мы находим у Боэция, Абеляра... Твою мать, еще и мокрая!
      - Чего?
      - - Не видишь - черепица. - Женя, на протяжении всего разговора старательно бросающий зажженные спички на крышу, сердито чиркнул еще одной. - Она негорючая, хоть весь коробок изведи, не загорится...
      - А ты не бросай, а поднеси поближе.
      - Сейчас... Так вот, у Боэция и Ансельма... - Женя, вставший, держась за трубу, нагнулся, поднося к черепице зажженную спичку, и, поскользнувшись, проехал стоя несколько шагов. - Эй, а внизу-то сугробы!
      - Ну?
      - Можно же съехать! Слабо - стоя и не упасть?
      - Сколько угодно! - Сережа поднялся с конька и, прыгнув на обледенелую черепицу, широко расставив ноги, покатился вслед за Чернецким.
      - ...Ну а чего вы хотите, господа? - Сопровождаемый несколькими офицерами штаба Главнокомандующий спрятал заиндевевшие усы в пахнущий кельнской водой платок. - Откуда у некадровых мальчишек понимание дисциплины? Разумеется, сплошь и рядом подобные эксцессы. А что прикажете поделать?
      - Но этого, однако ж, быть не должно, Николай Николаевич, воля Ваша, - раздраженно бросил на ходу сухопарый начальник контрразведки. - В какие ж, извините, ворота...
      - Не должно быть, Вы говорите? Эх, Василий Львович, а вояки эти в армии должны быть или за партами?
      - Эх, да что о том... А все-таки Вы им спускаете - за такой дебош пяти арестов мало. Нет, не обессудьте, Ваше Высокопревосходительство, но только дисциплинарными взысканиями...
      - Господи Боже мой! - Главнокомандующий почти с испугом воззрился на фигуры, слетевшие, преградив дорогу, в снег с крыши. - Сережа?!
      Встрепенувшись от начальственного окрика, Сережа, не отряхивая снега с расстегнутого полушубка, вытянулся и понес было руку к голове, но Чернецкой перехватил ее за локоть.
      Бросив гневный взгляд на Чернецкого, непонятно с чего компрометирующего его перед начальством, Сережа попытался вырвать руку.
      - К пустой голове руки не прикладывают, идиот! - прошипел Женя в твердой уверенности, что ничто кроме Сережиного промаха не может обнаружить перед присутствующими их состояния.
      - Тьфу ты... - Сережа взлохматил и без того растрепанные волосы, окончательно убеждаясь в Жениной правоте. - А я действительно без фуражки.
      Адъютант главнокомандующего штабс-капитан Задонский, самый молодой из штаба, откровенно, но в полном одиночестве расхохотался.
      - Плакать надо, г-н штабс-капитан! Et votre conduite a Vous, Monsieur l'enseigne, est-elle, selon Vous, celle qui sied a un officier russe?19?
      - Никак нет, Ваше Высоко... превос... вохс... - запутался Сережа, с недоумением обнаруживая, что недавняя во время беседы на крыше о средневековой патристике изумительная легкость речи сменилась досадным косноязычием, которое почему-то хотелось побороть, приплетя куда-нибудь Блаженного Августина. - Ваше Высокопревосхо... преосв... Ваше Высокопреосвященство!
      - Слушай, Ржевский, ты что-то не то говоришь! - с испугом произнес Женя.
      - А что не то? - тоже немного пугаясь, спросил Сережа, так же, как и приятель, нимало не озабоченный ведением диалога на глазах у всего штаба.
      - Не знаю...
      Теперь уже вместе с Задонским хохотал даже начальник контрразведки, а попробовавший подавить смех, но против воли засмеявшийся главнокомандующий, сам на себя за это рассердившись, решил, что во всяком случае успеет разобраться с Сережей, и обернулся к Жене: - А Вы, подпоручик, какого полку?
      - Второго Уланского, ваше Высокопревосходительство! Под... под... поручик Ч-чернецкой! - Женя, в ответе которого чеканкой твердости хватило только на обращение, мужественно преодолел желание для краткости произвести себя в поручики. "Чернецкой" же прозвучало подозрительно похоже на чертыхание.
      - Что же творится среди младшего офицерского состава?- - риторически произнес главнокомандующий. разворачиваясь к свите. - Хорош пример для нижних чинов? Так что же, господа, хватит у вас сейчас в голове соображения на то, чтобы пойти под арест самостоятельно?
      - Так точно, Ваше Превосходительство!
      - Двое суток. Впрочем... - главнокомандующий, в лице которого мелькнула явно не сулящая ничего хорошего догадка, кивнул в сторону ярко освещенных окон гостиничного ресторана: - А признайтесь-ка, господа, не вы и заварили всю эту кашу?
      - Мы. - В одновременно произнесенном ответе прозвучало нескрываемое, даже не без некоторого ожидания одобрения, самодовольство.
      - С глаз долой!!
      Задонский, давясь от смеха, сделал за спиной главнокомандующего несколько знаков, энергически предлагающих Сереже воспользоваться этим разрешением удалиться.
      - Не понимаю, что? - Сережа через плечо начальства внимательно вгляделся в вызвавшую у него некоторое беспокойство жестикуляцию Задонского. Продолжая хохотать, Задонский постучал себя пальцем по лбу и кивнул на спину главнокомандующего. В следующее мгновение проследивший направление его взгляда Сережа, молниеносно трезвея, взглянул на Чернецкого так выразительно, что до того тоже дошло происходящее. Отчаянно переглянувшись, оба осознали полную невозможность собрать на месте наломанные дрова и обратились в бегство в сторону ближайших широких елей, силясь хотя бы не расхохотаться прежде, чем удастся выйти из пределов видимости...
      - А Вы, г-н полковник, говорите "дисциплинарные взыскания"... продолжая прерванный разговор, произнес отсмеявшийся главнокомандующий. Да по-настоящему этих вояк еще драть надо. Как Сидоровых коз драть. Офицеры!
      22
      - Его Высокопревосходительство, по счастью, был в духе. - Подтянутый, спокойный и трезвый (хотя с немного помятым утомленным лицом) Женя, сидя на широком деревянном подоконнике номера, пил кофе из металлического стаканчика.
      - А мы немного "разрядились". - Сережа улыбнулся. - Только знаешь, Чернецкой, а ведь колокольчик прозвенел.
      - Ты имеешь в виду...
      - Именно. А разве ты сам сейчас не чувствуешь, что отныне мы обречены на трезвость? Оно сказало, что мы перебесились этим, - Его Высочество чистоплюйство.
      - Остается поступить как подобает лояльным подданным. Конечно, чувствую, Ржевский: липко. Как грязная клейкая паутина на мозгах. Б-р. Женя передернулся, и в его глазах мелькнула какая-то не высказанная вслух очень неприятная для него мысль. - А ты знаешь, что самое гадкое в этом замутнении сознания?
      - Ну?
      - Оно несовместимо с внутренней свободой.
      - Принято считать наоборот - оно расковывает внешнее проявление и делает его безоглядным...
      - И все же это - рабское состояние. Ты бросаешься в поток чего-то влекущего, но не подчиненного твоей воле. И это - самое унизительное, Ржевский.
      - Ты прав... Plaudite cives, plaudite amici20... A все же для заключительного аккорда вчерашнее было недурно!
      - Еще бы - я не далее как утром слышал шуточку: "Ржевский, который перепутал генерала с кардиналом..."
      - Воображаю, с каким удовольствием Задонский рассказывал эту эпопею за бриджем!.. Слушай, Чернецкой, а тебе не жутко: представь - вечная трезвость.
      - А что поделаешь? Нельзя же разочаровывать начальство в благодетельном воздействии читаемых офицерам нотаций. - Чернецкой, не расплескав свой кофе, увернулся от Сережиной седельной сумки.
      23
      - Да, г-н штабс-капитан. Каждый военспец (а деликатный термин?) в ближайшие дни станет очень опасным орудием в руках врага... А этот Остапов - особенно. Поэтому Вик и просил передать, что все должно быть сделано как можно скорее... Вот, пожалуйста, досье.
      - М-да... Ну что же, г-н подпоручик, передайте Вику, что операцию я проведу завтра.
      - Вот этого я, к сожалению, сделать не могу: господина Штей... Вика я уже не увижу в ближайшее время. Завтра я, даст Бог, буду уже на передовой. - Чернецкой улыбнулся, поднимаясь. - Удачи Вам, г-н штабс-капитан.
      - Вам также.
      Юрий проводил Чернецкого до дверей.
      Вприпрыжку, по-мальчишески, слетая по ступеням, Женя на ходу надел и опять низко надвинул кепку.
      "Интересно, достаточно ли пролетарский у меня вид?" - подумал он, распахивая входную дверь.
      Сережа медленно поднимался по лестнице. "Как же бесконечно мало было этих двух недель!.. Немногим больше, чем двух... Какой же нелепый бред эта военная путаница, сколько разговоров она не дает довести до конца, до чего-то бесконечно важного, что должно венчать эти разговоры... Ох, как же мы не договорили. Ладно, passons. Даст Бог, договорим когда-нибудь. Во всяком случае - если суждено договорить. Но сейчас мне просто очень хотелось бы его увидеть, обменяться парой колкостей, повалять дурака так, как только с ним это для меня возможно... А. ведь я не пытался никогда разгадать Женьку Чернецкого, хотя даже на посторонний взгляд он представляет собой, мягко говоря, то еще уравнение со многими неизвестными... Но я не пытался никогда его решать потому, что у меня с самого начала было чувство, что на самом деле я все знаю, знаю так глубоко, что никакие мои догадки или Женькины откровения не смогли особенно много к этому добавить".
      Открыв своим ключом дверь квартиры, Сережа прошел в гостиную.
      - Кстати, Ржевский. Теперь все в сборе. Итак, господа офицеры, завтра нам предстоит небольшая операция. От нас требуется срочно ликвидировать красного военспеца - дезертировавшего в Петроград из действующей армии капитана Остапова, который занимается сейчас разработкой планов петроградской обороны. Остапов живет не один - с ним жена и, кажется, ребенок. Дом - на Литейной. За домом необходимо с утра установить наблюдение. Первым будет... - Некрасов неожиданно замолчал и резко подошел к дверям.
      - Что ты здесь делаешь?
      - Слушаю.
      - Ты подслушиваешь, и это очень скверно.
      - Нет, дядя Юрий, я бы потом все равно вошла. Дядя Юрий, я хочу, чтобы Вы завтра взяли меня тоже.
      - Куда?
      - Я все слышала. Я хочу с вами. - Девочка, гибко вытягиваясь, старалась заглянуть в глаза Некрасову. Ее лицо было странно неподвижно. Дядя Юрий, я же все поняла... насчет папы. Еще вчера поняла. Я хочу с вами.
      - Хорошо. - Некрасов открыл перед Тутти створку двери. - Завтра ты пойдешь с нами. Ты довольна? А теперь немедленно иди спать.
      Дверь затворилась.
      - Тебе не стоило ее обманывать, - негромко сказал Вадим.
      - Я не обманывал. - Некрасов медленно смерил его холодным прозрачным взглядом. - Она действительно может пригодиться.
      - Ты сошел с ума! - Вишневский привстал.
      - Должен сказать, Некрасов, что я также не могу воспринять Ваших слов иначе, как следствие неожиданного помрачения рассудка.
      - А что Вы можете предложить? - Некрасов повернулся к Никитенко, неожиданно порывисто вскочив. - Что вы можете предложить? Вам кажется, что для нее было бы лучше сейчас, чтобы самым страшным в жизни была слишком строгая классная дама в гимназии? Так ведь в той гимназии, где она должна учить французские спряжения, сейчас располагается какой-нибудь лазарет или склад! А отец этого ребенка расстрелян Чекой в каком-нибудь гараже... Того мира, где ей место, - нет!!
      - Но все-таки, Некрасов, это не довод. Ребенок не должен видеть крови.
      - Это - довод, Стенич, все мы здесь ежеминутно рискуем собой. А разве она ограждена от того, что на языке романистов именуется "превратностями войны"? Имеем ли мы право давать ребенку обманчивое ощущение прежнего мира? Лишний шанс, чтобы она выжила, - сделать прививку кровью, раньше, как только можно раньше... Детская психика - гибкая, я очень надеюсь на то, что она сможет выжить, приняв такую прививку. А если нет - значит, ей все равно погибать. Здесь, в обществе пятерых вооруженных мужчин, она ни на минуту не находится в безопасности. Надо понять, что Смутные Времена не щадят никого и ни для кого не делают исключений... Ребенок прежнего мира не способен выжить в этом. А Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТОТ РЕБЕНОК ВЫЖИЛ.
      25
      "Это когда-нибудь кончится или нет?" - раздраженно подумал Сережа, разглядывая золотистые латинские буквы на голубоватом мундштуке папиросы: пальцы, державшие ее, дрожали.
      День, не хмурый и не солнечный, почему-то не казался летним: даже июньская листва на немногих чахлых деревьях как-то не обращала на себя внимания, а тяжелые и холодные громады домов замыкали пространство улицы так давяще и мрачно, что казалось, будто смены времен года не существует вообще... На противоположной стороне зияла темным провалом разбитая магазинная витрина: над ней торчали еще железные крючья, прежде державшие вывеску. Ветерок гнал по булыжникам мостовой пыль, всяческий мусор и шелуху подсолнухов.
      Эта картина успела уже порядком утомить нервно расхаживающего по тротуару Сережу: от сломанной водосточной труб на углу дома до почты, от почты до трубы...
      "На его месте я бы тоже не очень спешил. А Вы делаете успехи, г-н прапорщик! Прежде вы не стали бы упражнять своего остроумия на таких темах... Ладно... passons..."
      Десять шагов до почты... "Тьфу ты, опять забыл, что не стоит отмечать свой путь заграничными окурками... Ну да не поднимать же теперь. Второй грузовик уже за последний час с закрытым брезентом грузом... И по два красноармейца в кузове. Чухонка с мешком, картошку несет? Нет, похоже дрова. Сейчас открыто не носят - спекулянтов стреляют... Сволочи. Дети же как мухи мрут. Цена шоколадки - золотое кольцо... Кстати, черт бы побрал этот шоколад!" - Сережа с раздражением нащупал в кармане скользкую шуршащую фольгу: несколько попыток скормить эту горсть французских конфет Тутти потерпели решительную неудачу. "Николай Владимирович сказал, что ты еще не поправился!" - "Тутти, я терпеть не могу шоколада". - "А я терпеть не могу касторки, ну и что?" Ребеночек за словом в карман не полезет... А все же прав ли Юрий... Ладно, passons. Комсомолки идут. Отвратное сочетание сапожищи и юбка. "По мне же вид являет мерзкий В одежде дева офицерской"... А вон тот выглядит почти довоенно... Хотя это сейчас так кажется, а если приглядеться... Stop".
      Сережа поспешно щелкнул портсигаром и сверился со спрятанной в нем фотографией. Входящий в подъезд дома высокий человек с мелкими чертами лица был бывшим капитаном Остаповым.
      Сережа сунул портсигар в карман и торопливо вошел в темноватое помещение почты.
      Грязная комнатка с кафельным полом была пуста. Девушка, сидевшая за деревянной стойкой, обернулась на стук двери.
      - Простите, барышня, вы не могли бы разрешить мне позвонить от вас?
      - Только служебный телефон. Нельзя. - Девушка говорила едва слышно. У нее были пустые, жалкие глаза на землисто-бледном маленьком лице: волосы скрывала повязанная по-комсомольски косынка. "Голод делает людей похожими бесполыми и лишенными возраста. Все голодные - старики".
      - Вы знаете, мне крайне нужно позвонить. Я Вас очень прошу...
      - Если быстро только...
      - Один момент! Спасибо! - Сережа быстро зашел за перегородку и снял трубку с аппарата на стене.
      - Сто-два-пять-девять-семь, пожалуйста! Алло! Алло! Дядюшка, тетя уже ждет Вас у себя. Да? Хорошо! Да! Спасибо Вам.
      Девушка в слабом недоумении посмотрела вслед: странный молодой человек в перчатках, речь которого ощутимо не вязалась с рабочим нарядом, уже вышел. Рядом со штемпельной подушечкой на стойке перед ней лежала, поблескивая цветной фольгой, горсть шоколадных конфет...
      Снова заняв свой пост. Сережа заставил себя перестать ходить и опять закурил, хотя курить было уже до тошноты противно.
      26
      - Кто там? - спросил женский голос за обитой коричневым дерматином дверью.
      - К товарищу Остапову, срочно! - громко ответил Юрий, не вынимая из кармана руки.
      Дверь приоткрылась. Мгновенно оттеснив женщину в глубь прихожей, Некрасов протиснулся в квартиру. Женщина была лет тридцати, с .модной короткой стрижкой, в темно-зеленом халате. При виде ворвавшихся в квартиру мужчин она испуганно вскрикнула, и на этот вскрик в коридор выбежал человек, только что виденный Сережей на улице: без кепи он оказался лыс, старше на вид...
      - Что это значит?! - Голос его сорвался.
      - Вы - бывший капитан Остапов, - без вопроса сказал Некрасов. - Пусть Ваша жена пройдет в эту комнату. Поручик, взгляните - там нет телефонного аппарата? Нам надо поговорить с Вами наедине.
      - Мне не о чем с вами говорить! - Остапов, говоря эти бессмысленно-ненужные слова, как-то желтел в лице: пальцы его судорожно собирали ворот сорочки.
      - Пусть Ваша жена удалится. Прошу Вас, madame. - Некрасов, словно не выговаривающий, а чеканящий слова, почти втолкнул испуганную женщину в дверь, из-за которой доносился похожий на мяуканье детский плач. Ответив на взгляд Юрия кивком, Стенич остановился у этой двери.
      - Принимайте гостей.
      Военспец молча прошел в комнату, видимо, служившую кабинетом. Это было обычное жилище военного времени: паркет так же черен без натирки, как в прихожей, на круглом столике темного дерева разложена газета, на которой стоял закопченный чайник, рисунок полуотставших обоев погублен следами лопнувшей трубы, угол заняла "буржуйка". На всем - печать вынужденного запустения.
      Некрасов сел, за ним сели остальные "гости", кроме оставшегося в коридоре Стенича. Незаметная и тихая, Тутти присела на валик стоявшего у двери дивана. Военспец продолжал стоять, остановившись посреди комнаты: глаза его беспокойно бегали.
      - Садитесь, Остапов.
      Военспец нехотя сел. Оказавшийся рядом с ним Вадим увидел, что его желтоватый, высокий лоб покрыт капельками пота.
      - С Вами говорит сейчас организация "Национальный центр", состоящая из бывших Ваших товарищей по оружию. Вы приговорены ею к смертной казни как офицер, нарушивший присягу, как изменник, перешедший в лагерь врага. Что Вы можете сказать перед тем. как приговор будет приведен в исполнение?
      - Послушайте. - Голос Остапова дрогнул. - Не звери же вы? У меня семья.
      - Это обстоятельство еще никого и никогда не ставило вне закона, бесстрастно ответил Юрий. - Но в отличие от Ваших новых хозяев мы не трогаем семей.
      "Вне закона нет. У любого преступника может быть семья, но это не имеет того значения, когда есть скамья подсудимых, приговор, тюрьма; вместо одной стены, разделяющей казнь и женщину, которая закричит, увидев..." думал Вишневский, перебарывая тошноту...
      - Убийцы! - Остапов вскочил.
      - Мы не убийцы и даже не судьи. Мы - исполнители приговора.
      Неожиданно затрещал черный телефонный аппарат.
      Лицо Остапова выразило слабую надежду, надежду неизвестно на что... Сейчас, когда перед ним с такой неумолимой и нереальной неожиданностью предстал мир, из которого он бежал, устав от передовой, на которой покой домашнего очага вырос до такой значимости, что любая цена за него показалась допустимой, явление этого мира как-то отдалило реальность от него...
      А сейчас пронзительный треск телефонного аппарата вдруг, как включается в комнате свет, включил эту реальность. И в комнате как будто повисло то, что жизнь самих вершителей военного закона висит не на очень крепком волоске...
      Возникло ощущение, будто случился разрыв наполненной напряженным драматическим действием синематографической картины.
      Аппарат звенел.
      - Возьми трубку, - прерывая возникшую паузу, произнес Некрасов. Тутти соскользнула с дивана и, подойдя к аппарату, подняла тяжелую трубку.
      - Алло? - спросила девочка голосом более детским, чем на самом деле. Лицо ее было тихо-серьезным. - Да. Нет. Пожалуйста, телефонируйте через три часа.
      Трубка легла на рычаг.
      - Молодец, Таня. Говорите все, что Вам хотелось бы сказать, Остапов. Но предупреждаю, - Юрий щелкнул крышкой часов, - я не могу дать вам более трех минут.
      Казаров, присевший на подоконник, чиркнул спичкой, зажигая папиросу. Вадиму тоже захотелось курить. Сережино бесстрастное лицо невольно обратило на себя его внимание: выражение, проступившее на нем, в точности повторяло выражение лица Некрасова.
      Часы громко тикали на ладони Юрия.
      - Скажите, - заговорил наконец Остапов, обращаясь к Юрию, - как Ваше имя?
      - Настоящее мое имя и звание - штабс-капитан Юрий Арсениевич Некрасов.
      - Послушайте, штабс-капитан, - Остапов облизнул губы. - К чему это утонченное издевательство?
      - Стыдитесь! - резко бросил Юрий. - Я даю Вам возможность умереть как подобает русскому офицеру - глядя смерти в лицо! Мною руководит уважение к Вашему бывшему званию. Впрочем, Ваше время уже истекло, бывший капитан Остапов. Казаров!
      Военспец снова вскочил с перекошенным волнением лицом и без вскрика, медленно закачавшись, повалился на грязно-черный паркет: на его спине в домашней белой сорочке проступило под лопаткой пятнышко крови.
      Казаров убрал в карман небольшой английский пистолет с глушителем.
      - Вишневский!
      Вадим наклонился над телом, стараясь одновременно загородить его собой от Тутти.
      - Мертв.
      - Казаров, Вишневский - с нами, Никитенко, Ржевский - остаетесь со Стеничем. Женщину - запереть и... вызвать по телефону Чеку. Должен кто-то и отпирать... А то она так неизвестно сколько просидит, там еще и ребенок вдобавок, - закончил Юрий в сильном раздражении. - Из подъезда выходить по одному. В разные стороны. Все.
      Все еще непохоже на себя серьезно-тихая, Тутти, выходя вместе с Некрасовым из кабинета, обернулась и еще раз окинула лежавшего на полу напряженно-внимательным взглядом.
      27
      Белый сумрак сгущался между колоннами Казанского собора. В вечернем воздухе далеко разносился звук шагов.
      Перед собором было пусто.
      "Готические башни, словно крылья,
      Католицизм в лазури распростер", - негромко произнес вслух Сережа.
      "Ладно, довольно... Довольно, как в дьявольском лесу бродить между этими колоннами и читать стихи. "Бежать бы из-под этих сводов темных, Пока соблазн душой не овладел"... А все-таки иногда, иногда мне начинает казаться, что я мог бы понять Лунина. Но и Лунин сейчас поступил бы иначе. "Готические башни, словно крылья, Католицизм..." Ладно, passons". - Сережа резко повернулся и зашагал в сторону Невского.
      "И еще эти белые тоскливые ночи... Passons, слышите, г-н прапорщик... Думать о том - нельзя. Иначе Вас очень ненадолго хватит. Г-н прапорщик, попридержите-ка свои нежные нервы!.. Юрий был прав - тысячу раз прав, и довольно об этом... Нельзя. Нельзя. Нельзя".
      Сережа шел по проспекту, не видя перед собой лиц редких прохожих...
      - Ржевский!! - Неожиданно громкий крик не успел дойти до него, когда кто-то крепко стиснул его в объятиях и чьи-то горячие губы с силой коснулись его щеки. - Сережка!!
      Стремительная пылкость в этом страстном - куда-то не в щеку и не в губы - поцелуе обдала Сережу чем-то позабыто знакомым. - Олька! Олька Абардышев!
      28
      Непролазные заросли малинника сохраняют прохладу даже в полуденный зной... Вкус малинового прутика, его белая, вязкая на зубах мякоть.
      Голые ноги до колен исхлестаны травой и крапивой.
      Олька Абардышев сидит на корточках напротив Сережи. Олька похож на девочку: у него пепельные, крупно вьющиеся локоны, красиво падающие на воротник белой матроски, правильный овал лица, прохладные зеленоватые глаза и благородно очерченные пухлые губы.
      Сейчас в Олькиных волосах торчит белое петушиное перо, подкрашенное красной акварелью.
      - Соколиный Глаз, - говорит Олька, - как же все-таки быть с трубкой мира?
      - Когда бледнолицый койот покинет свой вигвам, мы сможем взять все необходимое, - отвечает Сережа.
      - А он наверное курит?
      - Ну. Я сам видел. Тихо!
      Они замирают. По гравиевой дорожке идет из дому Женя - его хорошо видно сквозь густые заросли. Женя, в белом фланелевом костюме, тонкий, элегантный и легкий, идет быстро, почти бежит...
      - Куда это он так разлетелся?
      - К Морозовым... У них дачный бал вечером - вот и носятся.
      - Охота им...
      Олька и Сережа обмениваются многозначительным взглядом. Их прямо-таки переполняет презрение к взрослому миру. Скучная и глупая жизнь. Как это ужасно - вырасти!
      29
      - Олька... - Обрадованный Сережа смотрел в, казалось, ничуть не изменившееся за три года лицо Олега Абардышева. - Господи, Олька, как я рад тебя видеть!
      В следующую секунду Сережины нервы, казалось, помимо него самого, мгновенным и мощным усилием заставили лицо остаться неподвижным: человек, сжимающий его в объятиях, был одет в черную кожанку.
      30
      С Вадиком Белоземельцевым, лучшим другом детства, учившимся в царскосельской гимназии, Сережа виделся раз в год - в Крыму. А в остальное время - от Крыма до Крыма - Сережа больше всего общался с Олькой Абардышевым.
      Сережа и Олька учились в одном классе, но знакомы были еще до гимназии - по дачному поселку в Останкине.
      В старших классах эта дружеская связь немало удивляла самого Сережу, находившего объяснение только в известном "стихи и проза, лед и пламень"... Непременный зачинщик всех гимназических бесчинств и бунтов, необузданный, фанатически подчиненный только своему, более чем своеобразному, кодексу чести, Олька, несмотря на безмятежно-ангельское личико расхорошенького пай-мальчика, к шестнадцати годам умудрился переспать с половиной московских проституток... (Врач венерической клиники, на прием к которому Олька попал в пятнадцатилетнем возрасте, был озадачен, пожалуй, впервые за свою практику - настолько не вязался Олькин вид с целью визита.) Отношение к людям варьировалось у Ольки только между обожанием и ненавистью: безразличия не было в его натуре вообще, так же как и спокойного отношения к чему-либо. Основным объектом его ненависти было, во всех видах, "бюргерство", противопоставленное "музыкантству"... Запоем читавший йенцев и Гофмана, Олька с яростным максимализмом делил людей на "бюргеров" и "музыкантов", и это деление было единственным делением, которое он признавал. Деления на "плохих" и "хороших", "добрых" и "злых" для него не существовало. Впрочем, и само понятие добра и зла было для Ольки чем-то находящимся вне его мировоззрения.
      Как-то, войдя в класс уже после звонка и получив по этому поводу соответствующую запись в дневник, Олька упал за парту рядом с Сережей... Глаза его лихорадочно блестели: он сидел словно на иголках и, отвечая с места, сделал грубейшую ошибку в отложительных глаголах.
      Когда звонок наконец прозвенел, Олька оторвался от крышки парты, которую последние пять минут ожесточенно царапал сломанным пером.
      - Знаешь погоди... - остановил он Сережу, сорвавшегося было мчаться в рекреационный зал.
      - Ну? - Сережа уселся на парту перед Олькой.
      - Мне сегодня сон приснился... такой сон... - Олька откинулся на спинку скамейки. - Понимаешь, Сережка, мне приснилось, что я вот-вот смогу полететь... Все тело наливается такой силой, что я знаю, что еще, изо всех сил напрячься - и я взлечу, стремительно, вверх... И я молю Бога: Господи, помоги Мне взлететь, дай мне сейчас взлететь, я хочу ощущения полета... И тут появляется какая-то женщина в красном. И она говорит: не торопись, может быть, это и не от Бога... И я понимаю, что это не от Бога... И тогда я проклинаю Бога, чтобы полететь...
      - Крыть нечем: ты в этом сне - весь, - прищурился Сережа.
      - Не могу я тебя понять... - Олька повертел в пальцах карандаш. - Я же тебя видел... в церкви. Но неужели не унизительно для человеческого достоинства - падать на колени?!
      - Унизительно не падать.
      - Но ведь есть же гордость!
      - Самая высокая гордость - смирение.
      - А как же, где в христианстве место бунту?
      - В христианстве ему нет места.
      - Но ведь бунт - благороден! Помнишь, у Байрона, в "Каине"? Гордость бунта, сила восстать!
      - Природа бунта - паразитична.
      - Что ты хочешь этим сказать?!
      - Бунту нужен объект. Если у бунтарской натуры отнять все объекты, то ей ничего другого не останется, как восстать на самое себя. Ну и самоуничтожиться. Следовательно, существовать она может, только паразитируя.
      - Пятерочка по логике. Твой Флоренский тебе в кровь и плоть въелся. Кстати, о плоти. Твое христианство зачеркивает плоть. А почему? Ведь плоть обогащает. Она дает ощущения.
      - И берет тебя. Неужели даже тот "насморк", который ты подхватил осенью, ни на что тебя не натолкнул?
      - Ерунда. Тело дает мне жизнь ощущений - это главное.
      - С тобой бесполезно разговаривать. Ты задавлен своей, как говорят индусы, нижней чакрой.
      - Меня это устраивает.
      31
      - А я чертовски рад, что ты - наш. По твоим склонностям я скорее бы ожидал тебя увидеть каким-нибудь "вольнопером"... Хотя, слушай, ты ведь собирался на ускоренные курсы. Значит, ты бы сейчас был прапорщиком, ты ведь их кончил?
      - Кончил.
      - Здорово все-таки. А каким тебя сюда ветром забросило?
      - Недавно. Я был сюда прислан к Петерсу... по одному делу. - Уже пришедший в себя, Сережа даже улыбнулся тому, к какой акробатической изворотливости формулировок толкает его почти физическое отвращение ко лжи.
      - Я тоже не очень давно. Из Москвы. Слушай, у тебя сейчас время есть?
      - Пожалуй, да.
      - Я тут рядом - в общежитии Чека. Завернем ко мне?
      - С удовольствием.
      "Идиот! Надо же было отговориться делами... Но не случайно же так случилось. Ведь случайного не бывает. А мне сейчас нужно развлечься".
      Они сворачивали уже с Невского в переулок.
      - Слушай, а как братец твой Женичка?
      - Женя погиб.
      - Извини, Сережка. Давно?
      - Порядком. В восемнадцатом.
      - Ясно. - Олька шел быстро и весело, казалось ему хочется разбежаться и подпрыгнуть.
      Двери оштукатуренного желтым трехэтажного дома то и дело открывались, пропуская людей, по большей части молодых, в шинелях и кожанках, коротко подстриженных женщин в сапогах и коротких юбках, в красных косынках и без косынок...
      - Абардышев! Олег! Приходи чай пить!
      - Не могу, занят! - крикнул Олька куда-то в глубину людного вестибюля, где стоял непрерывный гул голосов и желтый махорочный дым. Откуда-то тянуло стряпней на скверном жире. Поблескивали металлом вешалки гардероба - конечно, никто не раздевался. Сережа услышал в себе веселое ощущение безопасности, то ощущение, которое всегда необъяснимо овладевало им в особенно рискованных ситуациях. Он поднялся вместе с Олькой по лестнице на третий этаж (на каждой площадке оживленно курили девушки и молодые люди).
      - Нет, дурачье, это же гениально придумано!
      - Васька, и много таких отрядов будет?
      - Пропорционально оборонным войскам. Здорово, Абардышев!
      - Здорово, Федорук!
      Олькина дверь оказалась в конце грязного, заплеванного окурками самокруток коридора - у мутного окна с широким каменным подоконником. Абардышев отомкнул ее ключом, взятым у стриженной девушки на вахте.
      Они прошли в комнату, в которой нельзя было подойти близко к окну из-за того, что половину ее занимали до потолка громоздящиеся друг на друга школьные парты. Из-за этого же было и довольно темно. В комнате стояли две железные койки - одна из них зияла пружинной сеткой, другая была кое-как заправлена серым солдатским одеялом. Паркетный грязный пол был усыпан все теми же окурками.
      - А свинарник у тебя, - Сережа присел на стол, вытаскивая было портсигар, но, вовремя спохватившись, не вытащил.
      - А, не до того, - тряхнул пепельными кудрями Олька. - Черную работу кончим, будем там все эти дворцы с алюминиевыми колоннами строить. Хотя знаешь, Сережка, тьфу ты, спички отсырели, темновато у меня, да? Зато пока один, а в этом того-этого - есть кое-какие преимущества.
      - А ты все такой же бабник.
      - А ты все такой же средневековый рыцарь с обетом целомудрия? "Тело инструмент духа", который должен быть чистым, а то куда-то там не пойдешь не поедешь... Помню я все твои теории.
      "А здорово я отвык от родного произношения с этим питерским рассыпанием сухого гороха", - невольно отметил Сережа, слушая Ольку. По обыкновенной своей манере Олька как бы нарочито утрировал московское растягивание гласных, играя плавными интонациями как сытый котенок, жмурясь, играет с клубком. Олег Абардышев действительно изменился мало. От него, как прежде, веяло какой-то беззаботной прозрачной порочностью. Это была не та порочность, что губила когда-то Женю: это была порочность без боли, без муки, без "торжества святотатца" и без отвращения - это было какое-то невиннейшее неразличение Добра и Зла.
      - Так о чем я бишь? А, ну да! Эта черная работа очень по мне... Ты Блока любишь? "Пальнем ка пулей в Святую Русь"! Вот где сила бунта, куда Байрону! Помнишь, мы с тобой спорили о бунте? Вот он и вырвался, бунт...
      - Вырвался или выпустили?
      - Ну, предположим, и выпустили, - улыбнулся Абардышев. - Мы выпустили. Знаешь, теперь-то об этом уже можно говорить - я ведь еще в гимназии в партию вступил. Помнишь, ты еще спрашивал, почему у меня пальцы черные - мы прокламации набирали тогда у Вельки Айзермана. Я их тогда от типографской краски не мог оттереть... Слушай, а ты чего в перчатках?
      В дверь стукнули.
      - Олег, ты у себя? - спросил хрипловато-прокуренный девичий голос.
      - Ну! - весело откликнулся Абардышев. - Познакомьтесь, кстати: Дина Ивченко - Сергей Ржевский. Мы, Динк, восемь лет протирали одну парту в одной гнусной гимназии.
      Несмотря на менее воинствующий вид - плечи девушки были закутаны в клетчатый шерстяной платок, и ни кожанки, ни маузера на боку на этот раз не было, - Сережа сразу узнал светловолосую девушку из ЧК.
      32
      "Я задыхался, горло мое выпало, я сказал себе - воистину это вкус смерти!"
      Неферт... Явись ко мне, змейка-Неферт, утолить жажду мою водой, принесенной тобою в белоснежной чашечке лотоса...
      Яви мне лик твой, змейка-Неферт, светлая любовь моя, прекраснейшее дитя из дочерей Черной Земли...
      Дай мне коснуться белого льна твоих одежд, змейка-Неферт, божественное дитя, рожденное из лотоса...
      ...Безоблачное, светло-голубое небо казалось лежавшему в траве Жене Чернецкому похожим на безбрежное течение Нила.
      Прозрачный блеск воды в прибрежных зарослях лотосов кажется зеленоватым. Сейчас из стены темно-зеленых высоких стеблей покажется загнутый нос узкой тростниковой ладьи... Сейчас расступятся стебли, пропуская длинную и узкую, как тело змеи, ладью...
      А может быть, я все же встречу тебя здесь в человеческом облике?
      Ведь встретил же я "товарища от Бога, В веках дарованного мне", правда, затем, чтобы тут же потерять... Может быть - мы и не встретимся в этой жизни больше...
      Перед Жениными глазами поплыли картины снежно-серого бессолнечного дня, снег в синеватых тенях, молочное небо, Сережа, в расстегнутом белом полушубке, с непокрытой головой, холодное лицо, папироса в руке, небрежно, между двумя затяжками брошенная фраза:
      "Кстати, Его Высокопревосходительство благоволит отправить меня к Родзянке". И свой спокойный, с чуть насмешливой интонацией голос: "Право? И - надолго?" "Полагаю - да. От Родзянки я, кажется, отправлюсь еще дальше..."
      Мы же понимали, что это - конец! Как будто под ногами треснула льдина, и через мгновение течение стремительно разведет в стороны ее куски, неся и сталкивая дальше... Странный образ... Почему мы так расстались - мы же знали, что это по меньшей мере - надолго?
      "Куда я дел эту дурацкую записную книжку? А, вот, в кармане. Ну, кажется, пора. Собственно, мы все равно совершаем прогулку в одном направлении..." Мы же понимали, что это - конец. И почему-то в утро его отъезда, как обычно, едва перебрасывались за завтраком фразами... И все-таки мы же до сих пор слышим друг друга... Сережа, я не могу даже сказать, что тебя нет рядом, потому что чувствую тебя в себе, чувствую натяжение тонкой ниточки где-то в душе, ответную соединенность с тобой. Так, как я почувствовал ее; когда увидел тебя впервые - в этой жизни. И тот разговор ночью...
      - Индия, Индия...
      - А ну их... Индия - просто очень большая и старая безвкусица. А Египет...
      - Египет - спящий Царь Миров. Знаешь, а ведь во мне...
      - Что в тебе?
      - Нет, ничего... Пустое. Ты говорил...
      - Parbleu.21 Мне нравится твоя манера недоговаривать.
      - В моих обстоятельствах простительна некоторая забота о собственной безопасности.
      - Каковы же ваши обстоятельства, милорд? - Прищуренные глаза - всегда выдающий Сережу признак злости. Взгляд брошен на Женю, как спущенное с пружинки лезвие: сам Сережа в жизни не видал таких ножей.
      - О, пустяки. Нечто наподобие прогулки по канату. Так что не пеняй на недоговорочки.
      - А ведь ты врешь, Чернецкой. Ты воображаешь, я не вижу, что, открывая рот для таких якобы неосторожных фраз, ты уже знаешь, на каком слове себя оборвешь. Танцы на канате тебя вполне развлекают самого.
      - Предположим. Хотя дело не только в этом.
      - Не только. Ты прощупываешь, могу ли я их за тебя продолжить,
      - Ты красиво швырнул мне козырного туза.
      - У тебя еще парочка в рукаве.
      - Ржевский, а ты сейчас великолепен. Только не надо додумывать картель, меня не оставляет ощущение, что выяснять отношения таким образом мы уже когда-то пробовали.
      - Тебя тоже на это тянет?
      - Почти все время, что любопытно.
      - Меня держит одно - слишком уж это заманчиво просто. Чернецкой, та розовая вода, в которой мы плавали, в нашей лавочке вышла. Все эти трогательные воспоминания о прошлых встречах и затасканная мистиками метампсикоза...
      - А было забавно, согласись. Особенно - твое раннесредневековое воспоминание о ребенке на троне и бокале с ядом и мое египетское.
      - Яд, действующий несколько лет. Да, тебе пришлось веселее. А все же невозможно было сразу не поверить в то, что ты был этим ребеночком-фараоном... Знаешь когда? Когда ты машинально передернулся от стакана молока. Это ведь тоже не было пустой любезностью с моей стороны.
      - Mersi.
      - Только все эти игры кончены. На другой день, когда мы познакомились... Ты ведь сутки прикидывался больным для того, чтобы не встречаться со мной.
      - Г-м... Хочешь правду? Держи! Я, видишь ли, тебя испугался. Я испугался тебя так, как не боялся никого и никогда".
      Вспомнив растерянное Сережино лицо. Женя Чернецкой негромко рассмеялся и вскочил на ноги.
      Ощущение бескрайнего неба, открывающегося через метелки травы, сразу же пропало. Выросли крыши сельской окраины, словно прижатые к земле тяжестью развесистых старых ветел.
      Дорога, на которую вышел Женя, поднималась на пригорок, откуда начинались первые, обшитые бурым тесом дома. Здесь царило оживление, обыкновенное для недавно занятой местности. Мимо Жени прогрохотал, оставляя пыльный след, грузовик с продолговатыми ящиками боеприпасов, проскакала группа верховых... Неохватные стволы у въезда были свежеисполосованы пулеметной очередью - отметив это, Женя криво усмехнулся.
      - Эй, Чернецкой! - Женя замедлил шаг, и вольноопределяющийся Николаев поравнялся с ним. Левая рука Николаева болталась на перевязи.
      - Здравствуй, Николаев! Пулеметом, что ли, зацепило?
      - Да нет - приклад в рукопашной - трах! Шуйца пополам, "и кровь аки воду лиях и лиях"... - весело рассмеялся Николаев.
      Чернецкой и Николаев, не будучи знакомы коротко, все же были на "ты". В среде добровольческой молодежи субординация, как и некоторые неписаные законы этикета, принятые между кадровыми офицерами, нарушались постоянно.
      - А ты был во вчерашней переделке?
      - Нет... Я только сегодня... из Питера.
      Николаев присвистнул.
      - Однако! Стоит он хотя бы на месте-то?
      - Стоит, - усмехнулся Чернецкой. - Ох, я и рад, что из него вырвался. Давит. И сам город давит, и это ощущение чужой шкуры, оглядки...
      - Но ты надолго теперь?
      - Не знаю. Хотелось бы мне не возвращаться иначе, чем вступая с армией. Очень бы хотелось.
      33
      - Ивченко. - Девушка протянула Сереже руку. На этот раз ее голубые глаза смотрели прямо на Сережу - с доброжелательным вниманием.
      - Ржевский.
      - Динка, сообрази-ка быстро чайку.
      - Aгa... - Девушка присела на пол перед небольшим шкафчиком. - У тебя еще где-то сахарин был?
      - Был-был, поищи там подальше...
      - Aгa, есть. А морковишки у меня были... Товарищ Ржевский, а Вы тоже к нам приехали?
      "Оцените юмор положения, г-н прапорщик... Спокойно, ну не каждый же день такое бывает..."
      - М-да... товарищ Дина.
      - О! - Абардышев упал на койку и закинул на спинку ноги в сапогах. Динка, его к Петерсу понесло!
      - А что ты имеешь против Петерса? - с интересом спросил Сережа.
      - Бездарен. Скучен как мясник. Эдакого чего-то в нем нет. - Олька кинул косвенный взгляд в маленькое мутное зеркальце над шкафчиком: последняя фраза была не сказана, а скорее промурлыкана - в Ольке вообще было что-то то ли кошачье, то ли женственное. - Я по всем статьям предпочитаю Блюмкина: это человек умеет понимать красоту...
      "Кончай мне из гаража театр устраивать", - вспомнилось Сереже.
      - А мы где-то виделись, - взглянув на него, сказала Дина и поставила на письменный стол жестяные кружки с бурым кипятком.
      - Да, дней десять тому назад, - ответил Сережа, беря горячую кружку затянутой в коричневую лайку рукой, - когда вывесили воззвание о шпионах.
      - Так ты чего в перчатках?
      - Почему это тебя так заинтересовало? Меня так интересует, чего ты не анархист или, на худой конец, не левый эсер... По твоему бунтарству от тебя, казалось бы, можно было бы ожидать именно этого.
      - Ты меня не знаешь и знать не можешь! - Олька резко вскочил и заходил по комнате. - Бунт... Не в одном же бунте дело, твою мать! Я убежденный большевик и никем иным быть не могу! Бунт - это только те пары, которые приведут в действие машину! Человек живет для счастья, для земного счастья, для счастья здесь - другого не может быть и не надо! К шуту сказки о Боге, к шуту очищающее страдание - на черта оно нужно? Надо брать от жизни все, что можешь взять, - вкусом, зрением, осязанием, слухом, телом... Человек будет счастлив, только выбросив все, что этому мешает! А для этого надо сравнять с землей весь прежний мир прежних идеалов... Во мне гораздо больше практицизма, чем ты думаешь... Я вошел в ход этой машины... Она перестраивает понятия... Помнишь, мы развлекались в седьмом классе всякими романтическими историями? Ту сказку про двух рыцарей-друзей, которые волей судеб оказались в разных лагерях? И один обезоружил другого в бою, чтобы убить, потому что тот был опасен для его сюзерена. И обезоруженный попросил победителя на мгновение вернуть ему меч, чтобы он мог убить себя сам. И победитель не колеблясь вернул меч, а пленник действительно убил себя. Помнишь? Тогдашние представления о благородстве... А знаешь теперь, что бы я сделал на месте второго, когда меч оказался бы в моих руках? Я бы немедля направил меч на первого! Потому что единственное благородство заключается в том, чтобы любой ценой выполнить свой долг. А какой ценой - неважно, потому что другого благородства - нет! Потому что ради общего блага я не только порвал со своим сословием и уже убедился-таки, что кровь, которую мы ему пустили, не такая уж и голубая на вид! Я готов убить друга, брата, мать, наконец! Как только это понадобится! Потому что без подобных жертв здесь, на земле, не построить счастливого будущего! Для этого сначала нужно преодолеть сопротивление всего, что ему противится... Любыми средствами преодолеть. Цель оправдывает средства...
      "А не запятнают ли средства цель? - подумал Сережа, глядя в разгоряченное лицо Ольки холодными, чуть прищуренными глазами. - Ясно, что в том, что было, не все справедливо и хорошо... Но только может ли быть справедливее и лучше то, для чего надо убивать друга, мать и брата, если только они мешают этому лучшему? Может быть, насилие от века - это страшно, но насилие во благо... нет, это в тысячу раз страшнее потому, что несет в себе какую-то перевернутость тех понятий, которые держат человечество... Чернецкой бы это свел к кабалистике... А страшновато он оценивает революцию с мистической стороны... В Ольке действительно словно перевернуто что-то..."
      Динины глаза восхищенно следили за Олегом, который, вдруг успокоившись, взъерошил рукой волосы и взял кружку, улыбнувшись девушке обаятельно-кошачьей улыбкой.
      Дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял молодой человек, которого также сразу узнал Сережа, - это его тогда отсылал Зубов из кабинета Петерса... Вбежавший не обратил внимания на Сережу.
      - Абардышев, Ивченко! - крикнул он. - Через две минуты выезжаем машина внизу!
      - Ладно, недоговорили. - Олька прицеплял кобуру. - Слушай, ты ночуй у меня, чего тебе тащиться!
      - Не могу, Олька.
      - Ну, тебе виднее. Ты адресок свой оставь - заверну, будет время.
      Сережа написал несколько строчек на картонной карточке, которую вытащил из кармана, и положил карточку рядом с чайником и кружками. Из коридора (дверь оставалась распахнутой) показалась уже затянутая в черную кожу Дина.
      Олька запер дверь, и они вместе с другими спешащими вниз людьми быстро пошли втроем прочь от комнаты, в которой оставалась на столе "записка с адресом":
      "Олька! Прости, что так и не ответил, почему я в перчатках, - но тебе это смогут объяснить и твои приятели, если ты их спросишь, по какому делу я встречался с Петерсом. Адреса не даю. Semper tuus22
      - С. Р."
      34
      - Итак, товарищи, положение, не будем скрывать, тяжелое. Телефонная связь с Красной Горкой несколько часов как прервана, что внушает самые серьезные опасения. Может быть, враг уже занял форт. Необходимо без помощи Москвы, своими силами отстоять любой ценой революционный Петроград. В свете этого перед нами, работниками Чека, стоят две первоочередные задачи. Первое: ожидается, что ввиду подступившего к Петрограду фронта контрреволюционные силы в тылу активизируются. За сутки, к следующей ночи, мы должны, подняв весь резерв пролетариата столицы, провести в одну ночь серию обысков по всему Петрограду - не минуя империалистических посольств! Отданный вчера приказ о сдаче оружия в течение суток - подошел к концу. С помощью мобилизованного пролетариата мы нанесем ощутимый удар подполью.
      Прокуренный махоркой зальчик, в котором говорил Петерс, был набит до отказа.
      Олька Абардышев, затиснутый в угол вместе с Володькой Ананьевым (молодым человеком, которого видел в ЧК Сережа) и Динкой, краем глаза увидел, что Динкина рука съезжает на бок, к маузеру. Пользуясь темнотой (света не хватало на углы маленького зала), Олька с мягкой силой положил свою руку на Динкину - поверх маузера. Горячие, с притягивающей насмешливостью изогнутые губы приблизились к ее лицу:
      - ...Успеешь... не тянись к игрушке... успеешь пострелять, девочка.
      - Второе: товарищем Троцким разработан план по усилению обороноспособности Петрограда, в котором решающая роль отводится также нам, работникам Чека. Тут многие слышали про особые отряды, для тех, кто не слышал: кольцо обороны Петрограда должно быть охвачено изнутри другим, укрепляющим первое, кольцом - оно будет состоять из работников Чека, задачей которых будет не борьба с врагом, а создание невозможности отступления для колеблющихся. Защищающие Питер должны знать, что тех, кто побежит, встретит неминуемая смерть. Не далее чем послезавтра части Чека должны быть распределены по частям обороны. Ответственный - товарищ Валентинов. По заводам в ближайшую ночь - товарищи Блюмкин и... Абардышев.
      Последнее было неожиданным. По еврейскому нервному лицу повернувшегося к Ольке Ананьева пробежала одобрительная улыбка. Олька, посерьезнев в лице, крепко пожал в темноте несколько молча протянутых рук. Он чувствовал, что неожиданное назначение не вызвало возражений, чувствовал, что возложенная на него ответственность молчаливо одобрена.
      Ольку Абардышева любили в ЧК. И хорошее происхождение, и образованность, и барственные манеры - все, что не простилось бы никому другому, ставилось Ольке чуть ли не в заслугу. Олька небрежно покорял товарищей по работе в ЧК, как и покоряет обыкновенно плебеев аристократ, разделяющий их интересы, В этом сказывалась извечная плебейская потребность восхищаться вышестоящим существом. Олька показался в эту встречу Сереже толстовским Афанасием Вяземским. Так или иначе, этот новый Вяземский чувствовал себя среди опричников нового времени как рыба в воде.
      - Что это еще, мать его, за князь такой - Серебряный?
      - Эй, товарищ Абардышев!
      Олька приостановился на площадке широкой лестницы.
      - Ну?
      - Ты у нас вроде как "спец" по голубым кровям?
      - Вроде как.
      - Тогда скажи, что это за князь такой - Серебряный?
      - Князь Серебряный? Это книга так называется.
      - Какая к ... матери книга? Под Смоленском князь Серебряный орудует, падла белая. Взял его на прошлой неделе.
      - А тебе, Осьмаков, других делов нет, кроме Смоленска? Нехай Москва думает, кто его там взял, у нас свой Юденич, матерь его!
      - Да я смоленский...
      - Товарищи, товарищи! - разговаривающих нагнал спускающийся в толпе Ананьев. - В корне неправильная постановка вопроса! Товарищ Ленин неоднократно предупреждал о недопустимости петроградского сепаратизма. Помимо нашего фронта, существует еще и общий фронт, поэтому даже сейчас, когда Петроград в такой опасности, мы все равно должны думать о положении на других фронтах... Кстати, Абардышев, по поводу ордеров ко мне завтра зайди, ты хотел. Как раз будут.
      - Зайду! Динка, езжай с Володькой - я пешком.
      Ольке действительно хотелось пройтись, но только очутившись на ночной, по-летнему светлой улице, он почувствовал, насколько сильно ему этого хочется... Иногда с ним случалось так, что усталость бессонных ночей и напряженных дней, усталость, загнанная куда-то внутрь, забиваемая курением и распиванием кипятка и обычно не замечаемая, неожиданно давала себя знать.
      Олька любил летние ночи, светло-пустынную волнующую безлюдность улиц... Тот, другой человек - человек, который любил участвовать в расстрелах и орать скабрезные стихи на пьянках, мчаться в грохочущей по темным зимним улицам машине на рискованные операции, - в такие минуты куда-то отступал, и мысли растворялись в неожиданно обретенной ясной прозрачности белой ночи.
      "А любопытный псевдоним - князь Серебряный. Этот беляк, должно быть, большой любитель Толстого. С намеком - псевдоним... Опричнина - мы. А что, разве Грозный был не прав? А Сережка тоже всегда обожал Толстого... Еще тот отрывок, который он наизусть читал... "Не сравнять крутых гор со пригорками, не расти двум колосьям в уровень, не бывать на Руси без боярщины!" Так, кажется... Стой, стой!"
      Олька резко остановился.
      "Нет! Не может быть!"
      - Твою мать!!
      "Говорили о каком-то офицерике из штаба Юденича, который как-то очень лихо сбежал из Чека. Но полез бы он тогда ко мне? А разве такое не в его духе? "К Петерсу". Перчаточки. А тот жест, когда явно хотел закурить, полез в карман, как только за куревом лезут... И почему-то передумал.
      Адрес! Что же он мог там написать?"
      Олька знал уже, впрочем, примерное содержание записки.
      35
      Ночные коридоры Чрезвычайки были пусты... Петерс медленно шел из опустевшего зала в свой кабинет. Возвращаться домой уже не имело смысла: час-другой вздремнуть на кожаном диване в углу - и браться за дела... Спросить у дежурного кипяточку? Да нет, черт с ним. Спать. Обе операции, во всяком случае, проведут оперативно... И хорошая мысль - дать в помощь Блюмкину Абардышева. Без большого простора для инициативы такой начнет взбрыкивать, а так он надежен, очень надежен... С утра - созвониться с Зиновьевым... Затея с минированием в ... душу мать... Какого ... минировать город - его просто нельзя сдавать... Нет, Сталин, не Зиновьев, а Сталин гнет верную линию против циковского сепаратизма... Ладно, своих на это не давать... Пусть кем хочет минирует, трепло... Ладно, спать... Спать...
      Зампред швырнул пиджак на диван.
      А если еще попробовать соединиться с Красной Горкой?
      - Алло!! Красную Горку!
      Шумы в трубке.
      - Тамошняя телефонная станция не отвечает... Сейчас! Кажется, начали...
      Совсем вдали:
      - Красная Горка.
      - Красногорскую Чека!
      - Говорите!
      - Алло?
      - Артемьева!
      - Подойти не может - взят под арест! - перекрывая телефонные шумы, бодро отчеканил чей-то энергический голос.
      - На каком основании?! Кто у аппарата?
      - А на проводе кто?
      - Мать твою... Петерс на проводе! Что вы все там... что ли?! Почему была прервана связь?
      - Связь-то? Да бои на территории шли, вот и нарушилась! - весело и охотно прокричал в трубку собеседник.
      - Тьфу ты! Порядок навели?!
      - Еще как навели-то, Яша, спи спокойненько! И как это я тебя, голуба-душа, сразу не признал? Да и ты хорош, мог бы и вспомнить, как ручку жал...
      - Кто у аппарата, я спрашиваю?!
      - Граф Зубов у аппарата. - Голос неожиданно сделался ближе и отчетливее, и в его откровенно жизнерадостных интонациях проступило петербургски изысканное проскальзывание буквы "р". - А теперь, Яша, слушай и на ус наматывай. Относительно той части гарнизона, которая осталась на территории форта...
      - Что?!
      - Je veux dire23, кого рыбы не стрескали. Et bien, комендант форта поручик Неклюдов приказывает органам Чеки и частям Красной армии оставить Петроград к завтрашнему утру. В случае неповиновения будут расстреляны триста пятьдесят коммунистов и командиров, находящихся в наших руках. Мы их покуда в док согнали, чтоб пейзажу не портили. Et bien - Питер возьмем, пленных из коммунистов брать не будем! Обожди-ка минутку... - Петерс расслышал, как где-то далеко, на другом конце провода, собеседник поднял трубку другого телефонного аппарата. - У аппарата! А, Неклюдов! А я тут как раз твои пожелания в питерскую Чеку передаю... Что? Не слышу? А, конечно, не выполнят! Но .не суть - главное, чтоб в штаны наложили! Ну! - В аппарате послышался смех, и на мгновение раньше, чем собеседник перехватил прежнюю трубку, Петерс вспомнил широкоплечую и могучую фигуру и красивое наглой, веселой красотой лицо московского анархиста. "Можешь попросту Графом, как меня свои кличут". - Так о чем я, бишь? Из коммунистов пленных брать не будем, из комиссаров - само собой. Так что au revoire, товарищ Петерс, до скорого! Приветы и поцелуи!
      В трубке загудел отбой.
      Услышав этот гудок, Олька Абардышев вдребезги разбил бы телефонный аппарат. Яков Блюмкин помчался бы с маузером вымещать ярость в подвалах. Но Петерсу сослужили службу присущий ему флегматический, нечувствительный к унижению темперамент и основательная усталость: зампред остался спокойным.
      "Социалистическое отечество в опасности!" - раздраженно подумал он. Как будто кто и без него этого не знает!.."
      А поспать не придется.
      - Смольный! Сталина!
      36
      Тоненькие пальчики Тутти засовывали в папиросный мундштук туго свернутую полоску бумаги.
      "ГЕНЕРАЛУ РОДЗЯНКО ИЛИ ПОЛКОВНИКУ С. ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ПЕТРОГРАДСКУЮ ГУБЕРНИЮ ВВЕРЕННЫХ ВАМ ВОЙСК МОГУТ ВЫЙТИ ОШИБКИ, И ТОГДА ПОСТРАДАЮТ ЛИЦА, СЕКРЕТНО ОКАЗЫВАЮЩИЕ НАМ ВЕСЬМА БОЛЬШУЮ ПОЛЬЗУ. ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОДОБНЫХ ОШИБОК ПРОСИМ ВАС, НЕ НАЙДЕТЕ ЛИ ВЫ ВОЗМОЖНЫМ ВЫРАБОТАТЬ СВОЙ ПАРОЛЬ. /..../ В СЛУЧАЕ СОГЛАСИЯ ВАШЕГО БЛАГОВОЛИТЕ ДАТЬ ОТВЕТ ПО АДРЕСУ, КОТОРЫЙ ДАСТ ПОДАТЕЛЬ СЕГО. ВИК."24
      - Готово, дядя Юрий.
      - Молодец. - Некрасов подбросил на ладони обыкновенную на вид папиросу и, положив ее в портсигар, передал его Никитенко. Алексей молча кивнул, пряча портсигар в карман.
      - Ну что же, подпоручик... Счастливо вам добраться.
      - Возвращайтесь скорее, дядя Алеша!
      На вошедшего Сережу Некрасов взглянул не сразу.
      - Я не предполагал, что мне придется напоминать Вам о дисциплине оперативных групп, Ржевский, - наконец холодно начал он. - В восьмом часу вечера был дан приказ расходиться поодиночке из квартиры военспеца Останова. Сейчас - второй час ночи. Ступай спать, Тутти, тебе уже давно пора ложиться. Итого Вы отсутствовали более шести часов. Ваш поступок в других условиях завершился бы домашним арестом.
      - Я приношу Вам свои извинения и заверяю, что этого не повторится впредь, г-н штабс-капитан! - отчеканил Сережа.
      - А я уж подумал было, что мне, как Вишневскому, не придется проститься с Вами, г-н прапорщик, - улыбнулся Никитенко.
      - А Вы отправляетесь через фронт, г-н поручик? И Вишневский уже отправился? Вот это срочность...
      - Ах да, Вы же за своими прогулками еще не знаете главного, Сережа, вмешался в разговор до этого молча разбиравший чертежи Казаров. - Красная Горка, Серая Лошадь и Обручев взяты нынешней ночью...
      - Частями Родзянки? - выдохнул Сережа.
      - Нет, тамошним нашим ответвлением. Родзянко близко - восемь верст, но силы между ним и фортами сконцентрированы значительные. Вы ведь видели, какая мощная волна мобилизации идет по заводам... А сведения о дислокации на всякий случай понесут по отдельности и Вишневский и Никитенко25.
      - Если наши продержатся в Красной Горке хотя бы двое суток... Да что там, и суток достаточно.
      - Счастливого пути! И торопитесь - могут пострадать наши люди.
      37
      "Слушай, Чернецкой, а ты вообще - человек?"
      Ужасный этот, так невозможно неправильно сорвавшийся вопрос уже несколько часов снова и снова звучал в ушах Мити Николаева, каждый раз обжигая его полудетское лицо краской стыда.
      Ну нельзя было этого спрашивать! Непонятно почему, но нельзя. Теперь все кончено, теперь потеряна всякая надежда на то, чтобы покороче сойтись с этим холодным, ненарочито надменным, словно окутанным какой-то вечно ночной таинственностью Женей Чернецким...
      Митя мерил злыми шагами всползающую на высокий холм проселочную дорогу. Однообразный предвечерний пейзаж, расстилающийся вокруг, словно сгущал овладевшее им уныние.
      Но он бы ни за что не сделал этой глупости, если бы не неожиданный прорыв - после того утреннего боя за Щелково; если бы не мгновенная эта догадка при взгляде на Женю: догадка эта была пронизавшим Митю ощущением древности, пугающей древности этого существа, воплотившегося в стоящем перед ним восемнадцатилетнем офицере... Ничего современного, человеческого не было в этом юном, тревожаще нежном лице, каком-то Бердслеевском лице контрасте ослепительно ярких цветов - белого и черного.
      - Господа офицеры! Требуются добровольцы из нас - прорвать оборону штыковым ударом...
      - Позвольте мне, г-н капитан!
      И этот отчаянный бег навстречу свистящим пулям... Перебежка... Удар, смягченный сухой травой, тела о землю, запах нагретой земли, ползущий по травинке муравей... Снова резкий бросок тела вверх... А бегущий рядом так и остался лежать...
      Чернецкого, бегущего впереди, не берут пули: он легко бежит с солдатской винтовкой в руках и, встречая их свист, смеется, смеется так, будто наверное знает, что пули эти бессильны...
      И - рукопашная, рукопашная, страшнее которой на свете нет ничего... Упруго взрезающий чужую плоть штык... Крик - страшный, захлебнувшийся; какая же она яркая - кровь!
      Рукопашная - не чувствуется даже боли в поврежденной вчера руке; бои идут вторые сутки... "А-а-а..."
      Запоздалый треск только что установленного пулемета... Пулеметный огонь не может уже зацепить Женю, под ударом которого дергается и замирает тело лежащего за пулеметом парня... Треск замолкает.
      Оборона деревушки Щелково по линии наступления Ямбург - Красное Село, в котором укрепились красные курсанты I Новгородских пехотных курсов комсостава, прорвана. Удалось занять несколько дворов в центре села, но прорванная линия смыкается за офицерской группой снова...
      Перепуганные насмерть хозяева прячутся в подполе вместе с детьми и теленком, которого высокий, худой как жердь мужик стаскивает туда на руках...
      Бой становится многослойным: в центре - белые, вокруг белых красные, вокруг красных обхватившие Щелково белые части...
      Женя Чернецкой носится по скотному двору, стреляя то от одной, то от другой точки; остальные занимают постоянные позиции...
      Со стороны Красного Села на дороге видно облако пыли, поднимаемое обыкновенно передвижением большого количества людей, коней и телег... Митя не знает еще, что это подходят части 7-й армии красных.
      Невероятно тяжелый бой - второй бой за двое суток - натиск на Красное Село идет стремительно... Почему не хочется спать?
      "Слушай, Чернецкой, а ты вообще - человек?"
      Почему он спросил об этом?
      И со смешком, от которого холодок пробежал по спине, ответ Жени: "А ты как думаешь?"
      Отчего же все-таки вопрос был задан?
      ...Еще в первую, до Ямбурга, встречу с Женей Чернецким Мите Николаеву невольно вспомнились немало раздражавшие когда-то родителей разговоры с дядей Сашей...
      Дядя Саша, профессор-этнограф, живший в небольшом домике на Шаболовке, считался немного чудаковатым... Еще более чудаковатым, если не прямо помешанным сочла бы его вся родня, если бы им довелось присутствовать при его разговорах с двенадцатилетним племянником Митей, учеником четвертого класса.
      Со свойственной большинству мальчиков (и у большинства проходящей к взрослости и даже раньше) тягой к чудесному и необыкновенному, Митя очень любил бывать в этой заваленной чучелами экзотических зверей, африканскими масками, тамтамами и деревянными божками квартире, забираться в кресло с резными фигурками обезьян на подлокотниках, и слушать дядины рассказы об удивительных обычаях диких племен...
      Но тот всплывший в памяти при знакомстве с Женей Чернецким разговор зашел не об убивании счастливым отцом первого прохожего, чтобы наградить его именем новорожденного младенца, и не о живых девочках-богинях из Катманду...
      " - Видишь ли, друг мой, - говорил дядя Саша, наклеивая на продолговатые коробочки небольшие ярлычки, - это было бы крайне бездарно и скучно, если бы вокруг нас ходили и занимались своими делами одни только люди... Но это, по счастью, не так, и за самыми обыкновенными человеческими делами и в обыкновенных человеческих нарядах можно встретить и несколько других существ...
      - Каких, дядя Саша?
      - Разумеется, нелюдей, мой милый... Хотя иной нелюдь, случается, так подделается под человека, что не сразу и отличишь...
      - Нелюди - это злая нечисть, дядя Саша?
      - Отчего же непременно злая? Передай мне, будь любезен, вон ту папку... Красную... Спасибо. Вот люди - есть хорошие, есть плохие... Так почему же нелюди должны быть одинаковы? И хорошие есть и плохие... Только, надо сказать, у хороших есть одна малоприятная особенность... Если их угадаешь, они очень любят... г-м... пугать не пугать... а так притворяться черными... Хотя на самом-то деле не черные они, а только темные, темные-тайные...
      - А как их отличить - нелюдей от людей?
      - Сами себя выдают, Митя... Нет-нет да выдадут... У некоторых очень северных народов, например, считается, что они узнают друг друга по блеску глаз... А человеку их узнать... Ну, к примеру, лунного свету они не любят... Почему?.. Куда же я засунул клей?.. А, вот он... Вероятно, потому, что нелюди, иначе - оборотни, по большей части пошли от волков... Вы "Слово о полку Игореве" уже проходили?
      - Нет еще. Мы пока только былины проходим...
      - Был такой нелюдь - князь Всеслав Брячиславич Полоцкий, или Кривский. Князь-оборотень. Будешь читать "Слово" - узнаешь..."
      ...Беседы эти, отошедшие куда-то далеко-далеко от Мити Николаева, неожиданно с необыкновенной отчетливостью всплыли в памяти с появлением Жени Чернецкого. Женя, сам не ведая того, потряс Митю тем, что его детские представления, задумываться о которых ему так же не приходило в голову, как задумываться о существовании домовых, неожиданно оказались проступившей в Жене правдой.
      "Они себя выдают..."
      Женя Чернецкой боялся лунного света.
      - А ты зря пьешь в темноте. Есть и пить в темноте не стоит.
      - Почему?
      - Да просто потому, что в темноте не видно, что ты ешь или пьешь.
      - Вот так от самых обыкновенных слов может стать страшно, - сказал тогда Митя.
      Женя Чернецкой постоянно выдавал себя, несмотря даже на въевшиеся в характер манеры обычного гимназиста...
      А может быть, все это вообще - бред? Игра не в меру расходившегося воображения? С чего же он все это взял, в конце концов?
      ...Заныла расшибленная прикладом рука, несмотря на которую Митя все же участвовал в бое за Щелково. Пора было возвращаться в избу, отведенную на постой. Но по дороге Митя невольно сделал крюк и пошел мимо дома, где находился Чернецкой.
      Сквозь кусты сирени, вылезающие на улицу над редкими дощечками палисадника, было видно освещенное окно. Проходя мимо, Митя так же невольно заглянул в него, и зрелище, которое предстало перед его глазами, в первый момент заставило его подумать, что он действительно бредит.
      Женя Чернецкой сидел на краю стола, ногой в грязном сапоге упираясь в сиденье стула, и глядя перед собой черными, невидящими глазами, с лицом, холодно отрешенным от своего невообразимо нелепого занятия, небрежно-методическими движениями кисти затянутой в черную шелковую перчатку руки резал перед собой воздух игрушечного размера шпагой.
      38
      Колеса автомобиля громыхали по камням мостовой: шум мотора, отдающийся в холодном камне домов, был единственным звуком, нарушающим мертвящий сон полупустынного города.
      Ехали молча. Своих, из ЧК, было трое: Динка, Ющен-ко и Ананьев, остальные - только сегодня вооруженные тульскими винтовками рабочие.
      Олька Абардышев, сидящий у левого борта, грыз себя поедом. "Как можно было, так-разэтак, оказаться таким идиотом! Чекисту, большевику, так рассоплиться при встрече с детским другом, что в первую голову не проверить у него документов... Проще говоря, это называется - потерять бдительность. А потеря бдительности для чекиста... Ладно, этой мой промах, и исправлять его мне... Мы еще встретимся, Сережка, во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы мы встретились".
      Картонная карточка, согнутая вдвое, лежала во внутреннем кармане Олькиной кожанки.
      Автомобиль затормозил перед заброшенным на вид уходящим в глубину двора домом, въезд к которому был закрыт чугунной решеткой запертых ворот.
      Не откидывая борта, чекисты и рабочие попрыгали с грузовика и, стараясь не очень стучать сапогами, прошли через двор к лестнице парадного. По знаку Абардышева несколько человек, обогнув парадное, подошли к черному ходу, трое остались у парадного, а остальные прошли вслед за ним.
      Несмотря на запущенный вид подъезда, было заметно, что в прежние времена это был хороший, респектабельный дом: на белой мраморной лестнице (сейчас - грязной) еще сохранились металлические прутья, когда-то поддерживающие ковер. Двери в первую квартиру не было: на лестничную площадку, напоминая зев пещеры, открывался черный провал коридора. Войдя в квартиру, Олька сразу же обо что-то споткнулся, пахло сыростью и всякой дрянью. В первой комнате, куда вошли чекисты, паркет был сожжен до самого наката. Было видно, что в квартире разводили зимой костры. Дальше осматривать не имело смысла: подобных квартир им немало попалось уже в эту ночь.
      ... - Кто там? - спросил слабый старческий голос.
      - Откройте, Чека!
      Лязгнул запор, затем упала цепочка.
      - Проходите.
      Старую женщину, стоящую перед чекистами, нельзя было назвать старухой: высокая и худая, она держалась необыкновенно прямо. Как только отворилась дверь, лицо ее застыло даже не в надменном, а просто в очень спокойном выражении.
      - Проходите, - повторила она, высохшей, с выступающими суставами рукой придерживая темную козью шаль на груди.
      - Кто, кроме вас, проживает в квартире?
      - Я одна.
      Чекисты прошли за женщиной из коридора в единственную освещенную комнату.
      - Будьте добры предъявить документы.
      - Пожалуйста. - Все с тем же достоинством женщина подошла к черному резному шкафику и, выдвинув один из ящичков, протянула документы Ананьеву.
      Положив браунинг на покрытый китайской светло-зеленой скатертью стол, Володька принялся разбирать их при неярком свете лампы, растворяющемся в белой ночи.
      Рабочие, ожидая начала обыска, толпились в дверях. Женщина продолжала стоять над сидящим за столом Ананьевым, держась очень прямо. Олька нетерпеливо прохаживался по комнате; на большинство из увиденных за эту ночь комнат эта единственная обитаемая комната в квартире не походила тем, что не было заметно попытки перенести в нее чего-либо из остальных. Если не считать уродливо-обычной печки, все здесь на своих местах. Эта комната была не обезображенной тенью жилья, а человеческим настоящим жильем, которое могло рассказать о привычках и вкусах своей обитательницы: старая, темная мебель, большое количество китайских вещиц: черные, с выплывающими откуда-то из своей яркой глубины цветными рыбками и похожими на рыбок цветами лаковые подносы и шкатулочки, на трюмо - тонко расписанные изнутри жанровыми сценками стеклянные флакончики, фарфоровые статуэтки, в деревянной темно-зеленой с пагодами и плывущей джонкой вазе - букет сухих цветов. На стене - несколько неожиданный пробковый белый шлем, какие носят путешественники в пустынях и тропиках, уже пожелтевший от времени, а под ним...
      - Гражданка Белоземельцева, Ксения Аполлинариевна... бывшая дворянка...
      С большого фотографического портрета, появившегося здесь явно позже, чем все остальное, на Ольку весело и прямо смотрел очень молодой офицер. Даже скорее офицерик, это слово подходило больше: из тех полуофицеров-полугимназистов, которых десятками тысяч создавала в начале восемнадцатого белая идея. В этом, одном из десятков тысяч, мальчике-офицере, было, казалось, столько жизни, что он даже с портрета действительно смотрел, словно вырываясь из простой рамки. Даже на портрете было видно, что необычайно идущая к нему форма - с иголочки, и к этому очень шла безупречная короткая стрижка темных волос. Безупречный вид был придан и маленьким усикам над губой, приоткрывшей в улыбке ослепительные зубы. Казалось, офицерик и смеялся одновременно над своей свежеиспеченностью, и рисовался ею.
      - Работаете в Иностранной литературе?
      - Да.
      - А кто на этом портрете, гражданка Белоземельцева? - с ненавистью спросила Дина, появившаяся за спиной Олега.
      Женщина не ответила.
      Ананьев, повернувшийся на Динин вопрос, усмехнулся, встретившись взглядом со смеющимися глазами офицера на портрете.
      - Ого! Как тебе это, Абардышев?
      Олег повернулся к Белоземельцевой.
      - Будьте любезны ответить, кто это.
      - Это мой внук Вадим, выпускник Царскосельской гимназии.
      - И на нем, надо полагать, здесь как раз форма царскосельской гимназии? - с закипающим тихим бешенством спросил Олька.
      - Я полагаю, что Вы сами понимаете, какая на нем форма.
      - Где он?
      - Вероятно, на фронте.
      - Что Вам сейчас о нем известно?
      - Я уже давно ничего не знаю о моем внуке.
      - Так. Приступайте к обыску! - кивнул Олька.
      39
      "Я не могу больше. Я не могу больше ждать".
      Собственно, почему ждать? Почему все тело, все мышцы натянуты, как канат... Надо расслабиться... Хоть немного. Что со мной творится, в конце концов?
      Сережа начал растирать затекшую от неудобного положения ногу.
      На антресолях было пыльно: через мутное, непрозрачное от грязи окно лился тусклый свет белой ночи. Лестничная площадка перед дверью, на которую выходило внутреннее незастекленное оконце, не была через него видна, но Сережа и без этого знал, что на днях доставленный из румынского посольства пулемет установлен как раз так, чтобы все пространство перед дверью попадало в поле обстрела.
      "Уходить только в случае провала квартиры, но и в этом случае не уходить без боя", - снова прозвучал в ушах приказ Некрасова.
      Преимущества старого дома, видимо - одного из первых квартирных домов, были налицо. К кухне примыкало нечто вроде узкой шахты - вероятнее всего, это был какой-то хозяйственный подъемник. В крайнем случае по его тросам спустятся после перестрелки Юрий с Тутти, Борис и Владимир. Некрасов и Казаров держат подъезд дома на прицеле второго пулемета. Им легче, они сейчас знают, насколько близко враги, - еще не подъехали к дому или вошли уже в подъезд. Стенич занимает позицию у черного хода.
      Но Сережа уйдет не через подъемник, выходящий в подвал, смежный с подвалом соседнего дома. Он уйдет последним, когда пулемет у окна замолчит и перестрелка у черного хода прекратится, когда кончатся патроны и дверь под ним упадет, - он уйдет через антресоль на чердак и оттуда спустится в пустую и разоренную квартиру в соседнем подъезде. Там можно переждать.
      Неожиданно стало легче: нечеловеческая стянутость мышц ушла наверное, потому, что внимание переключилось с нее на занывшую ногу.
      40
      "Белоземельцев... Где-то я слышал уже эту фамилию... С чем-то она явно связана... Может быть, с данными последних допросов?" - думал Олька, перебирая письма в вытащенном из шкафика узком длинном ящичке, специально предназначенном для хранения писем. Обыск в этой квартире Олька решил провести более тщательно, несмотря на спешность проводимой операции: в более чем подозрительной квартире белого офицера могли оказаться бумаги, которые, если не обнаружить их сейчас, дожидаться следующего визита не станут. Олька решил на свой страх и риск задержаться: впрочем, половину рабочих - десять человек - он отправил вместе с Ивченко и Ананьевым проверить две квартиры на втором этаже - дом был трехэтажным.
      - Что это?
      - Письма моего покойного мужа из Харбина... - Белоземельцева уже не стояла, а сидела в узком темном кресле с высокой спинкой.
      - Это?
      - Пекинские письма моего сына. Далее - его же из Порт-Артура, где он был тогда военным корреспондентом.
      - Кто Ваш сын?
      - Географ, как и покойный муж.
      - Где он находится сейчас?
      - Мой сын, как и мои остальные близкие родственники, кроме моего внука Вадима, находятся сейчас в Париже, где, в силу некоторых семейных обстоятельств, их застала революция.
      - Если, как Вы утверждаете, все Ваши родственники, кроме внука, о котором Вы якобы не имеете известий, действительно находятся в Париже, то почему Вы не обратились во французское посольство относительно перемены подданства?
      - Вряд ли я смогу Вам это объяснить, молодой человек.
      - Это?
      - Письма моей внучки из Екатерининского института.
      Последняя в ящике стопка писем была обернута в шелковистую сиреневую бумагу (предыдущие пачки были просто перевязаны ленточками). Взглянув на сделанную карандашом поперек пачки надпись - быстрым неженским почерком, Олька почувствовал, что бледнеет.
      "Письма С. Ржевского".
      - Это?
      - Бумаги, оставленные мне на хранение моим внуком, - Олька заметил, что на этот раз Белоземельцева явно справляется с волнением, но по-своему истолковал его причину. Впрочем, волнение, овладело и им самим.
      "Так ведь Белоземельцев, Вадик Белоземельцев и был тем самым Сережкиным приятелем, к которому я его отчаянно ревновал в гимназии!"
      Поспешно полуразвернув-полуразорвав бумагу, Олька едва удержал посыпавшиеся было на пол свернутые листы бумаги без конвертов. Этих свернутых листов разного цвета и формата было очень много. Один из них, упавший на пол, Олька поднял и развернул...
      Листок был покрыт во всю длину чем-то, с первого взгляда напоминающим полоски странных узоров. Что-то наподобие соединенных букв глаголицы. Таким же узором были мелко исписаны и остальные листки.
      "Шифровка".
      - Я боюсь, что разговор о местопребывании Вашего внука нам придется перенести в другое место. Женщина не ответила.
      - Товарищ Абардышев! Этаж проверен - оружия не обнаружено.
      - Ладно. Сейчас займемся третьим - долго провозились... Ивченко! Берешь двоих, нет, на всякий случай пятерых, и остаешься здесь, пока не придет машина. Глаз не спускать, уразумела? Идем дальше, товарищи!
      Олег быстрой, пожалуй - нарочито энергичной походкой, не оборачиваясь вышел из комнаты. Ему не очень хотелось оборачиваться.
      41
      По возне и нечетким голосам, кажется, бесконечно давно доносящимся с нижней площадки, а кроме того, по бог весть когда ставшему инстинктивным ощущению приближения врага, Сережа понял, что опасность уже воплотилась в свое физическое обличье.
      Обтянутые перчаткой пальцы, лежавшие на гашетке, уже не тряслись в нервной дрожи. Напряжение исчезло, Сереже показалось, что разум его словно растворяется в теле - разум переходил, входил в тело, становящееся тонко-послушным и ощутимым целиком, наполняющееся какой-то расчетливой силой...
      "Наверное, как раз об этом и писал Ницше", - подумал он, когда многочисленные шаги приблизились. Уже несколько часов вглядывающийся в темноту подъезда Сережа смог различить нечто вроде заполняющего лестницу черного теста, движение которого сопровождалось гулким топотом: в этом было что-то жутковатое.
      Плотный сгусток черноты, отделившийся от всей массы, принял форму человеческой фигуры.
      - Тьфу ты, только кошек давить в такой темноте, - произнес, казалось, совсем близко чем-то неуловимо знакомый голос. В то же мгновение сделалось ясно, что надвигающаяся чернота - это не мистическое чудовище кошмара, а вооруженные люди, неразличимые из-за темноты. Всего-навсего люди.
      Раздались громкие, бьющие по барабанным перепонкам удары в дверь.
      - Нет никого, что ли? - спросил голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему работать в шуме: это тоже было слишком громко.
      - Подождем... нынче сразу не отворяют, да и час не очень для визитов...
      "Неужели - Олька? Ну и сталкивает же нас..."
      Удары... Молчание... Молчание, полное невидимой, дышащей массы тел.
      - Может - дверь выломать? У черного хода стоят - никто не уйдет.
      - Погоди, успеем.
      Сережа с недоумением поймал себя на том, что ему хочется, чтобы дверь начали ломать, хочется начать стрелять... что, более того, ему страшно сейчас представить, что все может еще обойтись, что стрельбы, криков, ухода через чердак может и не получиться...
      "Господи, Господи, Господи, сделай что-нибудь! Сделай что-нибудь. Господи, иначе я начну сейчас стрелять! Я не могу больше. Господи, я сейчас начну стрелять и не смогу удержать себя?" - беззвучно шевелились Сережины губы.
      - А дверь-то заколочена!
      - Точно... доски! Из-за этой чертовой темноты столько времени зря потратили...
      - Может, все-таки выломать?
      - За каким ... ! Пошли к другой квартире...
      - А там и смотреть нечего - загажено и пусто, как в нижней, только дверь держится...
      - Ну и ладно, к шутам! Тем лучше. Пятнадцать домов еще прочесать до утра! - Последнюю фразу Олька (а это без сомнения был Олька) произнес, уже явно спускаясь по лестнице. Снова начался топот...
      - Махры не будет разжиться?
      - Утром еще вышла: быстро идет, падла, не то что хороший-то табачок...
      - ...А верно комиссар сказал - до утра и есть... Много этак завтрова наработаешь...
      Последние шаги стихли внизу: опустилась режущая, невыносимая тишина.
      Машинально подчиняясь инструкциям Некрасова, Сережа выждал еще около получаса: шаги не возвращались. Он с трудом, будто таща на себе пуд свинца, поднялся и начал медленно спускаться с антресолей. Каждый шаг стоил невероятных усилий: тело отказывалось слушаться, оно мстило за то, что вызванные откуда-то из глубин организма силы не были использованы. Ища выхода, эти силы обернулись теперь против своего хозяина.
      42
      - Цифры внушительные. - Петерс, сидящий на краю письменного стола, снова заглянул в ремингтонированный листок.
      "Всего изъято: винтовок - 6626, патронов - 14895, револьверов 644... пулеметов... бомб... пироксилиновых шашек..."
      Список был длинным.
      - Ладно... - зампред отложил бумагу. - С посольствами ясно. Теперь о бумагах, что, ты говорил, у тебя?
      - Большая часть относится к так называемому Национальному центру. Блюмкин прошелся по кабинету. - К этой записке, когда на Лужском секрет снял офицера, прибавилось еще несколько бумаг, подписанных этим Виком... Тут, безусловно из всего, действуют кадеты и белогвардейцы. Офицерская организация.
      - Широко разветвленная организация, охватывающая Москву, Петроград и, безусловно, мятеж в Красной Горке... И все говорит о том, что при всех этих цифрах, - по тяжелому, с резкими крупными чертами лицу Аванесова пробежала усмешка, - мы очень еще не докопали за прошлую ночь, точнее - не докопали твои ребята, Блюмкин.
      - Твою мать! - Петерс поднялся со стола. - Пятнадцать тысяч человек всю ночь чесали город, а что в результате? В результате сегодня с утра попытка взорвать Череповецкий мост. И ведь здорово поврежден! Сейчас его уже ремонтируют под охраной... А где этот Вик, так его разэтак... Проехались по вершкам.
      - Корешки сидят пока крепко. Не горячись, товарищ Петерс... Лучше моих ребят не прочесал бы города и сатана. Если через неделю мы не украсим собой фонарей где-нибудь на Александровской, что не вполне исключено, то доберемся и до Вика...
      43
      Свернутых в квадратики листков бумаги оказалось так много, что только уже просмотренные завалили большую часть стола.
      Странная шифровка, напоминающая соединенные строчки глаголицы, неизменно повторялась на каждом из них.
      Превозмогая головную боль, Олька развернул очередной листок: снова то же самое.
      Неизвестно, который по счету. Рука машинально потянулась за следующим, но из-под него неожиданно показался оборванный край с проштемпелеванной маркой.
      Адрес на конверте был написан знакомым Сережиным почерком. Сердце учащенно заколотилось: Олька поспешно извлек из чудом не замеченного раньше конверта свернутый вдвое листок голубоватой бумаги.
      "Вадик! Или, пожалуй, теперь правильнее было бы написать Вадим?
      Ведь уже тем, что я начинаю-таки это письмо, которое, вложенное в конверт с наклеенной маркой, отправится не под известный тебе камень, а в почтовый ящик у Никитских ворот, - я уже изменяю нашему детству. И что логически вытекает из этого, стоило мне взяться за перо, как испарилась не могущая существовать в мире, где письма доставляются адресатам посредством почтовых отделений, смертельная обида.
      Я очень жду того дня, когда смогу зашвырнуть куда-нибудь на антресоль фуражку с васильковым кантом. Тебе, как всякому снобу с "царскосельским отечеством", невозможно понять, как я этого жду: ощущение такое, словно я проклевываю стенки яйца из древнеримской истории и церковнославянских спряжений, чтобы вырваться из него на белый свет...
      Итак, сегодняшним днем я определил первый свой шаг в грядущем мире. Окончив гимназию, я немедленно поступаю на военные курсы. (Что, кстати, сделал уже вернувшийся из Петербурга - я никак не могу привыкнуть к новому глупейшему названию! - Женя. Не знаю, встречались ли вы там. Он вернулся очень изменившимся.) Да, несмотря на мои взгляды, несмотря на все оставшиеся прежними мои взгляды, я, Вадик, я сам не знаю, пойми, это сильнее меня, это какая-то новая, неожиданно открывшаяся потребность тела и души. Я хочу на фронт. Но я хочу на фронт потому, что это нужно именно мне, даже не мне, а какому-то alter ego, которое сейчас появилось внутри меня и с которым я еще должен научиться справляться... Прости, что пишу сбивчиво, но во мне сейчас такой сумбур, что выразить этот хаос мыслей я не могу.
      В гимназии появился новый предмет - военная подготовка. Сначала я вместе с Олькой подстроил грандиозную "бузу" исходя в основном из того, что предметов и без того хватает и честь гимназии просто пострадала бы, если бы угнетенное сословие безропотно приняло увеличение их числа... Ну и, конечно, "мы в гимназии, а не в казарме!", да и вообще любой повод для "бузы" хорош... Только эта была последней. После нее я как-то вдруг понял, что вырос из этого, - не мог же бы я, скажем, влезть сейчас в свой детский костюмчик - он бы по швам лопнул, но на меня бы не налез... И то, что открывается сейчас за порогом гимназии, через который уже несколько шагов осталось перешагнуть, вдруг сделало для меня этим детским костюмчиком все гимназические дела... И я почувствовал, как они трещат на мне по швам! Но новым предметом я так или иначе манкировал... А за пару недель до моего сегодняшнего решения неожиданно накинулся на него с необычайным рвением (это я-то!), да так, что ввел в основательнейшее недоумение данного нам в Вольтеры фельдфебеля. (Кстати, какая, собственно, разница между фельдфебелем и Вольтером? Разве только в большем нравственном развитии первого...)
      Следовательно, подсознательно я все решил уже гораздо раньше. А сознание только закрепило совершившееся. Итак - я хочу на фронт и знаю в жизни только одно: что жить на белом свете уже само по себе - счастье.
      Когда само слово "жизнь" возникает передо мной, перед глазами неуклонно появляется одна картина: ослепительно изумрудная, просвеченная золотом солнца упругая волна, на могучем, плавно-стремительном изгибе которой на фоне припавшего вдали к земле Аю-Дага детской игрушкой кажется наша "джонка"... И мы, пятиклассники, помнишь? Шутим о том, что от священной горы тавров совсем недалеко до Турции... И есть тайное удовольствие в этих шутках потому, что мы про себя знаем, что это шутки наполовину... Что мы в любой момент можем действительно повернуть в море и будь что будет...
      А эта волна - жизнь.
      Не знаю, почему меня вдруг так потянуло вспоминать нашу Тавриду... А ты помнишь, как мы, взобравшись на Мангуп-Кале, пили холодное козье молоко в хижине старухи-татарки? Это уже шестой класс... Как мы решили дождаться ночи в этом разоренном городе караимов? И сидели у дороги, пробитой в камне колесами древних телег, - возле врытого в землю, страшного кувшина для сбора дождевой воды? И вид ночного каньона?..
      А наши вечерние верховые прогулки? Знаешь, "Трилистник огненный" у меня всегда ассоциируется с тобой и с этим неспешным ходом лошадей...
      А что-то есть и в этом - по-взрослому писать письма? Когда ты получишь это, время остановится в нем на третьем часу ночи.
      в 3-й день декабря 1916 года SEMPER TUUS С. Р. Scripsit"
      ...Побледневший от унижения Олька смял письмо в комок. Шифровки! Несколько отчаянным усилием воли отнятых у сна часов обернулись идиотской возней с ... детскими играми Сережки Ржевского. В эту минуту Олька способен был избить всякого, кто посмел бы спросить его о шифровках, обнаруженных им в квартире белого офицера. Самым унизительным было то, что по системе повторяющихся знаков он начал уже набрасывать алфавитную сетку, с радостно лихорадочной дрожью чувствуя, как она начинает проступать... Хорош бы он был, если бы, доведя дело до конца, еще через несколько часов смог бы прочитать какое-нибудь милое послание Френсиса Дрейка к Генри Моргану! Твою мать...
      Впрочем, все это, конечно, не значило, что можно освобождать старуху. О возможности дыма без огня известно давно: черта с два эта Белоземельцева стала бы торчать здесь одна - французское посольство битком набито меняющими подданство...
      - Ну так и быть, спрошу... - донесся через дверь недовольный чем-то Динкин голос. - Олег, тут ребята, школьники, уверяют, что важное дело.
      - Ладно, давай!
      В кабинет, подталкивая друг друга, но довольно решительно ворвалась тройка подростков лет тринадцати-четырнадцати - двое ребят и девчонка с короткими тугими косичками. Первая заговорила именно девчонка.
      - Товарищ... - она энергично тряхнула косичками и вопросительно посмотрела на Ольку.
      - Абардышев! - Бессознательно отметив явно восхищенные взгляды всех троих, Олька снизошел до того, что с размаху, как принято было в революционной среде еще со времен Чернышевского, пожал руки - сначала девчонке, потом ребятам.
      - Волчкова.
      - Зайцев.
      - Герш.
      - Товарищ Абардышев! Мы пришли к Вам...
      - Погоди, Валька, - остановил девчонку длинный широкоплечий Зайцев, дело вот в чем, товарищ. Мы - актив комсомольской ячейки седьмой группы "А", школа десять.
      - На Миллионной?
      - Да, здание бывшей гимназии. Мы пришли говорить с Вами о директоре нашей школы, Алексее Даниловиче Алферове, который представляет из себя скрытый враждебный элемент.
      - Ну-ка рассказывайте! - Олька с чекистским шиком уселся на стол.
      - У нас не какая-нибудь там гимназия, - продолжал Зайцев, - а советская школа. А Алферов сознательно ставит дело так, будто революция на школу не распространяется, - мальчишка заерзал на стуле. - Понимаете, товарищ Абардышев, положение ячейки в школе и без того сложное.
      - Вот наша группа, - заговорил Герш, - половина группы - сознательные ребята, многие - комсомольцы, помогают в агитационной работе на предприятиях... А порядка пятнадцати человек - буржуазный элемент, вдобавок - имеет влияние. И есть еще несознательные.
      - Ну и вот. Как директор, он обязан поддерживать ячейку. А вместо этого Алферов мешает ее работе на каждом шагу. На днях было собрание общешкольной ячейки. Постановили - исключить из школы троих учащихся на основании того, что они - контра и вредят. Директор не только не утвердил постановление ячейки, а вообще говорил с лицами, выдвинутыми школьной общественностью, как какой-нибудь директор при старом режиме с гимназистами. Самоуправления в школе практически нет. Обратив на это все внимание, мы, комсомольцы, установили наблюдение за квартирой Алферова. Наблюдение показало, что у Алферова бывает слишком много гостей, больше мужчин, и некоторых он сам выпускает через черный ход. Позавчера двое мужчин внесли явно тяжелую корзину, а вышли каждый по отдельности, причем один вышел, как входил, а другой - вошел в телогрейке, а вышел в пальто и с бородой.
      - А поскольку воззвание "Смерть шпионам!" мы у себя на ячейке прорабатывали, - бойко затараторила Валька, - то как старших наших товарищей немедленно ставим вас в известность!
      Дело оборачивалось серьезнее, чем можно было предположить.
      - Ладно, ребята! - Олька спрыгнул со стола, показывая, что разговор закончен. - С бдительностью у вас действительно порядок. Непременно тряхнем вашего директора - только разберемся вот с более важными делами... Ясно? Язык держать за зубами, думаю, умеете.
      "Если не повиснем раньше на фонарях Александровской", - подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина... Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.
      44
      Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер "Пламени". Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.
      - Звонок был, молодой человек, - с привычно грозным видом взглянув на Сережу поверх еженедельника, заметил гардеробщик.
      "Неужели меня можно принять за школьника?" - подумал Сережа, почему-то ускорив шаги в ответ на замечание. Проходя мимо грязного, чудом сохранившегося зеркала, он невольно взглянул в него: в кепке и куртке с поднятым воротником по вестибюлю бежал долговязый из-за худобы подросток лет пятнадцати, от всего облика которого так и веяло чем-то невзрослым...
      "И это - офицер штаба Его Высокопревосходительства..."
      Мысли были веселыми и легкими. То, что должно было сейчас тяжелейшим грузом лежать на душе, вылетало, вышвыриваемое оттуда какой-то странной пружиной. Сейчас не надо было запрещать себе об этом думать: оно и без того почему-то не думалось.
      - Эй ты! Звонок давно был?
      - Давно ли, сказать не могу, но если верить грозному блюстителю здешнего порядка, то не безнадежно давно, - оборачиваясь ответил Сережа.
      Догнавший его на лестнице школьник густо покраснел. Это был подросток лет тринадцати-четырнадцати, впрочем, подросток скорее ближе уже к юноше, чем к ребенку: черты лица его уже проявились, и будущий взрослый человек проглядывал в этом нескладном высоком мальчике в брюках гольф и с детски тонкой шеей, торчавшей из воротника куртки.
      - Извините, пожалуйста, мой тон - я со спины спутал Вас с одним соклассником... который попросту и не заслуживает иного, - неожиданно добавил он.
      - Иного тона заслуживают даже те, с кем Вы не желаете иметь ничего общего, - ответил Сережа. - А иначе Вы становитесь с ними на одну доску.
      - Да, Вы правы, - произнес мальчик так, словно в том, что они так явно выдавали себя друг другу, не было решительным образом ничего странного.
      - А почему идут занятия - ведь уже середина июня?
      - Не справились даже с этим учебным планом - учебный год продлен на июнь.
      - Мне нужен ваш директор - Алексей Данилович.
      - У него сейчас урок - как раз в нашей группе.
      - Благодарю Вас.
      - Вот наш класс - группа 7 "А".
      - Я Вас задерживаю - бегите.
      Когда мальчик, пробежав коридор, исчез за дверью класса, Сережа уселся на подоконник и, прижавшись лбом к холодному стеклу выходящего в невзрачный дворик окна. блаженно ощутил себя выгнанным с урока за раскрытый томик Хаггарда на коленях.
      45
      - Извините, пожалуйста, Алексей Данилович, можно войти?
      - Можно, но на Вас это не похоже, Борис. Садитесь.
      Борис Ивлинский прошел через класс и сел на свое место - за вторую парту в ряду у окна, рядом с черноволосой Татой Ильиной.
      - Итак, молодые люди, мы подошли с вами к закату династии Капетингов. На период правления этой династии падают такие значительные исторические события, как начало крестовых походов, зарождение дипломатических связей между Русью и Францией, крах могущественного ордена тамплиеров...
      Алексей Данилович легкой, несмотря не некоторую грузность фигуры, походкой прохаживался по классу, рассказывая с той интонацией невольного давления на слушателей, которая вырабатывается многолетней педагогической практикой. Борис Ивлинский с новым чувством следил за ним взглядом: значит, Алексей Данилович... а разве можно было сомневаться в этом! Но почему он даже тогда...
      ...После выстрела студента Леонида Каннегисера, прогремевшего на Александровской площади 30 августа минувшего года, тринадцатилетний Боря Ивлинский на уроке истории (проходили Римскую империю) вызванный к доске, попеременно бледнея и краснея, с жаром рассказывал о смертоносном ударе Брута. Те ученики, за выражением лиц которых внимательно следил во время ответа Бориса Алексей Данилович, не обратили ни на что внимания: крепко прививаемые им категории мышления не включали эмоциональных ассоциаций такого рода. Непонятная горячность Явлинского в рассказе о каком-то несчастном Цезаре (провались он пропадом - кому он нужен!) была подсознательно воспринята ими как "буржуйские штучки" вроде аханья над дурацкими картинами давным-давно померших художников, рисовавших всяких там "святых", хотя никакого Бога нет, а все попы - паразиты, дурманящие народ опиумом, чтобы отвлекать от классовой борьбы. Вдумываться в эти "штучки" никому не приходило в голову.
      Когда взволнованный, тяжело дышащий Борис сел за парту, из нее что-то выпало - видимо, от неловкого движения. Это была книга небольшого формата, обернутая в бумагу.
      - Вы читали на уроке, Ивлинский.
      - Нет, я не читал, Алексей Данилович! Она просто выпала из сумки... удивленно ответил мальчик.
      - В довершение ко всему Вы мне лжете. Ваш ответ, демонстрирующий прекрасное знание пройденного материала, к сожалению, не соответствует вашему недопустимому поведению. Зайдите ко мне сразу после уроков.
      Прозвенел звонок, и под смешок довольных тем, что директор задаст задаваке Ивлинскому, Алексей Данилович вышел из класса.
      - Вы меня вызывали, Алексей Данилович, - голос звучал подчеркнуто вежливо, а темно-карие открытые мальчишеские глаза смотрели на Алферова с неукротимой детской ненавистью.
      - Присаживайтесь, Борис. Прежде всего позвольте мне принести Вам извинения за несправедливое обвинение, которое я давеча вынужден был Вам предъявить.
      Ненависть сменилась изумлением - на грани испуга.
      - Вы извините меня?
      - Д-да... конечно, Алексей Данилович... Но я... не понимаю.
      - Надеюсь, что поймете. Именно поэтому мы разговариваем сейчас. Теперь ответьте - у Вас уже приготовлено какое-то оружие, не так ли?
      - Да, "Смитт и Вессон". Старый, папин.
      - Я не стану просить Вас отдать его мне. С меня довольно будет обещания, что Вы не станете осуществлять Вашего замысла.
      - Я не могу дать такого слова, Алексей Данилович! - Мальчик гордо вскинул подбородок. - Я все продумал. Во все времена у всех жертвовавших собой людей были матери, бабушки, сестры - ведь в этом я не составляю исключения, не так ли? Значит, этот вопрос решен до меня. Я жалею только об одном - что Ленин в Москве. Каннегисер казнил Урицкого, пожертвовав собой. Я убью Зиновьева. Вслед за мной кто-нибудь убьет Троцкого. Ведь для того чтобы обессилить гидру, ее необходимо обезглавить! Это мне слишком ясно, чтобы я мог думать о тех, кто мне дорог, об их горе.
      - Вы не все обдумали, Борис. Обезглавить гидру - это действительно самый надежный способ ее обессилить, Вы правы. Вы думаете, что я буду говорить Вам о том, что Вы слишком молоды, чтобы жертвовать собой? Нет. Алтарь освобождения отечества многократно принимал как жертву жизни даже более юные, чем Ваша... Вы думаете не о славе для себя, а о горе, которое решились причинить родным, - это также хорошо говорит о Вас. И тем не менее я повторю свою просьбу: обещайте, что оставите Ваш замысел.
      - Я не понимаю Вас! Алексей Данилович, я Вас совсем не понимаю!
      - Мы имеем сейчас возможность отрубить гидре головы, Борис. Но мы не имеем на это морального права.
      - Отчего?
      - Оттого, что за каждую голову гидры мы заплатим не своими головами, точнее - не только своими головами, а десятками тысяч жизней других людей детей, стариков, женщин... Сотни семей белых офицеров находятся сейчас в Москве и Петрограде. Имеем ли мы право платить за жизнь Зиновьева, Ленина или Сталина детскими жизнями, отвечайте, Борис! Я, кажется, познакомил Вас в курсе античной истории с понятием "заложники"... Для такого количества заложников не может хватить тюрем, да тюрьмы и не нужны. Отвечайте, Борис, имеем ли мы это право?
      - Нет. Но наверное ли это так?
      - Обещайте мне, что Вы оставите свой план до тех пор, покуда не убедитесь, что я не прав, - то есть если за смертью Урицкого не последует массовых убийств.
      - Обещаю, Алексей Данилович.
      А потом началось воплощение фантастического невозможного кошмара...
      ...Шептались о последовавших за покушением на Лeнина жутковатых шествиях по Москве людей одетых в черную кожу с головы до ног. Люди несли черные шесты с черными полотнищами, на которых кроваво красными буквами горело слово "террор"... Это было заглавием из чудовищных страниц истории Октябрьской революции...
      "ТЕРРОР".
      "КРАСНЫЙ МАССОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР".
      Ленин писал в те дни Зиновьеву:
      "ТОЛЬКО СЕГОДНЯ МЫ УСЛЫШАЛИ В ЦК ЧТО В ПИТЕРР РАБОЧИЕ ХОТЕЛИ ОТВЕТИТЬ НА УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ И ЧТО ВЫ (НЕ ВЫ ЛИЧНО А ПИТЕРСКИЕ ЦЕКИСТЫ ИЛИ ПЕКИСТЫ) УДЕРЖАЛИ
      ПРОТЕСТУЮ РЕШИТЕЛЬНО!
      МЫ КОМПРОМЕТИРУЕМ СЕБЯ: ГРОЗИМ ДАЖЕ В РЕЗОЛЮЦИЯХ СОВДЕПА МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ А КОГДА ДОХОДИТ ДО ДЕЛА, ТОРМОЗИМ РЕВОЛЮЦИОННУЮ
      ИНИЦИАТИВУ МАСС. ВПОЛНЕ ПРАВИЛЬНУЮ ЭТО НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!
      ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ ВРЕМЯ АРХИВОЕННОЕ. НАДО ПООЩРЯТЬ ЭНЕРГИЮ И
      МАССОВИДНОСТЬ ТЕРРОРА, ОСОБЕННО В ПИТЕРЕ ПРИМРР КОЕГО РЕШАЕТ*"26.
      Самым страшным было то, что предугадать чей черед придет следующим, было невозможно.
      И в эту полную скрытого ужаса голодную зиму, с чувством вызванного собственным бессилием тяжелого отчаяния в душе, незаметно для себя взрослел Борис Ивлинскиий.
      Незаметно... Трудно заметить, что ты взрослеешь когда все вокруг унизительно говорит тебе о твоем детском бессилии... Когда твое место изрезанная ножиком крышка парты, твое дело - потрепанные страницы учебников: зубри спряжения и держи язык за зубами - а на что ты еще имеешь право, если знаешь что ты - не защита для мамы, бабушки и сестры Кати, а поэтому делай вид, будто этого не понимаешь. Вокруг тебя смерть, а твое унизительное детское место - за партой, и не потому, что ты боишься или не способен на иное, а потому, что ты не знаешь как... Борис Ивлинский взрослел, проходя зимой 1918 - 1919 годов через недетское отчаяние бессилия.
      Бессилие... А в этом очень усталом молодом человеке, в котором угадывался почти сверстник, было не бессилие, а сопричастность силе, и Борис понял природу этой силы... Значит, Алексей Данилович... Взгляд ученика встретился с рассеянно скользящим по классу взглядом директора.
      С Алферовым редко случалось так, чтобы, объясняя новый материал, он думал при этом не о том, что говорил, контролируя тем самым, достаточно ли доступно и убедительно идет ход мыслей, а о чем-то другом. Но в этот раз именно так и выходило: рассказывая о смене Капетингов Валуа, он думал не о том, как воспримут его рассказ сидящие перед ним дети, он просто думал об этих детях тринадцати-четырнадцати лет... Вот они - тридцать два человека, седьмая группа "А". Тридцать два человека, которым надо во что бы то ни стало дать хотя бы какие-то знания... Но как это сделать? Какой учебный план может быть пригоден, когда половина класса до двенадцати лет училась в гимназиях, а половина только в эту зиму с грехом пополам разобралась в элементарных правилах грамматики и решительно не имеет понятия о евклидовой геометрии? А полученные инструкции гласят, что все дети должны заниматься по одной программе, и если разбить группу на подгруппы по степени подготовленности, это привлечет к школе крайне нежелательное внимание... Допустить этого нельзя - школа является надежной явкой. Теперь, может быть, ждать осталось недолго - очень может быть, что недолго. Но в течение всего истекающего учебного года сознание педагогического долга заставляло Алексея Даниловича постоянно искать выхода из создавшегося положения. Приходилось вместе с другими учителями лавировать, строить уроки так, чтобы бывшие гимназисты и гимназистки все же получали что-то, но при этом постоянно разжевывая это "что-то" для детей, подготовка которых не позволяла им схватывать на лету... Последнее было крайне трудным, причем не из-за отсутствия способностей, а из-за какого-то странного психического "вывиха" в сознании этих детей. Алферов задался целью развить их интеллект, дать более усложненный взгляд на вещи, который, пожалуй, только и мог явиться противоядием от привитой им системы мировоззрения. Однако противоядие не воспринималось именно в силу этого "вывиха". Почему эти Достаточно способные дети словно подсознательно не хотят впускать в себя ничего, что могло бы изменить их заданность?
      Вот они - эти несчастные "вывихнутые" дети... Вот. Валентина Волчкова - рыжеватые смешные косички, голубые глаза, вздернутый маленький нос, сползающий на ботинок штопанный разными нитками чулок на крепкой ноге... Младенческая открытость лица.. И не так давно Алексей Данилович слышал Валькин рассказ об объяснении с родителями. "Я им так и сказала, что, как только кончу семь, ухожу от них в общежитие комсомольских работников, потому что они заражены мелкобуржуазной психологией, а попробуют только на меня руку поднять - будут иметь дело с общественностью!" Вот и ребенок. Вот с каким безмятежным лицом пишет что-то измазанными в чернилах пальцами... передвигает записку Саше Гершу, тот кивает, приписывает что-то и перебрасывает бумажку уже Васе Зайцеву, тот Вите Кружкову... Сделать замечание? Да нет, не стоит разжигать в них этот петушиный задор - последнее время вся эта комсомольская команда, кажется, стала внимательнее на уроках, вот и сейчас Алексей Данилович ловит на себе внимательный, словно даже с какой-то работой мысли взгляд Васи Зайцева.
      А вот - другая группировка: какое, извольте объяснить, может быть учение, когда вместо нормального класса - раздираемый недетской враждой микрокосм? Боря Ивлинский, обожающий историю, на этот раз слушает рассеянно. Как он, однако же, повзрослел за последние полгода: в сентябре, когда мальчик рвался в Бруты, разговаривая с ним, надо было придерживаться тона взрослого со взрослым, зная, что на самом деле перед тобой ребенок, которого нельзя оскорбить... Сейчас, пожалуй, подобный разговор шел бы уже без этой задней мысли. Удивительно, до чего он повзрослел. А впрочем удивительно ли? От сотен детей, прошедших через его директорские руки, эти отличаются тем, что они - дети, у которых детство отняла революция. Рядом с Борисом - темноволосая бледненькая Тата; простудившись зимой в очереди за хлебом, девочка слегла в пневмонии и чудом осталась жива - чудом ли или усилиями Николая Владимировича, врача, состоящего в НЦ, по профилю психиатра, но универсально образованного медицински человека. Но здоровье так и не оправилось после пневмонии, и Николай Владимирович высказывал известные опасения... конечно, Ялта и козье молоко, поправили бы дело... Ничего, даст Бог. Вот - лучший друг и полная противоположность неуравновешенному, эмоциональному Борису Ивлинскому - Андрей Шмидт, каждое слово которого, как и каждый поступок, словно выверено всегда на каких-то невидимых, аптекарски точных весах... Но при этом в нем, как ни странно, ничуть не больше приземленности, чем в Борисе. В этой его невозмутимости и чуть утрированной педантичности, и вообще в нем, есть что-то от прозрачной ясности математических абстракций... Сейчас Андрей что-то сосредоточенно отмечает в тетради идеально отточенным фаберовским карандашом.
      Микрокосм, который делится даже не на учившихся и не учившихся в гимназии. Все значительно сложнее: "гимназические" враждуют между собой более скрыто, но не менее остро, чем с "негимназическими", потому что делятся на детей переживших и не переживших террор открыто оппозиционных режиму людей и на детей спецов и военспецов...
      " - Вот и неправда, ты сам не знаешь, что говоришь! Папа общается с красными только на службе, а так у них свой круг военспецов и все отношения как до революции!
      - А ведь это - подло!
      - Нет, не подло! А те, кто бросает из-за белых семьи, - просто сумасшедшие фанатики! Папа говорит, что хамы все равно победят..."
      Микрокосм...
      - Глаголев, покажите на карте границы империи Карла Великого и границы Франции времен династии Капетингов.
      46
      - Алексей Данилович...
      - Да, Ивлинский?
      - Алексей Данилович... там, в коридоре, Вас ждет молодой человек...
      - Хорошо, Борис.
      "Что бы мог значить этот непредусмотренный визит? Хотя нет, это не из НЦ, - подумал Алферов, увидев поспешно спрыгнувшего с подоконника молодого человека. - Нет, все-таки из НЦ".
      - Алексей Данилович?
      - К Вашим услугам. Чем могу?
      - С приветом из Ревеля. Прапорщик Сергей Ржевский!
      - Пройдемте ко мне, г-н прапорщик!
      - Нет, я спешу. В двух словах, Алексей Данилович: я к Вам с недоброй вестью. Вчера, шестнадцатого, Красная Горка и Обручев пали. Серая Лошадь тоже. Попытка захватить Кронштадт и ввести суда не удалась. Северо-западная армия отходит к Ямбургу. Неклюдов убит.
      И еще сейчас, в эту минуту, где-то в глубине темного дока на рассыпавшейся куче ржавого угля валяется мертвым граф Платон Зубов, блистательный и возлюбленный самой жизнью Екатерининский вельможа, лошадник и собачник, не ведающий сомнений в своей безоглядной отданности действенному бытию... Граф Платон Зубов, погибший едва ли не последним из всех офицеров Красной Горки, сопротивлявшийся до последнего вздоха, уже тогда, когда сопротивление не имело ни малейшего смысла - зубами, когда, в надежде взять живьем, уже висли на руках и ногах, - затравленный собаками медведь, заставивший разделить с собой смертное ложе половину своры...
      Их - унесли... и зарыли с трубами и красными тряпками, те, другие, из той же стаи... Сейчас, в эту минуту, он лежит один на рассыпанном в бешеной схватке ржавом угле дока...
      Только одно, Платон: закрыть тебе глаза, в которых никогда больше не скользнет необидная насмешка, сложить руки, когда-то с веселым гневом встряхнувшие меня за плечи - спасая мне жизнь... Только бы не понимать сейчас того, что твое породистое тело рвут нечистые собачьи зубы... Тело Женьки приняла чистая степь... А ты... только бы не понимать так ясно, что я так и не вернул тебе этот должок...
      - Вы, вероятно, принесли инструкции для меня? - спросил не изменившийся в лице Алферов.
      - Да. Нынешней ночью подготовьте у себя в школе место для хранения большого количества боеприпасов, которые, увы, не понадобятся до нового наступления Его Высокопревосходительства. Ваша явка надежнее всего. Некрасов пришлет ночью двоих кронштадтских матросов, абсолютно надежные люди.
      - Хорошо.
      Слова как-то мертво повисли в воздухе.
      - Да, кстати, г-н прапорщик... Передайте г-ну Некрасову - насчет дочери покойного Владимира Дмитриевича: я, разумеется, мог бы записать девочку под каким угодно именем в третью так называемую группу, но не считаю это сколько-нибудь целесообразным. При таком положении дел я вообще стоял бы за роспуск школы, если бы не ассигнования на добавочное питание школьников - только благодаря этому большая часть детей и пережила зиму. Вот такие дела-с, молодой человек.
      47
      - А ты почему дома?
      - Если это можно назвать домом...
      Олег Абардышев валялся на заправленной койке, листая истертый до дыр номер "Сатирикона", еще два номера которого валялись тут же, на одеяле, вместе со сделанной из гильзы солдатской зажигалкой, кисетом и бумагой. На полу рядом с койкой стояли чайник и кружка. Было заметно, что Олька обосновался надолго. При виде Дины он, разумеется, не встал.
      - Отпуск? О, тут Саша Черный еще... Люблю все-таки. "На скамейке в Александровском саду Котелок склонился к шляпке с какаду. "Значит, завтра, меблированные "Русь"? Шляпка вздрогнула и пискнула - "Боюсь"." А тут что... Г-м, я этого и не читал... Отпуск на двое суток. Динка, я миллионер... Двое суток... Мне, правда, поплохело вчера малость на боевом, что называется, посту... Кувырнулся со стула в кабинете начальства. Перенапряг вышел... Здорово, да?
      - Здорово. Олег, нам надо с тобой поговорить.
      - А мы чем занимаемся? По-моему, так как раз говорим, а не что-нибудь другое, г-м? Кстати, как ты насчет другого?
      - Олег, я серьезно.
      - Я тоже серьезно. - Олег стряхнул пепел на пол и с удовольствием затянулся: казалось, ничто не могло перебить его кошачье довольного настроения. - А уж серьезнее того, что Петерс расщедрился на два дня, ничего быть не может. Вся твоя серьезность по сравнению с этим фактом блекнет. Правда, иди сюда - один примерный мальчик хотел бы поиграть во-он с той хорошей девочкой.
      - Доигрались уже!
      - Динка, ты чего? - Олька рывком приподнялся на локте. - Тебя какая муха укусила?
      - У меня... Я беременна.
      - Вот так номер! - Олька присвистнул. - Ты точно знаешь?
      - Точно...
      - Погоди, - швырнув окурок на пол, Олька начал крутить новую самокрутку. - Погоди, погоди...
      Дина Ивченко сидела на стуле посреди комнаты, с ожиданием глядя на Ольку, который, поднявшись наконец с койки, с сосредоточенным лицом заходил по комнате. Это продолжалось минуты три, затем Олькино лицо неожиданно прояснилось.
      - Нашел! Не куксись, все нормально. Есть один старикашка доктор, двое сыновей в добровольческой. Сегодня же отправляюсь в гости, увешанный винтовками и пулеметными лентами, напоминаю старикану, что он пока еще заложник, - сделает все в лучшем виде, можешь не волноваться.
      - Да... конечно. Слушай, а обязательно это - к доктору?
      - А как ты еще от него избавишься?
      - А может - не избавляться? Знаешь, я сама не пойму, что со мной такое... Ты не думай, я прекрасно понимаю, что это только нелепая обуза, но мне почему-то не хочется избавляться... Не знаю я, почему.
      - Ерунда. Ты просто трусишь боли, вот и выдумываешь. Все равно ничего не поделаешь, потерпишь.
      - Нет, я не боли боюсь! - Дина вскочила, глядя Ольке в лицо. - Нет! Я и сама так думала... раньше. А теперь... понимаешь, ты пойми, он же от тебя...
      - Полагаю, что от меня. Ну а дальше?
      - Он же - живой... Нехорошо как-то... Я чувствую - он живой.
      - Ты что, с ума сошла?! - Олька с гневным изумлением в лице тряхнул Дину за плечи. - Ты что - дура?! Ведь это все равно что котенка утопить! От меня... Живой... Надо же такое заладить!.. Еще мне церковные догмы приведи - нехорошо! Грех! Подумать страшно! Может, нам с тобой обвенчаться, пока не поздно? Вот она где полезла - буржуазная психология! Неплохо рассуждаешь... Ну надо ведь - попалась как дура, хотя избавиться от этого котенка - вопрос получаса! Развела... Ты - коммунистка и нужный работник, ясно? Как бы тебя не тянуло к обгаженным пеленкам, у тебя есть и кое-какие другие незначительные делишки. Словом - выкинь эту блажь из головы, а с доктором я сегодня все улажу, даже если мне придется в его квартиру пулемет втаскивать.
      48
      - Так... Глаза - серые... Волосы - темно-русые. Рост высокий?
      - Довольно-таки... Не длинный, но высокий.
      - Особые приметы какие-нибудь есть? "А все-таки здорово Динку занесло. Не ожидал, что эта ерунда ее так зацепит. Ну да ладно - побесится немного и перестанет. Не барышня, в конце концов".
      - Особые... - Васька Зайцев, гордый тем, что их серьезно слушают старшие товарищи в ЧК, наморщил нос. - Есть, пожалуй! Во-первых - хромает.
      - Хромает?
      - Не очень заметно. Припадает на правую ногу.
      - Хромает... ладно. Все?
      - Ну еще... Вот еще - он в перчатках. Куртка - чертовой кожи, а перчатки, ну... такие... фасонистые.
      - Лайковые коричневые?!
      - Коричневые.
      - Мать твою перемать... А головой вот так не делает? - Олька резким движением вскинул подбородок.
      - Точно! Он самый!
      Ничто не могло укрыться от этого лихого чекиста: ему только приметы назвали, а он уже определил, кто.
      - М-да... Знакомства, однако, у вашего директора те еще. Ладно, ребята: обещал я вам в свое время, что займемся этим вашим Алферовым. Вот оно, пожалуй, и пришло. А теперь - валяйте по домам! И ждите перемен, причем - не только между уроками.
      49
      "...ДОРОГИМ ДРУЗЬЯМ... ЗДЕСЬ РАБОТАЮТ В КОНТАКТЕ ТРИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ... В "НАЦ" ВСЕ ПРЕЖНИЕ ЛЮДИ... ВСЕ МЫ ПОКА ЖИВЫ И ПОДДЕРЖИВАЕМ БОДРОСТЬ В ДРУГИХ... В МОСКВЕ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ПРОВАЛОВ ТАМОШНЕЙ ВОЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ... МЫ ВЗЯЛИСЬ ЗА ОБЪЕДИНЕНИЕ ВСЕХ ВОЕННО-ТЕХНИЧЕСКИХ И ДРУГИХ ПОДСОБНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ ПОД СВОИМ РУКОВОДСТВОМ И КОНТРОЛЕМ РАСХОДОВАНИЯ СРЕДСТВ, И ЭТА РАБОТА ПРОДВИНУЛАСЬ УЖЕ ДАЛЕКО..."27
      50
      Обыском в квартире у Алферова руководили Аванесов и Фомин, круглоголовый молодой человек с большими темно-карими глазами и непропорционально маленьким безвольным подбородком.
      Начавшийся около полуночи, обыск в три часа ночи был в полном разгаре. Работали тщательно - выворачивали подозрительные половицы, распарывали или прощупывали обивку мебели, драпировки, обои, проглядели даже испещренную кляксами стопку ученических тетрадей, оказавшуюся на письменном столе между чернильницей и тяжелым мраморным пресс-папье.
      Петров, начинающий чекист, рыжий заводской парень, еще не вполне освоившийся со спецификой работы и не без некоторой робости косящийся на бесконечные ряды переплетов с золотым тиснением на уходящих под потолок книжных полках, осторожно положил тетради на прежнее место.
      "Робеет парень, - усмехнулся Аванесов. - Академическая атмосфера нагоняет почтение: все эти ряды книг, массивные письменные принадлежности вроде этого пресс-папье... А любопытное пресс-папье".
      Он решительно шагнул к письменному столу и взялся за пресс-папье: оно легко развинчивалось. Сняв верхнюю мраморную плитку, он извлек листок папиросной бумаги, исписанный бисерным почерком.
      Алферов, до этого не терявший спокойствия, неожиданно побледнел.
      - Фамилии, - произнес кто-то из столпившихся вокруг Аванесова с его находкой чекистов.
      - Да, перечень фамилий.
      Из спальни показался Фомин с небольшой записной книжкой в зеленом кожаном переплете в руках.
      - Чего у тебя, Федор?
      - Да вот, странная хреновина, - Фомин перекинул книжечку Аванесову.
      - Счета какие-то... "Виктор Иванович - 452руб. 73 коп., Владимир Павлович - 435 руб. 23 коп., Дмитрий Иванович - 406 руб. 55 коп."...
      - А что если это шифр? Или... Минуточку! Фомин выбежал в коридор, оставя дверь открытой: было слышно, как он снимает с рычага трубку.
      - Але! Але! Девушка! Четыре-пять-два-семь-три!.. Виктор Иванович?.. Очень хорошо. Алексей Данилович срочно просит Вас приехать к нему, как можно быстрее!
      Трубка стукнула о рычаг.
      В опустевшей квартире Алферова была оставлена засада, впрочем, не в ней одной. В эти июльские дни холодного лета 1919 года в Петрограде на квартире арестованного Штейнингера был схвачен перешедший через линию фронта генерал Махров. Материалы обысков на проваленных квартирах повлекли за собой аресты членов НЦ. ВЧК получила неопровержимые доказательства того, что мятежники Красной Горки и скрытые белогвардейские агенты среди военспецов Кронштадта являлись членами НЦ.
      За оставшиеся летние недели в Москве и Петрограде было арестовано более 700 контрреволюционеров. Кольцо смерти сужалось.
      51
      Тень смерти как будто вошла в конспиративную квартиру на Богородской улице вслед за известием о расстреле Штейнингера, за которым последовали десятки, а затем - сотни расстрелов членов Национального центра. "Зеленая зима" Санкт-Петербурга начинала сменяться осенью, августовски черная листва озарилась редкими еще проблесками багреца и золота, а в гаражах не переставая, днем и ночью стучали моторы, заглушающие звуки выстрелов. Но Национальный центр все же был жив. Начальник штаба 7-й армии красных военспец полковник Люндеквист вместе с адмиралом Бахиревым разрабатывали для передачи Юденичу план прорыва обороны. Оперативные группы ждали сигнала.
      - Тебе не надоело еще?
      - Не надоело. - Тутти, вытянувшаяся за лето по меньшей мере на полголовы, взглянула на Сережу поверх "Трех мушкетеров", которых она начала читать за неделю до этого.
      Сережа поднялся с кресла-качалки и, чуть прихрамывая, подошел к столику, на котором стоял сигарный ящик.
      - Нога болит? - неохотно спросила Тутти, явно опасающаяся, что вопрос может быть понят как свидетельство того, что она благоволит сменить гнев на милость.
      - Да ну, глупость какая-то, право слово. То хромаю, то нет. Уж если хромать, так все время, как все нормальные хромые, как ты полагаешь? Не знаю... Наверное, тогда нерв какой-нибудь зацепили...
      Тутти уже никак не полагала, вернувшись в состояние, которое в Сережином детстве папа всегда обозначал присказкой: "Федул, что губы надул? - Кафтан прожег. - Велика ли дыра-то? - Один ворот остался".
      - Действительно не надоело. Ну, слушай, дуйся на Некрасова, а при чем тут, скажем, я или все остальные?
      - При том.
      - В чем-то ты действительно права: за такие авантюры тебя бы никто по головке не погладил и без Некрасова.
      - Я такой же член группы, как и все. Я имею право.
      - Никто не спорит, такой, как все. Но все соблюдают дисциплину, а ты ее нарушила, и очень сильно.
      - А разве это не принесло пользы? - упрямо взглянув исподлобья, спросила девочка.
      Авантюра действительно была авантюрой. Необходимо было установить, какое количество охраны выделено на работы по наведению недавно взорванного Череповецкого моста. Решив наняться втроем чернорабочими (и если позволят обстоятельства, в ту же ночь заминировать мост вновь, если же ночью есть охрана - устроить на следующий день налет силами трех групп), офицеры отправились к Люндеквисту, а Тутти, оставшаяся одна в квартире, немедленно приступила к осуществлению своих замыслов. Grano salis28 заключалось в переодевании, которое, разумеется, никоим образом не могло уронить достоинства Эдуарда Тюдора принца Уэльского, скорее наоборот. Перетряхнув все сваленные когда-то в чулане старые вещи. Тутти обнаружила в них две, вполне ее удовлетворившие: это были шерстяная серая блузка с заштопанными локтями, в которой Тутти могла бы поместиться дважды, и пара старых ботинок под коньки, тоже больших. Забравшись в ботинки и подвязав блузку на поясе куском веревки, Тутти собрала волосы в короткую косичку и осталась весьма довольна своим видом.
      Дорогу к мосту пришлось спрашивать у прохожих, старательно выговаривая при этом обращения "дяденька" и "тетенька"... Наконец под ногами заскрипел прибрежный песок. Около взорванного моста, видимо, только что кончился митинг: красноармейцы и рабочие небольшими группами расходились от импровизированной трибуны - ступеньки походной кухни. Рабочие неохотно брались за лопаты... Как маленький зверек шныряя между ними, Тутти пересчитывала красноармейцев... Досчитав до десяти, она с досадой обнаружила, что, поскольку красноармейцы не стояли на одном месте, а двигались туда-сюда, она уже не может с уверенностью сказать, кого из них считала, а кого нет. Пришлось начать сначала, но применяя усовершенствованную методу: рыжий - раз, с носом как картошка - два, кудрявый - три...
      - Ты чего тут юлишь? - Красноармеец "с мохнатыми усами - пять" больно ухватил Тутти за ухо в тот момент, когда она причисляла к своему реестру красноармейца "с красивым лицом - восемь".
      - Ой! Дяденька, пустите! - "жалобно" затараторила Тутти. - Ой, больно, пустите, дяденька! Я отца ищу, мамка у нас заболела! (Версия была обдумана по дороге.) - Он сказывал, что мост охранять поехал!
      - Как звать-то?
      - Танькой.
      - А фамилия у тятьки как? - спросил солдат, выпуская Туттино ухо.
      - Баскаков, - на мгновение смешавшись, решительно ответила Тутти, глядя в лицо красноармейца безмятежно-чистыми глазами. - Может, знаете, дяденька?
      - Да нет, не слыхал. Части какой?
      - Не знаю... - Тутти представления не имела о том, какие бывают красные части. - Красной... в форме.
      - Эх, дуреха... Нету у нас такого - нешто в Питере один мост порушен? Ищи вот теперь.
      - Дяденька, а я лучше здесь подожду. Может, еще какие красноармейцы приедут охранять, каких вы не знаете.
      - Не жди - не подъедет больше никого сюда. Армия, что ли, тебе нужна один мост стеречь?
      - Ладно... Я только взгляну, вдруг он тут все-таки! Спасибо, дяденька.
      ...Из разговора с другим солдатом Тутти выяснила еще, что охрана по ночам не ставится.
      Некрасов, когда схлынула радость оттого, что Тутти жива и невредима, рассвирепел, и вместо ожидаемых похвал и восторгов Тутти услышала немало такого, что ей решительно не пришлось по вкусу, и немедленно встала в позу крайней оппозиции ко всем без исключения.
      - Пронесло, Тутти. Но ты все-таки не делай больше таких вещей, хорошо? Сейчас все очень-очень серьезно, и тебя могли бы убить, если бы ты чем-нибудь себя выдала. Сейчас каждый день... - чуть было не сказав лишнего, Сережа замолчал на середине фразы.
      "Ведь это они придумали - убивать выстрелом в затылок... Ставить к стенке, завязывать глаза - все это еще романтизм... В затылок... Просто треск черепа, мозги брызжут с кровью на пол камеры... И так и остается потом на несколько дней - мозги и кровь на каменном полу - пока не присохнет и не истопчется вконец сапогами".
      - Сережа, а очень страшно, когда убивают в затылок?
      Сережа вздрогнул.
      - Кто тебе об этом рассказывал?
      - Ты.
      - Я? Я этого тебе не рассказывал.
      - Ты этим бредил, когда болел. Когда я твои руки видела без перчаток. Ой!
      - Вот видишь, я их больше не буду носить: у меня выросли почти такие же ногти, как были. Все плохое проходит, Тутти. Извинись перед Юрием. Он только потому так разговаривал с тобой, что очень из-за тебя переволновался. Он тебя очень любит.
      - Я попробую извиниться. Я его тоже люблю. Очень-очень-очень.
      52
      Но именно из-за Тутти Сереже довелось вскоре пережить несколько довольно тяжелых минут.
      Начинало темнеть, но свет в гостиной еще не горел. Тутти, полузадернув тяжелую портьеру, как в небольшой комнатке расположилась на широком подоконнике с "Тремя мушкетерами", перетащив в свое убежище еще и диванную подушку. Сережа не читал - полузакрыв глаза, мерно раскачиваясь в качалке, передвинутой в самый темный угол комнаты. Читать не хотелось пожалуй, ничего не хотелось. Сережа не сразу заметил эту перемену: когда же краткие часы бездействия начали утомлять, вместо того чтобы приносить облегчение? Однако это было именно так, и к тяжелой усталости, вызываемой минутами отдыха, примешивалось нехорошее, очень тревожащее беспокойство.
      "Отвыкли думать, прапорщик? А здорово же я был умнее в гимназии, чем сейчас... Даже не верится, что это я мог сутками отшельничать в своей комнате или, когда никого нет дома, еще лучше - часами мерить сумасшедшими шагами всю квартиру, исчезнув из существования, мог весь уйти в потрепанный томик Шеллинга, который, не читая уже, сжимал в руке... Самозабвение мысли... Неужели это был я? Интересно, сколько лет я уже живу в одном действии? Остановиться бы... Не получится. Это как футбол в гимназии, когда я - хафбек - взахлеб завидовал Ольке, всегда игравшему форвардом... Минуты, которые я провожу вне действия, ощущаются как на штрафной скамейке - только бы вскочить поскорее и снова броситься в игру... Хоть бы они поскорее появились, что ли: начнется разбор следующей операции - и я спрыгну, наконец, со штрафной скамейки... Раньше темноты, впрочем, никого не будет... Однако уже темнеет".
      Сережа поднял глаза к окну. Тутти уже не читала, сидя над захлопнутой книгой. В ее еле различимом в сгущающихся сумерках лице была не предвечерняя тоска, а просто скучающее, недовольное выражение засидевшегося без развлечении ребенка. Глядя на улицу, она что-то тихонько напевала себе под нос - сначала просто какой-то смутно знакомый мотивчик, потом начали негромко появляться слова.
      - Выпил - ничего
      И не поперхнулся!
      И как раз того
      Знаете, втянулся.
      Перед Сережиным взглядом на мгновение возникла быстро удаляющаяся по полуразрушенной летней улице породисто-грузная высокая фигура - легкая походка, словно в любое мгновение готовая перейти в танцевальные па... "Эх вы - Тики, Эйшенбахи... Лютики-цветочки голубые... Таких, как вы, расстреливать - дармовое "circences"29 . И к стеночке встанете, и улыбочку изобразите, как для фотографии в семейный альбом, и ручки на груди эдак сложите..."
      Да, к стенке граф Платон Зубов сам не встал... Ох не встал... Крупный зверь в куче собак - умирающий стиснув челюсти: сопротивление без всякой надежды, просто потому что иначе - невозможно.
      - Ставлю карту - бьют,
      Я - другую карту.
      То есть с одного
      Духу развернулся,
      Ну да и того
      Знаете, продулся.
      Тутти не следовало этого напевать, но сделать ей замечание казалось оскорблением памяти Зубова, о котором она помнила сейчас как о живом и который, за счет ее неведения, как бы действительно жил сейчас в развязных строчках студенческо-кадетской анакреонтики...
      - Поутру сперва
      Встал прямым артистом:
      С треском голова
      И карман со свистом...
      Что это? В противоречие разбитному беспечному мотивчику в голоске девочки звучала еле заметная тревожная настойчивость, иногда всплескивающая почти отчаянием... Она не может знать!
      - Налил кой-чего,
      Сразу встрепенулся...
      - тревожная настойчивость в дрожащем голосе нарастала: чего она добивается?!
      - Тутти!! Долго еще это будет продолжаться? Из какой подворотни сей репертуар?
      - А это у Платона спроси. Это он пел. - Задиристый тон не оставлял сомнения в том, что Тутти, сама не подозревая, испытывала сейчас большое облегчение, и это облегчение было вызвано именно резким замечанием, с которым слишком промедлил Сережа. - И плохого тут ничего нет.
      - Если бы было, ты бы от него этого не услышала. Однако слушать и петь, юная леди, таки вещи разные.
      - Ему можно, а мне нельзя?
      - Именно так. Платон - взрослый мужчина и офицер, ему очень многое можно говорить такого, что тебе никак нельзя. Ты - девочка и должна петь про пастушку с кошечкой или Мари-Мадлен, которая не выйдет замуж ни за принца, ни за короля. Это, mon ange, только большевики полагают, что женщине позволено все то же, что и мужчине.
      - Я так не полагаю. - Тутти насупилась. - Просто мне скучно без Платона. Когда он появится? - Тутти словно спешила упрочить свое спокойствие новым Сережиным ответом, и Сереже неожиданно стало понятно, что открыть Тутти правду о Зубове значило бы ввести смерть в последнее убежище, где девочка облегченно сбрасывала свою преждевременную тяжелую взрослость, самозабвенно бросаясь в ту шумную и, на взгляд Некрасова, да впрочем и Сережи, бессмысленную возню, которая отчасти заменяла ей отсутствие сверстников.
      - Ну знаешь, ангел мой, разве такие вопросы задают? Будет тогда, когда надо, и никак не раньше. Я его позавчера видел, - Сережа улыбнулся, неожиданно поверив самому себе. - Знаешь, он очень смешно рассказывал, как в детстве с братом дрался - четыре часа подряд, а родители это видели - с веранды.
      - И ничего?
      - В том-то и дело! - Сереже, рассмеявшемуся вместе с Тутти, на мгновение показалось, что послышавшиеся в коридоре шаги были шагами Зубова. Вошел Некрасов. По холодному недоумению, скользнувшему в его ненадолго остановившемся на Сереже взгляде, Сережа понял, что Некрасов успел услышать, к чему относился его смех.
      53
      Оставляя позади Красное Село, Северо-западная армия двигалась от Ямбурга на Петроград. На этот раз после нескольких дней продолжительных боев была взята Гатчина. Роскошно опадающее золото осенней листвы, словно врачуя раны, покрывало истерзанные окопами и следами обстрелов неповторимые гатчинские парки... Ветер гнал золотую листву по осенне-черной воде прудов, и бродившему по берегу под Приоратом Жене Чернецкому уже казалось странным, что классически-холодные творения Ринальди и Бренна еще так недавно впервые видели лицо войны...
      Но в конце октября, натолкнувшись на двойное кольцо обороны, где оборонявшим смотрели в спину пулеметы безопасно расположившихся чекистов, наступление приостановилось. Несколько дней, как северо-западники крестились на озаренный лучами купол Исакия, и вот он вновь скрылся из глаз. Армия, отягченная обозами и толпами беженцев, но по-прежнему боеспособная и еще не преданная, потекла на север, туда, где ждали за Наровой склады оружия и провианта, ждали медикаменты для раненых, ждал отдых. Только дойти до Эстонии, оставить в тылу стариков и женщин с детьми, из-за которых ход отступления делается все беспорядочнее. С этой обузой слишком трудно отражать устремившихся вслед красных. Но не бросать же беззащитных людей, настрадавшихся от красного террора, на растерзание врагу. Между тем отовсюду подтягиваются новые силы красных, и это начало натиска на Нарву.
      И все же северо-западники защитят Нарву, собрав последние силы не впустят красных в Эстонию.
      54
      - Drow poker, Чернецкой?
      - Нет, благодарю. Погода не располагает к азарту. - Женя брезгливо кивнул на слепое окошко, по стеклу которого тоскливо стекали струйки серой воды.
      "Черт бы побрал эту Гатчину, эту дощатую будку у Харонова перевоза, переправу обратно, как будто из страны мертвых есть дорога назад".
      - А я сяду с удовольствием. - Семнадцатилетний корнет Рындин, сидевший напротив Жени за покрытым пестренькой клеенкой столом, усмехнулся. - Спешить ведь, кажется, некуда?
      - Послушайте, корнет! - Поручик Юрасов передернул колоду карт. - Вы всерьез полагаете, что вы тут - единственный, чей душевный покой смущают подобные мысли?
      - Приношу свои извинения, господа. - Рындин покраснел.
      "Черт бы побрал эту Гатчину..."
      - Господа, а сотворимте-ка разлюбезной. - Молодой русоволосый военврач Хрущев, покопавшись в брошенном у печи вещевом мешке, вернулся к столу с фляжкой защитного цвета. - Больно уж погода чахоточная.
      - Глас медицины! - засмеялся прапорщик Раневич. С ним Женя был короче, чем с другими офицерами полка - более всего благодаря чисто польской, при всей наружной общительности, несклонности Раневича к откровенным разговорам. - Только вода в самоваре горячая.
      - Остынет в стаканах. - Юрасов, отложив карты, встряхнул стопку влипших друг в друга стаканчиков. - Сколько нас? Четверо, за вычетом безупречного Чернецкого. Или оскоромитесь, подпоручик?
      - Воды можно налить и мне. - Женя лениво отодвинул миску с почти нетронутой вареной в мундире картошкой. - Чертовски хочется мускатного винограду.
      - От обычного откажетесь?
      - Откажусь. Длинную бы такую, знаете, кисть черных ягод, подернутых голубоватой изморозью...
      - Да у Вас предцинготные галлюцинации! Не валяли бы Вы дурака, Чернецкой! Прекрасное сало...
      - Я исповедую иудаизм, - холодно пошутил Женя, поднимаясь из-за стола. - Вы этого раньше за мной не примечали?
      - Черт бы Вас побрал, Чернецкой, - фыркнул Рындин, - я чуть не пролил спирт! А если серьезно - почему?
      - Мой опекун был чем-то вроде толстовца - с небольшими, впрочем, различиями. - Женино лицо сделалось вдруг некрасивым. - Так я и возрос гуманистом. Что самое забавное - себе подобных привык убивать в две недели. Впрочем, это скучная материя.
      - Ай, как раз к столу! - Громкий женский голос, гортанный и певучий, заставил всех офицеров одновременно обернуться к дверям.
      - Вот это да! - Взглянув на бесшумно проскользнувшую из сеней молодую женщину, Рындин восхищенно присвистнул. - Скрасьте наше общество, сеньорита!
      - Ай зовете? - Вошедшая в ложной нерешительности остановилась, чуть качнувшись, на пороге. Уже только по тому простодушному бесстыдству, с которым она повела плечами, стряхивая с них намокшие грубые сизо-черные волосы, и окинула долгим взглядом находившихся в избе мужчин, можно было безошибочно определить ее принадлежность к тесно переплетенному с русской жизнью, но не вливающемуся в нее кочующему племени. Во взгляде широко посаженных черных глаз тлел тот никогда не исчезающий вызов - старее и сильнее человеческого, исходящий скорее от самки, чем от женщины, - вызов, характерный для взгляда цыганки.
      - Просим... Черт возьми, да это ж Нина! - перебивая сам себя, изумленно воскликнул Юрасов. - Помнишь "Венецию"? Как ты нам с Зубовым певала "Пожар Московский"?
      - Сергей!! - радостно вскричала цыганка, расправляя намокшую цветастую шаль - словно оправляя птичьи крылья. - Ай, смотрю знакомое лицо!
      - Да садись же, Нина, выпьем за Питер! Рекомендую, господа: Нина лучшая во всем Петербурге исполнительница "Калитки". Нина, голубушка, какими судьбами?
      - Ай по тебе соскучилась! - Цыганка проворно взяла предложенный Хрущевым стакан. Черты ее лица, радостно просиявшие при виде накрытого стола, были грубо-выразительны: низкий неширокий лоб, большой рот, трепещущие крылья носа, невольно вызывающие на сравнение с норовистой лошадью. В наряде цыганки причудливо переплетались грошовые безделушки. Их было много - казалось, что ее молодое гибкое тело окутано позвякивающей сверкающей сетью.
      - За Питер, господа!
      - За цыганское пение! Эх, стаканы не бьются!
      Нина, блестя приоткрывшимися в яркой улыбке зубами, чокнулась с офицерами. С неожиданным появлением этой женщины атмосфера застолья, в котором пятеро мужчин только что таили друг от друга одну и ту же невыносимую мысль, как по волшебству переменилась.
      "Человеку надоедает страдать, - невольно подумал Женя, чокнувшийся, не обратив на себя внимания, простой водой. - Каждый из тех, кто здесь, сейчас вполне способен застрелиться. А все же - все на несколько минут на самом деле забыли о том, что мы отступаем... Это не низость, просто иначе нельзя".
      - Ай хорошо кутили, Сергей! А Зубов-граф где?
      - Убит, Нина. Совсем недавно.
      - Зубова-графа убили? - воскликнула цыганка и, запустив пальцы в свои влажные волосы, запричитала нараспев, чуть покачиваясь в такт. - Гадала я ему по руке - смеялся; говорила: "Торопись жить, Платон, ах молодым умрешь!" - смеялся, черную мою косу вокруг руки оборачивал: "Мне, Нина, дальше молодости и не надо. А как же я, Нина, умру?". Говорила ему: "Силен ты, Платон, как медведь. Десятерых придавишь, двадцатером насядут - от века собакам медведя брать..." - Цыганка затихла, продолжая еще покачиваться.
      Некоторое время все молчали.
      - Послушайте-ка, Юрасов, - прервал наконец молчание Хрущев, внимательно глядя на цыганку. - Я слышал кое-что о гибели графа Зубова в Красной Горке.
      - Это довольно странно: он ведь и впрямь кончил как медведь под собачьей сворой. Вас это не удивляет?
      - Пожалуй что нет. Полно, Нина, выпей за упокой души раба Божьего Платона... За графа Зубова, господа!
      - Эх, земля ему пухом!
      - Чтоб собак собаки перегрызли! - с угрозой произнесла Нина. - Ай крупнее режь, красивый! Большому куску рот радуется.
      - Цыганки часто угадывают смерть, - продолжал Юрасов, обращаясь к Хрущеву. - А уж как это у них получается, один черт знает.
      - "Цыганка гадала, за ручку брала", - негромко напел Рындин. - А вот я в это не верю, не в обиду будь сказано.
      - Всякий цыганку видел, да не всякого цыганка любила, - уплетая хлеб с салом, заявила Нина. - А ты, безусый, еще девку не тискал. Не обижаюсь.
      - Получили, корнет?
      - Уничтожающим образом, - Рындин рассмеялся. - А если серьезно, ну ладно, могу поверить, блюдо там повернется, стол ножкой стукнет, пусть! Но неграмотная женщина, которая только и умеет, что дуру-бабу на базаре напугать до полусмерти да обчистить, пока та городового не крикнула ("А не зевай!" - довольно вставила Нина, одновременно стреляя глазами и отдавая должное всему, что стояло на столе). И она связана с какими-то таинственными силами, которые дают ей видеть то, что недоступно образованным людям. Нонсенс.
      - По-Вашему, охотник должен находить след вперед собаки.
      - Я понимаю, ближе к природе, etc... Все равно, уж очень малоромантично выглядит в жизни эта Земфиро-Алековая лирика...
      - Как правило, да, романтичного мало. Чаще цыгане действительно производят довольно жалкое впечатление, а их фокусы бьют скорее на невежество, чем на потусторонние силы. Вообще эта экзотика ближе к уголовщине, чем к мистике. Однако ж у нас в семье есть в хронике история одного довольно романтического предсказания, - задумчиво проговорил Раневич. - И достоверная. А предсказание нашей гостьи графу тоже впечатляет. Как увязать эти две стороны, я не знаю.
      - Это несложно. - Женя, с момента появления цыганки не принимавший участия в разговоре, взглянул на Нину. - Попросту, господа, то, что вы обыкновенно считаете цыганами, всего-навсего сербияне. А эта - цыганка, Женя отставил стакан и вгляделся внимательнее. - И не из простых.
      Цыганка бросила на Женю быстрый вороватый взгляд, в котором мелькнуло напряженное внимание, - и на мгновение словно сделалась незаметнее.
      - Так что, господа, мы имеем стоять рядом с табором, - насмешливо добавил Женя. - Честь имею поздравить с соседством.
      - Чернецкой, Вы среди нас единственный, у кого голова на плечах! Юрасов расхохотался. - Осел же я, что не сообразил! Нина, и много вас тут?
      - С красными плохо: начальники к цыганам недобрые, с солдатов взять нечего. - Нина с веселым задором взглянула на Раневича. - Коня на прошлой неделе красного добыли, ой плохо, довели коня хорошего, чтоб у них животы полопались. Холка сбитая, губы рваные...
      - И команды понимать перестал.
      - Ой перестал! То ли дело ваши-то кони - чищены-холены... Худым овсом, да вовремя накормлены, ай хороши!
      - Не проверить ли в конюшне, - полушутя спросил Рындин.
      - А имеет смысл, - улыбнулся Раневич. - Покуда мы тут лясы точим с красавицей-гостьей.
      - Вот и ходи с добром! - Нина всплеснула руками с неподдельной обидой. - Разве цыгане армию не любят? Деньги есть - сами дадите, считать не станете, ай ласки не помним? Купца да офицера цыгане любят за душу за широкую - да офицер цыганке милее.
      - Что так, Нина: или офицер красивее?
      - И красивее - в золотых погонах ходит, в седле сидит ладно, да не за это цыганке люб. Купец от полноты щедрый, а офицер иной раз и от пустоты: веселей с офицером.
      - Тем лучше. A votre sante30! - Рындин, приподнявший было стакан, неожиданно поморщился. - Merde31!
      - Что, чувствуется? Вечером наложу анестезирующее.
      - Ай врач? - живо спросила Нина. - Тут в крайней избе девушка, из ваших, Настей зовут. Плохо, тиф. Помереть может. Я ее довела до избы - на дороге нашла, а баба там дура. Пойдешь?
      - Что ж ты молчала?! - в сердцах бросил Хрущев, привычным жестом потянувшись к сумке.
      - Вот сказала же... - с недоумением повела плечами Нина.
      - В каком доме?
      - По этой стороне крайний. Ветла рядом.
      - Ты давно ее нашла?
      - Ай только что... Плохо дело: волосы скоро клочьями полезут. Да крови мало - ребенка она скинула... Другая б уж померла.
      Хрущев вышел.
      Каждому из присутствующих сделалось вдруг гнетуще стыдно за свое веселье, как за грязный поступок. Исчез и оживленный интерес к цыганке, которую всю заслонила собой укоряющая тень неизвестной женщины. Чьей сестрой, чьей женой она была?
      - Погадала бы ты что ли, Нина, - хмуро нарушил молчание Раневич. Мне, к примеру.
      - Как Зубову? - усмехнулся Юрасов. - Впрочем, и впрямь погадай. Благо и карты на столе.
      - Этими нельзя. - Цыганка с явной неохотой вытащила откуда-то из складок грязной шелковой шали колоду с темно-зеленой, почти черной рубашкой. В овале посреди рубашки змея с женской головой обвивалась вокруг дерева, осыпанного красными яблоками. Эти донельзя замусоленные карты были крупнее обычных игральных. - Ай погадать?
      - Погадай на Чернецкого! - с деланной насмешливостью бросил Рындин, кивнув цыганке на Женю. Нина отрицательно замотала головой.
      - Оставьте ее, корнет, - уронил Женя. - Вы же видите, что я ее чем-то пугаю.
      - Пусть тогда гадает на кого хочет. На кого-нибудь из нас.
      - Нет, не стану. Не хочу.
      - А эта сивилла тактична, - почти про себя произнес со смешком Раневич.
      - А впрочем... - Женя подошел к столу и чисто гимназическим жестом пододвинув одной рукой стул, уселся верхом. - Мне тоже стало любопытно. Послушай, - Женя с приветливой усмешкой взглянул на цыганку, - погадай мне на человека одних со мной лет, но противоположной масти.
      Цыганка начала тасовать карты. Первой на липкую клеенку стола упала бубновая семерка.
      - Ой, лихо твоему светлому! - нараспев протянула Нина.
      - Да, похоже, что моему светлому сейчас достается на орехи. - Женя качнулся на стуле. - А рядом - лестничный пролет, все верно: не уйдешь, не объедешь, иди, голубчик, куда дорожка ведет... Вавилонская башня... эх ты, только старого шута не хватало... Слушай, а какого черта тут затесалась эта дама?
      - Женщина молодая, большая любовь - дама-то червонная...
      - Сейчас?
      - На чем сердце успокоится... Будет... Не скоро еще.
      - И на том спасибо.
      - Вот уж не думал, Чернецкой, что Вы эдаким манером увлекаетесь картишками.
      - А великолепная математическая тренировка. - Женя снова закачался на стуле.
      - Опасность падает... Слезы падают... - раскладывая, продолжала цыганка. - До смерти счастья не будет...
      - Погоди - большая любовь без счастья?
      - Так карты говорят, - ответила цыганка. - Старухи бы наши объяснили.
      - Погоди-ка! - Женя повернулся к цыганке и, взяв у нее колоду, продолжил расклад. - Ключ... мастер-зиждитель... Ну и ну... Очень много червей... А этот король, рядом с шутом?
      - Ненадолго придет, много сделает, любовь в нем большая...
      - Любопытно... А дальше?
      - Ну что, Хрущев?!
      Женя бросил карты, не положив последней.
      - Да черт знает что, - с бессильной злобой ответил вошедший врач. Девочка лет восемнадцати, не больше, из хорошей семьи, совершенно одна, в тифу, истощена предельно... Везти с собой - не вынесет дороги, оставлять на глупых баб - уморят. Если не выкинут... А выступаем - завтра. Не знаю я, что делать! Послал покуда вестового за местным фельдшером.
      - Ох и... А фельдшер наверное есть?
      - На днях был. Сейчас-то сиделка с ней, я распорядился. Так ведь и сиделки с ней не оставишь, - Хрущев нервно заходил по избе, - любая дура обмолвится, так ведь большевички за ноги сиделку-то повесят... они на Красный Крест...
      - Но это же вообще немыслимо: оставить больную женщину так, в местности, куда придут красные... - сквозь зубы проговорил Рындин.
      - Прикажете свернуть отступление? - Раневич бросил сломавшуюся спичку и зачиркал новой.
      - Послушай-ка... - Женя взглянул на цыганку. - Откуда она шла?
      - Из Питера.
      - Через фронт? Одна?
      - С кем-то: когда заболела, бросили, испугались.
      - Ты ее около Гатчины подобрала?
      - Ну, - цыганка взглянула на свою руку, и Женя поймал этот взгляд, кинутый на небольшое кольцо с поцарапанным, чистой воды, мерцающим багровыми и золотыми искрами сапфиром.
      - У нее взяла?
      - Сама дала, спасибо говорила. Гордая. - Цыганка неуверенно взглянула на Женю. - Ай вернуть?..
      - Верни. - Женя с кошачьей мягкостью повернулся ближе к цыганке, доверительным жестом положил ей руку на плечо. - Послушай... Нинуцэ... как ты думаешь, эта девушка может выжить?
      - Другая бы померла. - Доброжелательно-ласковое обращение Жени, казалось, чем-то пугало цыганку. - Лечить - выживет. Злая жить.
      - Злая жить... Как бы нам ей помочь, Нинуцэ? Скажи, кто у вас старший?
      - Георгэ.
      - А ты его дочка?
      - Да.
      - Хорошо... Такты говоришь, старухи бы объяснили, что значит, когда карта показывает счастливую любовь без счастья?
      - Старухи из табора не ходят.
      - А может, мне в табор заглянуть? Где вы стоите?
      Цыганка отпрянула из-под Жениной руки, но Женины пальцы мягко удержали ее плечо.
      - Плохое время, гостям не рады. знаю. Да ведь гость разный бывает, Нинуцэ. - В голосе Жени зазвучали бархатные завораживающие нотки, но его обращенный на Нину взгляд в какой-то момент поразил сидевшего рядом Рындина: Женя смотрел на молодую женщину так, как смотрят с карандашом в руке в карту-двухверстку - отмечая дороги, броды, мосты, населенные пункты. Столько расчетливого прохладного безразличия было в этом как будто доброжелательном взгляде, что Рындину сделалось до тошноты неприятно.
      - В парке.
      - Дворцовом?
      - Да.
      - Ну и отлично. - Женя поднялся. - Ты иди пока. Я следом.
      - Черт дери, подпоручик, нашли время волочиться, - с хмурым неодобрением заметил Юрасов, когда в невысоких окнах мелькнула яркая шаль Нины.
      - Вы не вполне уяснили мои намерения, г-н поручик, - холодно ответил Женя, надевая шинель.
      - Vous dites32?
      - Что Вы думаете предпринять относительно этой девушки? - спросил Женя, обернувшись к Хрущеву.
      - Что-что... В крайнем случае придется брать на санитарную подводу все равно здесь ей умирать. Хоть умрет по-человечески.
      - Крайнего случая нет. Будет неплохо, если мне удастся договориться, чтобы эту девушку приютили цыгане. Если есть какая-то надежда, она тогда выздоровеет.
      - Да Вы что, ополоумели, Чернецкой?! - выражая общее возмущение, изумленно воскликнул Юрасов. - Вы хотя бы понимаете, что Вы несете?
      - Подпоручик, бывают случаи, когда мальчишество граничит с преступлением, - осуждающе произнес Хрущев. - Да и кто Вам это позволит?
      - Разумеется, скорее вы позволите человеку умереть так, чтобы совесть у всех осталась спокойна. А мне наплевать на мою совесть, но я хочу предоставить этой девушке шанс выжить там, где вы предлагаете только "по-человечески" умереть, и в этом я отвечаю словом дворянина и боевого офицера. - Надменное и неподвижное выражение, как упавшее забрало, скрыло Женино лицо. - Полагаю, этого довольно?
      Круто повернувшись, Женя вышел, не дожидаясь ответа.
      - Это называется "положить шар в лузу", - тонко усмехнулся Раневич. Выражать несогласие далее можно только у барьера. Его понесло как лошадь.
      - Может быть, помешательство и заразительная штука. - В голосе Рындина прозвучала неуверенность. - Но мне что-то начинает казаться, что в этих словах насчет совести какая-то справедливость есть.
      - Есть - большевистского пошиба, - брезгливо скривился Юрасов.
      - Я врач, - хмуро заговорил Хрущев, - и не все ли мне равно, каков пошиб, если это обернуть в пользу человека?
      - Мы знакомы по Германской: Вам не кажется странным, что тогда таких колебаний не возникало?
      - Согласен, когда речь идет о себе, приятней чистоплотно истечь кровью, чем использовать грязные бинты. Но предложить, нет, навязать то же самое другому, слабому?
      - Превосходно! Давайте перепоручим больную в черт знает какие руки только потому, что это взбрело в голову Чернецкому.
      - Знаете, Юрасов, - тонкие губы Раневича тронула легкая улыбка, - я не больше Вашего доверяю соплеменникам Вашей очаровательной питерской приятельницы, но как бы ни велики были мои сомнения, слову Чернецкого я бы без колебаний доверил свою сестру.
      55
      "Итого - все в порядке. Черт же меня дернул впутаться в не относящиеся ко мне истории с сомнительным моим добром?"
      Начинало незаметно смеркаться. Женя углублялся все дальше в осеннюю обнаженность парка, просторную и туманно-прозрачную из-за недавно пролившихся последних дождей, словно подчиняясь инстинкту раненого зверя, отыскивающего укромное убежище. Несколько раз он оборачивался: четкий очерк дворцовых построек, недалеко от которых и стоял оставленный Женей табор, был еще виден, и Женя прибавлял шагу.
      Несколько крупных белых ягод "хлопушек", чудом сохранившихся на мокрых ветках кустарника, привлекли его внимание; невольно - по детской привычке - сорвав ягоды. Женя подбросил их на ладони и проследил взглядом их падение, но ковер побуревшей листвы поглотил "хлопушки", прежде чем Женя наступил на них ногой. Словно пытаясь их найти. Женя опустился на колени в дымящуюся осенним тленом листву, но так и замер, напряженно вслушиваясь во что-то, происходящее внутри себя...
      "Господи, но не трижды же перерубать один и тот же узелок?.. Мальчишка, слепой котенок, луддит, пытающийся поломать великолепно отлаженную машину, ничего не знал о движущих ее законах... А ну как не выйдет? Ну как не поломаю? Уж слишком легко мне удается пускать ее в ход... Впрочем, tertium datur.33 И в крайнем случае я всегда успею прибегнуть к этому tertium". Пальцы расстегнули кобуру. Женя с отчаянной нежностью прижался щекой к прохладному металлу нагана.
      56
      Северо-Западная Армия обороняла Нарву, между тем, как в Дерпте, с попустительства Великобритании, начались тайные переговоры большевицкого правительства с эстонцами.
      Трижды 7-ая армия красных пыталась по приказу Троцкого форсировать Нарову, и трижды была отброшена северо-западниками, измотанными наступлением и отступлением Петроградского похода. Защитникам Эстонии было не ведомо, что чем больше русской крови льется на первый снег, припорошивший крутые берега Наровы, тем больше выторгуют за их спинами эстонцы. После третьего поражения красных нарком Чичерин телеграфировал в Москву, предлагая уступить Эстонии Принаровские и Псковские земли - в обмен на уничтожение армии Юденича. Еще немного, и вечный позор Эстонии Тартусский мир, будет подписан.
      Еще немного - и генерал Лайдонер, гори он в аду до скончания дней, приказом разрешит неслыханного масштаба мародерство. Около тысячи вагонов с провиантом и одеждой, оружием и медикаментами, личными вещами северо-западников будет разграблено эстонцами.
      Еще немного и красные спокойно прекратят тщетные атаки, зная, что на другом берегу Наровы северо-западники попадут не в тыл, что тыла и имущества у них больше нет. Что переправившихся будут разоружать поодиночке, загонят за колючую проволоку. Что у них отнимут хорошие шинели и сорвут золотые нательные кресты.
      Еще немного - и Талабский полк - белая кость СЗА - погибнет в ледяной воде, под пулеметами эстонцев с одной стороны, пулеметами красных - с другой. Немногие уцелевшие свидетели скажут, что красная от крови вода - не поэтический образ.
      Северо-Западная армия погибала. Отрезанный от фронта Национальный Центр еще жил.
      57
      "Лавры Буйкиса достали?" - вспомнил Олька реплику Блюмкина, последовавшую за изложением его плана.
      - А собственно - если само плывет в руки?
      - Плывет - лови. В одиночку - пойдешь? Во-первых, не хочу рисковать двумя, во-вторых, очень уж ты тут годишься: барства в тебе на пятерых порода, манеры, своего почуют. Второй бы тут только впечатление ослабил. А так - идейка шик-блеск.
      Олька остановился перед дверью черного хода (парадная дверь так и оставалась заколоченной досками) и постучал условным стуком: два редких и три частых удара.
      - Кто? - спросили за дверью. Голос был, как ни странно, детским, и у удивленного Абардышева мелькнула мысль, что адрес Шидловского34 оказался ложным.
      - С приветом из Ревеля.
      - Сейчас, тут задвижка.
      Девочка лет десяти пропустила Ольку в квартиру.
      - Кто-нибудь, кроме Вас, mademoiselle, дома?
      - Проходите, пожалуйста, в гостиную, г-н... - девочка вопросительно взглянула на Ольку.
      - Медведев. Прапорщик Олег Медведев, к вашим услугам, mademoiselle ...? - Довольный легким началом игры, Олька ответил девочке вопросительным взглядом и мягкой улыбкой.
      - Баскакова.
      "Ничего себе... с первых же шагов и подобные коленца... Занятно".
      - Вы - дочь инженера Баскакова?
      - Да.
      - Я очень рад.
      - Присаживайтесь, г-н прапорщик. Вам придется немного подождать. Хотите кофе?
      - С удовольствием.
      Девочка, с явным увлечением играющая роль хозяйки - впрочем, уже привычную, - вышла из гостиной, которую Олька внимательно оглядел, не найдя ничего особенного, кроме разве того, что это жилище было слишком неплохо сохранившимся для времен военного коммунизма. В гостиной царила атмосфера предреволюционных годов, даже гитара, небрежно брошенная на диван, казалась чем-то естественным.
      Через несколько минут девочка снова вошла в комнату с чашечкой настоящего, судя по запаху, кофе в руках.
      - Вы из действующей?
      - Да.
      58
      Желтые лучи света, косо падающие в беседку, заросшую сиренью, из стеклянных окон веранды, длинными полосами ложатся на дощатый пол.
      - Лепестки черных роз, белый камень скамей,
      Сад ночной, сад заросший печального лета,
      Шелест лип вековых наших старых аллей...
      Олька сидит на перилах беседки - в руках у него гитара, на плечи наброшено черное шелковое домино: в дачном поселке весь день был карнавал, для взрослых он, впрочем, уже кончился, а компании шести-семиклассников еще не хочется расходиться...
      Шелест лип вековых наших старых аллей...
      Негромкие слова романса уходят к вершинам сосен...
      - Ну нельзя же так спать среди бела дня, г-н прапорщик, - пробормотал Сережа, поднимая тяжелую голову от диванной подушки. - Даже перед бессонной ночью...
      "Сколько же я спал? Сейчас, кажется, не совсем даже и день... До чего отчетливо снилось Останкино... Но странно, почему только Олькино лицо было - из всех, кто сидел в беседке..."
      Голова гудела, очень хотелось спать еще. Из гостиной доносились голоса. На секунду задержавшись перед зеркалом, чтобы пригладить щеткой волосы, Сережа вышел в гостиную.
      - Признаюсь, меня несколько удивляет подобная затея, - Некрасов, стоя у окна, говорил обращаясь к кому-то, кто сидел спиной к появившемуся в дверях Сереже. Озабоченное лицо Некрасова прежде всего обратило на себя Сережино внимание. Стенич, кивнувший Сереже, также смотрел довольно хмуро.
      - Во всяком случае, г-н штабс-капитан, таковы инструкции, данные Его Высокопревосходительством.
      С оружием Сережа давно уже привык почти не расставаться, даже во время сна, особенно во время сна...
      - Руки вверх, Абардышев!
      Олька вскочил, выхватывая наган: пуля ударила о паркет, когда сидевший с ним рядом за столом Казаров с силой перехватил в последнюю секунду его руку. Схватка была недолгой: через несколько минут Олькины руки были стянуты за спиной бельевой веревкой.
      - Садитесь. - Некрасов, еще тяжело дыша, кивком показал Абардышеву на стул.
      Олька, усмехнувшись, сел.
      Обернувшись к Тутти, Некрасов увидел все еще застывший в ее широко раскрытых глазах ужас. Ужас этот был вызван не тем, что на ее глазах только что разыгралась потасовка со стрельбой, нет! Свой, назвавший пароль, больше часу болтавший с ней в гостиной, игравший для нее на гитаре, оказался чужим, врагом...
      - Иди к себе, Таня, - мягко произнес Некрасов. Он только в исключительных случаях называл ее Таней. Тутти вышла.
      - Владимир, на всякий случай привяжите еще руки к спинке стула. Вы знаете этого человека, прапорщик, кто он?
      - Я хорошо знаю этого человека, г-н штабс-капитан. Это сотрудник Чрезвычайки Олег Абардышев.
      - Приятная встреча. Сережка.
      - Не я ее искал.
      - Искал ее я. И, грех обижаться, добился своего, правда, несколько в ином виде, чем представлялось.
      - Значит - Абардышев... Мне, разумеется, знакома Ваша фамилия. И Вы, разумеется, отказываетесь давать показания.
      - Вы действительно обо мне слышали, г-н Некрасов.
      - Что же... и без Ваших показаний ясно, что Ваш визит может означать только одно - провал Шидловского. По счастью, у Шидловского были адреса только пяти конспиративных квартир. Но эта была очень выгодна. - Некрасов, расхаживающий по комнате, остановился. - Господа офицеры! В нашем распоряжении имеется часа полтора, может быть - больше, но рисковать нельзя. Г-н подпоручик, Вы отправляетесь сейчас вместе с mademoiselle Баскаковой. На всякий случай пройдите по второму этажу к черному ходу первого подъезда и выйдите там. Вы, г-н поручик, выйдете парадным ходом первого подъезда. Ждите меня у рынка.
      На несколько минут в квартире воцарилась суета поспешных сборов: рассовывались по карманам бумаги, чертежи, планы... Что-то поспешно сжигалось.
      - Что же, г-н прапорщик. Я сейчас выйду черным ходом третьего подъезда и отправлюсь вместе с поручиком по подозрительным явкам. Вы же, ровно через пять минут после моего ухода, разберетесь с агентом, да, ваш наган не подходит - и так уже была стрельба, возьмите. - Некрасов перекинул Сереже небольшой пистолет. - Выйдете третьим подъездом через парадное. Встречаемся у Владимира Ялмаровича, Большая Спасская, двадцать семь. Все!
      Юрий вышел из комнаты. На выражение Сережиного лица он не обратил внимания, вероятнее всего - он даже не заметил этого выражения.
      Приказ был дан.
      59
      ...Дверь черного хода захлопнулась за Некрасовым. Сережа медленно повернулся к Абардышеву.
      - На твоем месте я бы тебя сейчас шлепнул без всяких угрызений совести, - проговорил Олька твердо. - Смотри на это проще, Сережка.
      - Я не хочу тебя убивать, - Сережа подошел к Абардышеву и, вытащив из кармана перочинный нож, перерезал веревку на его скрученных за спинкой стула руках. - Иди.
      - Не торопись. Ты знаешь, - Олька с видимым удовольствием разминал онемевшие руки, но не поднимался со стула, - куда ты сейчас хочешь меня отпустить?
      - Нет.
      - Отсюда я отправлюсь только в Чека. И, может статься, не далее чем к утру мы с тобой поменяемся местами. Оставляя мне жизнь, ты очень рискуешь.
      - Я привык.
      - Привыкни убивать.
      - Не могу, Олька. Уходи, слышишь? Твоя совесть чиста - ты меня предупредил.
      - Подумай еще.
      - Эта квартира все равно провалилась - через несколько минут здесь никого не будет, даже меня. Прежде чем ты свяжешься со своими приятелями, я буду уже в другом и пока безопасном месте.
      "Большая Спасская, двадцать семь... Да, это у Владимира Ялмаровича... А ведь Олька слышал, как Некрасов назвал адрес!"
      Сережа вздрогнул: глаза его встретились со спокойными Олькиными глазами, и он понял, что Абардышев угадал его мысль.
      - Видишь, я был прав. Я мог бы сейчас воспользоваться твоим благородством, но это было бы бесчестно. Надо уметь чисто проигрывать. Олька казался очень спокоен.
      - Олька, я не хочу тебя убивать. - Сережа нервно поигрывал пистолетом. - Я знаю, ты - человек чести. Поклянись мне, что ты забудешь этот адрес. Этого будет довольно, чтобы я тебя отпустил. Иди в Чеку, пытайся меня найти по всему городу - только поклянись забыть этот адрес!
      С пистолетом в руке Сережа стоял в нескольких шагах от сидящего Ольки.
      - Не могу, Сережка. Прости, но если ты отпустишь меня, оперотряд через час будет на Большой Спасской. Ничего не поделаешь, придется тебе меня все-таки шлепнуть.
      - Да. Если хочешь сказать что-нибудь - говори.
      - Хочу. Давай выпьем - у тебя ведь тут наверняка что-нибудь найдется. Вас, сволочей, мировой капитал неплохо снабжает, - Олька рассмеялся.
      - Не жалуемся, - улыбнулся Сережа.
      - Скоро пожалуетесь. Чухна-то вас разграбила, а бриташки это знают и наплевать.
      - Вранье.
      - Как бы, мы еще с ними за вашей спиной споемся.
      - Минут десять еще есть. - Сережа подошел к резному буфету, извлек из него бутылку виски и стаканы, поставил все на стол. - Слушай, тебе ведь тоже не хочется, чтобы я размахивал у тебя перед носом своей пушкой все эти десять минут?
      - Идет. Убирай пушку, я твой пленник под честное слово. - Олька опять засмеялся. - Совсем как в детстве, когда мы играли в индейцев, помнишь? В Останкино? Prosit35!
      - Prosit! Зазвенело стекло.
      - Сволочь ты все-таки, Сережка... Связал .по рукам и ногам... Хуже веревки - так-то я точно не высвобожусь...
      - Могу, конечно, снова тебя связать...
      - Спасибо, Вы крайне любезны.
      "Сидим и смеемся и пьем, как в гимназии. И все идеи сейчас кажутся какой-то не существующей реально абстракцией. И все-таки эта абстракция существует, и ее железный закон подчиняет все. И только потому, что мы с Олькой Абардышевым, с Олькой, с которым восемь лет было высижено за одной партой, с которым мы играли в индейцев на даче - книжные мальчики в матросских костюмчиках, и менялись этими потрепанными приключенческими книгами, вместе ездили в манеж и за полночь спорили в старших классах только потому, что мы находимся по разные стороны пресловутых баррикад, я через несколько минут должен убить его. И, зная это, мы сидим сейчас и, не испытывая ничего плохого друг к другу, смеемся вместе. И ничего нельзя поделать ".
      Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.
      - Кое-что все-таки можно... - Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией. - Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.
      - С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?
      - Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому... Это - первая причина. Есть и вторая - я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя... Я тебя неплохо знаю, Сережка.
      - Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?
      - Я очень люблю тебя. Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы... Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал, что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак... Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так... дай мне сделать это для тебя! - Олька вызывающе посмотрел на Сережу. - Если, конечно, не боишься.
      Это был вызов.
      Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.
      - Трусом ты никогда не был. - Олька с улыбкой повертел пистолет в руках. - Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали - ты ведь там был.
      - Откуда ты это знаешь?
      - Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой... Vivat революции!
      Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Олькино тело дернулось и тяжело осело на стуле.
      Пистолет так и остался лежать на полу - прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.
      60
      В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.
      - Сережа... Сережа... Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.
      Сережа лежал на диване, глядя перед собой - на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.
      Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.
      - Ну что, доктор?
      - Утешительного мало. Сколько ему лет?
      - Кажется, еще двадцати нет... не знаю.
      - Да-с... Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух... Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?
      - Да... Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть... и...
      "Ведь я, только я один виновен в случившемся... Как я мог поручить убить человека, не обратив внимания на то, что этот человек называл его Сережкой... Ведь я же слышал это... Но только задним числом обратил на это внимание... Было некогда. Ну почему именно ему? Нелепо, дико - но он умирает сейчас из-за моей поспешности... Господи, Господи, Всеблагой, Всемилостивый, сделай что-нибудь, Господи! Не дай мне стать его убийцей. Женя, именем Лены, заклинаю тебя - прости".
      61
      Прошла ночь. Сережа почувствовал, что ослабел настолько, что напряжение, сделавшее тело неподвижным, ушло. Теперь шевелиться было легко - движения стали бесплотны, как бывает, когда двигаешься во сне.
      Иногда он бредил, иногда пытался вспомнить ускользающий от него бред, но не мог этого сделать. Оставалось только воспоминание о том, что в этом бреде приоткрывалось, все время приоткрывалось что-то очень важное...
      "Ничего, скоро я совсем уйду туда, и все станет ясно..."
      Бесплотные движения развлекали... Играя этим ощущением, Сережа вытащил из-за пазухи синюю замшевую ладанку и, не чувствуя пальцев, привычно развязал шнурок и извлек из ладанки ее содержимое, показавшееся в ладони очень тяжелым. Странный синий предмет, напоминающий раздвоенный петелькой над перекладиной крестик, лежал в истаявшей Сережиной ладони с резко проступившими фалангами пальцев...
      - Откуда у Вас это?
      Не услышавший шагов Даля Сережа вздрогнул всем телом. Взгляд его с некоторым удивлением почти перешел изнутри на Даля.
      - Разрешите... Поразительно. Просто поразительно. Это - настоящий анк, более того, я могу поклясться, что это - тот самый анк, который был привезен из Каира близким моим другом и дальним родственником Владимиром Семеновичем Голенищевым... Откуда он у Вас?
      Сережа молчал, но его глаза осмысленно встретились с глазами Даля: этим моментом необходимо было воспользоваться.
      "Твой бред продолжается. Вернись. Ты узнаешь все наяву. Ты не должен уйти. Ты не уйдешь".
      Эти матово-светлые, как хорошая сталь, глаза приказывали, врывались через взгляд в Сережино существо, и устоять против их силы было невозможно.
      Сережа с трудом разлепил губы.
      - Я хотел бы... воды.
      62
      - Ну нет, батенька, не обессудьте. По восточной методе Вам еще часиков этак десять пить одну только воду, и в невероятных количествах, чтобы вывести все яды, которые Вы изволили в себя скопить. Шутка в деле, не пить трое суток... Да Вы, друг мой, сущий злодей, спросите хоть у своей печени!
      - Что же, доктор, я постараюсь придерживаться Ваших инквизиторских предписаний столь же усердно, как весной, хотя чувствую себя слегка проголодавшимся за эти пять дней... - Сережа слабо улыбнулся, приподнявшись в постели на локте. - Но за это, по крайней мере, возвратимся к нашему разговору.
      - Ничего не имею против. Я, признаться, изрядно заинтригован. Откуда у Вас анк Голенищева?
      - Я не знаю, что такое "анк". Эту вещь мне передал без каких-либо объяснений мой покойный брат около полутора лет назад, на Дону, во время Красновской кампании.
      - Брат Ваш не был знаком с Голенищевым?
      - С египтологом Голенищевым?
      - Да.
      - Н-не думаю. Пожалуй, он упомянул бы о таком знакомстве.
      - Он был намного Вас старше?
      - Нет. На три года, точнее, на три с половиной. Женя родился в девяносто седьмом, а я - в девятисотом.
      - Чем далее, тем страннее... Получается, что в двенадцатом году Вашему брату было никак не более четырнадцати лет?.. И тем не менее Владимир не мог вручить этот анк человеку случайному...
      - А почему именно в двенадцатом году? Позже они никак не могли столкнуться?
      - Ваш брат бывал в Египте?
      - Нет.
      - После двенадцатого года, - в некоторой отрешенной задумчивости, странно сочетающейся с усмешкой, медленно проговорил Даль, поигрывая пружинным пенсне, - с Владимиром Голенищевым можно было столкнуться только в Египте, где его, сдается мне, и по сию пору держит Проклятый Брюсов Племянник.
      - Кто?!
      - Проклятый Брюсов Племянник, - спокойно повторил Даль, взглянув на этот раз на Сережу. - Думается мне, что, коль скоро одна ниточка этой истории каким-то образом оказалась в Ваших руках, Сережа, Вы имеете право узнать из уст очевидца о египтологе Голенищеве, Каирской пелене и Проклятом Брюсовом Племяннике. Но только не обессудьте, не сегодня - история длинная, а меня ждут больные.
      - Последний вопрос, Николай Владимирович: что такое анк?
      - Анк - это символ вечной жизни. Был особенно популярен в раннем, египетском, христианстве. Синяя эмаль не случайна. Выздоравливайте, Сережа.
      63
      - Вот как, Вы играете в шахматы?
      - Я ненавижу шахматы, потому и взялся за них, чтобы как-то убить время до Вашего прихода. Только и думаю, что об этой истории... И знаете, Николай Владимирович, я кое-что вспомнил... Легенда о Брюсовом Племяннике связана как-то с Донским монастырем, не так ли? Я слышал ее в детстве, но вспомнить не могу... Уплывает.
      - Вы любите Донской монастырь?
      - О да! Еще бы... Невозможно быть москвитянином и не любить Донской... Красная корона... По сравнению с белокаменной резьбой Владимира Московский Кремль Фиоравенти - это просто нечто большое и красное. Не более того. Жалкое порождение послетатарской эпохи. А Донской с такого же типа киноварными зубьями стен, как ни странно, - нет. Он - гармоничен, он - вне времени. Хотел бы я сейчас пройти в черной густой могильной траве, между зарастающих мхом белых саркофагов, зловещих масонских крестов и плачущих ангелов, в порыве тоски обхвативших урны... И каждый камень - чудесная, какая-то очень московская легенда. Легенда о сыне Малюты, искупившем грехи отца... Легенда о российском Гамлете... А вот легенды о Брюсовом Племяннике я не помню.
      - В таком случае разрешите мне напомнить ее Вам. Она имеет непосредственнейшее отношение к нашей с Вами истории, - Даль улыбнулся с добродушной усмешкой. - Если в ночь на двадцать пятое декабря, когда перед светлым Рождеством напоследок тешатся вражьи силы, выйдешь ты к Северным воротам Донского монастыря, то запорошит тебе метель глаза, а как откроешь их, так и окажешься на незнакомой улице. Дома на ней деревянные, в ряд.
      А посреди улицы стоит какой-то мужик и будто бы ищет что-то в высоком сугробе. А кроме того мужика вокруг - ни души.
      Тулуп на мужике надет наизнанку, глаза черные - с искрой. Тут должен ты подойти к нему и спросить, что он в сугробе ищет и не нужна ли ему твоя помощь.
      "Да вишь ты, добрый человек, - ответит мужик, - незадача какая! Кольцо у меня в сугроб упало, а слуг-то я на Ваганьково отдохнуть отпустил - легко ли мертвому человеку целый день кости ломать?"
      Испугаешься ты да кинешься бежать - вмиг окажешься у Северных ворот, а улицы и мужика в тулупе наизнанку - как не бывало. И не случится больше с тобой в твоей жизни ничего необычного.
      Если станешь ты искать в сугробе, то найдешь в нем золотое кольцо с рубином.
      Утаишь кольцо, скажешь, будто не нашел, - и прикипит оно к пальцу и всю жизнь будет толкать тебя к худому.
      Вернешь кольцо хозяину - сам он с приветными словами оденет его тебе на палец. И много чудес случится тогда с тобой в жизни.
      А встретится на твоем пути хороший человек - заиграет, засмеется, ярче разгорится рубин на кольце.
      Встретится плохой - потускнеет рубин тревожно.
      Смерть твоя придет - почернеет рубин как уголь.
      А мужик этот и есть - Проклятый Брюсов Племянник.
      - А ведь я вспомнил, Николай Владимирович! Кажется, я слышал что-то такое в детстве... Очень давно.
      - Я так и думал, что Вам доводилось слышать эту легенду. Мне, признаться, непонятно одно: называемый в народе "чернокнижником" приближенный Петра Яков Вилимович Брюс был, даже для своего времени, фигурой колоритнейшей. А главным представителем этого семейства в московской демонологии стал-таки не Яков Вилимович, а его племянник - граф Александр Романович, кстати сказать, крестник Меншикова...
      - Само по себе "нечисто"...
      - Ох и не жалуете Вы Петербурга, Сережинька. Но от последнего неграмотного крепостного мужика в лаптях до французского секретаря посольства - все действительно сходились в одном: с молодым графом Александром Романовичем - "нечисто"... Говорили и писали о том, что граф избегает зеркал, так как в них отражаются его двойные зрачки, о ногтях, более напоминающих когти (сам граф объяснял это уродство неудачным химическим опытом...), чего только не говорили! Кстати, в подмосковном его имении Глинках по сию пору можно услышать прелестные истории о том, как гостям прислуживали розы, превращенные графом в девушек, или как, чтобы сделать друзьям приятное, граф в июле заморозил пруд для катания на коньках... Но, впрочем, я, кажется, несколько отдалился от темы.
      - Николай Владимирович, а этот, с позволения сказать, гениальный поэт происходит не от них?
      - О нет... - Даль тонко улыбнулся. - Ему бы очень этого хотелось, но он не имеет с Брюсами ничего общего. Род Брюсов к XIX веку вообще прекратился в прямой линии, и сейчас от Брюсов идут только Альбрехты. Итак, о Каирской пелене. В двенадцатом году я жил в Дегтярном переулке в Москве, и с Владимиром Семеновичем Голенищевым, жившим в Санкт-Петербурге, мы, при всегдашней нашей взаимной симпатии, встречались не часто - я был занят своей обширной психиатрической практикой, а Владимир из двенадцати месяцев в году проводил обычно шесть в экспедициях.
      И вот однажды, помню, у меня был неприемный день - вторник36, и я, сидя в кабинете, предавался одному из излюбленных своих занятий систематизированию накопившихся клинических случаев, как вдруг распахнулась дверь, и ко мне влетел, буквально влетел Владимир. Я был немало изумлен его неожиданным появлением, но с первого же взгляда мне стало ясно, что с ним что-то случилось. Как сейчас вижу перед собой его, как обычно, сожженное египетским солнцем лицо.
      - Боже мой, Владимир, какая радостная неожиданность! - воскликнул я, приподнимаясь ему навстречу.
      - Неожиданность не очень радостная, Николай, - ответил мне Голенищев, закуривая крепкие французские папироски, свой обычный сорт. Никто не знает, что я в Москве. Я приехал к тебе как к врачу.
      Мне сделалась понятна его лихорадочная торопливость.
      - Я слушаю тебя, - ответил я, снова садясь за стол - это положение помогало мне сосредотачиваться.
      - Кажется, меня, наконец, постигла профессиональная болезнь египтологов, тибетологов и иже с ними. Я всегда надеялся на свою крепкую, необычайно крепкую психическую организацию, но похоже, что просчитался. Как ты знаешь, два месяца назад я приехал из экспедиции, кстати сказать, довольно удачной. Самой большой удачей явились раскопки гробницы некоего Херихора, "Держателя Знака", как гласили надписи - титул не вполне понятный. Время восхитительно интересное - египетское христианство. Первое свидетельство - плохо сделанная мумия, к сожалению, не сохранилось. Знак рыбы, магические символы, великолепный анк. (Да, Сережа, тот, что у Вас в руке. Впрочем, я чрезмерно подробно пересказываю восторги Владимира попросту потому, что необыкновенно отчетливо помню наш разговор. С Вашего позволения, продолжу повествование от его лица...) Перед самым отъездом я забрел в какую-то грязную лавчонку, можешь представить себе эти убогие лавчонки, набитые хламом. Иногда там появляются настоящие шедевры, скупленные у могильных грабителей. Хозяин, ветхий старик, суетливо разложил передо мной всякую экзотическую мишуру, с его точки зрения могущую прельстить туриста, за какового он меня и принимал... Не находя ничего интересного, я начал уже жалеть, что зашел, как вдруг почувствовал затылком обращенный на меня пристальный взгляд. Уверенный, что сзади находится человек, обладающий известной силой взгляда, что, мы с тобой знаем, встречается значительно чаще, чем принято считать, я резко обернулся. Лавка была пуста. Немало удивленный (я все еще ощущал этот взгляд), я пригляделся и заметил на стене, спиной к которой я стоял, когда взгляд почувствовал, нечто вроде большой мятой тряпки. Я не смог сдержать невольного возгласа. Передо мной висела изумительная, даже в плачевном своем настоящем виде, погребальная пелена. Умерший был изображен на ней молодым - за плечи его обнимал бог Анубис, а по ногам и рукам скакали какие-то маленькие существа, нарисованные необыкновенно коряво, будто это делал ребенок. Мне никогда не доводилось видеть ничего хоть сколько-нибудь напоминавшего этих "чертенят", вообще никогда, не только в изображениях, относящихся к этому периоду (я отнес пелену ко II веку). Но о поразивших меня "чертенятах" я и думать забыл, когда взглянул вблизи на лицо изображенного. Нет, портрет не поражал мастерством исполнения - но глаза у него были живыми . Я понял, что смотрел на меня он. Не могу передать, с каким-то не добрым и не злым, а темным выражением. Разумеется, я сразу купил эту пелену.
      Потом была таможенная маета, упаковка, отправка, сборы, отплытие... И невероятное количество дел, обрушившееся на меня по приезде в Санкт-Петербург. Словом, только когда спустя месяц после моего приезда прибыли мои ящики, я вспомнил о находящейся в одном из них пелене. Я вешал пелену у себя в кабинете сам, не доверяя обращения с ней рабочим, когда вошла Анна Сергеевна (надо Вам сказать, Сережа, что Анна Сергеевна была старенькой няней Голенищева, старушка очень религиозная, но не православная, а из какой-то секты, адвентистка не адвентистка... не помню...) и, увидав пелену, перекрестилась и в ужасе воскликнула: "Володичка, убери ты эту мерзость ради Христа! Убери, не будет в нашем доме покоя, пока он тут висит..." - "Да кто он, няня? Ты же не знаешь, кто на этой пелене изображен". - "Знаю, Володичка, знаю... На ней - Проклятый Брюсов Племянник!" - "Няня, Брюсов Племянник жил полтораста лет назад, а этот человек - почти две тысячи. Вот, рядом с ним - языческий бог Анубис". - "Не Анубис это, а кощунственно изображенный святой Христофор-Псеглавец. Убери Брюсова Племянника, Володя, убери!"
      Надо сказать, что, полемизируя таким образом с Анной Сергеевной, я и думать не думал о том взгляде в лавочке, из-за которого я и подошел к пелене.
      Итак, передо мной стояла пренеприятнейшая дилемма: либо оскорбить в лучших чувствах Анну Сергеевну, либо из-за старческой блажи расстаться с изумительной своей находкой. В поисках компромисса я надумал обратиться к проповеднику секты, приятному и очень образованному человеку. Обрисовав ситуацию, я попросил его переговорить с добрейшей Анной Сергеевной и объяснить ей, что никакого Брюсова Племянника на пелене нет. Тот, посмеиваясь вместе со мной, согласился, но со вполне понятным любопытством попросил прежде показать ему необыкновенную пелену. Мы прошли в кабинет. И тут, при первом же взгляде на пелену, с милейшим пастырем произошла странная метаморфоза: он побледнел, и лицо его из приветливого стало суровым. "Извините меня, Владимир Семенович, - сказал наконец он, - но я не стану разговаривать с Вашей няней, более того, я бы рискнул дать Вам тот же совет: уберите это как можно скорее из Вашего дома!" И тут он обратил, кстати, мое внимание на то, что я должен был заметить с самого начала, но почему-то не заметил. На пелене был начертан геометрический мантрам, позволяющий мертвым выходить из изображения в мир людей. Не могу понять, как я это проглядел. Сознаюсь, тут мне стало немного не по себе, впрочем ненадолго.
      Пелену - увы! - пришлось перевезти в другой мой дом, нежилой, Анна Сергеевна успокоилась, казалось бы, все... но тут-то забеспокоился я.
      Первый раз это случилось три недели назад: я шел пешком на заседание Археологического общества.
      Неожиданно более чем прозаические мысли мои о предстоящем заседании словно кусок ткани с треском прорвались - передо мной возникло лицо, изображенное на пелене. Живые глаза Брюсова Племянника смотрели на меня с каким-то необъяснимым выражением... Я знал, что под этим взглядом я должен что-то понять... или - вспомнить. Мне необходимо было вспомнить что-то очень важное.
      Лицо исчезло. Я находился где-то в плохо знакомой мне части города. Взглянув на часы, я увидел, что заседание закончилось несколько часов назад.
      С тех пор Брюсов Племянник появлялся три раза, и каждый раз все происходило так же, как в первый. Теперь ты понимаешь, почему я к тебе так спешил, - я боялся, что потеряю контроль над ходом начавшегося процесса.
      - Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому - суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама... Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена "смотрела", заметь, до того ты об этом не вспоминал.
      - Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти "пропадания", не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!
      - Это-то мне и представляется наиболее подозрительным... Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда "профессиональная болезнь" заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу - их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву - и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.
      На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.
      Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.
      - Я понял, - с порога произнес он, - я понял наконец, чего он хочет от меня!
      - Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?
      - Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы... Но как можно скорее.
      Лицо его было... не побоюсь сказать - необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.
      Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену. Александровскому музею37.
      - Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? спросил, наконец, Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.
      - Должна висеть, Сережа... Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть... В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните Лермонтовское: "Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет..." Помните?
      - Еще бы не помнить, Николай Владимирович... Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю... "И пища многих будет смерть и кровь..." Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь - пища. Слишком древний смысл - сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы... Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон... Простите, я сбиваюсь... Сон, который я уже однажды видел... Не видел... был в этом сне, в этом месте... Серая свалка, полная крошечных существ... Я не могу передать мое ощущение их боли... И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить... Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно... Я думал, какая загадка в этой собаке... И понял только две вещи - что раньше не могло быть таких загадок... И еще - в этой собаке самое для меня высокое.
      "Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен".
      - Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?
      - Не знаю... Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?
      - Да, вплоть до своего отъезда в Египет, Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.
      - Но более ничего не может пролить нам света на эту историю: Женя мертв, а Голенищев, знаменитый египтолог Голенищев, тот самый Голенищев находится в Египте, и счастье, что он там находится! Ключ от шкатулки - на дне морском.
      - А все-таки, с оккультной точки зрения, случайностей не бывает, Сережинька. И Вы знаете ровно столько, сколько должны знать о попавшем в ваши руки анке, который призван сейчас хранить и оберегать Вас, Вас одного.
      64
      - Вы прямо-таки творите чудеса, доктор, - весело обратился к Далю Некрасов спустя два дня. - Наш милый прапорщик приходит в себя на глазах. Когда Вы окончательно поставите его на ноги?
      - Смотря что Вы подразумеваете под словом "окончательно".
      - То, что он снова, что называется, встанет в строй, - пожал плечами Некрасов.
      - Юрий Арсениевич, - голос Даля звучал спокойно и почти мягко, - я со всею ответственностью могу уверить вас в том, что в строй борцов за освобождение России Сережа Ржевский никогда более не встанет.
      65
      - Что Вы имеете в виду, Николай Владимирович?
      - Предельное нервное истощение. Ни в действующей армии, ни здесь Ржевскому невозможно более находиться, в противном случае я обещаю в девяноста девяти шансах из ста психопатию. Меня одно только удивляет, Даль поднялся, прошелся по кабинету: теперь в его голосе звучало легкое раздражение, - как его вообще могло хватить так надолго... Здоровая, но удивительно тонкая психическая организация.
      "Где тонко, там и рвется", - вспомнилось Юрию.
      - А в чем же заключается тот единственный шанс, о котором Вы упомянули?
      - В ощущении полной безопасности, безопасности абсолютной. Здесь, в России, все мы испытываем ощущение относительной безопасности - на надежной конспиративной квартире, в местности, которая в данный момент является тылом, и так далее. Человеку, психика которого не в угрожающем состоянии, этой относительной безопасности вполне хватает. А Ржевского, может быть, еще спасет сейчас безопасность абсолютная, от которой он отвык настолько давно, что ее неожиданное обретение может сыграть роль позитивного фактора. Во всяком случае, мне хотелось бы на это надеяться.
      66
      С приказами не спорят. Приказов не оспаривают. Приказы выполняют. Этот единственный закон испокон веку держит на себе армию.
      ...Приказ Люндеквиста Сережа выслушал со спокойным, неожиданно помертвевшим лицом.
      ПАРИЖ - слово-печать, скрепляющее смертный приговор.
      Париж...
      - Поймите, Сережа, - Люндеквист перешел с официально сухого тона на дружеский, положил руку на плечо вытянувшегося перед ним прапорщика, собственно, это ни в коей мере не означает эмиграции. Вы остаетесь таким же членом организации... Ну, или почти таким же.
      - Владимир Ялмарович, - Сережа, казалось, принял предложенный тон, вероятно, я должен подать Вам прошение об отставке?
      - Да, разумеется, мы обязаны Вас комиссовать. Собственно, медицинское заключение уже готово. Вы можете сейчас написать, присаживайтесь за мой стол. На мое имя.
      67
      Русоволосый, со спокойно правильным лицом авиатор в расстегнутой меховой куртке появился в дверях сарая, на ходу запихивая во внутренний карман небольшую книгу - Сережа успел заметить, что это был "Валден" Торо.
      - Чудинов, - коротко представился он, обменявшись крепким рукопожатием с Сережей.
      - Ржевский.
      - К сожалению, придется подождать минут десять, взлетать пока темновато. Но на поле, пожалуй, лучше пройдем сейчас.
      - Товарищ со мной, - бросил он дремавшему сидя на ящике у выхода на аэродром красноармейцу.
      - После ареста Берга усилился контроль, - отвечая на Сережин взгляд сказал он, быстро и легко шагая по промерзшей земле летного поля.
      ...Несмотря ни на что, Сережино сердце охватил радостный холодок, когда перед ними возникла из предрассветного сырого тумана как будто уже летящая конструкция "Блерио": хрупкие сочленения деревянных планок и рам, обтекаемая форма медного бензобака, сиденья, мотор...
      - Аэроплан... - Сережа невольно протянул руку, коснулся гладкой деревянной рейки, покрытой темным лаком...
      "Звезды ни с какими успехами авиации не станут ближе".
      О да, конечно же, Вы, как всегда, правы, Николай Степанович! Но...
      Чудинов невольно усмехнулся, заметив этот детский жест, жест мальчика, потянувшегося к настоящему аэроплану... Аэроплан - щемящая сказочная мечта мальчиков девятисотых годов... Вверить жизнь этим легким, радостно легким крыльям, улететь покорять пресловутые terrae incognitae38... Разве эти крылья не донесут к скалам, в которых сверкает огненный столп хаггардовской "She"39? Африка... Как многие мальчики девятисотых годов, Петр Чудинов бредил неведомыми землями и воздухоплаванием... И. как самое естественное и простое, две мечты соединились в одну - в мечту о воздушном исследовании Африки, в мечту невозможно далекую, но осуществимую. Несколько лет напряженной работы после окончания коммерческого училища - конечно, не отрываясь от аэронавтики. - и необходимый капитал будет составлен. В конце концов есть пример Шлимана.
      Все казалось простым и ясным, путь был определен.
      - Я всю жизнь мечтал полететь на аэроплане, - с улыбкой сказал Сережа, повернувшись от аппарата к Чудинову. - Даже подавал заявление, когда поступал на военные курсы. Но войска других видов требовались. видимо, более срочно.
      - В воздушные части брали уже тех, кто знаком с аппаратами. Наденьте это. - Чудинов извлек из-под сиденья массивные летные очки и темный кожаный шлем. - Не слетает?
      - Нет, спасибо, все нормально. - Сережа затянул под подбородком ремешок и поднялся на сиденье вместе с Чудиновым.
      Тарахтенье мотора... Запах не привычного, автомобильного, а чистейшего нобелевского бензина... А широкие удобные сиденья словно висят в воздухе, застрявшие в хрупком соединении перекладин, реек и рам. И ты сам кажешься себе неуклюжим и громоздким, повисший внутри этого летящего сплетения.
      Аэроплан резко качнулся... Колеса застучали по ухабам промерзшей земли... сейчас... сейчас... Есть! Сережа счастливо рассмеялся: дорога, подводившая к летному полю, сначала выплыла из-за хозяйственных строений и ангаров, а затем почти сразу же сузилась в неширокую ленту и протянулась в длину... Деревья показались кустами, строения - игрушками, раскиданными по столу...
      - Нравится? - крикнул сквозь тарахтенье мотора Чудинов.
      - Еще бы!! - прокричал в ответ Сережа.
      - Сейчас наберем высоту - еще интереснее будет! Вон, обернитесь назад!
      Из серых декабрьских облаков выплывал шпиль Петропавловского собора... Рассветный серый город проступил через облачные прорехи рисунком питерских четких улиц.
      Холодная линия побережья... Лоскутное одеяло полей... Неровный черный край леса...
      Ощущение полета... Наверное, так же отлетает из тела дух... А тело, тело осталось там, внизу. Страшный Петербург, по улицам которого когда-то, тысячу лет назад, бродили Женя и Елена Ронстон... Мама и отец растворившийся в небытии покой родного очага... Гимназия... Манеж... Скрипящий под ногами снег, когда Вишневский отмеривал шаги от барьера... Донской монастырь... Дачный поселок в Останкине... Бесшумный пистолет, вывалившийся на паркетный пол из мертвой .руки Ольки Абардышева...
      Все это - внизу.
      Возврата нет.
      "За шеломянем еси..." - Сережа уронил на руки голову в тяжелом шлеме и летных очках.
      Чудинов увидел, как сидевший рядом с ним прапорщик упал головой на руки и затрясся в рыданиях, неслышных из-за шума мотора, однако, казалось, не обратил на это внимания...
      "Ведь это же - смерть, именно это - смерть!"
      1 "Vexilla regis prodeunt inferni - "Вот близятся знамена царя ада" (лаг.) - Ад, XXXIV, I.
      2 Оставим [франц.
      3 "Если ты не теряешь головы, когда все вокруг теряют головы" (англ.).
      4 Горничная (франц.).
      5 Я старше, к чертям собачьим, делайте, что сказано (франц.).
      6 Вы меня убедили, что ведете игру. Но кто сдает карты? (франц.).
      7 За игрой (франц.).
      8 Хорошо (франц.).
      9 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 399. 89
      10 Граф (франц.).
      11 Кстати, ничего, что я "тыкаю"? (франц.).
      12 - Сойдет для анархиста. А что до древней истории... Предпочитаю, чтобы другие не замечали моих чувств... хватит и тебя (франц.).
      13 Я прапорщик (франц.).
      14 Я тоже (франц.)
      15 Я натянул канаты от колокольни к колокольне, гирлянды от окна к окну, золотые цепи от звезды к звезде - и я танцую" (франц.).
      16 "Молот ведьм" (лат.)
      17 "Град Бога" (лат.)
      18 "Исповедь" (лат.).
      19 Ваше поведение, прапорщик, как Вам кажется, прилично для русского офицера? (франц.).
      20 Рукоплещите, граждане, рукоплещите, друзья (лат.).
      21 Черт возьми (франц.).
      22 Всегда твой (лат.).
      23 Я хочу сказать (франц.).
      24 Голинков Д.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. М.: Политиздат, 1975. С. 323.
      25 А. Никитенко был убит при переходе границы на Лужском направлении фронта.
      26 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 106.
      27 Голинков Д, Л. Крушение антисоветского подполья в СССР, М.: Политиздат, 1975. С. 324.
      28 Крупица соли (лат.).
      29 Зрелища (лат.)
      30 Ваше здоровье! (франц.)
      31 Дерьмо! (франц.)
      32 Что вы сказали? (франц.)
      33 Третье дано (лат.).
      34 Студент М.Шидловский, осуществлявший связь с начальником Ораниенбаумского дивизиона Бергом, через которого шли тайные полеты в Финляндию, был предан и заманен в устроенную чекистами ловушку бортмехаником Д.Солоницыным.
      35 Будем здоровы! (лат.)
      36 Приемные дни Н.В.Даля в доме № 10 по Дегтярному переулку понедельник, среда, пятница - с часу до шести, по преждевременной записи. Тел. 210-14.
      37 В момент передачи пелены В. С. Голенищевым музею ее инвентарный номер 4229. Ныне инвентарный, номер 5749.
      38 Неведомые земли (лат.).
      39 "Она" (англ.).