Глава V. Эмбрионы

— Простите, Ковбой-Трофим… Нельзя допусть, чтобы Цех почувствовал надвижение вашей старости… Все тут же пойдет backasswards, как говорит Фрэт, — нервно сказала Лопухина, стараясь не глядеть на него.

Трофимов резко вскочил, отбросив массивное кресло красного дерева с темно-красной, почти черной кожей сиденья и спинки, купленное, как и весь мебельный гарнитур рабочей части гигантского кабинета, на собственные деньги. Простонав протяжно, кресло улеглось на бок, демонстрируя раритетную изнанку с тисненным латунным лейблом и множеством наклеек и печатей, подтверждающих подлинность.

— Эту тему мы не обсуждаем, детка! — Последнее слово прозвучало, как ругательство… Разъяренный Ковбой, не умевший материться, надвигался на нее, привычно увеличиваясь в размерах и уже казался великаном, каким становился обычно в гневе, хотя особым ростом не отличался никогда.

— Не зовите меня деткой, — бесстрашно перебила она. — Этим вы лишь подчеркиваете разницу в возрасте между нами… Если бы вам было за сорок…, а так ведь…, — она вдруг остановилась пораженная, потому что поняла, что боится не его: всемогущего директора Цеха, великого и грозного хирурга, не прощающего ошибок… чужих и своих, всеобщего любимца, ставшего в последние годы столичной знаменитостью, вхожей в любые московские двери…, но себя: жалкую девочку-сироту, которую он пристроил в медицинский институт, а потом взял в Цех и неназойливо учил всему, и продвигал также осторожно, хотя любовью занимался яростно и страстно, будто делал это в последний раз…

А ей всегда хотелось более быстрой и успешной карьеры…, и богатства, и даже большей любови, которой в последнее время постоянно не хватало и организм, требуя сексуального удовлетворения, вынуждал ее мастурбировать в ванной по утрам… А теперь она может лишиться в одночасье всего…, и привычный страх за себя, за него, за небескорыстное, полукриминальное, а порой почти уголовное служение медицине, в котором упорно пытался разобраться следователь Волошин, уступал место бесстрашию и злости…, и она продолжала атаку, прижавшись спиной к стене в простенке между окнами огромного кабинета, на подоконниках которого стареющий Ковбой, пожалуй, слишком быстротечно вдалбливал в нее уроки многочисленных сексуальных школ силой увядающего пениса.

— Сегодня нет ничего важнее этой темы, если не считать настырных Волошинских атак, — упрямо сказала Лопухина и смогла, наконец, посмотреть ему в глаза, и осталась у стены…

— Что значит backasswards? — спросил он, беря ее за плечо и легонько подталкивая к подоконнику, и она послушно двинулась к окну, привстала и привычно уселась на краешек, готовая в любой момент оторвать кончики туфель от пола и развести бедра, сдвинув в сторону узкую полоску штанишек, чтоб ему было удобно…

Он громко стонал, наплевав на сотрудников, томящихся в приемной, и незапертые двери кабинета, и жадно вглядывался в ее лицо, будто в нем искал отгадку приближающегося наслаждения и не находил…, а она, перегруженная заботами и привычными страхами, оставалась холодной…

— Повернись! — услышала она задыхающийся голос и повернулась лицом к окну, и наклонилась, и взгляд уперся в хорошо знакомый жалкий цветок-заморыш на подоконнике, которым Ковбой-Трофим странно дорожил и много лет повсюду таскал за собой из кабинета в кабинет…, то ли кактус, то ли герань, в старой консервной банке из-под болгарского зеленого горошка, среди экзотических растений в дорогих керамических горшках…

Шумное дыхание Ковбоя, стоны и перемещения пениса внутри, так и не смогли зажечь Лопухину, и у нее, по-прежнему холодной, может быть, впервые появилась возможность внимательно и так близко рассмотреть цветок, который следуя толчкам Ковбоева паха, то приближался к ней, то отдалялся…

— Bunny fuck, — подумала она, вспомнив Фрэта, и мучительно захотелось в Виварий: сесть на стул без спинки перед ним, чуть раздвинуть колени, чтобы он заглянул под юбку и втянул в себя только ему доступный запах гениталей, и начать странно-прекрасный, почти безумный и всегда волнующий разговор, изредка перебиваемый нью-йоркским жаргоном… Без этих почти регулярных теперь встреч с Фрэтом ее жизнь последних месяцев стала бы серой и пустой…, как быстрый бесперспективный секс со скачущим перед носом цветком-задохликом…

— Я лезу из кожи, детка, чтоб поддерживать форму…, — сказал Ковбой-Трофим и ничто в его одежде, холеном лице с глубокими складками вокруг рта и небольшой худощавой фигуре, удобно устроившейся в кресле, не напоминало о недавнем сражении, когда стоя за ее спиной он корчился в судорогах оргазма, сотрясавшего легкое, как у ящерицы, почти шуршащее тело без единого волоса на груди и животе, которыми он касался худенькой спины молодой женщины…

— Когда он успел задрать рубаху? — подумала Елена, вспомнив о прикосновениях и, не чувствуя привычной опустошенности в низу живота, в поисках свидетельств, приключившегося с ней, растерянно оглянулась по сторонам огромного кабинета, с тонущей в полумраке дальней частью, густо заставленной растениями в кадках и многочисленными клетками с попугаями всех размеров и мастей, неуклюже ползающими по жердочкам, переваливаясь, свистящими по-хулигански и выкрикивающими что-то…, и несколькими безмолвными, чуть светящимися большими аквариумами с медленными рыбами и такими же медленными пузырьками газа, вяло пробулькивающими сквозь густую зеленоватую воду…, а на стеллажах в простенках между окнами — несколько сумасшедше-дорогих седел и ковбойских сапог фирмы Boots & Saddles из Аризоны, излучавших, несмотря на новизну, густой аромат взапревших лошадей, пыль и крики публики, прибывшей на родео, многочисленные конные акссесуары из металла и кожи: шпоры, уздечки, плетки, стремена… и пара замечательных кожаных штанов для верховой езды, пристегиваемых спереди, не менее известной фирмы Kate's Saddle Supply, что в Австралии, и тут же глаза наткнулись на цветок-заморыш на подоконнике в металлической консервной банке из-под болгарского зеленого горошка, который только что внимательно разглядывали, то приближаясь, то отдаляясь толчками…, и вспомнила все.

Ковбой-Трофим легко встал, не прилагая усилий, обогнул большой стол и присел рядом, и стал нежно перебирать сухие длинные пальцы Лопухиной с короткики ногтями без маникюра.

— Тяжелая атлетика, теннис, плавание, диета…, — он говорил будто не было перерыва. — Я все еще молод, детка. Правда с гораздо большим трудом… Любая студентка, про барышень Цеха не говорю, сочтет за честь затащить к себе в рот… сама знаешь что. — Он усмехнулся, отошел к окну и принялся разглядывать цветок-заморыш, изредка касаясь его рукой…

— Возраст не скрыть физическими упражнениями, макияжем, инъекциями гормонов или пластическими операциями… Не обижайтесь на банальности, Ковбой… Когда дело доходит до вашей собственной старости, вы сразу теряете критику…, даже рассудок, и начинаете проявлять чрезмерный оптимизм в отношении собственной зрелости и спортивной карьеры…. Наш Вавила говорит, что в старости на смену разуму приходит мудрость… — Она поняла, что грубит, но другой дороги не было и она продолжала, стараясь сгладить резкость своих слов. — Он, разуеется, не имел в виду вас…, но экстраполировать мудрые Вавиловы мысли, заимствованные, как всегда, из чужих источников, скоро станет очень легко…

Она поерзала, осторожно высвободила пальцы из шуршащей ладони Ковбой-Трофима, чтобы быть подальше в случае новой атаки и сказала уверенно и строго, словно она и есть Ковбой, а он — робкая девочка-сирота по имени Лена Лопухина, взрощенная и обученная им почти всему…, кроме большой хирургии, которая никак не давалась:

— Backasswards, на языке нью-йоркских негров означает «через жопу»…, и я не хочу, чтоб, воюя с вашей старостью, мы делали все backasswards.

— У тебя есть идея? — напрягся Ковбой.

— Н-не знаю… Может и есть… Фрэт говорит, что…

— Опять этот дерьмовый Фрэт! Последнее время я слышу о нем все чаще! — взорвался Ковбой. — Кто этот сукин сын, с которым ты обсуждаешь мои личные дела?! Новый сотрудник? Тогда кто разрешил тебе принимать на работу людей без моей визы?! Кто?! Отвечай! — Он опять вырастал, занимая собой пространство гигантского кабинета, почти касаясь головой потолка…

— Корчи у окна мне сегодня все-таки привиделись, — подумала Лопухина и сказала вслух, становясь маленькой девочкой.: — Это не сотрудник, Глеб Иваныч… Это бигль… собака… кобель… английская гончая — beagle harrier… Год назад их привезли из Питсбурга, из лаборатории доктора Хьюза… Семь штук… По вашей просьбе… Фрэт у них предводитель… Вроде, как вы в Цехе…

— Что же рекомендует твой приятель? — поинтересовался Ковбой-Трофим, успокаиваясь. — Не может быть, чтоб он присоветовал такое, чего не знаю я…

— Может.

— Выкладывай!

— Хотите сказать, что готовы следовать советам английской гончей из Питсбурга, штат Пенсильвания? — удивилась Лопухина так искренне, что Ковбой расхохотался.

— Если ты находишь их заслуживающими, почему не последовать. Может, он дело говорит, твой кобель…— И она сразу вспомнила до мелочей свой последний разговор с Фрэтом, забыв удивиться естественности, с которой Ковбой-Трофим отреагировал на рассказ о говорящем бигле…

Она сидела на стуле без спинки перед Фрэтом, посреди небольшой комнаты Вивария, в которой жили бигли, пристегнутые к стенам металическими цепями, привычно вонючей, с постоянно отваливающейся кафельной плиткой, с потеками мочи и воды на полу, чуть присыпанном старыми опилками. В помещение периодически заглядывала настороженная Станислава, ревностно относившаяся к их дружбе…

Елена слегка раздвинула колени, чтобы он мог видеть и чувствовать промежность, и сказала:

— Здравствуй, собака!

— Здравствуйте, мадам! — сказал Фрэт по-русски, осторожно опускаясь на задние лапы, чтоб не испачкать зад на мокром полу.

— Мне нужен совет… — Она нервно похлопала себя по карманам в поисках сигарет и, оглянувшись, продолжала негромко, всякий раз с трудом привыкая к абсурдности происходящего, почти безумного, но неизъяснимо прекрасного, словно снизошла на нее благодать и беседует она с посланником Божьим или инопланетяниным…

Бигль не мог долго смотреть ей в глаза: его собственные тогда наполнялись такой неземной, почти еврейской вселенской тоской, что у безбожницы Лопухиной наворачивались слезы и начинали неконтролируемо капать: тяжелые и густые они не впитывались в халат, но легко скатывались и глухо ударяли об пол… Она думала, что знает о причинах его тоски и своих слез, и от этого становилось тревожно и сладостно, будто давал ей бигль знание, что делало ее сильнее и лучше, и даже чище, хотя казалось, чище — некуда, и знание это сулило исполнение желаний, о которых могла пока лишь догадываться… И были в этих знаниях Ковбой-Трофим и Фрэт, и обоих она любила, не зная кому отдать предпочтение, и требовательный и неутомимый на допросах и… в постели Волошин, обладавший выносливостью Железного дровосека, и Станислава с пурпурным негром Абрамом, и остроумный Вавила, бабник и грибник, для которого хирургия была лишь средством, а не наслаждением, как для Глеба Трофимова, или, как для бигля Фрэта его предназначение служить людям…

— Ковбой-Трофим стареет, — сказала Лопухина, пытаясь поймать желтые глаза бигля. — С этим надо что-то делать, иначе все пойдет backasswards.

— Let it go, madam! — подумал Фрэт и сказал вслух по-русски:. — И пусть идет, мадам! Это биологический закон… Ваш Ковбой стал геронтом и мыслит и живет, как геронт…, хоть и оперирует еще, как Бог…, и вы чувствуете в нем геронта лишь во время занятий любовью…, однако скоро печать старца-предводителя проявится в других делах…, не менее важных…. — Он должен уйти, чтоб его место занял другой: не жадный до денег до одурения, до власти, имеющий принципы и следующий им, способный отказаться от грязных услуг, даже если о них никто не узнает, готовый взять на себя тяжкий труд и очистить Цех от скверны, скопившейся там не без помощи вашего всемогущего старца… и не без вашей…

— Цех не может функционировать нормально на те жалкие гроши, что ему отпускает вороватое государство… и потом изымает руками своих же чиновников… В богатых Штатах, откуда ты родом, трансплантации возведены в ранг клинических экспериментов, и пациент, отважившийся на подобную операцию, оплачиваемую государством, получает доплату за риск…, за страх.., за то, что служит медицинской науке, как нам скоро станут служить бигли…, как космонавт получает свое… Ковбою надо памятник ставить при жизни… и мне, пожалуй, тоже…, а не преследовать, как это делает Волошин.

— Стараешься отмыться в публичной бане, где вместо мочалки тебе суют в руки скомканный в тряпку лозунг «Все воруют!». — Фрэт не заметил, как перешел с Лопухиной на ты. — Как мне тебя называть?

— Ты же знаешь… Елена…

— Хэлен… Не очень… Слишком по-американски… Буду звать тебя Хеленочкой.

— Планируешь меня в отставку вместе с Ковбоем? — поинтересовалась Лопухина не очень активно. — Ковбой потрясающий хирург. Ты никогда не видел, как оперирует гений… Американцам такое не снилось…Так играл Рихтер… Я тоже не видала никогда…, но у меня есть диски с записями его концертов…

— Ваш Горький говорил, что на Руси, что человек не делает, все равно его жалко… Для пациента мастерство хирурга не самое главное…, не перебивай…, если полагать, что хирург высококвалифицированный специалист, других мы в рассчет не берем, и не зарабатывает бесстыдно, требуя денег или вымогая их обманом, не ворует, пусть даже не у этого конкретного больного, а вообще, не замешан в служебных преступлениях, связях с бандитами, не выкручивается и не лжет, как вы, и не делает грубых ошибок, которые не в силах исправить ни организм больного, ни врачи-реаниматологи…, только следователи МУРа или Прокуратуры, если не успеваете перекупить их…

— Не может человек наслаждаться серьезной музыкой, — продолжала атаку Елена, — самой глубокой и выразительной из всего арсенала искусств, если не прочел нужных книг, не видал картин настоящих художников…, хороших спектаклей… У него нет субстрата, позволяющего реализовать наслаждение, навеянное музыкой…, нет инструмента, на котором могли бы сыграть чувства в его душе… Понимаешь, собака, про что я?

Фрэт повернул голову, посмотрел ей в глаза и закончил упрямо:

— Ты норовишь уйти от больных криминальных тем в бессмысленные дискуссии и пытаешься ввинтить лампочку в голову пациента, чтоб тот, уже в наркозе, разглядел, кто его оперирует… Если мне удаляют легкое и при этом надежно перевязывают по отдельности бронхи и сосудистый пучек так, чтоб не соскочили лигатуры и не было в послеоперационном периоде эмфиземы и гемоторакса, мне все равно, держал ли когда-нибудь оперирующий хирург скрипку в руках, или он непревзойденный виртуоз-балалаечник…, или пишет по выходным на кухне картины маслом…, запивая их водкой… А если в тебе так сильна тяга к электричеству, вверни лампочку в голову Волошина…

— Боюсь, лампочка ему теперь не нужна… — Лопухина помолчала, увидев себя на измятых простынях необъятного номера Башни гостиницы «Россия» с бесстыдно задранными к потолку ногами, сжимающими лохматую голову следователя, посмотрела на Станиславу, привычно торчащую за спиной, и продолжала, стараясь примирить бигля с директором института…

— Послушай, Фрэт! Ковбой не должен стареть так быстро… Он не только великий хирург… Он Предводитель в Цехе, как ты здесь…, понимаешь? Без усилий…. И демократичен, как американские хирурги, и от остальных сотрудников Цеха его отличает только умение хорошо одеваться, хирургический талант и большой кабинет с попугаями, и лошадинной сбруей… Есть люди-растения, люди-звери, люди-боги… Ковбой-Трофим — челоек-бог… и потрясающий институт, который он создал…

— Слишком много патетики… Ваша актриса Раневская говорила по этому поводу: «Есть люди, в которых вообще никто не живет…, кроме глистов…» Не перебивай! Без тебя знаю, что у него нет… Надеешься занять его место? Можешь не отвечать… Не думаю, что для Цеха это лучшая альтернатива сегодня… Ты такая же, как он…, хоть и считаешь его богом… Оперируешь вот только похуже намного… Хочешь, чтоб продолжал?

— Don't mind-fuck! [33] Мы должны помочь ему, — не слушая, твердила Лопухина, ловя взгляд бигля. — Сегодня журналы пишут об успешных аутоимплантациях культур региональных стволовых клеток, способных находить поврежденные или больные места — locus minoris resistentcia в организме и исправлять их… Похоже, они еще и сильное геронтологическое средство…

— Вряд ли у твоего геронта сохранились эти клетки… С возрастом они отмирают… Даже если сохранились, то в очень небольшом количестве… Поди найди…К тому же в нем их функциональные свойства на нуле, — сказал бигль равнодушно.

— За что ты так не любишь его? — стала нервничать Лопухина. — За условия содержани в Виварии? Он здесь ни при чем…

— Старцу надо имплантировать эмбриональные стволовые клетки, необыкновенно пластичные, поли— и мульти-потентные, если знаешь, что это?

— Знаю! Клетки, способные эволюционировать, наследовать, мутировать и, значит, развиваться во все клетки взрослого организма… Теоретически обладающие колоссальными лечебными возможностями… Их выделяют непосредственно из внутренней клеточной массы эмбриона или плода…

— Ты неплохо подготовлена, Хеленочка!

— Значит надо имплантировать ткань человеческого плода, — сказала Лопухина.

— Теща-целка! — перебил Фрэт. — Без циркуляции крови плод или его его ткань умрут через пару часов, не дав эффекта… Сама, ведь, знаешь…

— Может, тогда не ткань, а целостный эмбрион и соединить его сосуды с сосудами Ковбоя? — оживилась Елена и посмотрела биглю в глаза, и, раскрутив ноги, вновь развела колени, как делала это всегда на подоконнике или столе огромного кабинета директора Цеха, и сразу увидала, как из рыжего подбрюшья выбрался и уставился на нее, посвечивая, розово-красный, чуть подрагивающий влажный Фрэтов член.

Фрэт спокойно проследил ее взгляд и ни мало не смущаясь торчащего пениса, сказал бескорыстным шепотом:

Люблю тебя сильно очень, Хеленочка… Может, и хочу, но это ничего не значит… Это платоническая любовь, какой бы сильной и мучительно прекрасной она не была… Станиславу хочу… Запах ее гениталей сводит меня с ума постоянно… Кстати, мысль про целый эмбрион, не плод, звучит гораздо привлекательней и глубже….

— Анастомозы с пуповиной — сосудистой ножкой зародыша в возрасте нескольких недель не сможет наложить ни один хирург… Никогда! — стала сокрушаться Лопухина и вновь закрутила ноги калачем…

— Пусть попробуют микрохирурги с восьмого этажа Цеха, — сказал Фрэт отворачиваясь. С хорошим микроскопом должно получиться.

— Frat! You're the bottom man… the brainy! [34] — Лопухина наклонилась, чтобы потрепать шерсть на животе бигля, где в рыжих складках подбрюшья все еще неярко светил, неосвещая, розовый пенис, истекая густой прозрачной слизью…

— Get the lead out of your ass, [35] — начал фамильярничать бигль. — Ступай к микрохирургам. Если провалятся их анастомозы, есть другое решение… Эмбрион в теле матери контактирует с ее сосудистой системой через плаценту, минуя прямые сосудистые связи… Значит надо поискать что-то в теле гениального хирурга, что по структуре соответствует плаце…

— Знаю что, Фрэт! — воскликнула Лопухина и, забывая попрощаться, выбежала из комнаты, натыкаясь в темном корридоре на Станиславу и не стараясь обежать ее…

Когда Лопухина впервые неспросясь привела Ковбой-Трофима к Фрэту, тот зарычал и отвернулся. Лопухина не удивилась сильно и сказала:

— Подойди, собака! Не привередничай и не сердись… Бигль Фрэт… Глеб Трофимов, предводитель Цеха…, профессор, академик, гениальный хирург… Погляди на его пальцы, собака… Как у Рихтера… Помнишь рассказывала тебе… У него куча наград и званий, к которым он равнодушен, как ты к своей родословной…

— Я не равнодушен, — сказал, наконец, Фрэт, по-прежнему не желая поворачиваться. — Просто все мои качества — быстрый результат генной инженерии умных мальчиков-биологов из США, а не столетние усилия английских селекционеров…, как, кстати, и твоих далеких русских предков…

— Его зовут Глеб Иваныч, — продолжала Лопухина, не реагируя на заявление бигля. — Можешь называть его Ковбоем… Пожалуйста, Фрэт, повернись. Ты всегда был джентелменом… Что-то случилось?

— Yes… There is something that gripes my soul, [36] — сказал Фрэт и повернулся, и горестно, по-собачьи затравленно, посмотрел на Лопухину.

— Давай знакомиться, Фрэт! — бодро вмешался Ковбой.

— Пожалуйста, сэр, — сдержанно согласился Фрэт, подумав.

— Пожаловало начальство, можешь попросить что-нибудь, как принято в России, — сказала Лопухина, довольная покладистостью бигля.

— Могу! — обрадовался Фрэт и привычно-осторожно присел на задние лапы. — Во все времена Россия славилась, как родина слонов, если я правильно понимаю вашу историю, и русские привычно надрывались, разводя их, запамятовав простое правило, сформулированное моим знаменитым соплеменником, сэром Авраамом Линколном, одним из первых президентов Соединенных Штатов: «Если вы держите слона за заднюю ногу, а он вырывается, отпустите его…».

— Не задирайся, барбос! Россия великая страна, как Америка… Посмотрим через десяток лет, кто будет могущественнее. — Ковбой-Трофим говорил, как перед камерой, потому что долгий и невнятный спор двух самых сильных стран, из которых одна была гораздо сильнее, привычно бередил его русскую душу.

— Величие страны должно умещаться в каждом ее представителе, сэр! — не сдавался бигль. — Даже в собаке!!

— Короче, Фрэт!

— Сейчас. We are now on the bum. [37] Условия содержания лабораторных животных в исследовательских центрах США также отличаются от нашего, как общежитие вьетнамцев, что у рынка на Велозаводской, от дорогого кондоминиума в районе Сентрал Парк в Нью-Йорке…

— Не говори красиво! — перебила Лопухина, — у нас мало времени.

— Окей! Сделайте ремонт, сэр. Мы тратим силы, чтобы просто жить в жутких условиях Вивария с вопиющей антисанитарией, отсутствием прививок и едой…, that is just gubbins, [38] что иногда приносят из столовых Цеха…, такой же несъедобной… и загдочной, как страна. Если приведете собачник в порядок у нас прибавит сил и вашим хирургам будет легче не давать нам преспокойно умирать после операций, как сейчас, и смогут они, наконец, ставить хронические опыты — лучшее свидетельство достижения намеченного результата и нормальных условий содержания лабораторных животных… Сэр!

— Попробую выбить деньги на капитальный ремонт, — сказал Ковбой удрученно и задумался, и поглядел на собаку.

— Забудьте про капитальный ремонт и евроремонт, мистер Трофимов.. Половина средств осядет в карманах строителей и заказчика…, и, значит, в ваших… Забуцкайте честную реконструкцию и удивите всех… Зимой приезжает доктор Хьюэ…

— Может быть, поручить Борщеву…? — неуверенно встряла Лопухина.

— To that two-fisted drinker… and butcher…? [39] — удивился Фрэт.

— Ты не должен так говорить, — сказала Лопухина. — Когда-то он блистательно оперировал…

— Каким бы ни был в молодости этот джентелмен, отвечать за строительство он не должен, — уперся бигль. — Найдите молодого, честного и непьющего прораба…

Ковбой-Трофим расхохотался, а потом спросил на полном серьезе: — Ты пойдешь, парень?

— У меня другая забота, сэр.

— Какая, если не секрет?

— На ближайшее время — плодить биглей…, а потом — на операционный стол…, как все, под нож неудачника Борщева в очередном эксперименте… или ваших хирургов из клиники.

Глава VI. Эксперимент

— Послушай, собака! Не согласишься ли ты поучаствовать в небольшом эксперименте? — спросила Лопухина, усаживаясь перед Фрэтом.

— Собралась имплантировать мне эмбрион…? Молчишь? Тебе стыдно?

Можешь не отвечать… Где ты его возьмешь? — начал задавать вопросы бигль, демонстрируя приверженность общечеловеческим ценностям.

— В многокамерной матке твоей беременной подружки…, — проигнорировала эпатаж Лопухина.

— Хочешь прооперировать Лорен просто из любопытства, чтоб убить потом неродившегося щенка из моего помета?

— Не забывай: ты еще не священик… и даже не протестант, и уж, конечно, не гугенот, хоть кичишься , как они, что знаешь телефон к Богу, — обиделась Елена и оглянулась на дверь. — Твердишь, ведь: «Мое предназначение — служить людям…».

— Но не в криминальной хирургии! И не вспоминай так часто про предназначения… Помнишь, каким было твое, пока не занялась трансплантологией? Одухотворенное лицо, готовность к самопожертвованию ради высоких принципов, ради больных, ради старинного рода своего… Куда все подевалось?

— Та духовность была символом бедности, — остановила его Елена.

— Напрасно в России не считают бедность пороком…, хоть и борются опрометчиво с ней во все времена.. Из-за этого так много бед у нас … Но ты бедно не жила никогда… Даже в самом начале. Теперь же ты просто богата.

— Не забывай: моя родословная круче твоей в семь раз. Ей не требовались генные технологии, чтоб стать лучше. Понял? Только безумному Ленину, а потом Сталину могла прийти в голову изуверская мысль расстреливать этих людей, потому что не из рабочих… и крестьян, и не из служащих, хоть и тех и других тоже стреляли и сажали…, а «благородных кровей», как говорила бабушка, которую не видала никогда… У нее тоже была четвертая группа крови с отрицательным резус-фактором… Лопухины известны еще с Петровских времен… О биглях тогда не знали даже в грязных лондонских предместьях…

— Знали, — сказал Фрэт и стал погружаться в одну из лондонских окраин времен короля Генриха IV, но во-время остановился, вернулся и, поглядев на Лопухину, добавил: — Я люблю тебя не из-за породы… Она в тебе и не чувствуется почти…

— Порода — не только красота… Она — характер. А Ковбой… Он, может, один из самых достойных, хоть беспородный, как большой Пахом с одним глазом, и позволяет иногда втягивать себя в… сомнительную хирургию, как гениальный актер, для которого социальный статус исполняемой роли мало что значит: злодей-убица, либерал, некрофил-рантье или провинциальный интеллигент-самоучка, — продолжала Лопухина. — Постарайся понять, собака, что кругом все тоже криминальное… ну… почти… или совсем: власть, суд, закон, бизнес, средства массовой информации, отношения между людьми, даже секс… Это у вас у собак все просто и не надо ничего скрывать, а у нас, если говоришь то, что думаешь, значит не думаешь.

— Средневековье наступает в каждом веке…