Глава IX. Врачу, исцелися сам. [72]

— Здравствуйте, Митенька! — нервно сказал доктор Спиркин, входя в кабинет заведующего Виварием, привычно неудивляясь пьяному коллеге, что держа в руке стакан с мутным спиртом, тупо смотрел на шахматы перед собой.

— Ключи от подвала, пожалуйста! — Спиркин протянул руку, а Митя вдруг увидал шахматы и обрадованно задумался над ними…

— Дмитрий Федорович! — Спиркин тянул его из-за стола, ожесточаясь.

…Положив ключи в карман, он вынул деньги, протянул Мите: — До Универсама на Соколе вам ходу, — бросил быстрый изучающий взгляд на шахматы, — пятнадцать минут. Купите себе нормальные выпивку и еду…, и возвращайтесь побыстрей, чтоб не замерзнуть. — Он посмотрел в темное окно на невидимые деревья и добавил: — Холодно сегодня… Минусовая температура… — И вышел.

Помешкав недолго и кое-как одевшись Митя тоже двинул к выходу, стараясь удержать в голове постоянно растворяющуюся мысль про деньги на нормальную выпивку… Еда его давно не интересовала…

Выйдя и обогнув Виварий он двинулся к Универсаму через парк и вскоре повстречал возвращавшегося в Цех Марка Рывкина, что на минуту притормозил возле фонтана с медной Нюрой, удивленно поглядевшей на него, когда приложился к горлышку бутылки… Митя тоже отпил и взял его с собой в поход к Универсаму…

А когда возвращались обратно, увидали умирающего Фрэта, лежащего на боку в свете уличного фонаря, и маленький и толстый, с театральным пафосом и хорошо артикулируя, прокричал:

— Гляди-ты! Дишит поганец… Порода какая странная… Дорогая, наверно… — и достал сморщенный от холода пенис, похожий на карандаш и стал шумно мочиться…

— Здесь тебе будет хорошо, Принцесса, — сказал доктор Спиркин и сел в ободранное кресло, глядя, как его молодцы, сняв с головы Лопухиной глухую наволочку, выкрашенную кем-то в черный цвет, старательно прикрепляют к лодыжке наручник, соединенный длинной цепью с металлической скобой, вбитой глубоко в стену…

— Мне холодно. — Лопухина переступала босыми ногами на цементном полу, выбирая место, где почище, и куталась в темно-синий, почти черный махровый купальный халат с эмблемой Nike на спине.

— Принесите мое пальто из машины, — поросил молодцов Анатолий Борисыч и, глядя кому-то из них в след, спохватился вдруг и сказал раздраженно: — Нет! Мое нельзя…Султан! Оставь ей куртку свою, только документы вынь…, и снимите наручник с лодыжки, гестаповцы чертовы! Не выберется она отсюда, как ни старайся…

Он трудно повернулся и посмотрел на молодую женщину, и спросил, как спрашивают у священника или Господа Бога самого:

— Знаешь ведь, зачем тебя сюда привезли? Знаешь… Может и не так велика твоя вина перед законом и обществом, но если власть суд над тобой затеет, позора не обобраться нам всем, кто втянул тебя в этот бизнес смертельный и страшный, как на войне…, и полетят головы одна за одной, хоть его-то наверняка уцелеет, потому как забрался высоко… даже слишком, где царят вседозволенность и безнаказанность, и стал национальным героем… или достоянием нации… Не разбираюсь в этих тонкостях… Почему не кричишь, не зовешь на помощь? Неужто не страшно? А у меня мороз по коже, когда гляжу на тебя…

Спиркин посмотрел на часы, подошел к батарее отопления, потрогал рукой, оглянулся на непонимающе застывшых молодцов с радиотелефонами в ушах и добавил:

— Пятница уже… твой доклад вторым в повестке стоит сегодня утром. Похоже, не состоится… Мы тебя оставим здесь пока, Принцесса… Не горюй…

Он потоптался вокруг, не пытаясь скрыть неловкость ни от нее, ни от молодцов, и первым шагнул к двери…

— Доброе утро, господин Волошин! — Станислава в дорогом вечернем темном платье, сшитом в Америке: кусок короткой ткани странной фактуры и формы на бретельках, что привез ей в подарок Авраам, сидела на неудобном стуле для гостей в кабинете Лопухиной, держа на коленях халат, и смотрела то на следователя, на на голого упитанного мальчика на часах, умело иммитирующих старину, навечно оседлавшего раскачивающийся маятник. — Доктор Борщев болеет после вчерошнего, мистер Оброхэм Стивенсон, что прилетел, русского совсем не зноет, Фрэт, который бигль… хоть и говорит невесть что…и чуть не помер вчора, стороясь спости Леноанну неведомо откуда… — собока всеж-токи…, остолась я одна…

Подражая Лопухиной, она развязала, завязанные узлом колени, чтоб показать следователю чуть полные бедра, где кончаются чулки, и трусики, и сказала, волнуясь и так сильно заокав, что следователю показалось: "о" звучит у нее вместо всех остальных гласных…

— Пошло токоя полосо посодок, что похоже беды…, — она притормозила, удивившись, что в слове «беды» нет буквы "о", но зацикливаться не стала и продолжала, еще больше заокав, — просто зохлестнули нос… Доктор Лопухино вот тоже прополо вослед октерцу Рывкину, которого прооперировола довным довно… Но конференцию сегоднешнюю не появилось, дома нет, но звонки мобильны не отвечоет…

Увидав, что следователь слушая ее, внимательно смотрит в окно, вновь завязала колени узлом, натянула кусочек модной ткани до верхней трети бедра и чувствуя себя совсем голой, заокала опять:

— А Ковбой-Трофим…, профессор Трофимов объявил только что всему институту на конференции, что сбежола Ленсонна, побоявшись ответственности своей перед уголовным росследованием, что вы проводите…, и что будто ношли в действиях ее… криминол и торговлю оргономи донорскими для иностронцев…

— Здрасьте! — нерешительно сказал вошедший Вавила, непривычно замирая в дверях. — Звали?

— Прошу вас, доктор. — Следователь указал на жесткий стул.

Не обращая внимания на Вавилу, забывая про платье, которое задралось на живат, шмыгая носом и утирая слезы ладошкой, пока не сообразила промокнуть глаза халатом, размазав тушь по щекам, Слава добавила, любя и гордясь самой известной и красивой женщиной Цеха: — Убежоть ей от ответственности…, схоронясь где-то, кок преступнице кокой, — она долго молчала, подбирая подходящее сравнение и, не найдя, продолжила уныло, не веря больше в силу слов своих, — невозможно…, — и понурившись задумалась опять, и добавила негромко: — May be she's in a jam — Может, и пополо в беду…, но бояться ей нечего, потому кок Ковбой-Трофим всемогущий, выручит всегда и спосет! Фрэт говорит: «You can't predict the future, but you can always prepare for it»[73]. Спросите Вовилу!

— Вы тоже полагаете, что Лопухина не могла испугаться и сбежать от ответственности? — повернулся к Вавиле Волошин.

— Рывкин вернулся! — радостно улыбнулся в ответ Вавила. — Целый и невредимый, и такой же молодой, как вчера, если не считать страшного похмелья… Еврей-пьяница… Такая редкость… Теща-целка… Наши сестрички уже выводят его из этого состояния… Похоже, он просто спрятал от нас на время свои удивительные почки, потому что задрочили непрерывными анализами, обследованиями… и диетой… А лаборантка права… Ленсанна человек чести, и чтоб отстоять свою правоту станет воевать со всем миром, а если виновата пойдет на плаху, как пример для подражания остальным… Это у нее в крови дворянской: IV группа, резус-отрицательная…

— Видите! — оживилась и заулыбалась Станислава. — Я тоже говорила: «Теща-целка!».

— А Лопухина? — настаивал следователь. — Ее могли похитить?

— Зачем? — Вавила так сильно удивился, что Станислава засомневалась в его искренности, а он гнул свое: — С таким же успехом можно украсть Егора Кузьмича, что работает санитаркой на кухне Цеха и кормит грудью в парке голубей…

— Егор Кузьмич умерла, — сказала Станислава

— Ваши попытки, господин Волошин, нарыть и навесить на нее криминал также бессмысленны и беспочвенны, как старания масстурбировать в презервативе…, — шел в атаку Вавила.

— Фрэт нозывает это backasswards и говорит, что все всегда идет у нас backasswards, — продолжала встревать Слава, — и что с этим пора кончать…

— Да, — сказал Вавила, улыбнувшись лаборантке, — мы принимаем для трансплантации сомнительные по происхождению органы, которые бригады забора завозят иногда… Не выбрасывать же неучтенные почки, если они спасают кому-то жизнь… Разве станете обвинять проститутку, что получает удовольствие от своего труда… Бывает неблагодарные родственники разрешают забрать почки, не дожидаясь констатации смерти мозга… Есть бесхозные больные, бомжи, зэки…, для которых точное соблюдение юридической процедуры не обязательно…, почти не обязательно… А функция трансплантированной почки,заметьте, взятой на работающем сердце, также отличается от почки, изъятой у трупа, как автомат Калашникова от пластмассовой детской игрушки, почти неотличимой по форме от него…

— Корысть всегда способствовала гибкости ума… Хорошо, что вы не пошли в юриспруденцию, — сказал Валошин, демонстрируя приверженность корпоративаным ценностям.

— Ваше ведомство просто не допустит, чтоб в Прокуратуре работали нормальные люди, — начал задираться Вавила.

— А вы предпочитаете размазывать нравственные устои и, прикрываясь высокими словами о прогрессе в трансплантологии, врачебном долге и ответственности за жизнь больного, заниматься незаконными пересадками, зажмурив глаза в попытке избежать ответственности… — Волошин посмотрел на голые Славины бедра и, убедившись, что они не ровня Лопухинским, добавил: — А ссылаться на нищенскую зарплату, все равно, что аппелировать к гипсовой девушке с веслом в парке Цеха, если пользоваться вашей терминологий, или к этой медной Нюре в фонтане, где собираются летом проститутки и алкаши….

— Если пользоваться вашей терминологий, положение гипсовой девушки предпочтительнее…, потому как не тратится на одежду, жилье, еду… и с веслом уже… А про Нюру…

— Не забывайтесь, доктор…, — Валошин мучительно вспоминал фамилию Вавилы и не вспомнил, и продолжал отрывисто и нервно. — Вы… беседуте со следователем Генпрокуратуры!

— Drop dead! [74] — сказала выученная Фрэтом Слава, почти не окая и уверенная, что познания Волошина в английском не заходят так далеко. — Мы постоянно уходим от главного: кто похитил Ленсанну, если ее и вправду похитили, и где тогда искать…?

И мужчины удивленно и внимательно посмотрели на нее, и задумались…

— Не считайте, что хочу упрятать доктора Лопухину в тюрьму… — Волошин поднял руку, завидев, что Вавила со Славой собрались возражать. — Отношусь к ней не хуже вас… Поверьте… Не стану божиться… Однако без вашей помощи ее не найти… и не спасти, если похитили… — Он помолчал, поглядел на полные Славины бедра, улыбнулся и добавил: — Колитесь, ребята…

— «Стойте, опоясав чресла ваши истиной и облекшись в броню праведности», — сказал Ковбой-Трофим и посмотрел на бьвшего любимого ученика Толика Спиркина, улыбнулся и добавил: — Новый Завет. Послание к Ефесянам…, — и плеснул «Греми» в чайный стакан на четверть, и посмотрел на свет густую красно-коричневую жидкость.

— Ты что, Глебушка! — удивился сильно доктор Спиркин. — Грехи свои собрался замаливать?

— Наши! Наши с тобой грехи не замолить… ничем и текст этот не про нас, про других…, праведных и честных. — Ковбой-Трофим встал, подошел к окну, раздвинул шторы и сразу увидели оба гигантский подсвечиваемый купол храма Христа-спасителя и четыре купола поменьше по краям, неспособные, вопреки законам физики, отражать свет, и парящие в густом и глубоком московском небе…

— Да уж, — согласился Толик, продолжая разглядывать золотые купола. — По приказу добродетели мы не действовали почти никогда.

Они сидели в библиотеке большой квартиры Ковбой-Трофима на Волхонке, неспешно тянули грузинский коньяк и говорили ни о чем… Первым не выдержал доктор Спиркин:

— Говори, Глеб, зачем звал? Два часа сидим… Суббота на дворе.

— Не по кайфу шуршишь, ученик. Ты что, спешишь куда… или на окладе? Суббота…, — передразнил он. — Завтра в Цех привезут из Кремлевки больного…, Хронический гломерулонефрит…, нефропатия…, два месяца на гемодиализе. Почечная недостаточность развилась после гриппа… Странно… Сорок лет всего… Почку пересаживать буду делать сам…, во вторник… Звонили…, просили хорошую… Группа крови — четвертая, резус-отрицательная… Результаты типирования уже известны… — Ковбой-Трофим, делавший паузы почти после каждого слова остановился совсем. Отпил из стакана красно-коричневую жидкость, подошел к окну и оттуда, глядя на купола Храма, добавил тихо: — Не зря ведь говорил: «Найди помещение… Подержди ее недолго»… Вот и пригодилось…

— Не делай этого, Глебушка! — взмолился Антолий Борисович. — Такая баба золотая, как купола эти соборные… Дай неделю-полторы, найду донора!

— Больной — один из лидеров партии «Единственная Россия»…Я обещал им, что во вторник… Не дури, Толян! Где ты найдешь донора с четвертой резус-отрицательной группой крови… Месяц искать станешь… или два… Во вторник в девять утра бригада забора должна привезти почку в Цех… Результаты типирования донора по всем антигенам сообщишь мне в понедельник… Ты спешил? Иди…

Ковбой по-прежнему стоял у окна и неотрывно смотрел на золоченые купола Храма, и не собирался провожать Спиркина, и даже не оглянулся, когда хлопнула дверь…

— Прастыте, Анатолы Барысыщ! Вы сдэлал бы тот же самый. — Смуглый худощавый человек без возраста, про которого Слава сказала: «skibby»[75], когда привез донорскую матку с человеческим зародышем в Виварий, иногда почти мальчик, иногда пожилой усталый человек в теплой брезентовой куртке — set of drapes[76], промодулировнной кусочками кожи, проглядывающими из-под воротника, карманов, отверстий для пуговиц, отворотов и обшлагов…, нервно переминался перед доктором Спиркиным в гулком подвале, изредка поглядывая на тяжелую металлическую дверь в дальнем углу.

— Зачем его надо было убивать, Султан?! Зачем? Все еще думаешь, что на войне своей бессмысленной?! — Доктор Спиркин встал с пластмассовой коробки из-под Кока-Колы, на которой неудобно сидел и, возвышаясь над маленьким Султаном, продолжал истерично кричать:

— Придурки-молодцы… разве не видели, что это негр…, иностранец?! Или им теперь все равно кого… Этот парень не из Мозамбика… или Сомали… Он прибыл в Цех из Соединенных Штатов…, из известной на весь мир клиники… Представляешь, что теперь начнется?!

— А что нам оставался дэлат, Анатолы Барысыщ? Негар стаял перид двэр и кричал по-англиски с Принцесс что-та… Правилна маладцы паступал…, нэ стрэлял…, ножиком сниал…

— Как он смог попасть сюда? — Спиркин удивлялся гораздо спокойнее уже.

— Выдна, ваш друг, эта казел вечна пианый Борсчиев, клуч дал…

— Где тело, Султан?

— Гдэ, гдэ? Там канечна. — Человек в дорогой брезентовой куртке кивнул на металлическую дверь… Маладцы хатэл сразу патрашить негар… Пака мине званыл, пака приэхал, пака вас пазвал, Анатолы Барысыщ, два чиса прашел. Даже группу крови нэ опрэдилыл… Поздна бил.

— Открывай дверь!

Голый по пояс, черный, как крышка концертного рояля, в ярком, все еще оранжевом, приспущенном до паха горнолыжном комбинезоне, ветеринар Абрахам лежал на спине на операционном столе с приподнятым головным концом, не умещаясь на нем гигантским телом своим, освещаемый сильной бестеневой лампой с цифровой видеокамерой. Интубационная трубка, вставленная в трахею, неслышно вентилировала легкие дорогим многофункциональным норкозным аппаратом «Dragger». В локтевые вены ветеринара из эластичных пластиковых мешков, закрепленных на двух штативах, струйно переливалась бесцветная жидкость. В плевральную полость через кожный разрез была введена длинная дренажная трубка от системы переливания крови. Наружный конец трубки с прикрепленным к нему резиновым пальцем с дыркой на конце, отрезанным от хиругической перчатки, был погружен в бутылку с жидкостью, стоящую на полу. При каждом вдохе аппарата из плевральной полости в переполненную бутылку поступала кровь и несильно переливалась через край…

— Хорошо, что вы пришли, доктор Спиркин, — с трудом подавляя желание поздороваться, сухо сказала Лопухина и отошла от стола, и стала перед ним, перед Султаном и тремя молодцами в вечерних костюмах несмотря на воскресное утро…

Она была все в том же перепачканном пылью черном банном халате «Nike» на голое тело, подпоясанным бинтом, давно скрутившимся в белую узкую полоску, и, привычно держа перед собой руки в хирургических перчатках, уверенно стояла босыми ногами на холодном цементном полу, не переминаясь, лишь смутно белея лицом с наливающимся темным синяками под глазами, разбитыми в кровь, уродливо распухшими губами и свежей ссадиной на щеке…

Пауза была слишком длинной и она уже собралась вернуться к операционному столу, как Толик, наконец, пришел в себя и с трудом проговорил, шепотом почему-то:

— Т-ты… Т-ты смогла реанимировать его?! — и забывая о спутниках, о миссии своей кровавой, обо всем, в незнакомом порыве, с комом, застрявшим вдруг в горле, который никак не удавалось проглотить, шагнул ей навстречу, понимая лишь, что ни разу в долгой жизни своей не видел ничего более прекрасного, отважного и совершенного, чем эта босая обреченная женщина в грязном банном халате с узкой полоской белого бинта на талии, избитая и, видимо, изнасилованная не один раз его молодцами…, и шептал про себя странно нежно, повторяя: — Принцесса…, Принцесса… Знал, что душа бессмертна…, но не знал, что так… — А потом вдруг сказал вслух: — Ты хороший хирург, девочка…, даже очень хороший…, — будто гордился. — Может на фоне Ковбоя и выглядишь поординарнее, но и он на моем когда-то смотрелся гораздо слабее…, потому и не прощал ничего никогда…

— Его надо срочно доставить в Цех. — Лопухина вернулась к столу. — Рана — на спине…, слева. Как могла ушила поврежденные легкие… До сердца нож не дошел: слишком высокий он для вашей публики… А еще у него тяжелая черепно-мозговая травма… Рану на голове обрабатывать не стала… Не кровит…

Она посмотрела на Спиркина и, видя его замешательство и постепенно проникаясь абсурдностью происходящего, добавила:

— Доставьте его хоть до дверей приемного отделения Цеха и сразу уезжайте… Пусть Славу вызовут… Она для него — лучшее средство интенсивной терапии…

А Спиркин не слушал и тяжелел телом и душой, возбуждаясь и чувствуя тупые частые удары сердца где-то в затылке, накапливающиеся с каждым сокращением в весе и объеме, готовые вскорости разнести на куски черепную коробку, прилепив к пыльным стенам с длинными рядами труб нежное мозговое вещество, прикрытое тонкой паутинной оболочкой со множеством сосудов…, и сразу отчетливо и близко увидел Принцессу на дорогом операционном столе с дистанционным управлением, лежащую на краю с зафиксированными в держателях кистями рук и задранными в гинекологических подколенниках ногами, и своих молодцов меж широко разведенных бедер ее, топчущих башмаками черный банный халат Nike на полу, сильных и жестоких, вымуштрованных им за долгие годы, с раздернутыми заранее молниями и серыми пенисами, похожими на дешевые стеариновые свечи…, которые сейчас зажгут… В руках одного их них — пульт дистанционного управления, которым, судорожно тыча пальцами в клавиши, старается опустить слишком высоко поднятый стол… А потом увидал ее уже у стены, согнутую почти пополам с тонкими длинными руками, цепляющимися за ржавые трубы в капельках влаги, переливающихся в сумраке подвала разноцветными искрами, будто под солнем… И опять черный банный халат на полу, на котором позади согнутой молодой женщины судорожно топчется каждый из молодцов, поочередно вводя стеариновые свечи свои во что-то влажно-розовое, кровянисто-студенистое, поблескивающее иногда, как капли влаги на трубах, что толчками перемещаются перед ее лицом… И кажется, что слышит, как возбужденно дышит она и стонет в приступе оргазма или это стыд и боль публичного унижения…

— Канчать иво нада! — истеричным шопотем сказал Султан, возвращая его в действительность. — Ана тоже… Иначе всэ прападаем илы опиать убигать…

— В машину его! Живо! В мою… Несите осторожно! — сказал Анатолий Борисыч.

— Нэт! — неожиданно властно вмешался Султан и нож-выкидуха с толстым широким темно-синим лезвием, такой же, как у Спиркина, которым грозил недавно Лопухиной, заставляя идти за собой в лифт, замер перед самым носом, чуть подрагивая…

— Я сказал, в машину, — спокойно повторил Спиркин, не обращая внимания на нож, и, повернувшись, двинул к железной двери…

Он почувствовал спиной, как Султан, поколебавшись мгновение, резко бросился за ним, поднимая нож в прыжке, чтоб удобнее нанести удар.

— Этот не ошибется, как мои молодцы, — спокойно подумал доктор Спиркин и не стал оборачиваться, готовый теперь ко всему, а потом услышал глухой, как удар теннисного мяча о стену, выстрел…, и, продолжая двигаться к выходу из подвала, не знал: радоваться или сожалеть…, и лишь сказал непривычно тихо:

— Ничто так не радует и не воодушевляет: тебя хотели убить и не смогли… В Цех негра, мальчики!

Железнодорожный вокзал в Самаре, бывшем Куйбышеве, не удивил ни архитектурой, ни сервисом, ни едой в ресторане, которую мучительно долго выбирал Ковбой-Трофим, безнадежно стараясь вспомнить, чем кормился в Сызрани в школьные годы… Однако кроме отвратительного яблочного суфле, что таскал постоянно с работы отец, ничего не вспомнил и, непривычно стесняясь, попросил толстую официантку в твердой узорчатой короне на голове из плотной белой ткани:

— Принесите, пожалуйста, яблочное суфле…, — и уже понимая, что сказал глупость и, стараясь исправить ошибку, добавил: — Несите, что есть… Разберемся…

— Ты похож на человека, что собрался пережить трагедию и неопытно, и нервно готовится к ней, — сказал Спиркин, сидя за столом напротив.

— Нет! — Сразу парировал Ковбой-Трофим. — Это тебе предстоит стать участником трагедию, если история с негром повториться… И не думай, что ее сценарий с мученической смертью на людях, хором плакальщиков и цветами станет писать мудрый древний грек-драматург… Сгинешь так, что ни одна собака не прознает, — и задумался, вспомив Фрэта, и напряженные отношения, что сложились с самого начала, хотя понимал прекрасно, не разумом только: «Какие отношения могут быть между директором академического института и лабораторной собакой…, пусть даже биглем…» .

— В настоящей трагедии гибнет не герой, Глебушка, — доннесся до него вдруг голос Спиркина.

— А кто? — Не понимающе удивился Ковбой-Трофим.

— Гибнет хор! — Спиркин рассмеялся. — Какого черта мы потащились в эту… Сызрань? — Последнее слово прозвучало, как ругательство. — Пока не поздно, вернемся. Не думай, что откорячку хочу слепить…

— Оставь свой гнусный жаргон хоть на время! — взвился Ковбой. — Мерзит! Хватит косить под вора в законе… Ты бизнесмен, а не Мишка Япончик с Малой Арнаутской… И меня приучил… Пойми, мне не столько нужны твои помощь и советы, сколько уверенность, что получу их, когда спрошу…, даже если не стану следовать им. — Ковбой-Трофим быстро брал себя в руки. — Гостиничные номера в Сызрани заказаны, а на хорошей машине ходу несколько часов.

— Где мы возьмем хорошие машины? — удивился Спиркин, смиряясь с поездкой и стараясь избегать жаргона, прилипчивого и модного…

— Я взял два вседорожника в рент на два дня… В одном — мы, в другом — твои молодцы…

Дорога была на удивление хорошей и Ковбой-Трофим уверенно вел арендованный вседорожник, используя всю силу двигателя, наслаждаясь скрипичными концертами Генделя, что благоразумно захватил с собой, объемно и мощно звучавшими из CD-плейера автомобиля, и периодически оборачиваясь к Толику Спиркину на заднем сиденьи.

— «Something is rotten in the state of Denmark»[77] — Ковбой-Трофим в очередной раз повернулся назад. — Это про мой Цех Шекспир написал: следователи почти на каждом этаже…, раненый американец в реанимации…

— …самая блистательная женщина Цеха, брошенная всеми в подвале Вивария, после удаления почки, трансплантированной одному из первых лиц «Единственной России», — сокрушенно подумал Спиркин и отвернулся к окну, и почти воочию увидел свой последний визит в операционную за толстой железной дверью в подвале Вивария…

— Прости, Принцесса! — сказал он тогда, чувствуя неуместность своего темно-фиолетового в крупную серую клетку кашемирового пиджака и запах дорогого одеколона вокруг. — Ты добродетельнее всех, хоть грешила порой…, и если писать добродетель, то с тебя…, потому как не боялась и не заискивала, и не позволяла себе быть бездарной и трусливой, как другие, и привычно…, как все Лопухины в последнее столетье, готовилась к худшему…, к самому худшему…

Он строго посмотрел окрест: худой молчаливый анестезиолог Валентин с прямыми редкими серыми волосами на сплюснутой с боков голове и фонендоскопом на шее, который, казалось, не снимает даже в постели; симпатичная девушка-анестезистка Сашенька в серой майке с лейблом «Единственная Россия», теперь уже на английском: «The United Russia», что бесит так местных знатаков словесности; новый ассистент, Виталик, — пожилой мужчина небольшого роста в темно-коричневых круглых роговых очках послевоенных времен, очень модных сегодня, постоянно сползающих на кончик простонародного носа и замирающих там в нерешительности…

— Учитель твой и друг сердечный, Ковбой, повелел почку забрать… Редкостный реципиент объявился в Цехе из «Единственной России» с редкостной группой крови, как у тебя… Не прошу прощенья, Принцесса… Сам стану отвечать…, только вот не знаю пока перед кем…

Спиркин снял пиджак, надел прозрачный целофановый фартук поверх плотной рубашки серого цвета с темно-серым и таким же плотным галстуком с простроченными и от этого чуть выступающими над поверхностью, косыми линиями ткани, повязанным удручающе модным, чуть распущенным большим узлом, и встал к операционному столу, привычно уложив живот на край, ожидая команды анестезиолога, чтобы сделать разрез…

— Наклони стол в противоположную от меня сторону, Сашенька, — сказал Спиркин. — Не знаю, как сложится дальше ее судьба, но пусть хоть доступ к почке станет незаметен на теле… — И, повернувшись к Виталику, добавил: — Пойдем боковым вертикальным разрезом…, и видя уже вопрос в молчаливых Виталиковых глазах, добавил строго: — Знаю, что трудно… А ей…? — И опять почувствовал ком в горле, как в воскресенье, и уже не удивлялся, что не удается проглотить…