Глава I. Бигль Фрэт

Из Нью-Йорка в Москву рейсом Delta Air Lines летели загадочные бигли — beagle harriers: английские малые гончие, закупленные для собственных нужд Центром экспериментальной хирургии, в просторечьи — Цехом, со статусом академического института. В семи клетках, что стояли в багажном отсеке, томились крепкие, чуть коротконогие животные с неожиданно печальными глазами, толстыми хвостами, похожими на дорогие галстуки, гладкой короткой шерстью яркого трехцветного окраса и широкими лбами, что носили мужчины в семье Ульяновых…

Боинг-737, приземистый и надежный, как бигли, которые даже в клетках производили впечатление невероятной энергии и силы, прежде чем приземлиться в московском аэропорту, садился в гренландском Гендере, а потом в Шенноне, в Ирландии, и Фрэта, единственного из стаи, негр-ветеринар, похожий на уличную телефонную будку, что сопровождал их в полете, извлекал из клетки

С толпой пассажиров, демонстративно одетых, несмотря на февральский мороз, в летние майки и шорты, они проникали через бесконечные подогреваемые гармошечные переходы в гулкие здания аэровокзалов с высокими потолками, под которыми степенно вращались на длинных тросах мобили и модели первых двукрылых самолетов, множеством людей, кресел и запахов, где доминировали, непривычно сочетаясь, тревога, свежемолотый кофе и беспечность…

Потоптавшись у буфетной стойки в Гендере и ничего не купив, негр потащил его в туалет, похожий на операционную, и здесь Фрэт впервые увидел, как мочатся мужчины в странной формы металлические емкости из нержавейки, прикрепленные к стенам. Как всякий породистый пес, Фрэт главным почитал собственное достоинство и старался не демонстрировать сообразительность или преданность, и сделал вид, что не удивился.

Он был не просто хороших кровей, этот beagle[1] Frat, с могучей грудью, диковинным равномерно-рыжим каурым, как у конька-горбунка, окрасом и желтыми глазами, зеленеющими в гневе: и он, и его коллеги, оставшиеся в клетках багажного отсека Боинга, являли прекрасный образец генных технологий, с помощью которых порода биглей была целенаправлено улучшена недавно для использования в хирургических опытах, и он хорошо понимал это и всегда помнил…

Он знал короткой помятью онтогенеза — филогенез был ему просто еще не под силу, — что все они предназначены служить людям в хирургических экспериментах, а он сам к тому же — один из немногочисленных носителей чистоты недавней породы: кобель-производитель со сперматозоидами-стайерами, эритроцитами-теннисными мячами, пластичностью цирковой акробатки и адаптивностью ящерицы…, и принимал потому, как должное, людские любовь и заботу, и на старания ветеринара Эйбрехэма реагировал, как на магнитную карточку на ошейнике, куда были вписаны его имя, родословная, дата рождения, формула и группа крови, и выполненные прививки…

Между Гренландией и Ирландией Эйбрехэм, видно, от страха, это был его первый полет, перебрал со спиртным и зачастил в багажный отсек для бесед с Фрэтом, и горестно бубнил ему в морду про частые авиакатастрофы, Россию и страшных русских, не расчитывая на понимание и диалог, и помахивал, выпрошенными у стюардесс дегустационными бутылочками дешевого самолетного виски — a bald face whisky, которыми были набиты его карманы. Фрэт слышал эту жаргонную фразу про дешевый виски, но ничего не знал о России и не понимал про что ветеринар, и не собирался вступать в дискуссию, чтоб развеять его пьяное одиночество и страхи, и бросил лишь неохотно и коротко:

— How it is going? [2]

— Not that great. Life just sucks in that crappy plane, [3] — ответил ветеринар на жаргоне, не особенно удивляясь вопросу Фрэта.

— Obviously you will be suffering later somekinda a hangover, [4] — заметил бигль и тоже на жаргоне, и добавил: — a crown fire… [5]

— I know buddy… It's like to creep on one's hands through the fire… but you will have also to stay… in Moscow… I don't know which way is better… [— Согласен… Будто ползаешь на карачках по горящему костру… Тебе тоже не сладко будет в Москве. Не знаю, что лучше… (жарг.)]

— Негр помолчал, постарался внимательно посмотреть на бигля, не смог и пробормотал, обняв клетку, и почти засыпая:

— I know exactly the only thing: you're ace at fucking… I've seen it many times… [6]

— All animals are equal but some are more equal than others, [7] — сказал Фрэт, вспоминая оруэлловский «Скотный двор», и шершаво лизанул черную щеку ветеринара, подумав, по-привычке, на любимом жаргоне: — This tipsy guy that's wearing the very blue skin just driven me up the wall… [8]

Рев двигателей в багажном отсеке был нестерпим для собачьих ушей и бигли в замешательстве постоянно трясли головами, стараясь избавиться от него… А на Фрэта шум Боинга не действовал: он дремал, положив лобастую голову на передние лапы, изредка переглядываясь с полюбившейся недавно Лорен, необычайно красивой и подвижной, с черно-бело-коричневой шерстью и изысканным хвостом, приводящим его в восторг, которая не скрывала своих симпатий и периодически неслышно повизгивала, стараясь привлечь внимание… Но Фрэт не реагировал на призывы и все глубже погружался в хорошо знакомый прошлый мир, в котором был то беспризорным псом в грязном лондонском предместьи времен Генриха VII, что ошивался целыми днями в трактире молодухи Дебби «Early Bird»,[9] с восторгом наблюдая ее перепалку с завсегдатаями; то старожилом университетского вивария неподалеку от Портленда, штат Орегон, в разгар вьетнамской войны, с громоздким и тяжелым кардиостимулятором, одним из первых опытных образцов, придуманнхм университетскими физиками, что был соединен электродом с его правым предсердием, и прибинтован снаружи к животу прорезиненной тканью, под которой потела и чесалась кожа; то любимцем красавицы-шотландки Клэренс с зелеными глазами, рыжей и распутной, приучившей пса лизать свои гениталии, взамен несостоятельного дяди сэра Джонатана Коккета, члена Верхней Палаты британского парламента середины семидесятых прошлого столетия, владевшего несколькими замками без привидений на юге Шотландии и любившего несмотря на возраст щеголять в красно-сине-зеленом килте на голое тело и дорогом клубном пиджаке; то отважным предводителем стаи гончих, бестрашно атакующей огромного медведя по кличке Старый Бен в окрестных лесах Мемфиса, штат Теннеси, в начале ХХ века, так прекрасно описанного Фолкнером, мудрого и хитрого, и очень опасного, всякий раз уходившего от погони и выучившего назубок повадки местных охотников, своих учителей, что который год безуспешно гонялись за ним…

Фрэт поднял голову, чтоб взглянуть на Лорен, и очутился внезапно в незнакомом подвале, душном и влажном от постоянно текущих труб, с низкими сводами, без окон и таким огромным, что закраины тонули в полумраке, и полчищами крыс, притаившихся за стенами и под бетонным полом, которые с появлением бигля насторожились и прильнули к щелям, привычно готовясь к учебной тревоге…

Знакомо пахло эфиром, йодом и работающим электрокоагулятором, прижигающим ткани…Фрэт глубоко втянул в себя воздух, ударивший в ноздри отчаянием и болью, страхом и давними человеческими испражнениями, и совершенно неожиданными запахами дорого табака и одеколона, и посмотрел по сторонам: у дальней стены возле открытой настежь металлической двери в две створки стояли трое в вечерних костюмах, наголо обритых, с наушниками радиосвязи и неуместными уличными башмаками коричневого цвета со шнурками. Они негромко переговаривались, посмеиваясь и поглядывая на изможденную молодую женщину со странно серым лицом в чем-то черном и длинном, похожем на рясу, что сидела неподвижно, прижавшись спиной к стене, выставив вперед непропорционально длинные босые ноги и руки, которыми упиралась в грязный пол, похожая на сильно отощавшего голубоко дога, и неотрывно смотрела на дым сигареты, зажатой стерильным кровоостанавливающим зажимом, которую курил мужчина, примостившийся рядом в неудобном старом кресле с облезшей матерчатой обшивкой…

Мужчина был в хирургических перчатках, вымазанных засохшей кровью, в редкостных недешевых очках с круглой оправой и прозрачном целофановом фартуке поверх голубой рубахи с чуть распущенным узлом толстого галстука в горох. Он что-то говорил женщине, старательно выдувая дым в сторону…, и тут Фрэт увидел на полу подле нее собачий ошейник с маленьким висячим замком на месте застежки и длинную цепь, протянувшуюся к наскоро вбитой в стену металлической скобе…

Он оглянулся еще раз. Мощная бестеневая лампа со встроенной дигитальной камерой освещала операционный стол с дистанционным управлением, подле которого переминались двое в хирургических перчатках без привычных халатов: невысокий темноволосый молодой мужчина, похожий на индейца, — Фрэт тогда подумал: «сoosie»,[10] незнакомый еще с этиническими группами, населяющими Россию, — и девушка в майке с надписью «Единственная Россия»… Рядом маленький столик с термостатируемыми контейнерами для транспортировки органов — такие он видел часто у себя в лэбе в Питсбурге — и наркозный аппарат, тоже очень современный, как лампа, фирмы «Medtronicks», многофункциональный, способный поддерживать адекватную вентиляцию в течение нескольких суток не хуже собственных легких… Человек на столе был накрыт простынями, густо пропитанными кровью, там, где широко была вскрыта брюшная полость…

— Очень большая кровопотеря, — подумал Фрэт. — Так они могут потерять его, — и стукнул толстым хвостом об пол…

— Ни у тебя, ни у нас нет выбора, Принцеса, — сказал мужчина, не обращая внимания на бигля. — Давно знаю зачем тебе понадобился человечий эмбрион и как, и куда ты вшила его тому старому еврею, что враз захорошел и стал выздоравливать волшебно, презрев привычные законы патофизиологии… По несчастию однако попала ты в судебные жернова государства нашего… Следователь-важняк за тобой охотится… Чтоб избавиться от него есть одно средство: исчезнуть навсегда… Только вот рука не поднимается… Пожалуй, послужишь еще науке… телом своим прекрасным… и органами… Вторую неделю реципиента ждем… Иди найди такого с четвертой группой крови да еще резус-отрицательного… Разве что, кто из дворян, соплеменников твоих, загибаться станет от почечной недостаточности… Молчишь? Похоже, упорство — твое главное качество после породы высокой и красивых ног… Этот парень, — он кивнул в сторону операционного стола, — уже почти разобран… С тобой, возможно, скоро сделают то же самое…

Мужчина все говорил и говорил излишне нервно, будто боялся замолчать. Потом докурил, расстегнул зажим и раздавил выпавшую сигарету туфлей.

— Не могу выпустить тебя отсюда…, — сказал он устало и покорно. — Слишком далеко все зашло… — Встал, подошел к молодой женщине и глядя мимо куда-то, чтоб не встретиться случайно взглядами, добавил: — А ты, похоже, и не рвешься отсюда особенно… и идешь на Голгофу, как на праздник…

— Кравыт сылна, Анатолы Барысыщ! — раздалось у него за спиной с сильным акцентом.

— Пусть кровит, Султан! — Мужчина сразу забыл о женщине и легко двинулся к операционному столу: — Как только удалим сердце, кровотечение прекратится… Сечете, коллега?

— Да. Канешна, сэчем, — Голос ассистента выдавал волнение. — Будэм дэлат стэрнатамию?

— А как иначе забрать сердце? Боковые доступы не проходят: не подберемся к сосудам… . Углуби наркоз, Валюн! — Мужчина в очках повернулся к анестезиологу. — Счас торакотомию заделаем и порядок…, а грудину рассечем поперечно… и времени поменьше понадобится… Готовь самый большой ранорасширитель, Сашенька! — сказал он и женщина в майке с лейблом «Единственная Россия» зашевелилась, перебирая инструменты на маленьком столике в ногах…

Завизжала электропила, запахло подгоревшей костной мукой… Они молча работали, трудно рассекая грудину тупой пилой, а потом отделяя от нее переднее средостение…

— Ему теперь по-фигу, что ребра полетят…, — сказал хирург и стал крутить ручку ранорасширителя. Рана медленно растягивалась и в наступившей тишине отчетливо слышалось потрескивание ломающихся ребер, будто кто-то большой и тяжелый шел по валежнику. Фрэт вспомнил медведя и мурашки побежали по спине….

За дверью раздался невнятный шум. Его сменил басовитый лай, заглушивший быстротечные крики. Дверь, сдерживаемая снаружи, распахнулась и в подвал ворвались две собаки: здоровенная черная дворняга, размером с молодую корову, отливающая вороненной сталью боевого оружия и песочного цвета боксер с сильно загнутой кверху короткой мордой в глубоких кожных складках, почти достигающей лба… Они встали по бокам лестница и замерли, забывая переступать от нетерпения ногами…

— Давай контейнер, Султан! Открывай… шевелись…, — негромко командовал ассистеном Анатоль Борисыч, не обращая внимания на собак… — Ты хирург, братец, твое дело хирургия… Меня так учили: даже если пожар или землетрясение… ты не должен отходить от больного… черт… от донора… от стола…

— Конечно! — кисло пошутил анестезиолог, стараясь побороть страх: — Ни шагу! Мы ведь действуем в соответствии с заповедью врачебной: Non noceo! [11]

Хирург дернулся, удивленно посмотрел на коллегу и стал погружать в пластиковый мешок с консервирующим раствором отсеченное сердце с отмытыми от крови коронарными сосудами, похожее на кусок телятины. Затянув пакет, он опустил его в контейнер, разогнул спину и, оглянувшись по сторонам отрешенно, заметил:

— Свои яйца теряют не только птицы, Валентин! Не помнишь, как это звучит на латыни…?

В подвале было удивительно тихо и обритые люди в вечерних костюмах и всепогодных коричневых башмаках неподвижно стояли вдоль стены и удивленно таращились на молчаливых собак. Наступившую тишину попытался нарушить наркозный аппарат, странно взвыв мотором, но сразу стих после неслышного щелчка выключателя… И тут сверху послышался приближающийся перестук когтей о каменный пол: негромкий и замедленный нарочито, совсем непохожий на собачий, и на ступенях возник крупный серый шарпей, a bore-polisher[12], и стал неспешно спускаться, с каждым шагом увеличиваясь в размерах… Его шкура, вся в складках и шрамах, напоминала старую солдатскую шинель, и весь он, помятый и даже сонный какой-то, казался солдатом, вылезшим только что из окопа, чтоб размяться и покурить, и даже виделась старая винтовка за спиной… Шарпей оглядел присутствующих, поправил ружье, как-то незаметно уширился вдруг, стал расти и неспешно двинул в сторону операционного стола…

Подойдя к хирургу он опустился на задние лапы и был уже почти вровень с ним…, и музыка тут заиграла мелодичными маршами братьев Покрасс…, а он сидел молча, будто слушал братанов-музыкантов, и не трогался с места…, и исходило от него ощущение нездешней силы, даже могущества, неимоверно быстрых непредсказуемых реакций хорошо тренированного тела бойца, обладавшего, похоже, разрушительной силой, не меньшей, чем артиллерийский снаряд, и воля людей, прижавшихся спинами к стенам подвала, съежилась по-началу, а потом исчезла совсем вместе с храбростью… Лишь хирург Анатолий Борисович в редкостных очках еще противился шарпею, который, похоже, не собирался нападать, и суетливо похлопывал себя по карманам в поисках пистолета, словно искал зажигалку или носовой платок, путаясь в складках шелестящего фартука и поправляя сползающие очки…

Наконец, он отыскал пушку, взвел курок и приставил ко лбу шарпея, и тогда тот прыгнул внезапно: молча, легко и свободно, будто играючи, и впился в горло человека…, а тот успел сделать несколько выстрелов и все они попали в цель, но шарпей продолжал висеть у него на шее, навсегда стиснув зубы… А когда они упали оба, Фрэт вдруг ощутил в грудной клетке и животе такую смертельно обжигающую боль, словно все пули из пистолета незнакомого хирурга попали в него и залаял громко и визгливо, как щенок, чувствуя, что умирает, и еще понимал, уже не собачьим умом, а другим, всепроникающим и всеобъемлющим, что смерть ему теперь нипочем, потому как вся его будущая жизнь, прожитая здесь, прекрасная и отвратительная, и предстоящая неистовая любовь были отданы молодой женщине, что сидела на грязном полу подле цепи и смотрела перед собой невидящими желтыми, как у него, глазами с широкой зеленой каймой…

Фрэт попытался вытянуться в неудобной клетке багажного отсека Боинга и, не чувствуя дискомфорта, принялся грустить, вспоминая институт в Питсбурге, штат Пенсильвания, на северо-востоке США, лабораторию генетики, где никогда не был, но в которой его будущие гены, изолированные от окружающего мира лишь тонким слоем кварцевого стекла пробирки, из которой по недосмотру кто-то вынул пробку, вдруг разом: масштабно и немыслимо полно вобрали в себя навсегда окружающимй мир, и тот, что за стенами лэба, и тот, что окрест, и еще дальше…

Он быстро научился понимать человеческую речь со всеми ее оттенками, иронией, недосказанностями и паузами, которые порой значили больше слов, а потом заговорил сам… и очень стеснялся, и никогда не делал этого прилюдно, даже на жаргоне, который любил… Он истово занимался любовью с молодыми биглями-барышнями, когда их приводили к нему служители, но не испытывал особого удовольствия: это была его работа…

Москва пахла по-другому: неухоженными окраинами, которыми они ехали в Цех, подержанными автомобилями — тот, что вез их, походил на мусоровоз после недавней ездки — и такими же подержанными людьми, но сильнее всего был запах предожиданий, будто все они, и люди, и улицы, и машины, старательно напряглись и застыли обреченно, а, может, с надеждой, в ожидании перемен, мудрого покровительства или привычного злодейства, изнашиваясь и терпеливо потея, и, похоже, почти не замечая этого…

Их разместили в большой комнате, неровно облицованной белым крошащимся кафелем, с мокрым цементным полом, слегка присыпанным опилками. И стены, и пол, и опилки издавали ни с чем не сравнимый омерзительный запах, и Фрэту сразу расхотелось дышать. Он посмотрел на остальных: взъерошенные, почему-то потные, несмотря на промозглый холод неотапливаемого помещения, бигли трусливо сбились в дрожащее стадо, стараясь телами соседей отгородиться от недавнего перелета, страшной машины без окон и дверей, доставившей их сюда, запахов и мелких осколков, что всякий раз разлетались колючими брызгами, когда очередная кафельная плитка бесшумно отделялась от стены и звонко разбивалась о каменный пол, заставляя их удивительно синхронно вздрагивать спинами…

Крупная молодая белобрысая деваха в резиновых сапогах и твердом оранжевом фартуке поверх ватника, незнакомо шуршащем при движениях, пахнувшая стенами и полом, неожиданно выкрикнула что-то, замахнувшись на биглей странной палкой с голыми ветками на конце, и уставилась на Эйбрехэма, и удивленно улыбнулась, сразу похорошев круглым лицом, а тот, чем-то похожий теперь на своих собак, вдруг забыл о них и презрев вонь и лужи, двинулся к девке, растянув толстые гуттаперчевые губы непривычно пурпурного цвета в ответной улыбке, вытаскивая на ходу самолетные бутылочки с виски, и Фрэт заревновал, прислушиваясь к шуршанию неудобного фартука…

Лаборантка Станислава, что глазела на негра, приоткрыв маленький пухлый рот с сероватыми редко чищенными зубами, училась на третьем курсе Медицинской академии, подрабатывая в Виварии ночными сменами. Она приехала в Москву из Карелии и смешно окала поэтому, плохо одевалась, предпочитая доселе незнакомую одежду из кожи, траченную металлическими рокерскими заклепками, что делала ее похожей на крупного пони с бубенчикам, и считала себя правильной девкой, усердно противостоящей столичной вседозволенности, хоть могла крепко выпить и переспать с понравившимся студентом или преподавателем…

Такого большого черного негра, похожего на дорогой холодильник, что стоял на кухне в доме Елены Сергеевны Лопухиной, заведующей Отделением почечной трансплантологии Цеха, она видела впервые. Однако показался он ей, несмотря на размеры, крошечным замерзшим человечком из грустной американской сказки-комикса, напуганным перелетом и Москвой, и непривычными вонью и грязью собачника, и чем-то еще, что пока не успело сформироваться в ее голове…, и ей захотелось пригреть и приласкать его.

Фрэт осторожно опустил зад на лапы и стал незлобливо завидовать ветеринару, которого деваха в сапогах и ватнике, не похожая на своих американских коллег, завела в лаборантскую и усадила на неудобный жесткий стул посреди комнаты. Помедлив, она произнесла несколько непонятных слов и, продолжая улыбаться, мимолетным движением сняла фартук, расстегнула ватник и стащила с головы вязанную черную шапочку, и сразу удивительно чистые пепельно-серые волосы привычно заструились по щекам, вдоль приятного лица, которое немного портил прямой крупный нос, неожиданный на круглом лице, а может, и не портил совсем, а наоборот, Фрэт этого еще не знал, и осветили лицо, и замызганную комнатку, где кроме Эйбрехэма, неуверенно сидящего на стуле без спинки, стоял ободранный письменный стол с грязной посудой, парой граненых стаканов и больничным винегретом в фаянсовой миске с палевыми цветками, не встречающимися в природе, вдоль выщербленных краев; несколько пустых ведер у стены, медицинские весы на полу и жесткий, обитый клеенкой, топчан со старым солдатским одеялом в изголовьи, на которое неожиданно грациозно уселась лаборантка…

Напуганный Эйбрехэм удивленно посмотрел на невиданные граненые стаканы и она, стараясь понравиться перепуганному чужеземцу, сразу суетливо полезла за бутылкой, спрятанной в нижнем ящике письменного стола, забыв о самолетном виски, разлила остатки содержимого и, пошарив в почти пустой от волнения голове, выпалила, провинциально скривив рот и неуверенно улыбаясь:

— Welcome! Добро пожаловать!

Негр пил мелкими глотками, делая короткие паузы, и ее затошнило. Выпив, он облизал гуттаперчевые губы, улыбнулся широко и долго, и невиданной белизны зубы, непохожие на настоящие, гипнотизировали ее…

Она пришла в себя, понимая, что висит на негре с задранной юбкой, цепляясь за него руками и губами, обхватив могучие бедра босыми ногами, и не падает только потому, что упирается промежностью не в привычный студенческий пенис, но что-то огромное, проникающее за стенки влагалища, пульсирующее и горячее…, и лишь позже почувствовала еще и могучие ладони на своих ягодицах…

— Вот тебе и крошечный человечек из американской сказки, Славка, — успела подумать она и улыбнулась…

Фрэт забыл, что по-породе он жизнерадостный сангвиник, уравновешенный и покладистый, и затосковал, и заглянул в приоткрытую дверь, и тут же в спешке попятился, и прикрыл глаза от ослепительно белизны обнаженной попки лаборантки в позе dog-style, подрагивающей перед черным, как крышка никогда не виданного им концертного рояля, пахом негра, который с мощью шахтерского отбойного молотка с вечным двигателем внутри вдавливался в светящиеся ягодицы… Фрэт постоял немного в корридоре, вернулся, осторожно протиснулся в дверную щель и сел на задние лапы.

— That's called «bunny fuck»,[13] — подумал он, возбуждаясь, и громко стукнул об пол толстым галстуком-хвостом, навсегда влюбляясь в молодую лаборантку с белоснежной кожей и запахом гениталей, сводящим его с ума….

А Станислава от неведомого раньше мучительно-сладостного наслаждения временами вновь теряла сознание, и бигль, досматривая слишком затянувшийся на его взгляд короткий коитус в одиночестве, ветеринара он в счет не брал, совсем не по-собачьи, неземным каким-то чувством вновь, как в недавнем перелете через океан в багажном отсеке Боинга, проживал свою будущую московскую жизнь, безумную, страшную и прекрасную, в которой не собирался ничего менять, потому что умирал счастливым, зная, что жертвовал собой ради тех, кого любил и чьи человеческие качества почти не имели для него значения…

Днем они пообедали в ресторане, который выбрала Станислава.

— Буду звоть тебя Обрашкой, — проокала она, стараясь уменьшить размеры ветеринара-гиганта, рука которого, похожая на лопату, нежно подбиралась под столом к ее гениталиям, а темные глаза без зрачков смотрели не мигая, обволакивая любовью и таким нестерпимым желанием, что хотелось поскорей содрать одежды и позволить ему делать с собой, что захочет прямо в кабаке, и самой приникнуть губами к пугающей сине-черной шероховатой коже…

— Пожил бы ишо чуток. У Ленсанны вон доча зимой свободна… и комин протопить можно, — окала Слава, понимая, что не слышит он и стала горевать, и напряглась, пристально вглядываясь в полюбившееся лицо нездешнее, чтоб запомнить сильнее, но помять услужливо подсовывала ночную дежурку и огромный всепроникающий Абрамов пенис с задатками вечного двигателя, на котором сидела…

Вечером Станислава поехала провожать Абрама, понимая, что неожиданно быстро и сильно привязывается к нему, а Фрэт, которого захватила с собой, прямо в шумном здании аэровокзала, периодически сотрясаемом громовыми объявлениями на плохом английском, взял первый урок русского языка, вслушиваясь в невнятные монологи дикторов…

Глава II. Доктор Елена Лопухина

— Ленсанна! Можно поговорить с вами с глазу на глаз…, как Кутузов с Нельсоном?

— Если опять про этого писателя с почечной недостаточностью…

— Он актер… Я обещал, что положу его на днях. Он не протянет еще месяц на амбулаторном гемодиализе… Ему нужна трансплантация почки. Срочная… Сейчас… — Крупный сорокалетний хирург по прозвищу Вавила, с густыми, как у проводника, усами на простоватом лице, свисающими по углам, за что дали ему имя героя гоголевских «Диканек», с кругами темного пота подмышками на голубом операционном белье и красной полоской на щеках и носу от только что снятой маски, уставился на заведующую отделением, выжидая, а потом демонстративно перевел глаза на длинную ногу в красивом чулке глубоко темно-серого цвета, что покачивалась перед ним, непринужденно выбираясь каждый раз почти до паха из-под полы расстегнутого халата.

— Любопытно, как она заканчивается у нее, — привычно подумал про ногу Вавила, пытаясь найти новые аргументы.

— Госпитализация больных в отделение является моей прерогативой. Только моей… Странно, что ты вдруг забыл об этом. — Молодая женщина уверенно излагала инструкции Ковбой-Трофима и, закончив, по-мальчишески соскользнула с голой крышки письменного стола, с удовольствием наблюдая, как Вавила, поколебавшись, но так и не совладав с низменными инстинктами, не отвел взгляд от открывшейся на мгновение промежности. — Откажи! Мы в отделении трансплантологии… Экстренных госпитализаций здесь не бывает… Неотложная хирургия на втором этаже.

Она вытащила из кармана халата пачку сигарет, закурила и, тряхнув несколько раз пустым коробком спичек, странно метко, по-мужски, почти не глядя швырнула его в далекую корзину для бумаг под столом, и двинулась по кабинету, удивительно грациозно, так можно ходить лишь после долгой изнуряющей муштры или из-за унаследованной хорошей породы, уверенно продвигаясь меж деревянных стеллажей с рядами книг за полуоткрытыми дверцами, уродливых белых медицинских шкафов из металла со стеклянными стенками и полками, забитыми дорогим иностранным хирургическим инвентарем, стола для совещаний и инкрустированной перламутром деревянной подставки с недешевыми бронзовыми часами под старину с фигурками двух женщин в тогах и сандалиях на босу ногу, внимательно разглядывающих маятник, несуетливо качающийся из сторону в сторону вместе с мальчиком-ангелом, оседлавшим его, дивана хорошей кожи у стены с резным деревом дорогих пород, и таких же кресел перед низким столиком с толстой прозрачной стеклянной доской, на которой лежали несколько медицинских журналов, аккуратно вскрытые конверты с вырезанными кем-то марками, и две китайские кофейные чашки тонкого, почти прозрачного фарфора, с темной и очень густой беспорядочной жижей на дне…

— Ему ведь за шестьдесят уже… и алкоголизм в анамнезе, — сказала вдруг она, проявляя удивительную осведомленность и останавливаясь перед Вавилой, который, похоже, давно забыл о своем претеже, увлеченный возбуждающей пластикой женского тела, которое знало о своем совершенстве и искренне радовалось, когда об этом узнавали другие, даже если это случалось с ними не в первый раз…

— Он еще хоть куда, — сказал Вавила, приходя в себя. — Занят в трех спектаклях…, сам поставил еще два, преподает в институте и лишь под моим напором отказался от участия в фильме — каком-то бесконечном телесериале про наших нынешних национальных героев.

— Про кого? — вяло поинтересовалась она.

— Про воров…

— Аннулируй госпитализацию писателя, Вавила. Наш лист-ожидания растянут больше, чем на год… Мы не можем оперировать стариков, потому что тогда станут умирать молодые, — сказала Елена Лопухина, будто выступала в платной телепередаче «Закон и порядок», и поглядела на дверь, ставя точку в затянувшемся разговоре, но не удержалась: — Очереди в европейских клиниках на трансплантацию составляют десятки тысяч пациентов…, а Европарламент готовится обсуждать возможность продаж человеческих органов… Моя бабка по отцу рассказывала, как во время Отечественной войны в санитарные поезда брали только тех, кого можно было довезти до госпиталей… Остальных… бросали.

— Сука! — подумал Вавила, поднимаясь со стула и добавил вслух: — Почти абсолютная власть в Отделении…, да и в Цехе тоже, развратили вас почти абсолютно. Не помню, кто сказал…, но знаю: вы перестали быть специалистом, Ленсанна… Вы становитесь жестким менеджером, железным и бездушным не только к больным…

— То, что не ложусь с тобой, Вавила, еще не значит, что ты не нравишься мне, — мягко сказала заведующая и Вавила удивленно замер у дверей. — Ты мне просто противен… Да, да! Противен! — перешла она на крик, забывая грациозно перемещаться при этом. — Твоя дешевая демагогия не стоит выеденного яйца, даже если оно воробьинное или твое собственное… Думаешь не знаю, сколько слупишь с этого писателя за госпитализацию, анализы, иммуннодепресанты, которые тебе впаривают по-дешевке фирмачи-австрияки, операцию, послеоперационный уход?! Вон отсюда!