Время проходило — и ему становилось легче. Огонь уже не пронизывал и не охватывал его — так, изредка доставал. В темноту он погружался только когда сам хотел отдохнуть. Боль досаждала, но не терзала. «Я ухожу из Чистилища», — подумал он однажды. — «В рай?»

— Нет, тиийю, — ответил тихий, твердый голос. — В жизнь.

И в этот момент Дик проснулся. Ощущение собственного тела даже не возникло — обрушилось. Прежде все органы чувств будто работали поврозь, и ослабленный горячкой мозг не связывал одно с другим, а тут они соединились, и Дик наконец-то смог дать себе какой-то отчет в своем положении: он лежал на мягкой ткани, вниз лицом, закрыв глаза; руки были привязаны к металлической раме, стояли темнота и шум: что-то рокотало и шлепало. Дик раскрыл глаза — и увидел только ряд красных огоньков, свет которых пробивался через какую-то мелкоячеистую сеть.

Где он? Почему он здесь? Зачем его привязали? И чего ради он жив — ведь последнее, что он помнил отчетливо — это рука морлока на горле и холод стали, входящей под сердце. Его убили. Он должен быть мертв. Он бы поверил басням о перевоплощении — если бы не болели раны, покрывающие его тело от плеч до колен. Но они неопровержимо свидетельствовали: это тело — то самое, которое подвесили в глайдер-порту к грузовому блоку и превратили в кровавую пропись, чтобы каждый недовольный Шнайдерами выучил свой урок. Кто спас его из водяной могилы и как он оказался здесь? И где это «здесь»? То, что в бреду пришло на ум — Чистилище — содержало в себе какую-то крупицу правды, но какую? Природа багрового света быстро прояснилась — сквозь закрытые веки любой свет кажется багровым; он просто начинал потихоньку приходить в себя, и голоса, которые он слышал, были голосами людей, и шум — шумом каких-то машин… Он не умирал и не воскресал из мертвых, но кто-то спустился за ним в ад, который люди устраивают друг другу на земле, и вынес сюда…

— Рэй… — догадался он. Кто еще на слова «Ты — человек», ответил бы «Я знаю»? Эта его догадка была последней его мыслью — усталость взяла свое и Дик забылся.

Когда он проснулся, машины молчали, только женские голоса напевали песенку про то, как хорошо работать вместе. Было светло — Дик открыл глаза и увидел, что лежит в огромной корзине, теперь уже на боку, лицом к белой кафельной стене. По этому признаку, по влажной жаре да еще по запаху чистой мокрой ткани он догадался, где находится. Это место действительно было похоже на чистилище: сюда приносили грязное и уносили чистое. Это была прачечная, а лежал он в здоровенной корзине для белья.

— Оро, — сказал он, и песня смолкла.

— Он очнулся, — проговорила одна из женщин, и все они побросали работу и сбежались к корзине. Дик повернул голову, посмотрел вверх и увидел круг золотисто-оливковых женских лиц. Эти лица могли бы принадлежать сестрам-близнецам, если бы близнецы рождались с разницей в десять-двадцать лет. Примерно половина глядящих на него — были девочки-подростки, а вторая половина — женщины в почтенном возрасте. Все обнажены до пояса, все — покрыты мелкими капельками пота, словно обсыпаны алмазами.

— Позовите Марию, — сказала самая молоденькая девочка. — Вот обрадуется!

— Марию? — удивился Дик. Неужели кому-то из гемов здесь дали человеческое имя?

Кто-то побежал за таинственной Марией.

— Она — Годзю Сан, Пятьдесят Третья, — с удовольствием объяснила молоденькая. — Она ухаживала за хито-сама больше других, мыла, кормила — и хито-сама дал ей имя первой, еще когда в себя не пришел. Она Мария. А Восемьдесят Третьей хито-сама имя даст? Ну, пожалуйста? Она тоже собирала для него молоко!

— И Пятьдесят Седьмая, — сказала другая женщина.

— И Четырнадцатая! И Двадцать Вторая, — подхватили остальные… у Дика закружилась голова и он закрыл глаза.

— Ой, он опять потерял сознание, — испуганно сказал кто-то.

— Нет, — пробормотал Дик, не раскрывая глаз. — Я просто… устал. Отвяжите мои руки.

— Хито-сама чесался, повязки портил, — объяснила пожилая женщина, развязывая полотенца, которым запястья Дика примотали к раме корзины. Будь у него чуть побольше сил, он бы и сам выпростал руки из этих простых узлов.

— Хито-сама, — кто-то ласково коснулся его щеки, он узнал это прикосновение и раскрыл глаза. Пухленькая, уже почти пожилая гем-женщина, откинув борт корзины, одной рукой гладила его лицо, а другой — чуть придерживала большой живот. Дик поймал губами ее пальцы — крепкие, пахнущие стиркой — и заплакал от бессильной радости.

Так он начал жить у дзё, в детском комбинате номер 62. Как он понял из объяснений — это был один из многих детских комбинатов Пещер Диса, принадлежавших муниципалитету. Самые богатые из кланов тоже имели свои детские комбинаты, но они располагались в клановых столицах, пещерных городах куда поменьше.

Здесь жили несколько сотен женщин-дзё, а вместе с проходящими через комбинат работницами-тэка — около тысячи человек. Город в городе. Примерно столько же в комбинате было детей — маленьких тэка, которых здесь рожали и выкармливали матери и дзё, маленьких лемуров и морлоков, которых здесь же выращивали в репликаторах и растили до выхода из младенческого возраста.

Тэка жили в комбинате до семи лет, лемуры и морлоки — до четырех. Потом их забирали — тэка отдавали в школы при промышленных комплексах, морлоков увозили на военную базу где-то поблизости от космопорта Лагаш, а лемуров спускали вниз, где их воспитание продолжали старшие.

Крохотные лемуры и морлоки жили изолированно, этого требовало их воспитание. Лемуров содержали в полумраке и сравнительной прохладе, помещения их ясель были похожи на рабочие коридоры Пещер Диса. Маленьких морлоков, напротив, держали в большом, просторном и светлом помещении, с огромным количеством разнообразных столбиков, лесенок и стенок с выступами, на которые можно взбираться, канатов, по которым можно лазать и разных крепких игрушек, которые можно вволю колотить, кусать и царапать. Маленькие же тэка пользовались куда большей свободой, многие из них всюду таскались за матерями и рано начинали им помогать.

Впрочем, кто их матери — по поведению сказать было невозможно. Пока младенец еще не ползал и мать таскала его за спиной — можно было сказать, чей он, но потом — никак. Гем-женщины были детолюбивы как зайчихи и одаривали своей лаской любого ребенка, находящегося поблизости. Закончив кормить, женщины-тэка покидали комбинат, на их место приходили новые — и точно так же были без разбора ласковы к чужим, пока не появлялся свой, и к своему, которого они, выкормив, оставляли на чужих. Дзё различали детишек гораздо лучше, чем тэка, они же наделяли детей кличками, потому что не всегда удобно говорить о малыше «сорок седьмой», но и они не выделяли своих из общей группы, да и сами дети не особенно стремились узнать, где чья мама.

Тэка были слишком многочисленным классом рабов, чтобы воспроизводить его в репликаторах. Из всех видов генетических рабов они подвергались наименьшим изменениям по сравнению с обычным человеком. Измени цвет кожи и волос — и они вполне могли бы сойти за низкорослый подвид афразийской расы. Но поведение их, видимо, имело причиной не только особенное воспитание — от обычного человека нельзя добиться такой степени послушания ни лаской, ни таской. Сказать, что жительницы этого города матерей и детей были покорны как монахини — значило сверх меры польстить монахиням. Тот уровень смирения, который достигается годами молитвы и любви, здесь был обычным делом. Никто не спорил о том, чья очередь выполнять тяжелую работу в прачечной или ухаживать за младенцами-морлоками, которые довольно сильно покусывали кормилиц. Никто не интриговал, пытаясь добиться командной должности. Никто не сопротивлялся, когда подходил срок эвтаназии или когда медтех и этолог принимали решение об эвтаназии новорожденного. Женщинам-тэка имплантировали противозачаточную капсулу, которая действовала около двух лет. Когда срок ее действия заканчивался, женщина беременела и приходила в тот детский комбинат, куда ее направляли. Отец не пытался навестить мать и ребенка, выяснить, какой номер дали малышу при клеймении, и куда его направили, когда ему исполнилось шесть-семь и настал срок профессионального обучения. Среди тэка не было браков, но секс был обычной вечерней забавой в женских бараках. Стыдливости их, казалось, лишили начисто — туалет и душ в рабочих зонах были общими, и они не видели в этом ничего дурного, по этой же причине и сексуальные игры они не прятали от посторонних глаз. Иногда партнеров связывали отношения дружбы, но это ни в коей мере не служило поводом для ревности. У этих женщин не было представления о суверенности своего тела, своих мыслей и желаний. Говорить мужчинам «нет» они, похоже, не умели. Они вообще старались не огорчать друг друга. И еще меньше, чем друг друга, дзё хотели огорчить обычного человека — не говоря уж о том, чтобы причинить ему какой-то вред.

Дик очень скоро, в первые же часы своего бодрствования, понял, что именно это и спасает ему жизнь, именно поэтому его до сих пор не схватили и не довершили казнь: Рэй, Том и Остин, принеся его в рабочие помещения комбината, ясно дали понять, что выдать Дика другим людям — то же самое, что убить его. Поэтому все женщины молчали о нем при хозяевах — для них он был одним из расы хозяев, «настоящим человеком», причинить которому вред, даже косвенный, было ужасно. В них генетически была заложена сильная эмотивность, порождающая симпатию ко всему беспомощному и страдающему, а также безотчетный трепет перед обычным человеком; а невнятные легенды, которые этологи так и не смогли вытравить до конца, будоражили их воображение рассказами о людях, которые своим волшебством способны давать бессмертие. Их реакция на израненного человека была частью инстинктивной — спасти и выходить. А та часть, в которой она была рассудочной, опиралась на сказки о людях, пришедших с небес, отмеченных знаком креста и принимающих смерть без страха.

Дик понял здесь, что означает «дьявол — обезьяна Бога». Если бы дьявол хотел создать свой рай, уопируя Небесное Царствие — у него получилось бы что-то похожее на этот комбинат. Древние утописты наверняка нашли бы в здесь осуществление своей мечты — и, может быть, даже не смутились тем, что жители утопии — совершенные рабы.

Но он не торопился с миссионерством. Едва он оправился достаточно, чтобы трезво мыслить, как понял, что ситуация здесь совсем иная, чем в пещере, где умирали беглецы из Аратты, в доме Нейгала и в тюремной камере с обреченными охранниками. Там гемы страшились близкой и неминуемой смерти. Здесь им в основном некуда было торопиться. Их тяга к обретению имени была не более чем стремлением внести какое-то разнообразие в свою жизнь. Они не понимали, что последует за этим шагом, и не задумывались над тем, какие последствия он должен иметь. Они были падки на развлечения, если те не выходили за рамки предписанного, обожали возиться и играть с детьми, и, похоже, Дик был для них чем-то вроде котенка, которого подбирают и выхаживают не только из милосердия, но и потому что он такой милый и пушистенький. Сохэй гемских легенд был грозным воином, закованным по самую маковку в силовую броню — но такой сохэй не столько обнадежил, сколько напугал бы обитательниц детского комбината, появись он здесь. Взрослого дзё при всей сострадательности выдали бы — но Дик был как раз такого роста и сложения, что подсознание женщин реагировало на него как на гема, а сознание находило его хорошеньким (хотя из-за болезни он сильно сдал). Его прятали не так, как прячут от карателей раненого партизана, а как школьницы прячут от воспитателей мышонка. Ему заплели волосы, чтобы они не свалялись, когда он метался в бреду — и украсили полтора десятка кос разноцветными ленточками и лоскутками. Нередко, когда Дик лежал, закрыв глаза, и со стороны могло показаться, что он спит, какая-то из женщин просовывала руку через откидывающийся борт и осторожно играла его косами. Его это раздражало, слишком сильно это напоминало о Моро, который тоже любил поигрывать волосами пленника — но он терпел, потому что обидеть дзё было легче легкого.

Никакие кары за спасение человека дзё не грозили — давным-давно по неписаному соглашению между Рива было принято, что от межклановых распрей по возможности не должны страдать общие ресурсы — гемы в том числе. Поэтому, что бы ни творилось в туннелях во время межклановых войн, детские комбинаты были неприкосновенной зоной, и, случалось, кто-то из раненых порой искал в них укрытия — и дзё должны были выхаживать его и лечить независимо от того, к какой стороне он принадлежал, и если это был враг, их не наказывали, потому что культивировалась лояльность «к людям вообще»; дзё были совершенно не в курсе, где чья сторона, и совсем не интересовались этим. Их невежество во всем, что не касалось пренатальной и натальной медицины, а также основ медицины общей, было потрясающим — например, они понятия не имели о космических кораблях и считали, что их хозяева летают среди звезд сами по себе. Даже те из них, кто прибыл сюда на космическом корабле, и в ком подчистка памяти сохранила обрывки сведений об этом перелете, считали, что хозяева волшебной силой переносят огромные железные дома с одного места на другое, и что все эти места находятся здесь же, «на этой земле». Это было тем удивительнее, что кое-кто из насельниц спал с гемами, раньше работавшими в космосе — «в домах на крыше неба», как они говорили, и вроде как должен был знать, что к чему.

— Ну, уж такие они бестолковые, — сказал Том, когда Дик поделился с ним этими своими наблюдениями.

Юношу это порядком расстроило. Он уже давно понял, что между разными видами гемов единства нет — даже сейчас у Тома выскочило «этот бешеный морлок» — о Рэе, не о ком-нибудь; но Дик это проглотил, а на второй раз не стерпел.

— Не говори так. Это они учат вас так говорить. Как ты можешь?

— Не хочу никого обидеть, сэнтио-сама, — сказал Том. — Но ведь они и в самом деле такие. Им ничего не интересно, кроме как делать детей и возиться с ними.

— Если бы они не возились со мной, я бы умер, — возразил Дик.

— Что да, то да, — согласился Том.

Он появился через день после того, как Дик пришел в себя, как бы отпросился к девушкам. В рабочих бригадах ремонтников не было женщин, так что ничего подозрительного в отлучке Тома никто не нашел. Правда, приход тэка, пришедшего якобы для свидания, в рабочие службы оказалось явлением беспрецедентным — но по этой самой причине дзё не нашли оснований его туда не пустить. Нестандартные ситуации вообще приводили их в своего рода этический ступор, и они пытались их «проскочить» — сделать вид, что ничего не случилось — до тех пор, пока это было возможно. А если это было невозможно, последствия часто приводили к нервному срыву, который устранялся только путем глубокой ментокоррекции.

Дик уже начал понемножку выбираться из своей корзины, но все равно подолгу лежал: во-первых, еще не закончился курс антибиотиков, от которых ему было довольно скверно, а во-вторых, он был весь покрыт рубцами, и каждое неосторожное движение ему об этом напоминало.

Он встретил Тома, лежа на боку, и для разговора откинул борт корзины. Пожилого гема он никак не ожидал увидеть, и был просто счастлив, узнав, что двое других братьев Аквилас целы, невредимы и тоже здесь.

— Я начал вспоминать, когда на экране увидел… то, что было в глайдер-порту, — рассказал Том. — Лицо ваше показалось мне знакомым, и мне стало плохо, я не мог понять, почему. Я ушел. А потом все вспомнил, когда вы взяли меня за руку, сэнтио-сама, — он осторожно сжал ладонь Дика. — Вот так. Мне было плохо, но потом стало лучше. А когда я рассказал — Остин и Актеон тоже вспомнили. Им тоже плохо стало, а потом — хорошо. Сильно помогло, что нас вместе оставили, не стали разрывать звено. А что с леди Констанс и малышом?

— Они умерли, Том, — мальчик закусил губы и заплакал. Он что-то вообще легко плакал в последнее время, любой чепухи было достаточно, чтобы выжать у него слезы. Как будто с сердца содрали броню, а под ней оказалась кожа тонкая, как у младенца. Любой ветерок ее холодит, любой луч печет…

— Как жалко, сэнтио-сама. Что, и лорд Гус тоже?

Дик кивнул, потом совладал с собой и рассказал то, что услышал от Джориана.

— Но пират хотя бы заплатил за это, — сказал он напоследок.

— Знаю, сэнтио-сама. У кого смена отдыха, те смотрят новости в верхнем городе. А потом рассказывают остальным. Нам интересно, мы же не дзё, — добавил он с усмешкой.

Дик нахмурился и глубоко вздохнул.

— Я… такой слабый, Тома-кун…

— Еще бы! — Том даже руками взмахнул. — Вы же ели все это время меньше, чем крысенок.

Дик поморщился.

— Это быстро пройдет, я о другом, Том, — объяснил он. — Как там Рэй?

— Прячется у лемуров. Сначала они боялись, очень, а потом привыкли. Он их защищает.

— От кого?

— О, в подземельях здесь водятся страшные твари. Они воруют бустер с плантаций, иногда — лемуров или даже тэка… Едят, пьют их кровь.

— Откуда они берутся?

— Помните гемов в Аратте? Некоторые бегут, как там… Иногда люди… совсем плохие люди… бегут от закона тоже туда. Морлоки, которые сходят с ума… И тэка… Они крадут женщин, чтобы делать детей, работниц и дзё — поэтому ясли так хорошо защищены. А бустер они выращивают там, где никто не ходит — в шахтах, куда сливают отходы. Воруют грибницу и выращивают. На токсичных отходах. Поэтому они мутируют. Они страшные, сэнтио-сама, и иногда, когда им нечего есть, даже нападают на лемурские гнезда и рабочие бригады. Есть коридоры, куда мы ходим только под конвоем морлоков — и не потому что господа боятся нашего побега…

— Значит, Рэй теперь защищает лемуров…

— Да, он ходит с ними в их рабочую смену. К нему вернулся Динго.

— И Динго жив! Вот здорово. Тома-кун, мне нужно увидеться с Рэем.

— Э, не думайте даже, пока не встанете на ноги как следует. Дзё не пустят его сюда. А вот, кстати, он велел передать вам… — Том полез за пазуху и вытащил флорд — с некоторой опаской, словно боялся, что оружие может укусить его. — Он сказал, у него есть еще. Снял с мертвеца. Ему неспокойно от того, что он не может с вами быть, так он сказал — пусть у вас хоть оружие будет.

— Смешной, — Дик улыбнулся, тронув меч — словно погладив животное. — От кого мне тут защищаться?

— Отдать ему?

— Нет, не надо, — юноша сунул меч под ворох простыней, служивший ему подушкой.

— Сэнтио-сама, — тревожно спросил Том. — Что вы собираетесь дальше-то делать?

— Свидетельствовать.

— Вас убьют. Найдут и убьют, — голос Тома задрожал.

— Все люди умирают, Тома-кун, — ответил Дик цитатой из «Синхагакурэ». — Не все живут.

— И вы не боитесь, сэнтио-сама?

Дик задумался, прежде чем ответить на этот вопрос.

Хотя он и выжил, но успел узнать весь ужас умирания. Это не передать словами, это понял бы только тот, кто пережил сам. И сейчас при одной мысли о том, что все это может повториться, почти все его существо леденело. Почти… Потому что где-то в глубине все равно оставался островок спокойствия и тепла, который бессилен был затопить любой ужас. Дик знал, что оттуда, как бы ни было плохо, придет помощь. Он научил свою душу там жить — а иначе ему пришлось бы каждую секунду умирать от страха — и поэтому сказал:

— Нет. Я не боюсь. Знаешь, Том… теперь я, наверное, уже ничего не боюсь.

— Почему, сэнтио-сама?

— Потому что Бог с нами, Тома-кун.

Гем опустил голову и почти прошептал:

— А я так испугался, сэнтио-сама, когда вы… когда вас…

— Когда меня заставили застрелить Бата, — договорил за него Дик.

— Да… Я думал, что… что-то произойдет. Будет какое-нибудь чудо…

— Я тоже, Тома-кун. Я сопротивлялся. Но когда… командуют только телом — сопротивляться труднее.

— Просто невозможно, сэнтио-сама. Они могут приказать даже не дышать.

— Командовать телом — это все равно что… ну, они могли бы связать меня покрепче и взять мою руку в свою… Тут нет разницы. Но они не могут приказать поверить в то, что ты — не человек. Если ты сам не захочешь подчиниться. Эстер и Бат доказали…

Том вздохнул и повертел в пальцах одну из косичек Дика, свесившуюся из корзины.

— Рядом с вами так спокойно, — сказал он. — Весь страх уходит. Но когда я уйду отсюда — он вернется. И я снова вас предам.

— Это потому, Тома-кун, что ты, как святой Петр, надеешься сам на себя. Посмотри, где мы. У нас над головами — город. Может, миллион людей, может, больше. Что мы можем с тобой? Даже все вместе, с Рэем — что мы можем? Ничего. Но Бог — он может все. И мы с ним можем все. Когда Петр это понял — он завоевал Рим. И знаешь что, мастер Аквилас? Если ты хочешь просто избавиться от страха — пойди к той машине и попроси избавить тебя. Но если ты хочешь завоевать этот город — свидетельствуй. Тома-кун, мы больше здесь низачем не нужны. Мы — единственные, кто может им сказать, что они люди. Или показать… как Бат. Ты знаешь, что такое смерть, Тома-кун? Это… секунда. Когда… — он напряг свою память, вспоминая свой несостоявшийся последний миг. — Когда ты понимаешь о себе все. Сразу. А еще… ты понимаешь, что… сейчас что-то начнется. И все, что было… оно было не зря.

— И вот это — тоже? — Том осторожно коснулся шрама, виднеющегося в полураскрытом вороте рубашки, которую носил Дик.

Застиранная женская рубашка, уже истертая на рукавах, темно-коричневого цвета, походила на ту, что носил Том, почти до колен, с воротником-стоечкой, просторная от груди книзу, чтобы не стеснять беременных и кормящих. Дик расстегнул пуговицы до самой нижней, и показал Тому остальные шрамы, уже зарубцованные, с подсохшей коркой.

— Это крест, Тома-кун. Это подарок. Когда я уходил сражаться вместе с мастером Нейгалом, я отдал свой леди Констанс, а четки — Бет. Боялся, что их могут отнять… А потом, в камере… жалел, что у меня его не будет, когда он мне нужен. И вот, мне дали такой, какого никто и никогда не отнимет.

Последние слова он уже не говорил, а шептал.

— Никто и никогда… — повторил Том, не зная, что сказать, а потом непроизвольно стиснул ладонь Дика.

Юноша вдруг смутился и снова застегнул рубашку — глухо, под самое горло. По его лицу Том видел, что он устал.

— Когда я смотрю на вас, гемов, — вдруг вполголоса сказал Дик, закрыв глаза и прижав меч к груди. — Мне кажется, что кто-то разорвал святость на куски и раздал вам всем по одному. Вам, тэка — смирение и любовь, морлокам — отвагу, лемурам — простоту… Человеку… нельзя быть таким… порванным. Когда я вижу вас такими, мне хочется то ли плакать… то ли найти и убить того, кто во всем этом виноват.

— Что вы, сэнтио-сама! — испугался Том.

— Да нет, это я так… — Дик раскрыл глаза и улыбнулся. — Я же говорю: я слабый.

Том ушел, а Дик снова закрыл глаза и нырнул в размышления. Или медитацию. Или грезы. Трудно было сказать что-то определенное насчет того, как это называется. Со стороны казалось, что он спит. На самом деле его мысль работала быстро — но без напряжения: так бежит вода в горном ручье.

Многое из сказанного им было сказано больше самому себе, чем Тому. Прежде он мог как-то откладывать свое решение до… ну, до какого-то там момента… когда он, например, твердо встанет на ноги (Дик рассчитывал, что это произойдет в ближайшие два дня). Но сейчас слова были сказаны, и юный капитан очень четко понимал, что это те самые слова, которые должны быть сказаны. Они — по-прежнему команда «Паломника», он — капитан. Том, Остин и Актеон уже не смогут вести прежнюю жизнь — после того как к ним вернулась память. Они все обречены. Рано или поздно кто-то из надзирателей обнаружит, что они ведут себя не так как все. Рано или поздно кто-то найдет Дика здесь, Рэя — в гнезде лемуров. Вопрос лишь в одном: как много они успеют сделать до этого?

Источником бесстрашия Дика была именно эта обреченность. Господь руками Рэя не отменил, а отложил его смерть— и, тем не менее, юноша вовсе не чувствовал себя загнанным, напротив — он был свободен как никогда. Смертная память рождала не смертный страх, а спокойствие человека, знающего, что как бы далеко он ни ушел от дома — там его ждут, не запирая дверей и не гася огня. Поэтому он без опаски уходит в кромешную ночь — чтобы позвать других, потерявшихся.

Но как ему мало на это дано времени!

Только что ему казалось — в нем слишком много жизни для него одного, она разорвет его на части, если он не будет делиться ею; и вдруг — словно все Пещеры Диса навалились на его грудь. Весь этот огромный муравейник, и не только он: вся тысячелетняя вера в то, что небо пусто, а человек — не более чем плоть и кровь. По сравнению с этой бездной камня и веков он был почти ничем. Он задыхался. Он начал молиться.

Суховатая и деятельная духовность Синдэна не очень доверяла мистическим экстазам и видениям, больше полагаясь на факты и действия. То что привело их всех на Картаго, не могло быть цепочкой случайностей — или пришлось бы признать, что жизнью управляет не Бог, а дом Рива. Дик скорее сам себе глотку бы перегрыз, чем признал это.

С внутренней улыбкой он подумал, что должен в этом деланном «раю» стать чем-то вроде дьявола наоборот. Помочь гемам вместо синтетической пародии на святость обрести святость настоящую. Да, но поражение может обернуться чем-то гораздо худшим, чем смерть незадачливых апостолов: гемы, которые сейчас грешат, не зная греха, начнут избирать его так же сознательно, как и люди. И потом… это ведь вопрос свободы. Улыбка сменилась холодком ужаса. Ведь он должен будет подвигнуть гемов к свободе. А вдруг, получив свободу, они решат, что это — не то, чего они хотели? Такой выбор может делать только сам человек. Да, но для этого он уже должен быть свободным. Вот зараза…

Кто-то осторожно потормошил его.

— Мария? — Дик открыл глаза. Но то была не Мария, а юная Сан (для простоты общения Восемьдесят Третью сократили просто до Третьей).

— Укол делать надо, пожалуйста, — пропела она.

Дик вздохнул и взял из ее руки инъектор. Немного окрепнув, он настоял на том, что все лекарства будет принимать сам и перевязываться тоже.

Сан пришла к нему, как видно, прямо из гладильной — она была полуобнажена, связанная рукавами рубашка свисала с пояса, и ее тело в теплом свете ламп казалось совсем золотым.

В прачечной во время работы все женщины ходили полуголыми, не стесняясь мужчин-тэка, если те приходили чинить машины (Дика тогда прятали под грязным бельем), да и своего пациента они поначалу держали для собственного удобства голым: чтоб не раздевать каждый раз, когда нужно сменить повязки. Он был слишком слаб даже для того, чтобы смущаться. Потом настоял, чтобы ему выдали рубашку. Вполне возможно, что они не воспринимали его как мужчину — но до этого момента и он не очень-то воспринимал их как женщин. Конечно, большинство из тех, кто работал в прачечной, были слишком стары или слишком молоды, чтобы рожать — но две-три были такими, как Сан: девочки с недетскими уже формами. Непроизвольная реакция слегка обрадовала его и слегка огорчила.

«У меня есть для тебя две новости, Рики-кун, хорошая и плохая. Хорошая: ты явно выздоравливаешь. Плохая: ты пока еще не святой»

Он зажмурился и чуть ли не с размаху вогнал иглу себе в бедро.

— Сан, надень, пожалуйста, рубашку.

— Зачем? — Сан выполнила просьбу, но не удержалась от вопроса. Видимо, учтивость Дика тоже помогала им воспринимать его отчасти как гема:

— Потом объясню, — сказал Дик сквозь зубы. — Спасибо.

Он вернул Сан инъектор и начал растирать затвердевшую в месте укола мышцу.

— Понимаешь, Сан… Я — мужчина. Ты — женщина… Очень красивая, — добавил он. — И… мне трудно смотреть на тебя так… как будто это не так.

Сан наморщила лобик, размышляя над этим заявлением, а потом спросила:

— Сэнтио-сама хочет с Третьей поиграть? — она показала пальцами, во что. Дик покраснел.

— Да ты что, разве так можно… — пробормотал он.

— Людям все можно, — убежденно сказала Сан. — Господин Тумму играл с Третьей, пока у нее начались месячные, потому что детенышей заводить с нами людям нельзя. Но Третья может поиграть с сэнтио-сама руками и ртом. Ему будет приятно.

— Сан, — отчетливо и сухо сказал Дик, стараясь не выдавать своего гнева (он боялся, что Сан расплачется, если увидит, как он сердит). — Людям очень многого нельзя. Если и они говорят, что им все можно — то они лгут. И как это было бы можно, завести с тобой ребенка, если ты не человек? Ты знаешь, что дети получаются только у двух людей? Этот господин Тумму плохо поступал с тобой, я не хочу так с тобой поступать. Кто он вообще такой?

— Этолог.

«Так», — подумал Дик, стиснув зубы. — «Ну конечно. Кто сторожит сторожей? Касси-сан говорила, что с хорошими этологами сейчас плохо. А он работает среди женщин, которые просто не умеют отказывать. Сколько мужчин тут устояли бы? И сколько таких, кроме него? Будь проклят Вавилон!»

— Так сэнтио-сама не будет со мной играть? — девочка приподняла бровки.

— Нет, — сквозь зубы ответил Дик.

— Жаль. Он красивый. И он не сделал бы Сан больно, у него не такой большой, как у господина Тумму.

— Вот уж спасибо, — Дик фыркнул. — Сколько тебе лет?

— Шесть и половина, — улыбнулась Сан.

Почти четырнадцать, пересчитал Дик в стандартных земных… Сволочи, какие сволочи…

«Ну что, расскажешь ей всю правду и сделаешь ее несчастной? Вернешь ей человеческое достоинство только для того, чтобы она поняла, как грубо его попирали? И сколько их здесь таких? Нечего сказать, хорошенькую же миссию свалил на тебя Бог» — это была его мысль, и все же как бы не его.

«Какая миссия ни есть — она моя!» — решил Дик и сказал:

— Сан, отведи меня к Марии, пожалуйста.

Сначала он хотел попросить ее привести Марию сюда, но теперь разозлился на себя и решил — если он достаточно окреп, чтоб возбуждаться, то и своими ногами дойдет.

Это, впрочем, оказалось не такой простой задачей, как доковылять до санузла. Ясли были построены радиально и конически, «острым концом» вниз. На самом верхнем и самом широком этаже были детские и комнаты матерей, на среднем — всякие службы и комнаты дзё, а на самом нижнем, лучше всего защищенном от возможного вторжения или наоборот, от прорыва находящихся там материалов наружу — лаборатории и «поля», как это называли здесь — сотни маточных репликаторов, в которых подрастали крошечные морлоки и лемуры.