Сейчас, не будь Рихард Шнайдер тайсёгуном, а Эльза — невестой Солнца, они стали бы почти ничем — как и многие другие кланы, у которых на потерянном Тайросе была сосредоточена основная собственность. Им сильно повезло, что Бон женился на Лорел и сильно повезло, что Моро нашел Эльзу. Но на волю везения больше нельзя было оставлять ничего. Эльза должна выйти за Керета. Останься Суна жив — он был бы сильной помехой.

— Значит, так и сказал — «ратифицировать брак»?

Девочка кивнула.

— Молодец. Ай да монашек. Я его еще сильнее зауважал.

Он снова посмотрел на племянницу и опять засмеялся — резко и довольно зло.

— Чего ты ожидала, дурашка — что я изобью тебя, наору? Эльза, ты невыносимо похожа на нее… Только… рисунок носа и бровей у нее был другой… У нее — как арочное готическое окно с колонной… А у тебя — отцовский, как лезвие и эфес клеймора… — Рихард провел большим пальцем по переносице девочки, а потом очертил брови. — И как бы я поднял на тебя руку? У вас было немного времени, чтобы отрезать себе последний ломтик жизни, вы им воспользовались… Это уже не имеет значения. Он мертв, ты выйдешь за Керета. Я надеюсь, ты не беременна?

Она качнула головой и спросила:

— Это, наверное, тоже не имеет значения?

— Не имеет… Аборт, операция на гимене, если надо, блокада памяти — Эльза, этот брак состоится, что бы ты себе ни решила! И об этом разговоре ты будешь молчать. Хорошо, что ты сказала мне — но я последний, кто от тебя услышал, что ты молодая вдова. Тебе ясно?

Она промолчала, и Рихард, перегнувшись через стол, поддел ее пальцем под подбородок, снова спросил:

— Тебе ясно?

— Да, — просипела она сквозь слезы. Она сегодня очень много плакала…

И еще одно, отметил Рихард про себя: Ли. Сегодня же, сейчас же переговорить с Ли. Невозможно, чтобы старая чертовка не знала. Но она ничем не помешала, а главное — смолчала. Почему? Полагала, что сможет манипулировать девочкой, шантажируя ее? Проклятье, всем синоби можно доверять только наполовину… Кроме Лесана.

Или, начиная с сегодняшнего вечера, и Лесан присоединяется к большинству? Он изо всех сил пытался делать вид, что мальчик — не более чем временное увлечение, и людей, плохо его знающих, может, даже обманывал. Неужели он станет врагом? Как горько было бы после смерти Лорел потерять еще и его… И остается эта женщина — приемная мать Эльзы…

— Послушай, — сказал он. — Хочешь полететь со мной?

— Куда? — от неожиданности она чуть не подавилась.

— Я устал от планеты, — сказал Шнайдер. — Торговый караван летит к Элении, я хочу сам повести конвой. Полетишь?

— Было бы здорово… — чуть-чуть подумав, сказала девочка.

— Это будет моим подарком ко дню рождения, — улыбнулся Шнайдер.

— Но он уже прошел, — удивилась Эльза. Рихард сообразил, днем своего рождения она считает день, когда приемная мать забрала ее из приюта.

— Твой настоящий день рождения. Первого июня по стандартному земному.

— Шикарный подарок. Спасибо, дядя. Мне тебя поцеловать?

— Э, племянница, да вы изволили уже совсем набраться, — Рихард осторожно отнял у нее пустой бокал. — Идите-ка вы спать…

Он предоставил горничной укладывать хозяйку, а сам спустился в свой кабинет и приказал дежурному адъютанту вызвать к нему Аэшу Ли.

— Где бы она ни была. Сейчас. Немедленно.

Главу синоби нашли в Храме Всех Ушедших — там была почти официальная штаб-квартира этого странного клана. Судя по откровенно заспанному виду (можно даже сказать — демонстративно заспанному), Аэша Ли была крайне недовольна вызовом.

— Стоит ли интимная жизнь вашей племянницы того, чтобы вытаскивать старушку из постели? — проворчала она.

Шнайдер побарабанил пальцами по столу. Ведьма сделала ход первой.

— Ваше молчание по этому поводу, сеу Ли — безусловно, стоит. Что вы сделали с записью?

— Уничтожила. Вы же не думаете, что я способна сохранить такое свидетельство против вашей племянницы. Брак с Солнцем был бы расстроен, подумать только…

— Я знаю, что многие хотели бы расстроить этот брак, — Шнайдер саркастически улыбнулся. — И знаю, что кое у кого хватило бы денег, чтобы подкупить даже главу синоби.

— Да, но вам немедля стало бы известно, от кого просочилась информация — и у синоби скоро появился бы новый глава… Зачем мне это?

— Тогда почему вы молчали?

— Хотелось узнать, насколько искренна с вами ваша племянница.

— Узнали?

Аэша Ли часто, по-стариковски закивала, потом смачно зевнула (самому Шнайдеру тут же пришлось подавить мощнейший позыв к зевку) и потянулась, потом так же по-стариковски суетливо заизвинялась.

— Хватит, — оборвал он ее. — Я не верю, что вы уничтожили запись. Где она?

Аэша Ли развела руками.

— Я действительно ее уничтожила. Согласитесь, я нахожусь в таком несчастном положении, что никак не могу подтвердить свою правоту — ведь нельзя предъявить то, чего больше нет. Вот, до чего доводит бескорыстие, мой тайсёгун. Прикажите допросить старушку под шлемом, чтобы она могла оправдаться пред вами!

Шнайдер оскалился.

— Вы защищены от допроса под шлемом. Синоби вашего ранга не может не быть защищен. И от «наркотиков правды» тоже.

Аэша Ли снова закивала, улыбаясь слегка виновато.

— Да, мой тайсёгун. Если надеть на меня активный шлем — я умру. И от наркотика правды — тоже. Вы ведь не прикажете пытать женщину, которая вам в матери годится?

— Никогда в жизни, — заверил Шнайдер.

«Тем более что на этот случай тоже, скорее всего, что-то заготовлено», — подумал он. Большинство синоби обзаводилось неудаляемыми имплантантами, которые при активации (как правило — последовательностью ключевых слов) убивали мозг.

— Но если я узнаю, что запись все-таки жива… Что кто-нибудь, кроме нас троих, в курсе… Вы поняли меня, сеу Ли?

— Да как же не понять, — женщина снова зевнула. — А кстати, что вы собираетесь делать с родными Эльзы?

— Это мое дело, — отрезал Шнайдер.

— Если тайсёгун хочет послушать совета старухи, то он таков: вычистите им память и верните их домой. Даром.

— Благодарю за совет, — улыбнулся Шнайдер. — Все-таки почему вы позволили ей… это?

— Ах, господин мой, и сама не знаю, — пожала плечами Ли. — Цветущая вишня — любовь к обреченному, весенний ветер[48]…

Бет проснулась за полдень со страшным похмельем.

В день суда ее благоразумно засунули во дворец Государыни Иннаны — скорбеть вместе с высочайшими дамами. Бет нашла государыню Иннану ослепительной дурой еще в свой первый к ней визит. Поначалу впечатление, которое производила эта женщина, было просто сокрушительным — округлое лицо с правильными чертами в обрамлении серебристых волос само по себе было произведением искусства, а когда к этому добавлялись плавность движений и чарующий голос, оставалось только падать в обморок. Но едва первое наваждение проходило, оказывалось, что чарующий голос произносит только заученные расхожие фразы, а лицо богини редко меняет выражение — может, из страха перед морщинами. Не изменилось оно и в день похорон Лорел. Государыня Иннана сидела в зале, задрапированной белым, и чуть нараспев читала какой-то длинный стих, которого Бет не понимала. Церемониал запрещал пользование сантором, и Бет не могла включить автопереводчик. Потом составлялся погребальный свиток для Лорел — на длинном куске белого шелка каждая из женщин по очереди писала короткое стихотворение из двух строк. За Бет написал, протянув из-за ее спины руку, Огата — сама она не знала ни языка, на котором составлялись стихи, ни той вязи, которой они записывались. Потом была церемония траурной стрижки — с поклонами, приседаниями и прочими ужимками внесли маленький серпообразный нож, которым государыне отрезали длинную прядь (голова красавицы пострадала не больше, чем водопад от потери одной струйки воды). Эту прядь государыня заплела в венок, и передала через служанку серпик и недоплетенный венок дальше, леди Альберте, а потом — ей, Бет, и другим дамам. Этот венок должен был упокоиться среди звезд вместе с Лорел.

Бет не приходилось особенно напрягаться, изображая скорбь — она из-за Дика была один сплошной нерв. Где-то там шел суд, где-то там мужчины в траурной процессии сопровождали тело Лорел в глайдер-порт, а сердце Бет то и дело горестно постанывало и не знало, как ему повернуться, чтобы не болеть. Всхлипы она сдерживала — тут все горевали без слез и соплей — но дрожь в руках унять не могла, и в результате отмахнула себе здоровый клок волос над лбом, вместо того чтобы отрезать аккуратненькую прядку там, где можно будет замаскировать потерю. Заплести свою часть венка она тоже не смогла, руки тряслись. Это сделал Огата.

— Венок понесете вы, — шепнул Рин. Бет уже не помнила, с какими там ужимками нужно было подходить к императрице-матери, просто подошла и взяла венок.

Все вышли на открытую террасу, к которой подогнали гравиплатформу. Первой поднялась леди Альберта, последней — государыня Иннана, перед которой все склонились и не разгибались, пока она не заняла своего места. Таков был этикет — в зал представители царствующей семьи входили первыми, а в транспортное средство — наоборот, последними.

Гравиплатформа опустилась перед воротами глайдер-порта как раз тогда, когда из них выплыл похоронный кортеж. Бет и леди Альберта должны были присоединиться к нему, государыня Иннана — вернуться во дворец.

Бет по мосткам перешла в похоронный глайдер. Тот же ветер, что трепал вчера ее легкую полупрозрачную накидку, приподнял край траурных одежд и щекотнул ей руки волосами, вплетенными в венок. Она положила венок на тело матери, а глядела при этом на дядю. Но тот ни единым жестом, никаким непроизвольным движением не дал понять, что же произошло. По лицу, как и по золотой маске Керета, ничего нельзя было прочесть. Бет заметила перемену в одежде Рихарда — но чем это объяснялось?

Она так и не получила ответа до того момента, когда тело Лорел с прощальными дарами было помещено в ракету. Цукино-сёгун полулежала на своих носилках, белая, какая-то полупрозрачная — наверное, от большой потери крови. Страшную рану, естественно, зашили и задрапировали. О некоторых мертвых говорят, что они выглядят так, будто уснули — но то ли вопреки, то ли благодаря стараниям декораторов Лорел так не выглядела. При жизни она никогда не носила столько косметики и украшений.

У ног повелительницы уложили верную Сариссу, одетую в золото и увешанную оружием, которым она пользовалась при жизни. Рядом поставили контейнер с генетическим материалом — Лорел больше не понадобятся клоны на случай внезапного неизлечимого ранения или старости. Каждый из присутствующих положил свой дар, а потом на носилках принесли дары тех, кто рылом не вышел присутствовать на церемонии. После этого ракету запечатали.

Затем было три часа отдыха и небольшой обед. Вот тогда-то Бет и смогла поговорить с Рихардом. Точнее, он сам отвел ее чуть в сторону и тихо сказал:

— Твой друг не принял помилования.

Бет зажала рот обеими руками, чтобы не заорать, и сумела сдержаться.

— Я трижды предложил ему, — продолжал Рихард. — Ради тебя, ради него и ради себя самого. Тысячи свидетелей. Я не мог бы сделать для него больше.

Бет кусала пальцы и плакала. Они с Рихардом говорили очень тихо, и женщины, которые подходили утешать ее потом, думали, что она плачет о матери.

— Ты можешь не петь, — сказал Рихард. — Тебя все поймут.

Бет замотала головой и выдавила из себя:

— Нет. Если я не буду петь, я сойду с ума.

Рихард кивнул:

— Ты все-таки ее дочь, — сказал он с теплом в голосе. — Насколько ты ее дочь — я только сейчас начинаю понимать.

Он еще больше это понял, когда, после старта ракеты, Бет дала музыкантам знак прекратить игру — раздумала петь арию Амнерис. Она имела что сказать всей этой братии, и твердо была намерена сказать, да так, чтобы свой понял, а чужой не догадался. И он понял! Его даже слегка перекосило, но когда похороны закончились, он ничего ей не сказал, так, молча и доехал до Пещер Диса…

Итак, наутро Бет слегка мучилась похмельем, — но было еще одно очень сильное чувство, которого она не могла определить. Чувство, что больше ей ничего не нужно. Еще поза-позавчера эти Рива как-то входили в ее планы, она думала, как будет с ними дальше жить, налаживать отношения с матерью, женихом, дядей, бабушкой Альбертой — и вдруг разом все это стало неважным. Не будет никакой жизни с Рива — Бет поняла это ясно, и от этой мысли ей стало легко-легко.

Она — Элисабет О’Либерти Мак-Интайр, ее мать — Констанс Мак-Интайр, убитая Рива, ее отец — лорд Якоб Ван-Вальден, который сейчас, наверное, места себе не находит, ее муж — Ричард Суна, которого вчера избили и утопили как щенка. Как она могла хоть на миг подумать о примирении? «Это не имеет значения»… Морлок — свидетель клятвы, неуклюжие ласки, сдавленные стоны, цепь под лопатками… не имеет значения… Человек не имеет значения. Люди и корабли, «стая» — о, да, эта стая для того и создана, чтобы каждый жил как можно сытнее и безопаснее, иначе она не нужна, это теперь ей каждый день вбивали в голову — но человек из чужой стаи не имеет значения, пока не стал человеком из своей…

А ведь эта синоби, Аэша Ли, все ей объяснила — она просто не поняла намека. С ней проделали то же самое, что собирались проделать с Диком: сначала лишили всякого смысла жизни, а потом ненавязчиво подсунули новый. Но Дик сумел умереть — и их затея провалилась; а она предпочла жить.

Она встала, посмотрелась в зеркало — глаза и губы чуть припухли.

— Я — леди Мак-Бет, — прошептала она, потом скорчила рожу. Хороша леди Мак-Бет — на голове воронье гнездо, во рту — помойка. Она пошла в ванну чистить зубы.

Когда Белль принесла ей одежду, в дверь деликатно стукнули. Она уже научилась узнавать этот стук: Огата.

— Минуту! — крикнула она и быстро натянула нижнее платье. — Да, входи.

Рин остановился почти на пороге, с коротким поклоном пожелал доброго утра (хотя был уже почти полдень) и доложил:

— Ваш жених хочет видеть вас.

— Передайте ему, что я не могу, у меня голова болит.

Рин покачал головой:

— Вы не можете ему отказать.

— Вот черт, — выдохнула Бет. — Хорошо, сейчас выйду.

Она надела верхнее платье — белое, траурное, но полегче, чем вчерашнее (в тех одеждах Бет походила на кочан пекинской капусты), и выплыла в гостиную.

Керет стоял там — тоже в трауре по Лорел, своей наставнице. Бет несколько секунд обдумывала, какой тон ей взять. Если она быстренько смирится — это, наверное, найдут подозрительным. Здесь ценят девушек с характером.

— Я пришел, чтобы выразить вам соболезнования, — сказал Керет, чуть запинаясь.

— Выразил. Это все?

Керет немного стушевался, потом выпрямился.

— Неужели ты такая жестокая? Тебе хоть сколько-нибудь ее жаль?

— Государь, я за вчерашний день нажалелась и наскорбелась под самую завязку.

Керет вздохнул и сел.

— Я бы очень хотел сделать для тебя все, что можно.

— Уже сделал, спасибо, — Бет сжала кулаки за спиной.

— Эльза, оскорбление мне было нанесено при большом стечении народа, и он не взял его назад. Если бы речь шла только обо мне! Я не держал зла, имперец и человек Креста не мог бы сказать ничего другого, но я — Солнце, оскорбление, наносимое мне — это оскорбление всего Вавилона… всего, что еще осталось от него… А осталось так мало, что люди очень ревностно к этому относятся.

— И чем же так страшно тебя оскорбили? Тем, что ты — такой же человек, как и гемы? Я тебе то же самое могу повторить.

— Не смей этого делать при свидетелях, прошу тебя. Никогда. Ты себе не представляешь, сколько кланов завидуют Шнайдерам, как они хотели бы убрать тебя с дороги, и готовы прицепиться к любому поводу.

— А ты будешь стоять, опустив руки, и смотреть?

— Эльза, ты еще многого не понимаешь… Я — гарант Вавилонской клятвы. В каком-то смысле я и есть Вавилон, и не могу допустить, чтобы рухнуло соглашение между людьми, в том числе и соглашение о гемах. Твой отец задумал великую вещь, но из-за этого разразилась война, в которой и я чуть не погиб — а сейчас все держится на тоненькой ниточке… И твой друг эту ниточку уже наполовину оборвал, убив Лорел. Если еще и ты начнешь ее рвать… Я очень привязался к тебе, но перед лицом такой угрозы это уже не имеет значения. Мнение Керета не имеет значения, важен голос Солнца…

— Солнышко, — тихо сказала Бет. — А тебя не тошнит от того, что ты не имеешь значения? Сначала тебя хотели убить за то, что твоя мать — из Адевайль, а ты не имел значения. Потом тебя спасли за то, что твой отец — император, а ты не имел значения. И маленький Керет никого не интересовал тогда и не интересует сейчас…

— Ты… — голос Керета чуть дрогнул. — Ты не христианка, но ты все-таки имперка по воспитанию.

— Это воспитание, — взъярилась вдруг Бет, — я получила не от имперцев, а от вас, вместе с феномодификацией! Или я должна была считать себя мясом?

— Но как к тебе относились имперцы, Эльза? Сколько из них смогло следовать собственной догме?

— Они хоть пытались!

— Но ведь достаточно много было и других? Кто не пытался?

Бет покусала губы. Разницу в отношении к гемам имперцев и вавилонян она смогла сформулировать совсем недавно — собственно, тогда, когда у нее появилась собственная рабыня и она смогла оценить ситуацию не только снизу вверх, но и сверху вниз, освободившись от предвзятости.

Было бы справедливо сказать, что абсолютному большинству вавилонян ненависть к гемам была чужда. Ненавидят равного. Человек не станет ненавидеть свою собаку или свою лошадь или свой стул — напротив, он может испытывать к ним какую-то нежность, и из сентиментальных чувств хранить им верность даже тогда, когда они выходят из строя. Естественно, имперцам такой сантимент был чужд — освобожденные гемы воспринимались либо как друзья, либо как соперники в борьбе за место под солнцем. Если Империя и Церковь терпели поражение в борьбе за души коренного населения, если гем не становился для обычного человека братом во Христе — он все же оставался тем, с кем можно вести диалог или войну. В глазах имперского расиста гем, требующий соблюдения своих прав, был опасным конкурентом и в худшем случае — врагом человеческой расы. Для вавилонянина такой же гем был бы досадной поломкой, которую надлежало исправить ментальной коррекцией или иглой со смертельной дозой наркотика. Имперцу, чтобы уничтожать гема физически и морально, требовалось разжечь в себе ненависть, а чтобы оправдать ненависть, запрещенную религией — исказить истину веры и факта. Вавилонянину ни ненависти, ни лжи не требовалось, поэтому вавилоняне убивали гемов легко и почти милосердно. Убивали не только руками медтехов и надсмотрщиков — убивали своим отношением, всей системой воспитания мыслящей и говорящей мебели. Такое отношение казалось Бет куда более ужасным, но объяснить этого Керету она бы не смогла.

Он истолковал ее молчание по-своему.

— Вот видишь… Вы подняли в этой войне как священное знамя тот принцип, который сами же не смогли воплотить. То есть, я хочу сказать — «они»… Ты ведь не принадлежишь ни Империи, ни Церкви.

Бет снова закусила губу и опустила голову. Ей не хотелось спорить — во-первых, она уже выбрала другой путь борьбы, а во-вторых, она не нашла бы доводов. Еще недавно Керет оказался бы прав — она не находила в идеалах Империи никакой опоры для себя, а христианство сама отвергла. Она не исполнила просьбы Дика, не молилась за него, хотя и носила, не снимая, его четки, весь вчерашний день, и была намерена носить в дальнейшем. Лорел, Рихард, бабушка Альберта на разные лады говорили ей это — и она не возражала даже про себя, а вот сегодня возник какой-то внутренний протест. Меч Диоррана-Майлза в руке Дика проложил глубокую пропасть между ним и вавилонянами, которые пытались сделать его своим; но удар меча ему готовы были простить (и за это Бет ими восхищалась), а вот слова — нет (и за это Бет их презирала). Слова раздвинули границы пропасти на непреодолимую человеческими силами ширину — и теперь ей приходилось выбирать, на какой она стороне, на той или на этой. Казалось, цвет кожи прочно удерживал ее на той, но посмотрите, что получилось — ремодификация, новая-старая семья, Император-жених — и вот она уже перебегает сломя голову, на другую сторону, забыв свои прежние страдания и обиды. Поманили кошку салом!

Если бы не Дик, она бы, наверное, совершила это предательство.

— Да, пожалуй, ты прав, — солгала она. — Я не принадлежу… Скажи, а куда, по вашей вере, уходят люди после смерти?

— У нас нет никакой доктрины на этот счет… — сказал Керет. — В основном каждый верит, как ему нравится. В доме Рива принято считать, что мертвые живут среди звезд. Твою маму похоронили по этому обряду.

— А зачем вместе с ней убили морлоков? Почему должен был умереть Дик?

— Потому что дух такой женщины, как твоя мама, не должен скитаться один.

— Керет, ты серьезно в это веришь?

— А ты серьезно веришь в то, что существуют рай и ад? — Керет улыбнулся сумрачной улыбкой. — Я верю чутью пилотов. Они выходят за пределы обыденного и говорят — там что-то есть. Дух не может погибнуть вместе с телом, если он способен на такое. Но толпе недостаточно веры — она нуждается в обрядах. Это естественно. Даже животные любят ритуал. Можно просто погрузить мертвого в землю или в Пространство — если твоя вера в бессмертие его духа сильна. Он тебя поймет. Но большинство людей не чувствует этого единства — их забота о духе ушедшего должна выражаться во внешней обрядности, они должны сами себя убеждать, что сделали для него все, что могли… В Пещерах Диса живет миллион человек — и еще три миллиона по всей Картаго. Они все любили Лорел и хотели засвидетельствовать ей свою любовь — поэтому они пришли на поминальные Игры, приносили дары на алтари в ее честь, зажигали огни и пили за упокой ее души.

— И когда они требуют кого-то зарезать — надо зарезать, да?

— Эльза, — странным голосом сказал Керет. — Когда они потребуют меня — я зарежусь.

— Ради ритуала?

— Ради Вечного Неба, если оно пожелает царской жертвы за народ. Пойми, Эльза — те привилегии, которыми я пользуюсь по праву рождения — они не просто так… Миллиарды людей доверяли нашему роду, потому что мы происходим от древних королей Земли и наследуем благоволение Вечного Неба. Неважно, верю ли в это я сам — в это верят люди, которые живут и умирают с моим именем. И их доверия нельзя обманывать. Мой отец забыл об этом — и как поплатился…

«Я ненавижу Вавилон», — подумала Бет. — «Черт, даже если бы мне не за что было мстить — все равно все это нужно взорвать нафиг».

Керет был, пожалуй, самым лучшим человеком, которого Бет встретила здесь. Она ожидала, что наследник Кира окажется наглым избалованным мальчишкой — и была более чем приятно удивлена: этот юноша соответствовал ее идеалу мужской красоты, ума и утонченности чувств. Идеал был в значительной степени составлен по романам, но Бет читала далеко не самые плохие из них. Керет даже в чем-то превосходил этот идеал. Такой возвышенной самоотверженности, на которую оказался способен Дик, она от Керета не ожидала — до настоящего мгновения. Шнайдеры не смогли воспитать лидера (а государыня Иннана была на это способна не больше, чем фарфоровая кукла) — но, по меньшей мере, они воспитали мужчину, серьезно относящегося к своим словам и обязанностям. И вот этот мужчина на ясном глазу говорит, что принесет себя в жертву, если того потребует суеверная толпа. Конечно, его слова могли оказаться пустым трепом, но Бет уже научилась по голосу Дика различать те характерные нотки, по которым понятно, когда слова — НЕ пустой треп. Более того, поняла она, так же без колебаний он пожертвует и ею, если придет на то острая необходимость. Разрываясь от боли — но пожертвует.

Бет объясняли идейную основу Клятвы, на которой стоит Вавилон — своими нельзя жертвовать без крайней необходимости. Но вот степень этой крайности была предельно неконкретна. Чтобы не рисковать Бет, пожертвовали Нейгалом. Если будет какой-нибудь совсем крайний край — пожертвуют и Керетом. Точнее, великодушно позволят ему пожертвовать собой. Не говоря уже о ней. Ну уж нет, господа хорошие. Ну уж тут уж вам дудки. Не желаю писать в свои людей, которые в самом-самом крайнем случае готовы тебя съесть и откровенно тебе об этом говорят. На меня не рассчитывайте, я буду кусаться и царапаться. Я доберусь до ансибля.

Керет, видимо, прочел что-то по ее лицу, потому что виновато улыбнулся и сказал:

— Королевская жертва неприемлема, если нет наследника. Считается, что Кенан сильно прогневили Небо и Землю, заставив отца покончить с собой раньше, чем дождались сына. Они же не знали, что я жив…

— И слава Богу, — вырвалось у Бет. — А что ж твой папа не смог за четыре года сообразить ребеночка?

— Он был уже немолод, — пожал плечами Керет. — И он… не заботился о себе. А, будь прокляты эти тайны — ты же член семьи. Он был наркоманом. Как-то раз, когда взрослые думали, что я спал, я послушал разговор матери с… одним человеком. Мне было лет семь, и я долго ничего не понимал, но запомнил каждое слово. «Аттар кончал только потому, что сперматозоиды боялись в нем оставаться и наперегонки рвались наружу. А чтобы найти среди них здорового, нужно было устраивать отдельную облаву». Так он сказал, и мама засмеялась. Она любила его шутки. Они как раз обсуждали, почему Кенан не получили наследника от отца.

— Но у вас же есть куча технических штучек. Ведь вам Церковь не запрещает возиться с пробирочками.

— Нет, ребенок Солнца должен быть зачат натурально. И все дети высоких домов рождаются натурально, даже если их зачинают как тебя. Мужчина и женщина — прообраз Неба и Земли. Первым Кирам наследовали клоны, но после гибели Такэру сложился иной обычай. Кстати… — Керет о чем-то задумался. — Я много говорю, и забываю сказать главное: наша свадьба в связи с трауром откладывается до Осени Акхат, ее первого дня.

— Угу, — сказала Бет. — Мне сделать вид, что я очень огорчилась?

Керет грустно улыбнулся.

— Мне было бы приятно, если бы ты сделала вид, — сказал он. — Не спрашивая меня. Но мне больше приятно то, что ты откровенна со мной.

— Уходи, пожалуйста, — Бет села на кровати. — Мне нужно побыть одной. У меня голова болит. Дядя Рихард меня вчера напоил.

— Да, конечно, — пробормотал Керет. — Конечно… До свидания. Я знаю, что ты улетаешь… Значит, у тебя будет время все это принять.

— Угу. До свидания, Тейярре. Мой повелитель.

Едва он вышел, Бет бросилась на кровать, закусила подушку и завизжала во весь голос.

Когда Моро наконец-то вернулся в свой городской особняк, начальник караула передал ему приказ тайсёгуна собрать все необходимое и в течение шести часов отбыть из Пещер Диса под конвоем.

Моро подчинился приказу с покорностью, которая насторожила бы любого, кто его знал. А Эш знал его как облупленного. Точнее — знал его облупленным, обожженным, вскрытым и сменившим тело.

— Что ты задумал? — спросил он по дороге. Конвойные ехали в своих бронемашинах, леди Констанс Цуруги вез отдельным экипажем, поэтому говорить можно было без опаски.

— Я узнал морлока номер четыре, — ответил Моро. — У него очень характерные шрамы. А один человек сделал очень интересную ставку: четвертый выиграет — но не возьмет сердце.

— Они не могли остаться в живых.

— Пока я не увижу трупы, я в это не поверю.

— Ты сошел с ума. В Ничьих пещерах тысячи водосбросов.

— Не тысячи, а сотни. И только двадцать девять задействуют при сбросе воды с Арены. Они где-то там, и я их найду.

Эш знал, что он не шутит.

— Зачем?

— Он был мой! — Моро грохнул кулаком по подлокотнику. — А мне ничего не оставили, даже тела для похорон!

Ох-хо, плохи дела, подумал Эш.

— Сколько ты успеешь обследовать за один день? — спросил он. — Два, от силы три тоннеля. Если тебе не повезет найти их сразу — свое дело очень быстро сделают каппы. И не только каппы.

— Да. Поэтому нужно действовать как можно быстрее. Я пойду этой же ночью.

Эш сжал губы. Спорить было бесполезно. Ну конечно. Из манора гораздо проще удрать, чем из городского дома. Удрать и вернуться в нужный срок.

— Мне не нравится это, командир. Тайсёгун не шутил, когда говорил о приказе стрелять на поражение.

— Пусть они сначала заберутся в Ничьи пещеры, — хмыкнул Моро.

Впереди показался «хребет» центрального строения манора, возвышающийся над стеной и строениями поменьше. Как большинство строений на Картаго, манор имел обтекаемые формы и, оражаясь в водах большого прилива, походил сейчас на раковину с сомкнутыми створками.

— Я пойду с тобой.

— Ни в коем случае. Кто-то должен будет держать тыл. Прикрывать мое отсутствие. И оказать мне помощь, если что-то случится.

Что ж, так лучше, решил Эш. Так лучше, чем оставлять его взаперти наедине с его безумием. Попытки свернуть себе шею часто идут на пользу ментальному здоровью командира.

В этот день еще один человек проснулся со страшным похмельем — и звали этого человека Ян Шастар.

Вчерашнее помнилось урывками. Арена, рев морлоков и рев толпы, слившиеся в едином кровавом азарте, двое чудовищ с флордами, защищающих маленькое исхлестанное тело, собственная сгоряча сделанная ставка и обалделое лицо букмекера, увидевшего результат боя, невообразимая сумма на карточке — восемь миллионов сэн, почти шесть тысяч дрейков! Толстый пук жертвенных свечей и палочек, которые он трясущимися руками втыкал одну за другой в песок перед алтарем в Храме Всех Ушедших — служитель, чьего лица Ян не запомнил, не успевал их зажигать от священного огня: Шастар скупил все, что еще оставалось после дня поминовения Лорел Шнайдер, окончательно исчерпав все храмовые запасы. Потом — пилотский кабак, где каждый второй кубок поднимался за упокоенную среди звезд, а каждый третий — за ее дочку, которая удивила прощальной песней. Видеопанель воспроизводила то бледное личико певицы, то ее тонкую фигурку, голосок ее звенел под сводами, путаясь в космах дыма — это был кабак для курящих. Все находили, что девочка сама не своя — вон, даже траурную прядь выстригла неаккуратно, так, что ничем ее не смогли замаскировать. Как горюет о матери — а ведь знала ее меньше месяца…