- А сам-то ты? - вдруг заговорила Надежда Антоновна, и ее малокровное лицо помолодело, посвежело. - Почему не расскажешь о себе?
      - Не хочу у биографов хлеб отбивать, - отмахнулся Крутояров.
      - Вы знаете, - обернулась Надежда Антоновна к Мише, - у Ивана Сергеевича такая жизнь, такая жизнь... Роман! И потом Иван Сергеевич из тех писателей, которые пришли в литературу без рекомендательных писем от литературных метрдотелей.
      Крутояров поморщился:
      - Любишь ты меня хвалить!
      - Не хвалю, а говорю правду!
      - Хорошо, но о себе я как-нибудь в другой раз. Вот состарюсь и напишу мемуары, как лавровым листом, сдобренные отсебятиной. Многие так пишут. Так вот, о чем я говорил? А, о нашем поколении! Удивительное поколение! Литературоведы, возможно, надергают для своего удобства из всей массы десяток имен, у них на все случаи обоймы. Остальных предадут забвению. А между тем о становлении советской литературы можно говорить только целиком, ничего не умалчивая. Я не хочу повторить за Львом Толстым, что критики - это дураки, рассуждающие об умных. Я не согласен с этим. Но не уважаю людей, которые пишут о литературе, а сами не любят ее. А такие есть. И еще: ненавижу недобросовестных!
      Крутояров обращался исключительно к Мише и его одного имел в виду, как собеседника. Оксана не обижалась. Уже одно то, что ей разрешается присутствовать при этом разговоре, казалось ей верхом счастья. Кроме того, все, что относится к Мише, в равной степени относится и к ней: ведь это ее Миша!
      Крутояров же, затронув вопросы, которые его волновали, радовался, что имеет дело с неискушенным слушателем. И он торопился выложить все свои соображения, наблюдения, руководствуясь тем, что должен же он ввести в курс симпатичного юношу, кавалериста, приехавшего учиться. И Крутояров, все больше увлекаясь, говорил и говорил.
      - Нельзя без волнения думать о рождении новой, советской литературы. Тут все значительно! Я позволю себе высказать одну ересь: мне иногда кажется - может быть, хорошо, что кое-кто бежал от революции за границу. Воздух чище. Хватает возни и с внутренними эмигрантами, честное слово. А на мой характер, так я бы роман написал о писателях двадцатых годов. Получилась бы волнующая книга! Кто самый первый напечатался в первых же номерах "Правды" в семнадцатом году? Я уже теперь не помню. Кириллов? Или Бердников? Нет, пожалуй, Демьян Бедный и Есенин. Какие замечательные биографии у моих современников! Поэт Аросев был командующим войсками Московского Военного революционного комитета, председателем Верховного трибунала. Иван Доронин брал Перекоп. Сергей Малашкин в девятьсот пятом штурмовал жандармов, засевших в ресторане "Волна". Кем только не был талантливый милейший Неверов! А Федин? Ему довелось быть и актером, и хористом... Пришвин работал агрономом, Борисоглебский писал иконы. И разве не познакомился с одиночкой Таганки Окулов? Не сидел в "Крестах" Садофьев? Фадеев бил атамана Семенова, Зощенко был добровольцем в Красной Армии, Фурманов брал Уфу, Александр Прокофьев сражался с Юденичем...
      На Мишу Маркова уморительно было смотреть. Он слушал, что называется, взахлеб, смотрел, благоговел, запоминал, все было для него откровением, все казалось именно таким, как изображал Крутояров. Когда Крутояров начал перечислять писателей, Марков выхватил из кармана гимнастерки помятый блокнот, намереваясь все записывать. Но разве успеешь! Столько незнакомых имен! И он оставил это намерение, опасаясь что-то пропустить в рассказе Крутоярова, а сам думал, что все это надо ему непременно прочесть.
      - Д-да-а! Таково наше поколение, и вы, Миша, вполне подходите в этом отношении. Разве не великолепно звучит в биографии писателя: "Воевал у Котовского"? Да-да, это решено, вы непременно должны стать писателем. Это по заказу не делается, но попробовать следует, раз есть желание. Писателем стать не так уж сложно, главное, надо писать, работать. Ну и еще кое-что надо, прежде всего глубокое знание языка, а то иной раз читаешь книгу и думаешь: "С какого это языка перевод? И почему такой плохой переводчик?" Кроме языка обязательны образование, кругозор, знание жизни, убеждения...
      - Поехал! - остановила Надежда Антоновна. - Зачем человека запугивать? Все приложится, достаточно одного: таланта.
      - Вот видишь ты какая? Я умышленно ничего не говорил о необходимости таланта, потому что таланта в гастрономическом магазине не купишь и в литературном институте не приобретешь. В общем, так, дорогой товарищ: программа-минимум - поступаете на рабфак, получаете стипендию, ходите в одну из литстудий (их в нашем городе больше, чем булочных), живете, смотрите, привыкаете, а там - видно будет.
      3
      Так вот и началась новая жизнь Миши и Оксаны. И какое неоценимое счастье, что с первых же шагов Марков получил опору, помощь, руководство от такого незаурядного человека, как Крутояров!
      - Для начала в театр сходите, - наказывал Крутояров. - Слыхали об Александринке? Там Гоголь поставил "Ревизора". Пьеса с треском провалилась, партер был взбешен, автор в отчаянии... Сейчас этот театр на перепутье. "Антония и Клеопатру" ставит... Знаете что? Начните лучше с Мариинки, сходите на "Дон-Кихота". Декорации Головина и Коровина прелесть!
      Только что поговорили о театре и Марков записал, как доехать до Мариинского театра, как снова пришел Крутояров, держа в руках журнал.
      - Слушайте, прочитаю стихотворение. Нет, не все, а четыре строчки из середины!
      Крутояров не по-модному, не нараспев, а просто и прочувствованно прочитал:
      Распахну окно, раскрою настежь двери,
      Чтобы солнца золотая нить
      Комнату мою могла измерить,
      Темные углы озолотить.
      Прочитал, победоносно оглядел Маркова и Оксану:
      - Каково? По-моему, превосходно. Крайский. Пролетарский поэт. А уж как на них сейчас всех собак вешают!
      - Кто вешает? - удивился Марков.
      - Как "кто"? - удивился в свою очередь Крутояров. - Эти, "многоуважаемые"...
      Видя, что Марков в полном недоумении, Крутояров пояснил:
      - Битва сейчас идет. Не затихающая ни на миг битва. В редакциях издательств, на литературных диспутах, да что там: в каждом доме, на каждой улице - всюду. Такие же фронты, как колчаковский и деникинский, только обстановка еще сложнее. Вам, Миша, сразу во всей этой сумятице не разобраться. Но конечно, вам с такими, как Замятин, никак не по пути.
      - Замятин? - переспросил Марков. На лице его был написан такой испуг, такая растерянность, что Крутояров весело расхохотался.
      - Замятин, - повторил он наконец. - Это еще дореволюционный писатель. Был когда-то коммунистом, в квартире у него была подпольная типография. А сейчас - шипит. Слушал я его "Сказочку" недавно на одном литературном вечере. Жили-были, говорит, тараканы у почтальона. Считали почтальона богом. Почтальон спьяна уронил таракана со стены в свою "скробыхалу".
      - Скробыхалу? - удивилась Оксана, слушавшая весь разговор очень внимательно.
      - Я тоже не знаю, что это за скробыхала, - признался Крутояров, - но так у него написано. Так вот, упал таракан в скробыхалу, думал, что погиб, а почтальон взял его да и вытащил. Обрадовался таракан: велик бог! Милосерд!
      - И что же дальше?
      - А ничего. Вся сказка. И смысл этой сказки таков: смахнула вас революция в скробыхалу, а тут - нэп! Снова вас на стену посадили, живите. Вот вам и весь смысл революции, по мнению писателя Замятина.
      - Так это что же? Как же такое позволяют? - негодовал Марков. - И значит, без никаких читают эту тараканью философию на литературном вечере? Как будто так и надо? И ведь не где-нибудь - в Петрограде! Где революция произошла! Где был Ленин!
      - Мой мальчик, - усмехнулся Крутояров, любуясь его молодым задором, это еще что! Замятинские сказочки, говоря на военном языке, - это атака в лоб, а существуют и более хитрые ходы, наносят и фланговый удар, нападают и с тыла. Меня забавляет один приемчик этих недоброжелателей. Когда-то принято было переходить на французский язык, если входит лакей: лакеи не должны принимать хотя бы и безмолвного участия в беседе господ, их лакейское дело - наливать в бокалы шампанское. Настала новая эра. Мы служим народу. А некоторым мнится, что они - избранники, что они хранители - от кого хранители? для кого хранители? - священных устоев культуры. А вокруг них - разгулявшаяся метелица, вылезший из стойла бессмысленный скот - народ. Как же изъясняться им, образованным, изысканным, в присутствии этого быдла? Ах, только по-французски! Только щеголяя туманными терминами и напускной ученостью!
      Крутояров хитровато глянул на Маркова:
      - У меня есть заветная записная книжечка, я туда всякие мелочишки заношу, для памяти и в назидание потомству... Вот я вам прочту несколько прелюбопытнейших выписок...
      Он стал быстро перелистывать листочки записной книжки.
      - М-м-да... "Не хочу коммуны без лежанки"... Это Клюев изрек в недавно вышедшей книжице. А это его же: "К деду-боженьке, рыдая, я щекой прильну". Это он сейчас щекой прильнул, в годы величайшей из революций! Вот уж поистине - кому что! А ведь талантлив! М-м-да... Не то, не то... Все это не то... Вот дьявольщина! Где же эта цитата у меня? "О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет" - пословица мне понравилась, я и записал, пригодится когда-нибудь... "Прочесть Федорченко "Народ на войне" - это я просто для памяти черкнул, Василий Васильевич Князев хвалил мне очень эту книжку... Но это опять не то... Стоп! Нашел! Вот оно! Есть на свете один страшно эрудированный, страшно образованный литератор, он выпустил в одном частном издательстве (а этих частных издательств наоткрывали сейчас около полутораста!) монографию о Пушкине - толстая такая книга, в роскошном переплете, и цена роскошная... Я купил ее, можете взять почитать, если поинтересуетесь, и тогда узнаете... э-э... сейчас найду выписку... что "дендизм являл одну из попыток придать взбаламученной русской жизни и расплывчатым отечественным нравам законченный чекан и определяющую граненость..."
      Прочитав, Крутояров залился смехом.
      - Законченный чекан! - выкрикивал он сквозь смех. - Определяющая! Граненость!.. Ох, не могу. Был бы жив Пушкин, он бы его тростью побил! Правда, роскошно? Абсолютно непонятно, совершенно бессмысленно, но роскошно! И расплывчатые нравы тоже недурны! Когда у меня плохое настроение, я достаю записную книжку, читаю этот абзац и хохочу. Вот вам первый совет: никогда так не пишите!
      Он смеялся до слез, вытащил носовой платок, вытер слезы и снова заглянул в свою книжечку.
      - А вот еще: "речековка словоконструктора". Это состряпал уже другой "гений". На днях вышел альманах, называется "Абраксас". Пышность-то какая! Тоже - чекан и граненость, но эти хоть Пушкина не трогают. В другом альманахе драма в стихах, называется "Нимфа Ата". Конечно, это все шелуха, отпадет со временем. Чехов говорил, что богатые люди всегда имеют около себя приживалок. Русская литература богата, поэтому и приживалок много. И если приживалка не станет говорить "мерси боку", антраша выделывать, шутов гороховых строить, какая же она будет приживалка? Вот она и пыжится, из кожи лезет: "Абраксас! - кричит. - Законченный чекан! Нимфа Ата!" дескать, мы люди образованные, не какое-нибудь мужичье, нам и положено изъясняться непонятно и косноязычно!
      Слушая Крутоярова, Миша Марков чувствовал себя невеждой. Очутившись в самой стремнине потока, в самой гуще жизни, полной своих каких-то порывов, устремлений, волной поисков и борьбы, Миша Марков только растерянно озирался, как неуклюжий провинциал, попавший в движущуюся толпу на главной магистрали большого города.
      Впрочем, Марков не оробел. Он слушал Крутоярова, слушал руководителя литературной студии - бородатого, авторитетного, слушал сотоварища по студии - вспыльчивого, нетерпеливого Женю Стрижова, который, по-видимому, был в курсе всех дел, все понимал и все знал, - слушал и наматывал на ус.
      Возвращаясь домой, хватался за книгу. Читал яростно, запоем. Оксана просыпалась ночью и обнаруживала, что Миша все еще не ложился. Она его укоряла, просила, а он только отмахивался и продолжал листать страницу за страницей.
      - Подожди, Ксаночка! Как раз самое интересное место! Ты не беспокойся, я лягу. А ты спи!
      - Как же спать, когда свет прямо в глаза?!
      - А я газетой загорожу лампочку. Хочешь? Теперь хорошо? Не сердись, пожалуйста, надо же наверстывать! Ведь я, оказывается, ничего не читал, ничему не учился, ничего не знаю! Только на коне умею ездить!
      Однажды Крутояров объявил, что сегодня они отправятся по книжным лавкам. Марков как раз получил стипендию, и у него завелись кой-какие деньжата. А деньги в 1923 году были разные. Ежедневно объявлялся курс только что введенного в обиход советского червонца. То, что получено вчера в старых "миллионах", или, как тогда называли их в обиходе, "лимонах", на сегодняшний день падало в цене. Например, в тот день, когда Марков и Крутояров отправились по книжным ларям и магазинам, курс червонца был два миллиона семьсот тысяч. И нужно было торопиться тратить старые купюры.
      Для Миши это не составляло затруднения: "купюр" у него было не густо, - рад бы тратить, да нечего. Финансовые дела Маркова были на первых порах очень неважные, проще говоря, едва сводили концы с концами. Если бы не помощь Крутоярова и в этом отношении, незаметная, но повседневная помощь то тем, то другим, - туго бы пришлось Мише и Оксане в Петрограде.
      - Готов? - заглянул в комнату Миши Крутояров, уже одетый в новенькое кофейного цвета пальто и полосатую суконную кепку.
      Миша быстро накинул видавшую виды куртку, и они принялись выстукивать каблуками по ступенькам лестницы, из пролета в пролет, все шесть этажей: лифт в доме был, но не работал.
      Петроград улыбался по-осеннему, как умеет улыбаться только Петроград. Это было умиротворение, умудренность и вместе с тем комсомольский задор. Ведь город был одновременно и старым, помнящим очень многое, и вместе с тем отчаянно молодым, только теперь начинающим жить. Как сверкало старинное золото! Как переливалась мириадами солнечных бликов могучая многоводная Нева!
      Крутояров острым взглядом окидывал просторы, открывшиеся с Литейного моста. Уходил в голубую высь шпиль Петропавловской крепости. Сверкали на солнце фасады домов вдоль набережной. Почти о каждом строении можно было рассказать много занятного. Здесь отовсюду смотрела история. Вот дом, где жил фельдмаршал Кутузов... Вот решетка Летнего сада и массивные ворота, возле которых Каракозов стрелял в царя... Там, в гуще деревьев, затерялся скромный домик Петра... А вот Марсово поле - место парадов, блеска придворной знати, мундиров и эполет...
      Миша слушал, широко раскрытыми глазами глядел вокруг и удивлялся, как много знает Крутояров.
      Какой необыкновенный город! Прислушиваешься, и слышатся голоса промелькнувших столетий. Нужно только уметь слушать. Для Миши в равной степени были реальными и те, кто жил в этом городе, и те, кто на проспекты города сошел со страниц произведений. Разве не всматриваешься, грустя, в черную воду возле Зимней канавки, где утопилась Лиза? Разве не видишь, как наяву, князя Мышкина, который входит с жалким узелочком в руках в парадный подъезд дома генерала Епанчина?..
      Миша и Крутояров начали с букиниста около "книжного угла", на Литейном, недалеко от цирка. Крутояров зарылся в груды книг и оттуда беседовал с букинистом - старым книголюбом, знатоком книжного рынка и, по выражению Крутоярова, "последним из могикан". Здесь была отложена порядочная стопка книг. Среди них "Гавриилиада" Пушкина - стоимостью в пятьдесят миллионов, Георгий Чулков - стихи и драмы, издание "Шиповника" пятьдесят миллионов и "Homo sapiens" Пшибышевского - сто миллионов рублей.
      Затем посетили книжный магазин "Дома литераторов" на Бассейной улице и тщательно обследовали книжные лари в выемке возле Мариинской больницы. После этого отправились на Васильевский остров, на 6-ю линию. И как ликовал Крутояров, приобретя за двести миллионов "Стихи о прекрасной даме" Блока в издании "Гриф", да еще с автографом самого Блока! Что касается Миши Маркова, то он принес домой словарь рифм, который решил подарить Женьке Стрижову, а для себя выбрал "Лекции по истории русской литературы" Сиповского и был удивлен, узнав от Крутоярова, что Сиповский жив и находится здесь, в Петрограде.
      Маркову представлялось почему-то, что писатели, книги которых он встречал в школьной библиотеке, жили когда-то давно, даже очень давно. Отчасти он был прав: ведь с тех пор успела смениться эпоха. Как было представить, что Федор Сологуб, написавший "Мелкого беса", и сейчас здравствует и даже председательствует в Союзе писателей на Фонтанке, в доме номер 50? А Чарская! Лидия Чарская с ее слащавой "Княжной Джавахой" замужем за бухгалтером и живет где-то около Пяти углов!
      4
      Вскоре Маркову представилось немало удобных случаев, чтобы недоумевать, восклицать, изумляться. Например, как это могло случиться, что сейчас, в 1923 году, когда Коммунистическая партия отмечает свое двадцатилетие, когда отгремели бои под Вознесенском, очищена Одесса, стерты с лица земли и Врангель, и Колчак, - вот, полюбуйтесь: на Невском, дом 60, находится "Ложа Вольных Каменщиков" и там недавно состоялся диспут по докладу некоего Миклашевского "Гипертрофия искусства"!
      - Какие каменщики? Какая гипертрофия? - спрашивал всех Марков, но вразумительного ответа не получал.
      Ходили вчетвером - супруги Крутояровы, Марков и Оксана - на выставку в Академию художеств. Оксана, которая не так часто выбиралась из дому, была потрясена не только картинами, но и видом на Неву, на гавань, и сфинксами перед зданием академии, и университетом, мимо которого проезжали.
      - Ой, матенько! - поминутно восклицала она, и черные ее брови поднимались все выше и выше.
      В выставочных залах к ним присоединился Евгений Стрижов. Он был как дома.
      - Дальше, дальше идемте, - тащил он всех. - Тут чего смотреть: цветы.
      - Нет, погодите, - остановил Крутояров. - Взгляните на эту сирень.
      - Понюхать хочется! - восхищенно вглядывался Марков.
      - Художник не просто так вот решил - дай-ка нарисую сирень. Обратите внимание, какие сильные, сочные гроздья, как много веток сирени, они даже не вмещаются в вазу. Обилие, цветение, торжество жизни! А скатерть на столе какова? Видать, в доме живет рукодельница, видать, в доме совет да любовь, а то и не до цветов бы было!..
      - Это вы все выдумываете, потому что писатель, - возразил Стрижов. А для обыкновенного взгляда - сирень как сирень.
      - Вы - поэт, и еще молодой поэт, как же это может вас не трогать? Нельзя мимо красоты проходить, надо вглядываться, вопрошать, впитывать!
      - Впитывать! И без того нас за красоту поедом едят! Читали Силлова?
      - Какого еще Силлова?
      - Он из стихов Герасимова надергал цитат: заводские трубы погребальные свечи, город - гроб, синяя блуза - саван, и делает вывод: ага, церковные атрибуты, мистика!
      - Гроб - церковный атрибут? - расхохотался Крутояров. - А в чем же самого этого Силлова в землю закопают? Но у нас речь о сирени. Значит, Силлов нас ни в чем не упрекнет.
      - Упрекнет! У Герасимова: "Угля каменные горны цветком кровавым расцвели"...
      - Ну и что же? Расцвели.
      - У Крайского: "Как крылья разноцветные, знамена батраков", у Кириллова: "Звучат, как крепнущий прибой, тяжелые рабочие шаги"...
      - Что же ваш Силлов нашел тут запретного?
      - Цветок?! Мотыльки?! Прибой?! Значит, у пролетарских поэтов влечение к деревенской мужицкой Расеюшке, значит, ориентация на эсеров!
      - Неужели так и написано: Цветы - эсеровщина? Прибой - деревенский образ?
      - Я вам и журнал принесу, если хотите. Особенно Крайскому попало: "Родину мою, как Прометея, враги и хищники на части злобно рвут"... Силлов говорит: Прометей - мифологическое сравнение, значит, пролетарская литература - вовсе не пролетарская.
      - М-да! - вздохнул Крутояров. - Тут ничего не скажешь... Но мы загораживаем дорогу посетителям выставки и не к месту занялись дискуссией. О вашем Силлове одно можно сказать: дурак и молчит некстати и говорит невпопад.
      Этот неожиданный разговор чуть не испортил всем настроение. Крутояров хмурился и как-то странно мотал головой, будто ему что-то мешало. Оксана испуганно смотрела и не знала, как всех успокоить. Марков молчал, но злился. Одна Надежда Антоновна восприняла этот рассказ юмористически.
      - А кто такой Силлов? Ноль! И кто станет читать его галиматью? Какие вы, товарищи, впечатлительные!
      Вскоре все уже с увлечением разглядывали натюрморты Клевера-сына, воздушные полотна Бенуа.
      Оксане понравились "Гуси-лебеди" Рылова.
      - К нам летят! - прошептала она. - На родную сторонушку!
      Дойдя до "музыкальных композиций" Кондратьева, Крутояров стал рассеяннее, а когда увидел "левое" искусство Пчелинцевой, снова стал чертыхаться, уже по поводу "заскоков" и "экивоков".
      - Что это? - тыкал он в картину. - Пятна, волнистые линии... И хоть бы сама придумала, матушка, а то ведь все косится туда, на запад. Озорничать тоже надо умеючи. Иначе начнешь epater les bourgeois, а буржуа-то не ошеломятся!
      Вскоре после выставки Марков и Стрижов побывали на устном альманахе рабфаковцев "Певучая банда". Голубоглазый, весь в веснушках, с задорным хохолком, Евгений Панфилов читал:
      Пусть туман и пуля-лиходейка,
      В сердце страх не выищет угла!
      Жизнь легка, как праздничная вейка,
      И напевна, как колокола!
      - Как бы Силлов не услышал, - шепнул Стрижов, делая страшные глаза. Опять церковный атрибут! Будет Панфилову на орехи!
      Оба весело рассмеялись и стали дружно аплодировать.
      После "Певучей банды" посетили литературный вечер "Серапионовых братьев". Хлопали Тихонову. Он читал "Брагу". Он сказал: "Меня сделала поэтом Октябрьская революция". Освистали докладчика Замятина. Замятин уверял: "Железный поток" сусален, Сергей Семенов пошл... Только сам себе Замятин нравился!
      Посетили затем "Экспериментальный театр" в помещении Городской Думы... Потом слушали лекцию Луначарского...
      А однажды Стрижов таинственно сообщил:
      - Сегодня ты умрешь от восторга! Пошли!
      - Куда?
      - А вот увидишь. Пошли, говорю!
      Петроградское объединение писателей "Содружество" устраивало по четвергам литературные чтения, они происходили на квартире одного из "содружников". Это тоже было своеобразием тех времен. Каждый четверг вечером в квартире на Спасской улице, дом 5, были гостеприимно открыты двери для всех желающих. Хозяин встречал каждого и провожал в ярко освещенную комнату, где было много стульев, в углу сверкал крышкой рояль, на столе для посетителей был налит чай, тут же предусмотрительно положена стопка чистой бумаги и с десяток остро отточенных карандашей - для заметок при чтении, если кто не запасся блокнотом.
      Стрижов, оказывается, знал здесь всех наперечет. Он негромко называл Мише фамилии, а Миша ахал, удивлялся и смотрел во все глаза.
      - Видишь, с такой буйной шевелюрой и глубокими пролысинами на лбу? Свентицкий, критик. Рядом с ним Лавренев, у которого кот на коленях. Читал "Сорок первый"?
      - А эта, с челкой? Низенькая?
      - Сейфуллина. Неужели не узнал? Ее портреты есть в журналах. А тот, у окна, худощавый, - это поэт Браун, он сегодня будет новые стихи читать. А с бородой, кряжистый - Шишков Вячеслав Яковлевич. Вот мастер свои произведения читать! Заслушаешься! А к нему подошел, разговаривает... видишь, с усиками? Это Михаил Козаков. Рассказы пишет. Рождественского чего-то нет сегодня. Хотя он всегда опаздывает.
      - Удивительно все-таки, - вздохнул Марков, - вот состаримся мы и будем вспоминать: такого-то впервые я встретил, помнится, в таком-то году...
      - Ну вот еще! - вдруг обиделся Стрижов. - Мы никогда не состаримся!
      В этот вечер приятели очень поздно возвращались домой. Стрижов провожал Мишу до самых дверей парадного и непрерывно декламировал: он знал множество стихотворений, особенно современных поэтов.
      Улицы были почти безлюдны в этот поздний час. Но завидев шумную ватагу молодежи, наполнившую визгом, гамом, пением всю улицу, Стрижов поспешил с пафосом провозгласить:
      И в живом человечьем потоке
      Человечье лицо разглядеть!
      - Это я знаю, - обрадовался Марков, - это Садофьева!
      - Угадал, его. Не все, братец ты мой, наши пролетарские поэты пишут в мировых масштабах, вон они о чем - вглядываются в лица! А это знаешь:
      Что же! Смотреть и молчать?
      Жить и в борьбу не втянуться?
      - Женька! А ведь здорово? Ты мне завтра напомни, я себе в тетрадь запишу. Чье это? Александровского? А он где? В Москве? Знаешь, мне ужасно понравилось на "четверге"! Вот уж никак не думал, что Сейфуллина здесь живет!
      - На улице Халтурина. Лавренев - на набережной Рошаля.
      - А Крайский?
      - У Крайского я сколько раз бывал. Он на проспекте Маклина. Он ведь все с молодежью возится.
      - А сегодня в "Содружестве"? Там и курсанты были, и матрос один был, студента знакомого я видел...
      Марков остановился на Литейном мосту.
      - Женя! А ведь хорошо жить! Как ты думаешь... Сейчас у нас двадцатый век. А в двадцать первом коммунизм устроят?
      - Чудик! Тоже мне - в двадцать первом! Да он буквально в преддверии! Вот-вот мировая революция грянет. Ты что думаешь - в других странах рабочие дураки? Смотреть будут?
      - Я в газете читал - буржуазия у них опять шевелится, опять войну готовит.
      - Ну и готовит! Ну и пожалуйста! Одну войну устроят - четверть мира осознает. Вторую войну устроят - все люди осознают. На том песенка капиталистов и будет спета.
      - Я тоже уверен. А сами-то они неужели не понимают?
      Маркову нравилась решительность Стрижова. И хотя сам он знал все то, что говорил Стрижов, сам был тех же взглядов, но Маркову нравилось слушать. Когда другой приводил эти доводы, Маркову они казались еще несомненнее, еще тверже.
      Ночь стояла холодная, на Неве ветер так и пронизывал. Одетые один в плохонькую курточку, другой в перешитое из отцовского нелепого цвета пальто, ветром подбитое, оба голодные (даже не решились выпить чаю с печеньем, хотя им предлагали), оба без копейки в кармане и без каких-нибудь перспектив на этот счет в ближайшем будущем, с одними только широкими планами и мечтами, они беспрекословно верили в несокрушимость советского строя, в неминуемую гибель капитализма, в мировую революцию. Жизнь была им впору, невзгодами их трудно было напугать - всякое видали, всякого хлебнули. Молодые, но прошедшие уже длинный боевой путь и жесткие испытания, они были полны гордости, уверенности, сознания силы, они вглядывались в неспокойную водную пучину, в сердитое черное небо - и до исступления, до того, что зубы стискивались, кровь приливала к лицу хотели поторопить, подтолкнуть время. Скорей же! Ну же, скорей!
      Поэтому и сами они торопились. Все увидеть! Все впитать!
      Выставка фарфора. Выставка кружев в бывшем особняке Бобринского. Диспут в клубе "Коминтерн" на Невском. Воспоминания о Тургеневе знаменитого Кони в Пушкинском доме. Лекция приехавшего из Москвы Маяковского "А ну вас к черту". Всюду надо успеть. Все захватывает.
      На лекции Маяковского было шумно, скандально. Маркову Маяковский понравился, а Стрижов рассердился:
      - Очень хамит.
      - Прикажешь ему по-французски изъясняться? Дамам ручки целовать?
      Стрижов всюду дорогу отыщет и, если Маркову не хочется куда-нибудь пойти, явится на Выборгскую, уговорит, вытащит.
      - Все нужно видеть, во всем участвовать! Оксана, правильно я говорю?
      И Оксана тоже начнет уговаривать. Не хочешь, да пойдешь.
      Марков помнит, как они весь день потратили, участвуя в праздновании пятилетнего юбилея Петрогосиздата. Сначала был парад моряков-курсантов. Парад собрал много зрителей, весь Невский был запружен толпой. Парад начался у Дома книги. Потом направились ко Дворцу труда. Было нарядно, живописно, красочно. Женька Стрижов всю дорогу острил, читал стихи и пел. После митинга перед Дворцом труда карнавальное шествие двинулось на Петроградскую сторону, на Гатчинскую улицу, к типографии "Печатный двор". Вечером было чествование героев труда и в заключение концерт.
      Вернулся Марков поздно. Оксана уже спала, но сразу же проснулась, вскочила и стала хлопотать.
      - Бедняжечка! Весь день, поди, ничего не ел!
      - Ничего не попишешь, - важничал Марков, - праздник-то был наш, писательский.
      - Да я ведь ничего не говорю, я понимаю.
      5
      А потом Марков ездил в Москву. Что было раньше, что было позже, он уже и сам не разбирал. Он все время мчался, летел, торопился, и все впечатления у него сливались в один пестрый водоворот. Но поездку в Москву он отлично запомнил!
      Он был ошеломлен, обескуражен, не знал, что думать. Он попал в кафе "Стойло Пегаса". В Петрограде он как-то не сталкивался с нэпманами, с ресторанной обстановкой. И вдруг - "Стойло Пегаса"!
      Надо только знать, что такое кафе "Стойло Пегаса"! Можно подумать, что это веселое сборище юных литераторов, что там идут горячие споры по вопросам искусства, доклады, столкновение мнений, оценок, точек зрения. Ничего подобного! Марков в этом хорошо убедился! Там пьяный разгул подозрительных субъектов с испитыми физиономиями, не то бывших фельетонистов из черносотенного "Нового времени", не то матерых спекулянтов шкурками каракульчи. "Стойло Пегаса" - это изобилие спиртных напитков и низкопробных острот, это пристанище вызывающе-пестрых женщин, которые о литературе имеют весьма отдаленное представление, о политике еще меньшее и заканчивают житейский путь на Цветном бульваре, вызывая сочувствие какого-нибудь ночного гуляки:
      Что вы плачете здесь, одинокая деточка,
      Кокаином распятая на бульварах Москвы?
      Вашу шейку едва прикрывает горжеточка,
      Облысевшая вся и смешная, как вы...
      "Откуда эти стихи? Ну конечно, Женька Стрижов декламировал!"
      Нет, "Стойло Пегаса" ничем не напоминало Литературной студии или устных альманахов, которые устраивают в Петрограде на шестом этаже в доме 2 по Екатерининской улице. Марков больше бы сказал: это полная противоположность! Там влюбленная в поэзию, боевая, дерзкая молодежь грызущие гранит науки при более чем скромном пайке студенты, рабфаковцы, курсанты, начинающие поэты, молодые, с острым глазом художники, воинственные журналисты.