Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

      - Да! - искренне рассмеялся Орешников. - Вы очень хорошо ответили на мой вопрос! А вот о военной доктрине почти ни слова, хотя Софья Алексеевна предупреждала, что без этого не обойдется.
      - Представьте, Николай Лаврентьевич, выступаешь иной раз на совещании, присутствует исключительно командный и комиссарский состав, а приходится защищать, казалось бы, бесспорное положение: что для командного состава необходимо единство взглядов. А ведь это и есть единая военная доктрина.
      - Понятно!
      - Некоторым слово "доктрина" не нравится. Но дело-то не в названии? Как вы думаете?
      - Как же назовешь иначе? Я под единой военной доктриной подразумеваю определенный выработанный взгляд на весь комплекс порядков, методов, задач армии, принятый в том или ином государстве.
      Сказал это Орешников и смутился.
      - Как? Как вы сказали? - оживился Фрунзе. - Чуточку скомкали, но в основном, кажется, верно. У Германии свои установки, у Франции свои. А наша единая военная доктрина тем более должна существенно отличаться от других, ведь и Советская держава - государственное образование совершенно нового типа!
      Фрунзе рассказал, какие споры поднимались по этому поводу, как некоторые люди договаривались до того, что никаких доктрин нам не надо и что вообще военной науки не существует...
      - Да уж, не существует! - проворчал Котовский. - Я вот корплю иногда целыми ночами, хотя всего лишь заочник... Легче легкого безответственные фразы запускать!
      Беседа перекинулась на другие темы. И вдруг, без всякой видимой связи, Фрунзе обернулся к Орешникову и спросил:
      - Вы бы не возражали, Николай Лаврентьевич, против перевода вас в Петроград? Тем более что и семья у вас там...
      Орешников даже вспыхнул от столь неожиданного и лестного предложения, особенно когда Фрунзе назвал при этом довольно высокий пост.
      - Но ведь я беспартийный...
      - Об этом мы, по-моему, уже толковали. У нас сейчас очень высокий процент партийных среди командного состава. Но о многих беспартийных, которые работают с нами, смело можно сказать: хорошо было бы иметь побольше таких партийцев, как эти беспартийные!
      И в эту минуту Орешников понял, что - помимо общих рассуждений о военной доктрине, о кадрах - между Котовским и Фрунзе шел еще другой разговор. Котовский "между строк" рассказал о всех переживаниях Орешникова и дал свою рекомендацию, а Фрунзе тотчас прикинул, где и как можно использовать толкового и приемлемого идеологически офицера. Орешников был восхищен и этим тактом и этой оперативностью.
      4
      Под большим впечатлением от всего виденного и слышанного покидал Орешников гостеприимный дом Фрунзе. Все ему понравилось: и бойкие ребятишки, и душевная Софья Алексеевна. Но особенно - Фрунзе.
      Когда они с Котовским вышли на улицу, уже стемнело. Харьков переливался бесчисленными точками освещенных окон и уличных фонарей. Каменные фасады, асфальт, даже перила мостов все еще не остыли после знойного дня и дышали теплом. А от густой листвы деревьев и от реки наплывала благоуханная прохлада.
      Котовский шумно набрал полную грудь этого вкусного воздуха. Делая выдох, воскликнул:
      - Экая благодать!
      Он, конечно, сразу заметил, какое впечатление произвела на Орешникова встреча с Фрунзе.
      - Все понял с одного намека! - удовлетворенно подытожил он. Редчайший человек, такие делают эпоху. Увидите, он перевернет все сверху донизу и создаст вполне современную армию. Если он за что берется, можно считать, что дело сделано. А вас я поздравляю. Поезжайте в свой полк, укладывайте чемодан, сидите на нем и ждите приказа о переводе.
      - Даже не это главное, - ответил глубоко взволнованный Орешников. Главное, он видит в человеке человека. А ведь обычно начальство имеет в виду подчиненных, а не людей. Если бы меня даже никуда не перевели и вообще мною больше не занимались, я все-таки счастлив, что познакомился с редкостным человеком.
      - Может быть, вы скажете, что я Козьма Прутков и говорю о том, что Волга впадает в Каспийское море, но я не перестаю удивляться: до чего легко и до чего выгодно быть хорошим! Гораздо приятнее и выгоднее, чем плохим!
      Орешников мягко улыбнулся и не сразу ответил:
      - Да, но не у всех это получается.
      Д Е В Я Т А Я Г Л А В А
      1
      Маркову было странно, что никто не догадывается об удивительном происшествии, о великом событии, которое совершилось в природе. Такие же будничные лица у прохожих, так же обыкновенно, спокойно жужжат трамваи, так же судачат на скамейках в сквере няни, предоставив самим себе нарядных ребятишек. А у него, у Маркова, напечатана книжка, первая книжка!
      Марков вышел из издательства "Прибой". Во всем его существе было смятение, в сознании полный кавардак. Марков остановился, зажмурился от солнца, бившего прямо в глаза. Под мышкой у него была довольно солидная кипа: издательство выдавало автору бесплатно двадцать пять экземпляров книги - авторские экземпляры.
      Марков оглянулся направо, налево.
      "Как же это они не знают, что у меня издана книжка?! Не в журнале, не в сборнике среди других мой рассказ, а целая книга моих рассказов, моя собственная книга! Вот она, даже типографской краской и керосином пахнет. "Крутые повороты". Рассказы. 237 страниц. Моя!"
      В трамвае Маркову казалось, что пассажиры на него с любопытством поглядывают, а кондукторша с особым почтением дала ему сдачу и оторвала билет. Догадываются все-таки! Марков силился состроить скромное, заурядное лицо - дескать, мне что, мне не привыкать-стать выпускать книги! Но физиономия сама собой расплывалась в счастливую улыбку. Трамвай громыхал. Так они и ехали через весь солнечный город: начинающий писатель Марков и будущие его читатели.
      Едва ли не самым чутким, отзывчивым и благодарным читателем была Оксана. Сначала она долго переворачивала во все стороны книжку, посмотрела и на корешок, и на титульный лист, хороша ли бумага, хороша ли обложка, прочитала, в какой типографии напечатано.
      - Так! - сказала она удовлетворенно. - Теперь, значит, почитаем!
      - Да ты все читала, все как есть!
      - Мало ли что. Читала просто так, а это в книжке напечатано. Ой, матенько! Михаил Марков! Неужели это ты?
      2
      Крутоярову была вручена книга с трогательной надписью автора. Надежда Антоновна получила книгу отдельно.
      Крутояров понимающе усмехнулся, глядя на растерянное от гордости и счастья лицо Маркова.
      - Первая книга! - вздохнул он чуточку с завистью. - Это, брат, как первая любовь.
      Ушел к себе читать книгу, а потом долго расхаживал по квартире, то останавливаясь перед этажеркой и машинально поправляя на ней салфеточку, то сосредоточенно разглядывая что-то в окно.
      В этот вечер Оксану и Мишу пригласили поужинать вместе. Пока Надежда Антоновна гремела тарелками, Крутояров тихо, задумчиво рассказывал о работе, о себе, о том интимном, о чем никогда не говорится, разве только вот так, нечаянно, под настроение.
      - Я не знаю более глубокого наслаждения, чем работа за письменным столом, чем часы творчества. Я страшно люблю свою работу, без нее не знал бы, как и жить. Уже много лет изо дня в день, без праздников, без выходных, никогда не давая себе спуску, тружусь и тружусь с напряжением всех сил, а уж если говорить точнее, работаю всегда, даже гуляя по улицам, даже беседуя с друзьями, даже во сне...
      Все слушали Крутоярова с острым вниманием. Оксана была вся переполнена безудержной гордостью, что в конце концов и она тоже не лыком шита, тоже жена настоящего писателя. Оксана даже и сидела как-то неестественно выпрямясь, в неудобной позе. И лицо у нее было надменное, что ей вовсе не шло. Она только выжидала удобный момент, чтобы со своей стороны ввернуть словечко - насчет того, что вот и Миша тоже... впрочем, не Миша - зачем Миша?! - вот и Михаил Петрович тоже... и так далее... что-нибудь о том, как Марков сидит ночи напролет, а утром розовый, свежий, как будто хорошо выспался... или о том, как собирал-собирал материалы об Евгении Стрижове, а Стрижов вдруг испортился...
      Крутояров продолжал свой задушевный рассказ:
      - Литературный труд - это подвиг, это труд, помноженный на умение сосредоточиться, подобно тому, как полководец на определенном участке сосредоточивает основные силы и прорывает фронт. Ну, и плюс еще умение воплощаться в различнейших людей, проникать в помыслы и стремления старика, ребенка, женщины, отставного генерала, бюрократа-чиновника, труса и рубаки, шпиона и сенатора... Я знал одного гипнотизера... некий Михаил Михайлович Лединский... он жаловался, что ему страшно среди людей: они перед ним как стеклянные, он видит все их побуждения, читает все их мысли... Нечто похожее испытывает писатель. Даже очень похожее! Странно, что это не приходило мне в голову раньше... Я понял это сейчас, в этот момент...
      Так как Крутояров замолк, призадумавшись, Оксана нашла уместным ввернуть:
      - Вот и Михаил Петрович тоже...
      Марков так взглянул на нее, что она прикусила язык, даже не окончив фразы.
      - Надо будет это когда-нибудь написать, - продолжал Крутояров, кажется не заметив маленькой супружеской сцены. - Это ведь необычно, своеобразно. Только как передать? Трудно выразить словами... Композитор, пожалуй, мог бы изобразить...
      Он вынул записную книжку, с которой никогда не расставался, и что-то записал в ней. Потом заговорил опять:
      - Шесть часов утра, а я еще не ложился. Склоняюсь над белыми листами бумаги. Быстро ходит перо. Затем откидываюсь на спинку кресла и думаю, думаю, весь наполненный неистовой любовью, или щемящей жалостью, или ненавистью, которая душит меня, или терпким презрением... И по мере того как я вглядываюсь в них, моих героев, завеса приподымается предо мной, и я вдруг догадываюсь о некоей сущности, о силах, которые двигают этими людьми, о непреложности их поступков... Не подумайте, что могу распоряжаться их судьбами по своему произволу: хочу - замуж выдам, хочу повешу. В романе никто даже улыбнуться не может, если ему не положено. В романе, брат, строго! Но давайте-ка ужинать, а то я тут растекаюсь мыслию по древу и гоняю вас по лаборатории творчества, а у Надежды Антоновны непременно что-нибудь пригорит, и я виноват буду.
      - Ты шуточками не отделывайся, - остановила Надежда Антоновна, начал, так рассказывай. - И обернулась к Маркову и Оксане: - Вам не скучно?
      - Что вы! Что вы!
      Крутояров растрогался, воодушевился и стал с еще большим чувством рассказывать о ночных часах работы. А Марков раздумался о Надежде Антоновне. Почему он раньше не приглядывался к ней? Она ухитряется всегда остаться в тени. Например, почему она ни разу не предложила почитать ее книги стихов? Да и Марков не попросил у нее книгу... Удивительные существа эти женщины! Они могут жертвовать своим тщеславием ради тщеславия любимого. Они довольствуются тем, что самый дорогой для них на свете человек блистает талантами, умом, благородством - ведь мужчины так падки на почет и одобрение!
      Занятый своими наблюдениями и открытиями, Марков упустил нить повествования Крутоярова. Кажется, он рассказывал все о том же - о ночных встречах с героями своего произведения.
      - Тишина, - говорил он, - она изумительна в таком громадном городе. Еще я заметил: если тишина звенит, это сигналы мозга - усталость. Тогда надо подняться, пройтись из угла в угол, сделать несколько энергичных движений, а еще лучше - распахнуть настежь окно. Все это занимает несколько минут, а мысль все работает, связывает какие-то нити, находит образы, слова... Можно приниматься за перо! Зеленый абажур, как светофор, приглашает: "Путь открыт! Двигайся дальше!" Я дружу со своим рабочим столом. Мерно отсчитывают минуты настольные часы в чугунной рамке. Они, как метроном музыканту, не дают сбиться с такта. Веточка мимозы в вазе это Надя принесла с Невского. Рядом с мимозой бокал, наполненный множеством пестрых карандашей, среди них и цветные - зеленые, красные, коричневые, они удобны для пометок, для обозначения глав, для вставок или для правки рукописи, когда уже негде вписать хотя бы одно слово, а необходимо выделить какую-нибудь мысль. Непременно купите цветные карандаши, Миша! Или, еще лучше, у меня есть запасные, я вам подарю!
      Крутояров тут же помчался в кабинет, принес коробку цветных карандашей, а затем все уселись ужинать. И только тут у Миши мелькнула догадка, что Крутояров нарочно рассказывал о творческой работе, о карандашах и абажуре, чтобы избежать банальных восклицаний по поводу выхода Мишиной книги: "В добрый час!", "Лиха беда начало!", "От души поздравляем!" и все в этом же роде. За ужином больше говорили о том, что у Надежды Антоновны плохой аппетит, что севрюгу купили в Елисеевском очень удачную, что, пожалуйста, передайте мне соль и что надо улыбаться, когда передаешь соль, иначе может произойти ссора...
      Надежда Антоновна нашла все же неудобным ничего не сказать о выходе книги, об ее авторе.
      - Приятная книга, - просто и доброжелательно промолвила она. - Вам нравится писать короткие рассказы? А нет желания попробовать силы над чем-нибудь монументальным?
      - Роман! Роман! Обязательно надо писать роман! Сейчас время больших полотен! - воскликнул Крутояров.
      Маркову нравилось, что его не похлопывают по плечу, не корчат из себя наставников, покровителей, а разговаривают как с равным. Вообще Маркову сегодня нравилось все: и Крутояровы, и гордая за своего Мишу Оксана, и севрюга горячего копчения, и крепкий, "по-крутояровски" чай.
      Когда уже прощались и желали друг другу спокойной ночи, Крутояров объявил:
      - Вы так просто, молодой человек, не отделаетесь! Что это? Человек выпустил книгу, а все ограничится холодной севрюгой и чаепитием? Нет, нет, мы отправимся всей честной компанией в самый шикарный ресторан и будем пить шампанское! Возражений нет? Принято единогласно!
      3
      - Орешникова знаете? - спросил Крутояров Мишу на другой день.
      - Орешникова? Нет, не встречал.
      - Как же так? Он говорит, вы в плен его брали.
      - Я?!
      - Не вы лично, но котовцы.
      - А! Тогда другое дело! Может быть. Мы многих брали в плен... из тех, кто оставался в живых.
      - Встретил его сегодня. Да разве вы его не знаете? Такой симпатичный, с усиками.
      - С усиками? - силился припомнить Марков, но ничего не припоминал.
      - "Как! - говорит. - Из бригады Котовского? И книгу выпустил?!" Одним словом, пришлось его пригласить. Так что вы того... надпишите ему книжечку и преподнесите. Зовут его Николай Лаврентьевич.
      - А куда вы его пригласили? - все еще не понимал Миша.
      - Как куда! Вот это вопрос! Пригласил в ресторан "Кахетия". На дружескую встречу по случаю выхода вашей книги. Чего вы таращите на меня глаза? Имейте в виду, что все дальнейшие книги, какие вы издадите, будут просто книги, а эта, одна эта - первая! Григорию Ивановичу, надеюсь, послали?
      - Нет. Хочу сам отвезти.
      - Одобряю. Непременно отвезите. Если не возражаете, и я с вами увяжусь.
      - Вы? Неужели?! Вот было бы расчудесно! Только вряд ли вы соберетесь...
      - Соберусь, вот увидите - соберусь. Вы меня не знаете, Михаил Петрович, я прирожденный бродяга, страшный непоседа и легок на подъем. Я вот скоро вообще из Питера уеду, подамся в Москву.
      - Как?! - испугался Марков. - Совсем?
      - Совсем. А вам эту квартиру оставлю. Чем плохо? И вид на Неву, и вообще. Но это пока лишь в проекте. Так не забудьте о сегодняшнем. Думаю, все гуртом и отправимся. Орешников спрашивает, когда, я отвечаю, что часов в девять вечера. "Двадцать один ноль-ноль, - повторил он на свой лад. Буду точно". Стало быть, и нам нельзя опаздывать.
      "Кахетия" находится на Невском, рядом с Казанским собором. Вход ярко освещен, три ступеньки вниз - и вы оказываетесь в своеобразном помещении: сводчатые потолки, стены расписаны масляной краской, ковры, картины, люстры, задрапированный яркой материей помост для оркестра и сольных выступлений, на помосте рояль.
      Оказывается, под руководством Надежды Антоновны Оксана сшила специально к сегодняшнему вечеру платье - голубое, шелковое. Оксана как облачилась в него, так даже походка у нее стала другая и вся она стала непохожей на обычную Оксану. Марков смотрел восхищенно, растерянно. Грызла совесть: как это он первый не догадался, что Оксане следует сшить новое платье, ведь додумалась же сделать Надежда Антоновна?!
      - Когда вы успели? В один день?
      - Что вы! - рассмеялась Надежда Антоновна. - Книга еще только пошла в набор, а у нас уже было совещание, как отпразднуем ее выход.
      Не успели они войти в общий зал, как навстречу им двинулись два щеголеватых краскома. Тут произошла некоторая толчея, все знакомились, здоровались. Марков убедился, что еще раз не проявил достаточной распорядительности: оказывается, Крутояров заранее заказал столики - вот как это делается! Два столика сдвинуты рядом, официанты только и ждали их появления, тотчас принесли меню в красивых, специально отпечатанных книжечках, и Крутояров таинственно стал совещаться с официантом, а тот понимающе кивал головой:
      - Так-так-так. Понятно. Не беспокойтесь! Сегодня у нас цыплята чудесные. Так-так-так.
      - Почему же не пришла ваша супруга? - спросила между тем Надежда Антоновна.
      - Любаша у меня дикарка, никак не мог уговорить ее пойти. Зато вот брата притащил. Он у Блюхера, на Дальнем Востоке, приехал всего на несколько дней, а мы не виделись... Володя! С каких это пор? Пожалуй, с тех пор, как ты уехал из госпиталя, куда тебя устроила некая покровительница...
      - Не понимаю, кому нужны подробности о моем поступлении в госпиталь, - пробормотал Орешников-старший.
      Братья не походили друг на друга. Старший был выше ростом, черноволос и как бы картинно-красив, а младший был белокурый, голубоглазый и казался более душевным.
      - Ты прав, подробности не нужны. Последняя весточка от тебя была из Челябинска. Но какой же ты молодчага, что жив и даже мало изменился! Впрочем, еще успеем наговориться. Сейчас мы с тобой, я уже тебе объяснял, в писательской среде. С Иваном Сергеевичем Крутояровым я познакомился, когда он приезжал к нам в часть на литературный вечер. А потом вот в Петрограде встретились. А это Марков - виновник сегодняшнего торжества. Михаил Петрович прошел весь путь со знаменитым Котовским. А сейчас писатель. Пишет. Вот и мне книгу преподнес. Надежда Антоновна тоже выступала на литературном вечере. Со стихами. Уж так мне понравились ваши стихи, Надежда Антоновна! А раньше, каюсь, не встречал, невежда. Есть у нас такой грешок: дальше носа ничего не видим. Инженер уткнулся только в технику, наш брат военный ушел с головой в военную учебу... Фрунзе не такой! О чем ни заговори - всем интересуется, за литературной жизнью следит, технику любит.
      - Вы знакомы с Фрунзе? - подала голос Надежда Васильевна.
      - Как же! Мне вообще в жизни везет: с Котовским встречался, с Фрунзе, теперь с писателями свел знакомство. По сути дела, следовало бы мне вести записи... До того богатые впечатления! Впрочем, у кого сейчас впечатления не богатые? Вот и мой братишка. Чего, поди, не повидал! А если бы знали, какой ветреный и пустой был мальчишка! Только и делал, что за юбками гонялся!
      - Опять, Николай? Смотри - встану и уйду. Неудобно же.
      - А чего тут неудобного? - поспешила примирить братьев Надежда Антоновна. - Быль молодцу не укор!
      - И вправду, ну что тут такого? - оправдывался Орешников-старший. Было такое дело. А сейчас начал бы рассказывать о Василии Константиновиче Блюхере - всю ночь бы слушали и слушать не устали! Разное время - разные песни, если говорить пословицами, как уважаемая Надежда Антоновна.
      Крутояров как раз кончил совещаться с официантами, и на стол начали ставить приборы, рюмки, бокалы, хлеб. Услышав, что разговор идет о Блюхере, Иван Сергеевич тотчас и сам вставил словцо:
      - Вы знаете, в белой печати распространяли слухи, что Блюхер немецкий генерал, нанятый за бешеные деньги Совнаркомом. Как будто немецкий генерал способен побеждать, как побеждал наш народный герой!
      - Василий Константинович - рабочий Мытищинского завода, русский человек на все сто, - дал справку Орешников-старший.
      - А если бы даже и немец? На сторону Октября встают честные люди всех национальностей.
      - В девятнадцатом году Блюхер с пятьдесят первой стрелковой дивизией прошел всю Сибирь, очищая ее от Колчака.
      - А в двадцать первом сражался с атаманом Калмыковым и генералом Молчановым, - вставил Марков, уже подумывая, не стоит ли ему написать Сибирскую эпопею.
      - Волочаевка даже в песнях воспета!
      - Занятно, что белогвардейский полковник Аргунов, обращенный нами в бегство, вынужден был заявить, что всем красным героям Волочаевки он дал бы по Георгиевскому кресту.
      - Вот это объективность!
      - Чем объяснить, что наша эпоха породила столько героев, столько удивительных людей?
      4
      Крутояров только что собирался дать обстоятельный ответ на этот вопрос, но принесли цыплят, а Николай Лаврентьевич стал наполнять рюмки.
      Оксана давно уже смотрела с нескрываемой враждебностью на нарядные бутылки. Особенно ей не нравилась большая, с серебряной головкой, завернутая в салфетку и поданная в специальной серебряной посудине. Оксана в жизни не сделала глотка спиртного. В деревне у них, правда, пили горилку, но больше дядьки. Оксана считала мужчин слабыми, неустойчивыми существами, падкими на соблазны. То примутся курить поганый табачище и уверяют, что никак не могут бросить, то начнут пить запоем. Однако Оксана уважала Ивана Сергеевича и очень доверяла Надежде Антоновне. Если они ничего, то и она - ничего. Кроме того, нельзя же портить компанию!
      Все взяли рюмки в руки, взяла и Надежда Антоновна, взял и Миша. После короткого колебания взяла и Оксана. Была не была!
      Крутояров произнес несколько теплых слов, все заулыбались Маркову, Марков сконфузился и немножко пролил из рюмки, чему Оксана порадовалась: все меньше в рюмке останется, значит, меньше выпьет, меньше опьянеет.
      Мужчины выпили сразу до дна. Надежда Антоновна только отхлебнула. Оксана покосилась на нее, вытянула губы трубочкой и тоже потянула в себя красную прозрачную жидкость. Ничего! Даже вкусно! Оглянулась - а у Миши рюмка уже пустая.
      На выручку Оксане пришла опять-таки Надежда Антоновна.
      - Ничего, - шепнула она, - вино хорошее и некрепкое. Много мы пить не будем. Ничего!
      В дальнейшем Надежда Антоновна разрешила их рюмки дополнить, но больше не наливать.
      - Как? - удивился Орешников-старший. - Совсем не пьете?
      - Совсем.
      - Фантастика!
      Вскоре разговором завладел Крутояров. Развивая мысль о том, что наша эпоха знает много выдающихся людей, он доказывал, что, спору нет, революция разбудила дремлющие силы, но он такого мнения, что на Руси и всегда было немало талантов, только многие гибли в условиях царского гнета, а даже и тех, кто выбивался, мы зачастую пренебрежительно предавали забвению.
      - Однако Льва Толстого и Достоевского чтит весь мир? И где не звучит волнующая музыка Чайковского? - возразил Орешников-старший, у которого брат неоднократно отодвигал уже рюмку.
      - Еще бы! А вот кто из вас ответит: кем создан памятник Пушкину, что в Москве на Тверском бульваре? Чье творение памятник тысячелетию России в Новгороде? Что создал русский скульптор Орловский? Как фамилия первого русского авиатора? Жив ли русский изобретатель радио и как его зовут?
      Крутояров еще долго перечислял загадки своеобразной викторины. Надежде Антоновне он не позволил отвечать:
      - Нет, ты погоди, дай молодежи высказаться.
      Николай Лаврентьевич назвал фамилию изобретателя радио Попова, но имени-отчества его не помнил, жив ли он или умер - тоже не знал. Владимир Лаврентьевич сообщил, что Орловский изваял ангела на колонне на Дворцовой площади. Ни скульптора Опекушина, ни живописца и соорудителя скульптурных монументов Микешина они не знали.
      В отместку Николай Лаврентьевич в свою очередь задал вопрос, припомнив свое пребывание в Путейском институте:
      - А кто был Мельников? Кербедз? Тимонов?
      - Кербедза-то знаю... - неуверенно пробормотал Крутояров.
      - А что вы расскажете о Вострецове? - поднял одну бровь и уставился на Крутоярова Орешников-старший.
      - Братья Орешниковы перешли в наступление! - вскричал Марков несколько громче, чем следовало бы, очевидно под влиянием выпитого.
      - Вострецов? Гм... Это я что-то читал!
      - Степан Сергеевич Вострецов, - нравоучительно пояснил Орешников-старший, - это Вторая Приамурская дивизия. Это Спасск. Это мастер внезапного удара. Это тот, кто живьем взял в плен Пепеляева.
      - Здорово вы меня в переплет взяли! - расхохотался Крутояров. Вдвоем на одного! Так не пойдет! А вот кто из вас знает, кто сочинил стихи про москвичей и питерцев...
      И Крутояров прочитал:
      И здесь не реже
      Газет грехи,
      Романы те же,
      И те ж стихи,
      Журналы, книги,
      Слова, слова,
      И те ж интриги,
      И та ж молва...
      Крутояров споткнулся, припоминая, и вдруг за соседним столиком задорный голос продолжил:
      Те ж драматурги,
      Звон медных фраз,
      Как в Петербурге,
      Так и у нас!
      - Мятилев!
      Крутояров и все остальные оглянулись. За соседним столиком в компании излишне развязных мужчин и пестро одетых женщин сидел пьяный, взъерошенный, с горячечно-красным лицом и дико блуждающими глазами Евгений Стрижов.
      5
      Только тут участники импровизированного банкета, собравшиеся чествовать Маркова, отвлеклись от своих рюмок, суфле, цыплят и гарнира. Они увидели, что обстановка вокруг совершенно изменилась. И публика за столиками была совсем иная, и цены на вина и закуски иные. Появились обрюзглые физиономии не то "бывших", не то "концессионеров". Требовали их ублажать (чего душа хочет!) разбогатевшие гостинодворцы, шептались, сдвинувшись в кучку лбами, юркие спекулянты, хлынули в ресторан и соответствующего сорта женщины, как морские чайки, с криком летящие за нэпмановским кораблем, чтобы подбирать крошки.
      А вот и на эстраде началось оживление. Сначала вышел какой-то кривой сумрачный субъект и разложил по пюпитрам ноты. Потом потянулись и музыканты, кашляя, сморкаясь, топая по сколоченным начерно ступенькам, ведущим на сцену. Пианист с сизыми непробритыми щеками и глазами с поволокой тихо переругивался с контрабасом - громадным мужчиной с отвислыми брылами, изобличающими склонность к спиртным напиткам.
      Музыканты разместились, тупо посмотрели на жующих, чокающихся посетителей ресторана и рявкнули нечто бурное и нестройное, работая разом на всех инструментах и извлекая из них все, на что они способны. Наконец, последний рев, и оркестранты замолкли, стали вытирать пот со лба.
      - Вот это отчубучили! - в наступившей тишине отчеканил Стрижов.
      Возглас был покрыт развеселым хохотом всего зала. Нэпманы веселились.
      Тогда откуда-то из глубины ресторана возник директор - прямой, несгибаемый, во фраке, но с непристойной богомерзкой образиной. Возник и исчез. Полного скандала нет? Нет. Смеяться не возбраняется.
      На эстраду вышел завитой крупным барашком нарумяненный брюнет.
      - Ich kusse Ihre Hand, madam!* - запел он вкрадчивым, сладким голоском, в точности подражая граммофонной пластинке.
      _______________
      * Ich kusse Ihre Hand, madam! - я целую вашу руку, мадам (нем.).
      На столик Крутоярова тем временем подали пломбир. И всем показалось, что он переслащен.
      Затем был, как кто-то выкрикнул, "фоксик". Между столиками танцевали. Одна девица пришла в недостаточно короткой, не по моде, юбке, закрывавшей колени. Весь вечер был для нее испорчен. Она прятала ноги под столик и со слезами в голосе отказывалась танцевать, уверяя, что ей не хочется.
      После "фоксика" на эстраду вышел оборванец со взъерошенной копной волос. Он пел, изображая вора, бандита, налетчика:
      Ремеслом избрал я кражу,
      Из тюрьмы я не вылажу,
      Исправдом скучает без меня!
      Элегантно одетые в шевиот и коверкот, чисто выбритые, попрысканные одеколоном "Эллада" воры, бандиты и налетчики сидели за столиками, кушали тетерок и зернистую икру, снисходительно улыбались и переглядывались беглыми неуловимыми взглядами.
      Хлопнула пробка шампанского. Оксана вскрикнула. Официант принес фрукты. Крутояров расплачивался. Марков и Орешников с ним спорили, требуя, чтобы и они приняли участие, но Крутояров настоял на своем.
      Вечер можно было считать удачным. Даже Женька Стрижов не испортил его, не подошел и вообще не совал носа, если не считать его декламации. Но в самую последнюю минуту произошло нечто неожиданное.
      Сначала пианист - он же конферансье - объявил, что будет исполнена "Авиа-Мария", вместо "Ave Maria", чем насмешил Крутоярова до слез. Затем оркестр приготовился преподнести публике очередной опус, но вдруг пьяный голос прорезал воздух:
      - М-маэстро! Сыграй мне "П-па-аследний нонешний денечек"! Вот! Гонорар!
      И все увидели военного, нетвердой походкой направившегося к музыкантам.
      Нэпманы даже перестали жевать. Что ж. Неплохо придумано. Почему же человека не уважить, не сыграть на заказ? Смутила всех только слишком толстая пачка бумажек. Видать, очумел человек.
      Музыканты же, видя, что куш предвидится порядочный, колебались: любезно согласиться или с негодованием отвергнуть!
      Оба Орешникова и еще двое-трое военных, находившихся в зале, готовы были вмешаться, но надеялись, что как-нибудь все уладится.
      И вдруг Марков прошептал:
      - Да ведь это Мосолов! Он приезжал к Григорию Ивановичу и хвастался, что у него дома квас отличный приготовляют!
      - Какой квас? Какой Мосолов? Вы, наверное, что-нибудь путаете!
      - Ничего не путаю. Командир полка. Григорий Иванович так его разделал, что Мосолов поспешил ноги унести, говорит, к поезду опаздываю.
      - А что, если его вызвать в раздевалку и посоветовать уйти? предложил Николай Лаврентьевич.
      - В сущности, он ничего такого не делает, - примирительно пробормотал Орешников-старший. - Захотелось человеку русскую песню послушать. По-моему, так пожалуйста.
      - Деньгами сорит. Пьян до бесчувствия.
      - Его деньги. Хочет сорить - и сорит.