Он спешил, во-первых, потому, что хотел быстро выполнить поручение, во-вторых, потому, что было как раз самое интересное место в книге, которую он в это время читал. Он всегда читал, как только выгадывалась минутка затишья. Книги добывал всюду. Выпрашивал у жены буфетчика, у нее были исключительно трогательные переводные романы. Брал в библиотеке, где молоденькая библиотекарша Таисия Федоровна сама подбирала ему, что читать. Многие, уезжая, оставляли в номере книги, журналы, чтобы не везти лишней тяжести, - это тоже поступало в распоряжение коридорного. Митюша не читал, а проглатывал все, что удавалось раздобыть.
      Вот эта страсть мальчугана к чтению и привлекла к нему внимание Котовского.
      - Что это у тебя?
      - "Суд идет". Ух и интересно! Не читали? Про Леньку Пантелеева! Про налетчика!
      На следующий день Григорий Иванович застал его за чтением стихов Крайского. Крайского сменил Гоголь. Потом "Серебряные коньки" Доджа. Потом географический этюд "Почва и ее история". Потом "Королева Марго". Потом Блок... Невероятная смесь! Читает все, что попадет в руки! И где же ему во всем разобраться, все осмыслить?
      В один из приездов Котовский застал Митюшку в слезах.
      - Разве вы не знаете? Короленко умер, в Полтаве! Тот самый, который "Слепого музыканта" написал! И как это позволяют, чтобы писатели умирали? Неужели не найдется кого, чтобы умирать?
      В другой раз Котовский узнал, что швейцар гостиницы - горький пьяница - угощает Митюшку:
      - Ты кто есть? Коридорный. А коридорным по штату положено пить еще со времен Адама.
      "Ох, пропадет парень! - с горечью думал Котовский. - А ведь есть в нем искра..."
      Как-то он натолкнулся на Митюшку, мчавшегося по улице во весь опор.
      - Куда?
      - Из шестого номера велели барышень прислать.
      - Постой, каких еще барышень?
      - Каких! Ну, таких... обыкновенных.
      - Вот что, Митя. Погоди, не спеши, разговор будет серьезный. Ты откуда родом? Беженец из Галиции? Понятно! Отец с матерью у тебя есть? Не имеется? В гостинице не нравится? Вижу. А учиться хочешь? Хочешь человеком стать? Так слушай, малец, мою резолюцию. Завтра я возвращаюсь домой поездом в семь пятнадцать. И тебя захвачу. Поедешь? Сначала мы тебя в порядок приведем, вон какая на тебе рубаха и вообще - вихры, например. С осени отдадим на рабфак. Решено и подписано?
      ...Ольга Петровна ничуть не удивилась. Не впервые Григорий Иванович подбирал заброшенных, несчастных ребятишек, растил их и выводил в люди.
      - Вот тебе еще один сын, - сказал он жене по приезде. - Голодный, поди. Прежде всего накормить надо. Понимаешь, нельзя было его так оставить - что бы из него получилось? В жизни каждого человека бывает момент, когда он останавливается на распутье и не знает, что выбрать. Вот тут-то и надо вовремя подоспеть.
      - Ясно, - спокойно отозвалась Ольга Петровна.
      Опытным глазом осмотрела Митюшку и определила:
      - Начнем с бани. А смену белья конфискуем из запасов Григория Ивановича.
      И стало у Котовских одним членом семейства больше.
      3
      Насчет "запасов" Григория Ивановича было сказано слишком громко. Запасов, собственно говоря, не было. Из года в год шло неравное состязание: Ольга Петровна выкраивала, мудрила, совещалась с начальником снабжения Гусаревым, а позднее, в корпусе, с интендантом Верховским, но все ее усилия разбивались о беспечность Григория Ивановича.
      Особенно переживала Ольга Петровна, когда он отдал отличные, мастерски сшитые, совершенно новые, ненадеванные сапоги.
      Известно, что сапоги - гордость кавалериста. Красивые сапоги заветнейшая мечта. Это все равно что лента для девушки, "совсем как настоящий" пистолет для мальчишки или трубка вишневого дерева для заядлого курильщика.
      И вот после долгих хлопот Ольге Петровне удалось сшить для мужа роскошные, с козырьком, на каблуках сапоги - не сапоги, а загляденье. Котовский был в восторге. Щупал, мял, примерял сапоги, прохаживался по комнате. Решил обновить их в Октябрьские праздники.
      Но тут пришел к Котовскому жалкий, оборванный, исхудалый незнакомец, страшное существо, на которое и смотреть-то было мучительно. Оказывается, белый офицер, перешедший на сторону красных. Явление довольно обычное. Перебежчиков проверяли в Чека и отпускали на все четыре стороны. Но человек оказался не у дел, не мог найти ни пристанища, ни заработка, дошел до побродяжничества, после долгих скитании набрел на Котовского и поведал ему свою печальную историю.
      С работой вопрос решен был моментально: Котовский направил просителя делопроизводителем в корпусной совхоз.
      - Но как же вы в таком виде явитесь на работу? Знаете что, примерьте-ка вот этот френч. Гм, пожалуй, подойдет. Как ты считаешь, Леля? Только вот на ногах у вас ничего нет... Идея! Наденьте-ка мои сапоги! Впору?
      С потерей френча Ольга Петровна еще кое-как примирилась. Но когда она увидела, что будущий делопроизводитель засовывает ноги в шикарные сверкающие сапоги Григория Ивановича, стоившие ей стольких волнений, хлопот и расходов, у нее захолонуло сердце. А что она могла сказать? "Не давай"?
      Правда, юноша долго отказывался, уверял, что он "что-нибудь придумает", что в крайнем случае предпочел бы не такие новые, не такие великолепные сапоги, как эти, а что-нибудь похуже...
      - А почему похуже? - возразил Котовский. - Надо, чтобы все было получше, а не похуже. Не жмут? Ну и хорошо. И потом, согласитесь, мне все-таки легче достать сапоги!
      - Чем я смогу отблагодарить вас за чуткость и заботу?
      - Честным трудом на благо советского народа! - ответил Котовский.
      Ольга Петровна молча, с отчаянием смотрела, как этот человек преспокойно уходил, солидно поскрипывая великолепными сапогами.
      Когда Ольга Петровна и Григорий Иванович остались одни, наступило неловкое молчание. У Ольги Петровны не поворачивался язык, чтобы упрекнуть мужа. А Григорий Иванович понимал, что заслужил в какой-то мере ее упреки, понимал и то, что ей - такой бескорыстной, щедрой! - не сапог жалко, а жалко забот, нежности, которые вложены были в эти злосчастные сапоги. Ведь даже сапожник и тот, узнав, что сапоги шьются для Котовского, превзошел себя, каждый шов делал с любовью и преданностью... Все это так, но ведь и его, Котовского, надо понять. И конечно, она поймет, он это твердо знает...
      Григорий Иванович заговорил первым:
      - Расстроил я тебя?
      - Нет, отчего же.
      - Верно. Сапоги, Леля, даже самые добротные, - все-таки мелочь. Как ты думаешь, Леля?
      - Тебе-то мелочь. А знаешь, как это трудно?
      - Знаю! Но ведь нельзя, Леля. Ты это чувствуешь? Есть такие моменты, когда не следует задумываться, а следует поступать. Например, в бою. Задумайся на секунду - и твое раздумье будет стоить тебе жизни.
      - Да сейчас-то не бой, надеюсь?
      - Бой. Бой ни на минуту не прекращается. А мы сражаемся-то за что? За справедливость. За человека. Как ты думаешь, Леля?
      - Гриша, но согласись, что сапоги...
      - Что сапоги?
      - Я понимаю твою мысль. И все, что ты говоришь, - бесспорно. Но посмотри, в какие высокие материи ты заехал. Ведь сапоги все-таки остаются только сапогами, не больше не меньше. И вполне понятно, что я огорчена... Чуточку, но огорчена. И ты должен меня понять... Это так просто, житейски просто, Гриша.
      - Ты не помнишь, был у нас такой в бригаде... Попов, кажется... Или Павлов... Высокий такой, с пышными бровями...
      - Ну и что же?
      - У нас, ты знаешь, трусы в бригаде не водились. А тут наскочили на нас петлюровцы, а он в бане спрятался. "Что ж ты, говорю, такой-сякой, подкачал? Твои товарищи на врага, а ты в кусты?" - "Я, говорит, товарищ командир, за революцию в огонь и в воду. А тут что? Разве какое решающее сражение? Стычка пустяковая! И без меня справятся, а я сдуру буду голову в петлю совать!"
      Выслушала все это Ольга Петровна, рассмеялась и головой покачала:
      - Ладно уж. Хорошо, что я еще запасную заготовку кожи уберегла...
      И так во всем. Долгое время Ольга Петровна и не подозревала, например, что Григорию Ивановичу причитается великолепный правительственный паек. Большую долю его он раздавал, считая, что ему вполне хватает зарплаты, а паек - это лишняя роскошь.
      Случилось однажды, что Григорий Иванович был в отъезде. Гусарев этим воспользовался и весь паек доставил Ольге Петровне. Она даже растерялась, увидев такое количество продуктов.
      Впрочем, хитрость Гусарева не удалась. Приехал Котовский, узнал, что паек доставлен на квартиру, и теперь с записочками потянулись к Ольге Петровне.
      "Выдай такому-то столько-то муки, очень нуждается. Гриша".
      "Прошу тебя, отсыпь сахару подателю сего, у него тетка больная... Постскриптум: и две банки тушенки! Не сердись! Обойдемся и без тушенки! Как ты считаешь? Твой Г.".
      Вскоре Ольга Петровна сообщила Григорию Ивановичу, что все роздано, поэтому она просит с записочками больше никого не присылать.
      Так оно и было на самом деле. Весь паек был роздан. Ольга Петровна не сердилась. Можно ли сердиться на Григория Ивановича? Уж такой он человек!
      Или история с буркой. Удалось Ольге Петровне раздобыть для Григория Ивановича бурку.
      - Это что? Это мне? А не лучше ли пустить это на подстилку Фоксу? предложил Григорий Иванович, упорно не называя бурку и говоря "это". Упомянув о Фоксе, он имел в виду бродячего пса, который самостоятельно выбрал себе хозяев и прочно прижился у Котовских, платя им глубокой собачьей преданностью и любовью.
      - Как это Фоксу? - возмутилась Ольга Петровна. - Прекрасная бурка, и тебе она будет очень к лицу.
      Долго бурка висела, пылилась, не находя применения, но однажды Ольге Петровне удалось настоять, чтобы Григорий Иванович ее надел: была отвратительная осенняя слякоть, дул холодный ветер, сыпалась с неба мерзлая изморось, а Котовскому как раз предстояло ехать на конференцию в Киев.
      Возвращаясь обратно, Котовский понял, что бурка была очень кстати. Хотя снегу еще не было, но земля промерзла, таратайку так и подбрасывало на мерзлых комьях грязи, а ветер неистовствовал, завывал, свистел, взвихривал гриву коня и трепал кожух кучера Алешки.
      - Стой! - крикнул вдруг Котовский.
      На обочине дороги он увидел пастуха. Парнишка был в одной холщовой рубахе, босиком, и укрыться бедняге было негде - куда ни глянь, голая равнина, черные перепаханные поля да узкие межи и трава, подернутая инеем. Пастушонок прижался к мерзлому суглинку и не двигался. Понуро стояли в поле и не пытались даже щипать траву худоребрые рыжие коровы, сумрачно подставляя бока беспощадному ветру.
      - Эй, дружище, поди-ка сюда!
      Кучер недовольно наблюдал, что будет дальше. Зачем понадобился командиру несчастный заморыш? И вообще - к чему эта задержка, добраться бы поскорей до места да погреться чайком в жарко натопленной хате!
      Однако то, что увидел кучер, привело его в такое негодование, что он забыл про холод: командир сбросил с плеч бурку и протянул ее пастуху. Парень ошалело смотрел на военного и не двигался.
      - Бери, а то пропадешь в такую проклятую непогодь.
      - Да что вы, товарищ командир! - не выдержал кучер. - Мыслимое ли дело! Что я буду говорить мамаше нашей, Ольге Петровне? Скажет, а ты чего смотрел, дурак?
      - Пропадешь, говорю. Надевай без разговоров! - настаивал Котовский.
      Пастух наконец решился, взял бурку, хотя все еще не мог ничего понять и осмыслить.
      - Трогай, Алеша, а я малость разомнусь, буду бежать рядом, чтобы не замерзнуть. Тут уже недалеко. Ты не серчай, ведь я не какой-нибудь барин-помещик, чтобы прокатить мимо на вороных и глазом не моргнуть: нехай околевает.
      - Добрый ты, командир, ох добрый! - сокрушенно вздохнул Алешка, подхлестывая лошадь и подбирая вожжи. - И чего ты такой добрый, не пойму...
      - Я не добрый. Я - коммунист. Добрые да жалостливые бывали московские купчихи, что нищих на паперти наделяли. На рубль обманут - на копейку подадут.
      4
      Вскоре опять приехал Белоусов.
      - Дорогой гость! - встретил его Григорий Иванович.
      - А, Ванечка! Вот радость! - подхватила Ольга Петровна.
      Такая приветливость хозяев сразу располагает и снимает всякую натянутость. Кто бы ни пришел к Котовским, его встречают с открытой душой.
      Но Котовский сразу заметил, что у Белоусова какая-то забота: он хмурился, хотя и старался казаться веселым, болтая о всяких пустяках - о дорожных встречах, о погоде, и, видимо, только выжидал случая, чтобы поговорить с Котовским с глазу на глаз.
      У Котовских, как всегда, было много народу. Тут был кое-кто из корпусного командования, были и приезжие, явившиеся по самым разнообразным делам. Был и начальник штаба корпуса Владимир Матвеевич Гуков, бывший полковник, окончивший в свое время Академию генерального штаба, замечательный старик и завсегдатай в доме Котовских.
      Белоусов с видимым интересом слушал общий разговор за столом, а когда к нему обратились, охотно рассказал последние московские новости: жизнь налаживается, театры полны, магазины набиты товарами. Рассказал, как был у свердловцев на диспуте между пролетарскими писателями и футуристами. Слушал-слушал и ничего не понял. Но ругаются здорово.
      Всех насмешило такое откровенное признание. Шумно, наперебой стали говорить о футуристах, о Маяковском, о литературе.
      - Как хотите, а мне Маяковский нравится! Бьет в лоб!
      - Не вижу ничего хорошего! "Улица провалилась, как нос сифилитика". Ну к чему это? Поза! Озорство!
      - Товарищ Белоусов! А какие там есть у вас в Москве еще эти... центрофугисты, что ли? И еще - вот память проклятая! - шершенисты какие-то?
      - Молодо-зелено! - примирительно произнес Гуков. - Перемелется - мука будет.
      Белоусов остался ночевать. Поздно вечером они заперлись в кабинете Григория Ивановича. Белоусов почтительно посмотрел на огромную, во всю стену карту, на скромную обстановку, на множество книг.
      - Устали вы, наверное, Григорий Иванович, и все же надо об одном дельце потолковать, а утренним поездом я дальше.
      Котовский спокойно, внимательно разглядывал Белоусова. Хорош! Подтянутый, движения точные, лицо приятное. Вот только исхудал и синяки под глазами, видимо, мало спит...
      - Это что у вас - паренек этот бойкий - новый питомец? - начал разговор Белоусов.
      - Новый, - подтвердил Котовский, - из Харькова привез. Ужо отдадим в учение. Думаю, по юридической части пойдет. Заметил я - быстро схватывает и умеет из разрозненных фактов правильное заключение выводить. Аналитический ум.
      - Это хорошо, - согласился Белоусов. - Есть у вас, Григорий Иванович, удивительная черта: в каждом человеке ищете хорошее и, ухватив, стараетесь развить.
      - Должно быть, садовод во мне сказывается, - улыбнулся Котовский. Все норовлю диким яблоням прививку сделать.
      - А меня-то вы как на самом краю пропасти подхватили! Двести лет буду жить - двести лет не забуду! С головы до пят я - ваше изделие!
      - Ну-ну, ладно, об этом уже было говорено. Ведь не ошибся же!
      - Мне хочется, чтобы на этот раз было так. Стараюсь.
      - Ага, в общем, все это только предисловие, как я понимаю. Догадываюсь, речь пойдет о какой-то моей ошибке. Ну, выкладывай.
      - Григорий Иванович! - дрогнувшим голосом возразил Белоусов. - Вы не так сформулировали!
      - Сформулировал! Ишь какие словечки завел! Раньше так не говорил.
      - Григорий Иванович, видите ли, в чем дело... Работа чекистов заключается в том, чтобы знать. Не обязательно всякий раз пресекать, но знать. Сам Ленин признал, что чрезвычайные комиссии организованы великолепно. Надеюсь, и после реорганизации Чека в ГПУ будем на должной высоте.
      - Слушай, Белоусов, ты не доклад ли делаешь о задачах чекистов? Говори, в чем дело? Если о хищениях по линии кооперации, то я уже потребовал произвести ревизию, и жулики отданы под суд. Шипит кое-кто, да ведь и гуси - на что птица - и то шипят...
      - Григорий Иванович! Я приехал не как следователь, а как преданный вам по гроб жизни ваш питомец. Какая кооперация? Какие хищения? Ничего этого не слышал! Кто там шипит? Да если когда-нибудь найдется подлец, который хоть одно слово скажет о вас плохое... пусть прахом летит вся моя безупречная служба, но я этого субчика своими руками удушу! Вы не чудотворная икона. Как в каждом человеке, есть, вероятно, и у вас недостатки, хотя лично я никогда их не замечал... но вы человек, живой, настоящий, неутомимый, вы из той породы, о которой будут слагать легенды!
      - Ну, завел! Сел на своего конька!
      - Нет, серьезно. Не раз еще молодежь возьмет вас за образец, будет стремиться походить на вас. Опять скажете, что я запутался в предисловиях? Ну, перехожу к сути.
      - Давай.
      - Вы не одного меня поставили на ноги. К вам приходили беспризорники, приходили опомнившиеся люди из стана врагов... Я наблюдал, с каким терпением возились вы с некоторыми. Пьет человек, под пьяную лавочку совершает неблаговидные поступки, а вы опять и опять тычете его носом на правильную дорожку, опять присылаете к Ольге Петровне: перевоспитывай!
      - А! Догадываюсь, о ком речь!
      - Нет, я о другом. Честное слово, о другом!
      - Слушай, тебе не чекистом быть - агитатором.
      - Опять напомню замечательные слова Ленина, что хороший коммунист в то же время и хороший чекист. И быть агитатором тоже каждый коммунист обязан. А как же иначе? Дескать, я праведный, а ты как хочешь?
      - Не закончить ли нам на этом разговор и продолжить его завтра утром?
      - Когда я сообщу, о ком речь, вы сами будете готовы всю ночь слушать: я хочу поговорить о так называемом "Майорчике".
      - О Зайдере? Знаю. Прошлое у него неважное.
      - Помните, когда вы его взяли в бригаду, на него посыпались жалобы: забирает все, что попадет под руку, грабит местных жителей... угнал лошадей... реквизировал кур... грозил одному человеку какими-то разоблачениями и заставил его уплатить крупную сумму за молчание...
      - Да, а сейчас работает начальником охраны сахарного завода. И кажется, неплохо.
      - Так как именно вами он рекомендован на завод. Он и поныне бывает у вас?
      - Был один раз. А что? Натворил что-нибудь опять? Это на него похоже!
      - Изучая один вопрос и совсем по другому делу, не относящемуся к этому разговору, мы узнали подробности о прошлой жизни Зайдера. Вы что-нибудь знаете о том, кем был раньше Зайдер?
      - Знаю. В Одессе у него был кабачок "Не рыдай".
      - А до Одессы?
      - Не спрашивал.
      - Слышали что-нибудь о "зухерах"? Зайдер, оказывается, жил в Константинополе и занимался торговлей "женским товаром". Женщинами. Притоны разврата раскинуты по всему миру - там, за рубежом. Это у них в порядке вещей. Стаж обитательниц притонов невелик, через пять-шесть лет их выбрасывают на улицу, и требуются все новые пополнения. Доверчивых девушек заманивали в ловушку разными приемами. Делали публикации с предложением хорошо оплачиваемого места горничной, бонны... Зайдер действовал так: заводил знакомство, женился, но, конечно, по фальшивому паспорту, ехал с молодой женой в "свадебное путешествие" за границу... А затем новобрачная оказывалась где-нибудь в константинопольском гареме или в доме свиданий портового города. Высокая цена на белых женщин держалась в Буэнос-Айресе. В Аргентине за женщину с доставкой платили до двухсот фунтов стерлингов. В царской России они шли по сорок - пятьдесят рублей...
      - Ну и гадина! Не знал.
      - И сообразителен! Болтает без умолку, но ни слова о себе! продолжал Белоусов. - Я присматривался к нему еще раньше, в бригаде. Мне врезалось в память его лицо - угодливое и хитрое, пресыщенное и жадное. Он ловок, изобретателен, в этом ему нельзя отказать. Дока! Почти неграмотен, зато может быстро считать. Знает несколько слов по-французски, несколько слов по-турецки, немного болтает по-румынски и, не спотыкаясь, шпарит "по новой фене", на языке блатных. Вот это последнее немножко настораживает... Допустим, что все остальное - это, как вы выразились, давнее дело, но с блатными он якшается и сейчас.
      Котовский выжидательно посматривал на собеседника.
      - Вы думаете, я еще что-нибудь скажу? Нет. Я все рассказал, причем и это между нами. Это просто мои личные соображения. Ведь Зайдер ни в чем не замешан, не участвует в каких-либо политических группировках, враждебных Советской власти. Да он и не признает никакой политики. Газет не читает. Он точно формулирует свое отношение к жизни: "Я интересуюсь только за доход".
      - Насчет дохода он соображает!
      - Вот-вот. Одно, может быть, не совсем вяжется: работает на скромной должности начальника охраны, а живет на широкую ногу. В Одессе у него прекрасная квартира, тихое, почтенное семейство, жена ведет борьбу с ожирением и делает косметический массаж, ходит с прислугой на рынок, у сына гувернантка, в гостиной шредеровский рояль и картина Каульбаха "Мадонна со слезой"...
      - Если бы художник изобразил эту мадонну без слезы, она все равно бы прослезилась, попав в квартиру такого проходимца! - рассмеялся Котовский. И сразу опять посерьезнел: - Ладно. Понял. Так считаешь, ошибка это моя, что нянчился с такой дрянью, да? Может, и ошибка... Значит, выгнать его с треском, коли опять ко мне сунется?
      - Можно и без треска. Можно и совсем не выгонять, но отвадить. Уж очень нечистоплотная личность. На черта он вам нужен?! Лучше держать его на расстоянии.
      - Хорошо, учту твой совет. Спасибо, Иван Терентьевич, - впервые назвал Котовский по имени-отчеству Белоусова. - Большое спасибо.
      - За что же, Григорий Иванович?
      - Трудная, опасная у вас работа. Куда проще идти в атаку и рубать. Хоть врага видно.
      - Это - да. Если бы я стал рассказывать, чего последнее время наслышался, чего насмотрелся, в каких переделках побывал!.. Большую книгу можно было бы написать, и над каждой страницей читатель и слезу бы пролил и крепко призадумался.
      Оба помолчали.
      - Да, - в раздумье сказал Котовский, - мы говорим - затишье, война кончилась. А ведь у вас нередко и выстрелы слышны?
      - Выстрелы! Иногда происходят форменные сражения! Кроме того, обстановка-то какая! Может ли быть на войне, чтобы к командующему фронтом вошел вражеский солдат и выстрелил в командующего? А у нас может! В Петрограде с председателем Чека именно так и произошло. А главное - все свершается невидимо, скрыто. Шифры, пароли, специальные конспиративные квартиры... Да, это особенная война. Кажется, чего тут такого? А ведь не так-то просто взять заговорщиков. Помню, окружили мы дом. Непроглядная тьма. Дождище. По сигналу вошли. За столом их было тринадцать. И черт их знает, как они будут действовать: отстреливаться? убегать? Захватили мы тогда списки, печати, адреса, а главное - подобрали на полу изорванное в клочки письмо. Дзержинский и Лацис целую ночь его складывали по кусочкам, расшифровывали. Мало того, что шифр, набор непонятных слов: "бархат", "треугольник" и прочее в этом роде, да еще и написано все вперемежку на английском и на французском языках...
      - Прочитали?
      - А как же! Если бы вы знали, кто у них орудует! Кто устраивает все эти заговоры! Кого тут нет! Тут и морские атташе, и епископы, и священники, и генералы... Например, связной у них как-то тут работала жена министра Временного правительства. Или - не угодно ли: артистка Островская... барон Штромберг... Консулы, нотариусы, бывшие полицейские, есаулы... и, конечно, эсеры и, разумеется, анархисты... Можно ли без них? А главным образом - профессиональные шпионы, всякие розенберги, розенблюмы, пишоны... А есть еще у них небезызвестный Сальников. Попался бы он мне, голубчик, я бы с ним поговорил! А то был такой "дядя Кока", узкую фотопленку под ногтями прятал. Это я говорю только о тех, кто обезврежен. А если бы все рассказать... Страшная бездна!
      Видно было, что эта тайная война волнует Белоусова. Он был в сильном возбуждении, но сдерживался.
      - Может, ко мне в корпус переберешься, Ваня? Тут проще, а то ведь душа заболит? - ласково спросил Котовский.
      - Что вы, Григорий Иванович! Ни за что не уйду! Я ведь вашей школы непреклонный! Сейчас в Одессу еду. Дело там интересное. Я ведь к вам только на вечерок завернул, попутно. Хотелось мне поговорить с вами об этом типе. Давно хотелось!
      5
      Часто вспоминалась Котовскому ночная беседа с Белоусовым. Да, тайная война. И все-таки - не слышно орудийных залпов, все-таки не то, что было. Кончились жаркие схватки, можно перевести дух, осмотреться. Хоть на некоторое время можно не отбиваться от черной хмары, обступившей со всех сторон. Не нужно разить направо и налево, мчаться под посвист пуль прямо на сомкнутые ряды вражеских полчищ и рубить, рубить, рубить, рассекать наискось от шеи до самого сердца, кромсать, топтать конскими копытами... Теперь пришло время поразмыслить, во всем разобраться. Почистить коня, самому почиститься, широким человеческим взглядом окинуть жизнь.
      Григорий Иванович любит прийти домой после трудового дня. Прежде всего он бросается к кроватке сына: не вырос ли он за сегодняшний день? Смотрит вопросительно на Ольгу Петровну:
      - Кажется, становится здоровяком. Как ты считаешь, Леля?
      Отдав должное домашней снеди, которую так вкусно приготовляет Ольга Петровна, поудобнее усаживается рядом со своей верной подругой.
      Григорий Иванович дорожил этими часами. Просил Ольгу Петровну читать ему вслух, закрывал глаза и слушал. Читали русских классиков, читали произведения Ленина. А потом разговаривали. Ольгу Петровну изумляло, какие простосердечные вопросы иной раз задавал Григорий Иванович. Попервоначалу его вопрос, бывало, покажется наивным-наивным. А потом выясняется, что не так-то наивно он рассуждает, за самую суть берет, только по-своему, очень своеобразно подходит к любому предмету.
      - Леля! Лев Толстой - граф? Ведь граф? У него даже и поместье было? А как он солдатскую душу разгадал, как мужика понимает!
      - Гений!
      - Гений - это кто задумывается и вглядывается. Пристально вглядывается.
      - И трудится.
      - И трудится. Согласен. Великие люди - это великие труженики прежде всего.
      Оба молчат. Оба думают. Ольга Петровна думает о том, какое выпало ей счастье и какая лежит на ней ответственность: разделять все горести и радости, все труды и заботы с этим необыкновенным человеком.
      - Леля! А вот Колчак. Тоже ведь в какой-то степени человек? Скажем, были у него родители, все честь честью. Наверное, даже был женат! А? Как ты думаешь? Был? И имя-отчество - все как у людей. Его Александр Васильевич звали? Сашенька! Саша! Удивительно все-таки.
      - Что удивительно-то? - недоумевает Ольга Петровна.
      - Удивительно, как он ровным счетом ничего не понимал. Не понимал, да и только! Ведь возьмем, к примеру, монархистов. И у монархистов есть на плечах голова? Так можно же, черт возьми, понять, что всему свое время, что монархия давным-давно свой век отжила, что вслед за ней капитализм одряхлел, осунулся и стал спотыкаться. Ведь все до того ясно, все до того разжевано! Что они, Ленина не читают?
      Ольга Петровна озадаченно смотрит на мужа. Иронизирует он или все это совершенно серьезно? Но на лице Григория Ивановича недоумение, скорбь, даже отчаяние.
      - Вообще-то я не о Колчаке в данном случае. Колчак - предатель, а ведь это самое тяжкое преступление - изменить своему народу. Это равносильно тому, что родную мать ножом зарезать. А? Как ты думаешь? Я лично больше всего презираю людей, которые у нас же живут, от нас, можно сказать, кормятся и нас же люто ненавидят, нам же готовы любую пакость подстроить, да еще о нашей некультурности кричат, гады!
      - Ладно, ладно, не распаляйся, будет. Ты ведь даже не о том и говорил.
      - О том.
      - О Колчаке ты говорил!
      - Нет, не о Колчаке. Колчак что? Был на Черноморском флоте, революционные матросы предложили ему убраться подобру-поздорову и сдать оружие, а он что? Он свой золотой кортик не пожелал вручить новой народной власти, за борт выбросил. Ну это еще так, это можно простить. Но сесть на облучок в должности лихого кучера и катать заокеанского барина по Сибирскому тракту - это уже, извини, позорно. Продаться иностранцам, русское наше кровное государственное золото раздавать японцам да этим самым... сэрам...
      - Какой кучер? Какое золото? - В голосе Ольги Петровны звучит тревога. Уж не заговаривается ли он?
      Но Григорий Иванович не заговаривается. Он поясняет, что адмирал был слугой иностранного капитала, если не кучером, так старшим дворецким. И золотой поезд он в самом деле хапнул в Казани и огромные суммы из этого золотого запаса роздал иностранцам за помощь - пудами раздавал, только успевали расписываться в получении...
      - Но я не о Колчаке, - продолжает Григорий Иванович. - Колчака чикнули - и ладно. Или там другие: уехали - и борются с нами. Они считают, что их обидели, обездолили - и лезут в драку. Ну это еще туда-сюда. Но уж если ты остался, живешь здесь - так и потрудись по-нашему жить, по-советски. Я так понимаю. Не носи нож за пазухой! Не злобствуй! Не марай гнездо, в котором птенцов выводишь! Вот ты мне читаешь, что написал Ленин, а я все думаю. И сколько я ни думаю, вижу, что самая суть ленинского учения - доброта. Ты возразишь, что доброта-то доброта, а ты, мол, голубчик, сколько белогвардейцев зарубил? Но ведь вынуждают, Леля! Совсем как в народной сказке: прут на тебя и прут! Отрубишь гадине голову вырастает две. Деникина рубанули - Врангель выскочил, да тут же и паны пожаловали. А уж всяких петлюр да тютюнников - считать не перечесть. Но их хоть из-за рубежа засылают. А сколько водится в самой нашей стране? Доморощенных? Помнишь, Григорьев какой нам мороки наделал? А полковник Муравьев? Прохвост из прохвостов! С такой публикой один разговор - голову с плеч.
      И после некоторого раздумья:
      - Прочти, пожалуйста, еще раз это место у Ленина - о диктатуре!
      Ольга Петровна послушно отыскивает страницу и внятно, выразительно читает:
      - "Диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества".
      - Вот! Вот видишь? - торжествует Григорий Иванович, хотя никто ему не возражает. - Против старого общества! А новое общество - это что? Коммунизм! А коммунизм? Великая любовь, сообщество счастливых людей...