Так начинался день в Умани. А потом шло одно за другим - и все казалось срочным и неотложным. Котовский следил за ходом обучения призывников, наведывался и на курсы штабной службы, где подготавливались штабные работники. Не оставалась без внимания и корпусная школа младшего комсостава. Котовский шефствовал над школой сельской молодежи под Уманью. Настойчиво советовал им изучать агрономическую науку и цитировал высказывания Ленина относительно перестройки сельского хозяйства на социалистической основе...
      Словом, дел хватало, и все дни были заполнены до отказа. И никогда не видели Котовского усталым, невнимательным, бездеятельным. Он все делал со страстным увлечением и своей стремительностью увлекал других.
      Ольга Петровна всегда умела улучить момент, чтобы зазвать к себе домой и покормить дежуривших посменно круглые сутки военных, одетых в штатское. Белоусов же поселился в общежитии красных командиров, питался в столовой повторных курсов и старался как можно реже появляться у Котовских.
      Через некоторое время он пришел сияющий и довольный. Им получено приказание пост снять, оставить только наблюдение за приезжающими в Умань лицами, поручив это местным работникам.
      Как будто инцидент можно было считать исчерпанным. Но тревога осталась. Особенно беспокоилась Ольга Петровна. И главное, она чувствовала свое полное бессилие. Что она может сделать? Что предпринять?
      А Григорий Иванович вскоре перестал и думать о сообщенном Белоусовым. Допустим, что банды засылались. Ну и что ж такого? Их выловили. Да и сам Котовский достаточно владеет оружием. А если говорить про опасность, так она сопровождала Котовского неизменно. Вся его жизнь - опасность. Нельзя же поминутно оглядываться.
      - Если так рассуждать, - говорил Котовский, - то вообще нет человека на свете, которого не подстерегает опасность. Как ты считаешь, Леля? Тебе это особенно видно, ты врач. Идет человек, споткнулся, вывихнул ногу.
      - Положим, это еще не смертельно.
      - Да, но с вывихнутой ногой он или попадет под машину или не успеет эвакуироваться... За каждым углом нас подстерегает какая-нибудь зараза, бацилла какая-нибудь, на первый взгляд - тьфу, мелочь, не стоит обращать и внимания, а конец будет неизвестно еще какой.
      - Для того-то и существует профилактика, - наставительно пояснила Ольга Петровна.
      - Ваш брат - медицина - на все случаи придумает словечки. Профилактика, диагностика... Я ведь только хочу сказать, что на каждый чих не наздравствуешься. А думать об этом да ждать - это все равно что на фронте каждой пуле кланяться: обязательно и убьет.
      Поговорили, и ладно. Жизнь шла своим чередом. Сады цвели, люди трудились.
      Ч Е Т Ы Р Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
      1
      Немало времени прошло с тех пор, как Марков увидел бывшего своего друга Женьку Стрижова в ресторане "Кахетия", увидел - проникся к нему жалостью и решил непременно побывать у него и попробовать наладить отношения.
      "Надо отремонтировать нашу дружбу! - неоднократно говорил себе Марков. - Может быть, даже наложить заплаты, но так вот отмахиваться, вычеркивать человека нельзя".
      Однако всякий раз, как намечал он это несложное мероприятие, обязательно что-нибудь мешало. А ведь так просто - пойти на Фонтанку, войти в знакомый-презнакомый двор, где столько раз бывал, где знает и помнит все-все: и ржавые брусья, сваленные в углу рядом с кучей битого кирпича, и поленницы дров - много и каждая на особицу, потому что каждая принадлежность такого-то жильца такой-то квартиры... Марков даже знал, что, если пройти этим двором, окажется поворот, затем как бы вторые ворота уже другого дома, затем площадка, где выбивают ковры, сушат матрацы и стеганые одеяла, затем опять длинный узкий двор, по которому выйдешь совсем неожиданно к Александрийскому театру. Марков помнил все изгибы и повороты этого проходного двора, так же отлично помнил темную лестницу, пахнущую котами, дверь, обитую клеенкой...
      Настал 1924 год. И тут отодвинула все другие дела и помыслы смерть Владимира Ильича Ленина. Неожиданная встреча на Московском вокзале с Крутояровым, траурный день, проведенный ими в Москве... а затем томительный вечер в столовой у Крутояровых... Грустили, говорили о Ленине... Все это сроднило Маркова с Иваном Сергеевичем... и опять заслонило воспоминания о Евгении Стрижове, о тех днях, когда они, бывало, не разлучались.
      Напомнила о Стрижове, и весьма решительно, Надежда Антоновна:
      - Что это у вас не видно того симпатичного паренька, он у вас часто бывал. Уехал куда-нибудь? В командировке?
      Спросила и так посмотрела на Маркова, будто насквозь пронзила. Казалось бы, вопрос самый невинный, но почему же Марков вдруг покраснел?
      - Видите ли... - хотел он объяснить, но ничего не придумал веского, убедительного: он ведь и сам не разобрался, что произошло. Ах да! Нэп! Но как объяснить это Надежде Антоновне, ведь она, как хороший музыкант, малейшую фальшь в интонации почувствует.
      Марков, смутившись и покраснев, возмутился своим криводушием:
      "Что я, трус? И разве я не прав, что порвал со Стрижовым?"
      - Видите ли, Надежда Антоновна...
      - Да?
      - Он водку стал пить... а я не выношу пьяных...
      - Водку стал пить? С чего бы это?
      - Тут сложная история... Если в двух словах - он в революции разочаровался.
      - Что-о? В революции?! Ничего не понимаю. Да ведь он, Оксана рассказывала, участник гражданской войны? Участвовал в разгроме Колчака? Воевал в рядах чапаевцев? Почему же разочарование в революции?
      - Нэп, нэп его возмутил... Не нэп, а нэповщина. Он, знаете, впечатлительный, ему показалось...
      - Да вы приведите его сюда! Потолкуем, Ивана Сергеевича пустим в ход - тяжелую артиллерию... Когда вы его видели в последний раз, этого чапаевца?
      Марков всегда считал себя честным, правдивым. Но тут он покривил душой:
      - Да в тот самый день, когда мы праздновали выход моей книги.
      Это была явная ложь. Он понимал: Надежда Антоновна спрашивала не о том, а о его разладе со Стрижовым.
      На следующий день Михаил Марков шагал по набережной Фонтанки, любуясь на кроны тополей, хорошеньких, подстриженных ершом, похожих на кокетливых краснофлотцев, собирающихся на танцевальный вечер. Из кармана Маркова торчала книга, его собственная, с заранее заготовленной надписью наискось на титульном листе: "Дорогому Евгению Стрижову от автора. Дружба не ржавеет".
      Марков шагал по набережной Фонтанки и размышлял о разных разностях: о том, что надпись на книге звучит иронически, так как дружба у них изрядно проржавела... о том, что неизвестно, как его встретит Стрижов, не покажет ли ему на дверь.
      "Как должен я поступить в этом случае? Повернуться и уйти? Пробовать урезонить?"
      Марков решил, что если Стрижов выгонит его, то он не пойдет на ссору и скажет по возможности мягко: "Евгений! Я ухожу, но считаю тебя по-прежнему другом". Нет, глупо! Лучше так: "Евгений! Не забывай, что мы, кроме всего, сверстники и участники незабываемых боев гражданской войны..." Тоже неудачно и невероятно длинно, надуманно, книжно! Самое разумное крикнуть: "Женька! Не дури! Все равно ведь придешь извиняться..."
      Так, ни на чем не остановившись, Марков подошел к клеенчатой двери и позвонил.
      2
      - Кого я вижу! Мишенька! Сколько лет, сколько зим! До чего же я рада вам!
      Анна Кондратьевна захлопотала, заохала, уж она и разглядывала Маркова со всех сторон, и похлопывала его, и восхищалась его костюмом, прической, уверяла, что он возмужал, похорошел, и все это со всей искренностью, со всем радушием.
      "Какой я был идиот, что столько времени сюда не шел! И что за дрянная привычка считаться только с мужчиной, "главой дома", и уж если ты порвал с "главой", то само собой разумеется, что ты порвал со всеми его чадами и домочадцами. А разве у меня нет самых сердечных отношений с чудесной Анной Кондратьевной? Но мне и в голову не пришло навестить ее, хотя бы послать открытку и поздравить, допустим, с Новым годом. Скотина я, вот кто!"
      Марков уселся в очень знакомое, в каком не раз сиживал, старомодное кресло, вероятно, еще из приданого Анны Кондратьевны, и заговорил о своих делах.
      Опять взрыв восторгов, одобрения, похвал. Но странно, она ни слова не сказала о Евгении.
      - А что, - осторожно спросил наконец Марков, - Евгений еще в институте? Все человеческие недуги изучает?
      - На заводе он! Какие там недуги, он давно уже медицинский-то бросил. А вы что, разве не знали?
      - Видите ли... мы с ним давненько не встречались...
      - А-а! Тогда вы ничего не знаете. А у нас много всякого было.
      Анна Кондратьевна придвинулась ближе и громким шепотом стала рассказывать:
      - Совсем ведь было свихнулся парень, пить начал, сколько я слез пролила. Никогда у нас в роду такого не водилось. Пить, пить стал, самым настоящим образом! Придет пьяненький и начнет каяться да всякую ересь молоть...
      - Вы знаете, Анна Кондратьевна, из-за этого у нас и дружба пошла врозь, откровенно говоря. Неприятно как-то...
      - Вполне понимаю вас! Кому удовольствие с пьянчугой да забулдыгой якшаться? А я - мать...
      - И во взглядах у нас несогласие. Он говорит, у него разочарование в революции получилось, что революция на попятный пошла, перед буржуазией капитулировала. Анна Кондратьевна, каково мне было слушать? Я хоть и недоучка, может, в чем и не разбираюсь, но я вырос на том... Понимаете, Анна Кондратьевна? Для меня Родина - революция, а революция - Родина. В общем, трудно это объяснить...
      - И объяснять не надо, я и так понимаю. Что-то святое должно быть у человека. Устойчивость.
      - Совершенно верно. И вот - так все и случилось. Спорить мы не спорили, да я и не умею. А стало нам не о чем говорить... все реже стали видеться... так и оборвалось...
      - Вот оно что! А мой-то ведь молчал. Ничего про то не рассказывал... Вон какая история!
      - Да... Так и шло...
      Маркову удивительно легко было рассказывать и во всем признаваться этой милой женщине с грустными глазами. Даже легче, чем Евгению. И Марков испытывал удовольствие от того, что говорил со всей прямотой, не щадя ни Евгения, ни своего самолюбия. Некоторые обстоятельства ему самому стали ясны только теперь, когда он объяснял другому.
      - Меня упрекали, - продолжал он свою исповедь, - говорили, что нельзя отдергивать руку, если человек падает в пропасть. Справедливый упрек. Малодушие? Малодушие! Но видите ли, Анна Кондратьевна, здесь есть еще одно обстоятельство, которое мне трудно вам объяснить...
      Марков имел в виду свой творческий замысел. В самом деле, этого не объяснить, не рассказать. Для самого-то Маркова было тут много неясностей. Он часто размышлял об этом. Считал первой своей ошибкой, что надумал конкретного человека, живущего рядом, подвергающегося всяким случайностям, мало того, далеко еще не сложившегося, - вдруг сделать героем книги. Какая наивность! Какая неопытность! Стрижов может, например, простудиться, заболеть и умереть. Может попасть под трамвай. Может утонуть, купаясь в реке. Между тем герой художественного произведения хотя и совсем настоящий, совсем такой, как в жизни, но вместе с тем совсем не такой! Писатель - вовсе не фотограф, и писательский труд куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Это Марков почувствовал, приступив к писательской работе!
      И еще было одно соображение: Марков страшно обиделся, что его герой ведет себя не так, как должен вести по замыслу автора. Марков хотел изобразить Евгения Стрижова совсем-совсем обыкновенным. Мальчик. Читает книжки, взятые из библиотеки. Катается на коньках. Огорчает маму, нахватав троек по геометрии... И вдруг этот почти еще мальчик - становится мужчиной, едет на фронт, никаких особенных подвигов не совершает, но не хуже других сражается, не менее других храбр, воодушевлен. Происходит сражение, о котором впоследствии будут писать, которое войдет в историю. Герой Маркова опять ничем особенным не выделяется. Такой, как все. Маркову именно хотелось провести эту мысль: не хуже и не лучше, но всем им безыменным, обыкновенным - вечная слава и благодарность народа, потому что все они - безыменные, обыкновенные - удивительные герои, вставшие на защиту правды на земле. Презренны те, кто попрятался в норы, кто отсиживался, уверяя, что не в его характере рисковать собой. Таков был первоначальный план Маркова. И весь этот план перечеркнул сам герой произведения, сам Женька Стрижов, споткнувшись, оказавшись неустойчивым, принявшись бить себя в грудь кулаком и кричать: "За что боролись!"
      Время шло. Разочарованный романист порвал со своим героем. А мысль работала. Ее не остановить. Вдруг, неожиданно для самого себя, Марков подумал:
      "А почему бы мне не взять Стрижова от сих до сих, а дальше сделать своего Стрижова, какой мне кажется наиболее типичным для нашего времени? Могу же я делать такого Стрижова, какого мне надо, а не списывать в точности, буква в букву, с житейского подстрочника?! С другой стороны, почему бы моему герою и не ошибиться? Чего я, собственно говоря, так переполошился? Почему у него не может быть какого-то изъяна? Разве все сразу разобрались что к чему? Может быть, именно это и поможет создать убедительный образ? Может быть, именно это и будет типично?"
      Одним словом, Марков много раз обмозговывал все то, что являлось предметом споров в литературной среде того времени. Там тоже говорили о положительном герое. Некоторые настаивали, что надо обязательно показать какую-нибудь червоточинку, потому что не существует идеальных людей, следует избегать лакировки, нельзя писать двумя красками - черной и красной, и так далее в этом же роде. Другие им возражали.
      Итак, Марков готов был принять облюбованного им героя со всеми его недостатками и приговаривал:
      - Полюбите нас черненькими. Беленькими-то всякий полюбит.
      Но тут же сам себе возражал:
      - Не люблю черненьких! И не буду любить. С какой стати?
      Дальше шли его размышления:
      "Вот взялся бы я, например, написать роман, где главное действующее лицо - Котовский. Неужели понадобилось бы выискивать, нет ли чего-нибудь в этой светлой личности плохого, хотя бы маленьких отрицательных черточек? Некоторые упрекали его в партизанщине, другие отмечали его вспыльчивость. Но я-то сам прошел все военные дороги под водительством Котовского, сам наблюдал повседневно этого удивительного человека - и не могу сказать о нем ничего плохого. Дай бог каждому походить на него! Водятся на свете этакие соглядатаи, мелкие душонки, которым нет большего удовольствия, как сказать пакость про хорошего человека. "Иван Иванович, говорите, премилый? Да от него жена сбежала. Петр Петрович талантлив? А как он пьет! Мопассан? А чем он был болен? Достоевский? Читал я, как он в рулетку проигрывал женины браслеты!"
      ...Анна Кондратьевна смотрела на Маркова благожелательно, слушала, говорила со всей искренностью. Марков тоже хотел быть вполне искренним, но оказался в затруднении: он не сумел бы пояснить ей всех своих сомнений, может быть, несколько смешных поползновений не попросту дружить с Евгением, а рассматривать его как некий экспонат и сердиться, что Евгений не совпадает с эталоном. Да и вряд ли она поняла бы его путаные рассуждения. И он просто сказал:
      - Можно сердиться, можно спорить, но дружбой кидаться нельзя. Я кругом виноват. Разыгрываю чистоплюя! Не нравится что - скажи. Пьет? Ругай его. Ты не поп, чтобы отпускать грехи, но и не прокурор, чтобы клеймить преступника. Вы видите, я и сам-то себя не понимаю. Но Женька мне друг, и я, несмотря ни на что, пришел. Вот. Книгу принес. С автографом. Мою.
      - Спасибочко. Сами написали? Подумать только! Мне бы сроду не написать. Заявление писала недавно в жакт, что дрова у нас крадут, и то намучилась.
      - Да. Так вы говорите, медицинский бросил? Ушел на завод? Плохо.
      - Уж не знаю, плохо или хорошо. Мне-то хотелось, чтобы он по стопам отца шел. А детки не всегда по стопам-то ходят.
      - Что ж это он? Без специальности? Чернорабочим?
      - Что вы, голубчик мой! - замахала Анна Кондратьевна на Маркова руками. - В технику ударился, днем работает, вечером учится. Да он сам все расскажет, вот-вот обедать прибежит.
      - Как же его держат на заводе, если вы сами говорите, что он пьет?
      - Я говорю? Очкнитесь, батюшка! Женя в рот не берет проклятущей этой водки. И в доме не держим.
      - Вот те на! Да вы только что сами же сказали...
      - Сказала. Пил. Вы что же, совсем ничегошеньки не знаете? Называется, дружок! Пил, безобразничал, с отпетой шпаной водился. "Все равно, мама, жизнь пропала!" А я ему все нашатырного спирту нюхать давала, не нравилось, отворачивался, а я ему: "Нюхай, несчастный!" И все это шло до самого дня, когда нас горе постигло.
      - Горе? - дрогнувшим голосом спросил Марков.
      - Горе. Владимир Ильич скончался. Великое горе. А надо сказать, Евгений-то сильно Ленина уважал. Как громом нас ударило. Опасалась - руки на себя наложит. "Мама, кричит, презирайте меня, предатель я, последний я человек". Думала я, ну, теперь окончательно покатится сынок под горку, не остановишь. А вышло наоборот. Весь день где-то шатался, я, конечно, по своей дурости полагала - по кабакам. Пришел серьезный такой, молчаливый. "Мама, я в партию записался. Многие сейчас в партию вступают, Ленинский призыв". - "Ну что ж, говорю, сыночек, поступай, как совесть подсказывает, только привычки-то у тебя больно беспартийные". - "С этим, мама, покончено. Дурь, говорит, на меня напала, а теперь все выветрилось". Пришли его "жоржики" приглашать на танцульку, а он их за дверь выпроводил: "Я, говорит, больше вам не компания"... Вот как у нас!
      Марков сидел в оцепенении. Всего он ожидал: и жалоб, и слез, и проклятий по адресу непутевого сына, но только не того, что рассказала Анна Кондратьевна. Она замолкла, смотрела на него торжествующе и была несколько обижена, что он не выразил радости по поводу внезапного превращения Жени.
      Наконец Марков пришел в себя. Буря мыслей, чувств пронеслась у него в голове. Он бросился к Анне Кондратьевне, обнял ее, расцеловал и только бормотал:
      - Анна Кондратьевна! Анна Кондратьевна! Что же это такое?..
      - Значит, рады?
      - А как же! И главное, Анна Кондратьевна, какой сюжетный поворот, это же чудо! Самому бы никогда не выдумать.
      3
      Может быть, Марков долго бы еще кричал, вопил и силился объяснить Анне Кондратьевне законы сюжета и значение сюжетных поворотов, но в этот момент раздался звонок.
      - Батюшки, а я и суп не поставила подогревать, заговорилась с вами... Пришел, пришел мой сыночек! Ключ, что ли, забыл? Чего звонит?
      С этими возгласами Анна Кондратьевна бросилась открывать дверь, но вместо Евгения в квартиру ввалилась шумная компания юнцов.
      - Куда вы? Куда вы? Говорю же, нет его дома!
      - Ничего, бабуся, над нами не каплет, обождем.
      - И ждать нет никакой надобности!
      - Как же вы говорите, его нет, а это кто за столом сидит?
      - Эжен! Или это не он? Пардон, боку бонжур, фрикасе! Ха-ха-ха!
      Вся орава ввалилась в комнату и стала поочередно представляться Маркову:
      - Ричард.
      - Роберт.
      - Мэри.
      - Познакомимся: Марков.
      - Не сердитесь, бабуся. Но Эжен нам нужен как воздух. Не обращайте на нас внимания, занимайтесь своим хозяйством, штопайте чулки и тэ-дэ и тэ-пэ. Мы как-нибудь займемся сами!
      Марков разглядывал их. Их было пятеро. Две девушки, обе молоденькие, тоненькие, обе поражали обилием косметики на лице и противоестественными манерами. Можно было подумать, что они пародируют кого-то или невозможно переигрывают, изображая отрицательных, идеологически невыдержанных героинь из современной пьесы. Прически у них были ошеломляющие, с челкой и крутыми зачесами на ушах, походка вихляющаяся, платья до того короткие, что нельзя было ни нагнуться, ни сесть. Вначале Марков не расслышал, но из разговора понял, что одна из них - Мэри, а другая - Зизи. Двое молодых людей отрекомендовались Ричардом и Робертом, а третий оказался и вовсе без имени, он отзывался на кличку "Мабузо".
      Марков смотрел на них с откровенным изумлением, ему не случалось встречать ничего подобного. Мабузо, в желтом свитере, в ярко-желтых ботинках, с подбритыми бровями на мелком незначительном лице, произвел на Маркова особенно сильное впечатление. Он ломался, неизменно награждаемый дружным смехом, коверкал русские и иностранные слова, придумывая какой-то "запрокидончик", "дундук", вместо tete-a-tete говоря "теточка с теточкой", а вместо "здравствуйте" - "дайте пять".
      Роберт - долговязый, прыщавый - сам ничего не выдумывал, и роль его ограничивалась тем, что он при каждом трюке Мабузо дико хохотал. Ричард же молча, сосредоточенно щипал девочек и с удовольствием слушал, как они визжали.
      - Do you smoke? - обратился Мабузо к Маркову.
      - Вы спрашиваете, курю ли я? Нет, не курю.
      - Какое разочарование! - паясничал Мабузо.
      Долговязый Роберт дико захохотал, схватил яблоко из вазы, стоявшей на столе, и стал его грызть.
      - Смотрите, смотрите, он ест яблоко! - вскричала Зизи.
      Долговязый Роберт схватил книжку Маркова, прочел надпись, строго спросил:
      - Писатель?
      И, не дожидаясь ответа:
      - Мабузо! Честь имею представить: твой коллега.
      - Интэрэсно! - отозвался Мабузо. - В самом деле?
      Повертел в руках книжку Маркова:
      - Дивно! Сколько получили монет?
      - Существуют ставки, - нехотя ответил Марков.
      - Сек-рет? I understand you! Понятно!
      - Хо-хо-хо! Уж Мабузо скажет так скажет!
      - А вы стихов не пишете? - полюбопытствовала Зизи.
      Ричард ущипнул ее, она взвизгнула.
      - Милорды! А мы опаздываем! - посмотрел на часы Мабузо. - Эжен Эженом, а нам пора маршеном!
      - На дорожку прочел бы свои стихи. Вот и товарищ бы послушал.
      - Нет настроения.
      - Вам нравится Шершеневич? - снова обратилась к Маркову Зизи.
      - De gustibus disputandum! - пожал плечами Мабузо и специально для Маркова перевел: - О вкусах не спорят.
      - По-моему, спорят, - ответил Марков.
      - Например, вы за что: за примат формы или за примат содержания? Сейчас требуют поэзии пресса и молота. Вы согласны, что литература гибнет?
      - Не согласен.
      - Все ясно, как апельсин. I understand you! Деточки! Потопали! Бабуся, передайте вашему отпрыску, что, если надумает, сегодня у Шаповаловых сбор. Скажите, и Стелла будет.
      Как появились внезапно, так внезапно и исчезли. Несколько минут с лестницы доносились визги, крики, дикий гогот долговязого Роберта. Потом все затихло.
      Марков и Анна Кондратьевна некоторое время молчали, ошеломленные этим вторжением. Потом Анна Кондратьевна подняла с пола огрызок яблока, брошенный Робертом, и положила его в пепельницу.
      - Шалые, - вздохнула она. - Вот уж шалые!
      - Это что же, бывшие приятели Евгения? - спросил Марков.
      - Эти еще не из худших, тут к нему и вовсе никудышные ходили, по-моему, даже и из тех... Я все за шубы боялась, что шубы стащат.
      - Почему у них имена какие-то странные?
      - Ничего не странные, напускают они на себя. Например, Зизи. Вовсе она даже и не Зизи, а Зинаида Куропятова, я и ее мать знаю. А вторая так, потерянная душа. И Роберт не Роберт, а Федя Миронов, сын гостинодворца.
      - А Мабузо?
      - Мабузо - это Игорь Стеблицкий. Не как-нибудь, сын известного профессора...
      - Что, правда он стихи пишет?
      - Да какие это стихи? Срамота одна. "Шулы-булы, карабулы"... Наслушалась я их. И до чего народ упрямый. Женя их сколько раз выгонял, все лезут! Особенно Игорь, этот самый Мабузо. Я, кричит, новатор, новое течение изобрел! А Евгений книжку вытащил: вот, смотри, где твое изобретение - в девятнадцатом веке сделано! Очень сильно объяснялись они.
      4
      - О чем шумите вы, народные витии? - вошел Евгений Стрижов, совсем не тот, что был, совсем непохожий Стрижов. - Я еще на лестнице слышал...
      Друзья обнялись, никаких объяснений у них не последовало, заговорили так, будто вчера только расстались. Марков сел с ними обедать, а уж до чего Стрижов книжке обрадовался:
      - Вот это да! Вот это отколол номер! Я видел, читал, даже купил твою книжечку - вот она! Но это совсем другое дело - с надписью! А я ведь часто о тебе думал. О том, какую книгу следует тебе написать. Конечно, трудно будет, но если поднатужиться, потрудиться в поте лица...
      - Ты разговаривай, а сам ешь в поте лица, - пододвинула ему тарелку Анна Кондратьевна.
      - Какую же книгу?
      - О самой сути: о всех нас.
      - Хватил! О всех нас еще сто лет писать будут и материала не исчерпают.
      - Пускай себе пишут, в добрый час. А ты не через сто лет, а сейчас, не откладывая, напиши. Мама, я супу больше не хочу, не подливай. Что у тебя еще? Котлеты? Вот это дело! Я тебе очень советую, послушайся меня.
      - Советуешь, а сам даже рассказать не можешь, о чем же советуешь написать. Разве так советуют? Хочешь, сознаюсь? Я уже давно задумал - о тебе роман написать.
      - Ну-у, брат!..
      - А что? По-моему, так интересно.
      - Нет, брось ты чудить, давай серьезно. Слушай меня. Значит, так. Я тебе все с самого начала. Наша эпоха. Ленин. Понятно? Или нет, я начну издалека. Вот Михаил Васильевич Фрунзе. Почему он разгромил Колчака? Изучил обстановку. Все продумал. Сосредоточил всю силу в один пункт, в одну точку. Так?
      - Так.
      - И нанес сокрушительный удар. Вот и книгу назови "Сокрушительный удар".
      - Никто и читать не станет книги с таким названием!
      - А как лучшие произведения называли? Самым простейшим образом: "Дым", "Обрыв", "Война и мир", "Маскарад". Чем хуже - "Сокрушительный удар"!
      - Значит, ты предлагаешь написать роман о Фрунзе? Я так тебя понял?
      - И так и не так. Я тебе один пример привел. А вот второй: Котовский с горсточкой людей захватывает Одессу, десятками берет в плен генералов, тысячами солдат и офицеров...
      - Понимаю, не объясняй: произвел разведку, установил обстановку, точно рассчитал и нанес сокрушительный удар. Так?
      - Так.
      - Значит, ты мне рекомендуешь еще раз написать "Искусство побеждать"?
      - Ни черта ты не понял. Знаешь, как Ленин предупредил ЦК партии: двадцать четвертого октября совершать переворот слишком рано, двадцать шестого октября - слишком поздно. Было выбрано двадцать пятое октября семнадцатого года. Теперь я все тебе сказал. Напиши роман о коммунистах, роман о советском народе, об Октябре, о новой эре человечества.
      - И все сразу охватить? Этого не сумел бы сделать даже Лев Толстой.
      - Он, конечно, не сумел бы. А ты должен суметь.
      Такая решительность рассмешила не только Маркова, но и Анну Кондратьевну. Евгений посмотрел-посмотрел на обоих и тоже начал хохотать, даже вилку уронил на пол.
      Но вот он перестал смеяться. Марков еще раз выслушал рассказ о том, как смерть Ленина заставила Стрижова одуматься, понять свои заблуждения и резко изменить жизнь.
      - Не могу себе простить, что был таким дураком, не разобрался в очевидно ясной вещи! Ну ничего. Бывает. Ум за разум зашел. Теперь все. На всю жизнь. И знаешь: я счастлив.
      - Ты мне еще не рассказал, на каком заводе работаешь.
      - На ленинградском.
      - А-а, понимаю. На энском?
      - Вот-вот.
      - И делаете вы энские изделия для военных целей. Понял, больше вопросов нет.
      - Нас недавно Фрунзе навещал. Хвалил.
      - Анна Кондратьевна, а что же вы поручение не выполняете?
      - Какое еще поручение?
      - Мабузо наказывал.
      - Мабузо? - нахмурился Стрижов. - Опять они приходили?
      - И просили тебе сообщить, что сбор сегодня у Шепетиловых или Шепталовых...
      - Ну-ну. У Шаповаловых.
      - И что будет Стелла.
      Марков нарочно все это преподнес, чтобы посмотреть, как отнесется Евгений и прочен ли его разрыв с этой компанией.
      - Ничего у них не выйдет, не пойду. Да и некогда мне, у меня курсы.
      - А Стелла? - посмотрел Марков испытующе на друга.
      - Стелла подождет. Кстати, никакая она не Стелла, а Сима, значит, Серафима. Ерундят ребята.
      Марков заметил, что Анна Кондратьевна при упоминании Стеллы поджимает губы и осуждающе молчит - дескать, я не одобряю, а там дело твое. А Стрижову явно не безразлична Сима-Стелла, видно по всему, хоть он и старается не показать это. Марков усмехнулся: кажется, попал в точку. Что ж, если Стелла хороша и нравится Евгению, так тут возразить нечего, а матери... матери всегда считают, что все жены не достойны их прекрасных сыновей.
      Стрижову пора было отправляться на курсы.
      - Технику изучаю. Нашел свое призвание.
      Марков проводил приятеля, и тот по старой привычке всю дорогу декламировал.
      - Значит, стихам не изменил?
      - Я не понимаю людей, которые уткнутся в технику и отрицают поэзию, литературу, музыку. Где же еще и учиться взлетам фантазии и вдохновению?.. Ну, так тебе куда? Направо? Жму руку, дружище. Скоро навещу.
      5
      Он сдержал слово и вскоре появился на Выборгской, в квартире Крутоярова. И пришел не один. С Орешниковым!
      - Где вы познакомились? - встретил их Марков.
      - Как где? Вот это вопрос! Николай Лаврентьевич? Да он у нас на заводе как дома, их заказы-то выполняем. А Иван Сергеевич дома?
      - Сейчас выясним. Оксана! Принимай гостей!
      В комнате послышался голос Оксаны: "А-а, пропащая душа! Ну-ка, ну-ка, где вы тут?" А Миша пошел к Крутояровым.
      Надежда Антоновна встретила его у порога и шепнула:
      - Ну как? Будем перевоспитывать юного чапаевца?
      - Да нет, он уже, кажется, выправил линию. Все в порядке.
      Иван Сергеевич, видимо, прилег вздремнуть на диване (он говорил: "Люблю спать в неудобной позе и невзначай!"), но услышал голоса и явился в своем великолепном, с кисточками, халате.
      За ним, важничая и лениво потягиваясь, проследовал почтеннейший кот Мурза. Он щурил глаза и всем своим видом выказывал недовольство, что их с Иваном Сергеевичем потревожили.
      И конечно же, всех потащили в крутояровскую столовую, за большой овальный стол с низко висящим над ним сиреневым абажуром. И конечно же, Надежда Антоновна быстро организовала чай.