В сущности, дочка пошла вся в отца, была такая же взбалмошная и порывистая. Рябинину не на что было жаловаться. Взять даже и сегодняшний случай: ну зачем понадобился Рябинину Бобровников? Но Рябинин не привык ни в чем себе отказывать. Вздумалось посмотреть на вновь испеченного советского гражданина - выполнил свой каприз.
      Бобровников не первый, кто возвращался из эмиграции в Советскую Россию. Это стало распространенным явлением. Но Рябинин читал резкие антисоветские статьи Бобровникова. Что же случилось? Изменились взгляды? Ведь никто Бобровникову не предлагал каких-то особенных материальных выгод, никто не уговаривал его, напротив, сам он каялся и проклинал день, в который решился покинуть родную страну, не разобравшись, что в ней происходит. Рябинин внимательно прочел новые выступления в печати Бобровникова. Как будто они искренни. Бобровников старается во всем разобраться, ничего не замалчивает, ничего не скрывает и с какой неприязнью пишет об эмигрантах!
      Прочитав эти саморазоблачения, Рябинин спросил себя, мог бы он, Рябинин, отказаться от своих взглядов, убеждений и пойти работать в Советской России, где-нибудь в ВСНХ? Никогда! Сколько он будет жить на свете, столько будет бороться всеми доступными ему средствами против коммунистов! Рябинин во многом разделял мнение Бобровникова, когда речь шла об эмигрантах. Рябинин и сам презирал всех этих ни на что не способных графов и князей, сам считал бездарью белых генералов, так позорно проигравших все до одной кампании. Но Рябинин считал, что борьба не кончена. Все впереди. Еще будет сказано последнее слово.
      Писатель Бобровников талантлив и пишет только то, в чем убежден. Рябинину хотелось добиться в сознании этого писателя этакой трещинки. Пусть сядет за письменный стол в нетопленой квартире в Петрограде (то бишь теперь в Ленинграде!) и, задумавшись, вспомнит некоторые соображения Рябинина, делового человека, практика, убежденного сторонника капитализма, может быть, с поправками, но капитализма.
      Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Рябинина, и к нему вернулась обычная самоуверенность.
      Дал высказаться Бобровникову, нетерпеливо махнул рукой некоторым субъектам за соседними столиками, чтобы не навостряли уши и не вмешивались. Затем сказал:
      - А может быть, вас и не расстреляют большевики, с писателей спрос невелик, но мы, когда придем в Россию, уж обязательно вас повесим.
      - Я и не сомневаюсь, что вы повесили бы. Что делать! От смерти не посторонишься. Только очень сомневаюсь, что вам удастся прийти. Кто вам поможет? Антон Иванович Деникин? Но он уже мемуарист - сидит пишет исповедь. Или Врангель? Кажется, всех перепробовали.
      - Понадобятся, как видно, иностранные штыки.
      - Кто же? Немцы?
      - Хотя бы.
      - Это вы, Сергей Степанович, только сгоряча могли сказать. Даже отпрыск царской фамилии, великий князь Дмитрий Павлович - уж его-то заподозрить в симпатиях к коммунистам трудно - и тот заявил, что в случае войны с Германией эмиграция должна встать на сторону Советской России.
      - Мы немцев только используем.
      - Ой ли? Смотрите, как бы они не обвели вас вокруг пальца. Вообще же... - Бобровников вдруг споткнулся, пораженный какой-то мыслью, и замолк.
      Рябинин выжидательно смотрел. Князь Хилков был невозмутим и явно не намеревался и в дальнейшем произнести хотя бы слово.
      Наконец Бобровников сформулировал осенившую его мысль и уже без запальчивости, даже как-то устало произнес:
      - Собственно, зачем спорить? Зачем весь этот разговор, да еще в таких нервозных тонах? Не собираемся же мы в чем-то один другого убедить? Вы меня не поймете, я вас. Больше скажу, я и сам-то себя не понимаю. Получил недавно письмо - оттуда, из города на Неве, от Крутоярова - слышали про такого? Писатель, выпустил не один десяток книг. Так вот пишет он мне, словно я несмышленый и, как говорят, трудный младенец. Он старается доступно объяснить мне, что оторваться от родины для писателя - смерти подобно. Ничего, говорит, вы не напишете, если немедленно не приедете сюда. Объяснять, говорит, долго и сложно, сами поймете, когда приедете. Нельзя, говорит, русскому писателю в такое время не быть на Родине. И так он написал, что у меня все нутро перевернуло. Ведь мы ничего не знаем о том, что в России свершается, ничего. Вся эта писанина эмигрантской прессы только мозги засоряет. А поэзия? Боже мой! Даже те, кто покрупнее и, как говорится, смолоду захвалены, помилуйте, какой пишут несусветный вздор! "Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша". Глупо! Беспомощно! И не самостоятельно: Шопенгауэр! Иные не без таланта, но и талант не выручает, как на Руси, бывало, случалось: сеяли рожь, а косим лебеду. Я уж не говорю о Нине Берберовой, Вере Лурье - вам попадалось поэтическое повидло этих дамочек не то в берлинских "Днях", не то в "Руле"? Мерзость! Грехопадение! Бежать, бежать отсюда без оглядки! Я русский, понимаете вы это? И я хочу отдать своему народу все силы, все способности. Я ничего не знаю об Октябрьской революции, о новой России. Вероятно, мои убеждения наивны, но и того, что я понял, достаточно, чтобы любить эту новую Россию. Вы вот сказали, что готовы усмирять революцию германскими штыками. А знаете, какой роман я издам, приехав в Москву? Называется - "Бескровное вторжение", я и материал собрал, шесть глав написано. Из вороха газетных вырезок, очерков, монографий в роман войдет сотая доля. А жаль! Авторам исторических романов следовало бы одновременно с самим романом издавать все собранные для работы выписки, заметки, справки - какое было бы богатство для изучающего ту или иную эпоху!
      - Вы бы без предисловия рассказывали о своем романе, ведь вам именно этого хочется.
      - Я и расскажу, вам это полезно послушать. Мой роман "Бескровное вторжение" - это суровое обвинение вам, властителям предреволюционной России. Место действия - Питер, провинция, фронт. Время действия четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый годы.
      - Да? В советских издательствах не напечатают. Им подавай революцию. Придется вам романчик-то сюда прислать, мы издадим.
      - Вряд ли он вам по нутру придется. В нем речь о том, как вы продали Россию, всю, с потрохами. О том, как у русской императрицы, истошно ненавидевшей Россию немки, были в руках все государственные тайны. Выпускалась тогда секретная военная карта с обозначением расположения наших войск. Выпускалась в двух экземплярах - один лично для Николая, другой - для начальника штаба генерала Алексеева. А впоследствии нашли в бумагах царицы эту карту, оказывается, у нее каким-то образом очутился третий экземпляр! Это у немки-то, родственницы Вильгельма!
      - Да это же всем известно, это в мемуарах Деникина напечатано!
      - А известно ли вам, что Прибалтийский край немцы называют попросту "Erste deutsche Uberseekolonie"*, что им покою не дает идея: "Das grossere Deutschland"**, что они ко времени мировой войны тысяча девятьсот четырнадцатого года успели уже захватить ключевые позиции в царской России, завладели русской нефтью, русскими железными дорогами? Куда ни ткнись - немец! Генералы и полковники - немцы, аптекари - немцы, продавцы в магазинах, музыканты, фабриканты, зубные врачи - немцы, немцы, немцы...
      _______________
      * Erste deutsche Uberseekolonie - первой немецкой колонией
      (нем.).
      ** Das grossere Deutschland - Великая Германия (нем.).
      - Известно, - с деланно-безразличным видом отозвался Рябинин. - Все это известно. Боюсь, что ваш роман будет скучноват.
      - Известно ли вам, что помещение у нас германских капиталов носило завоевательный характер? Что вместе с капиталом засылались и банкиры, чтобы захватить все сферы влияния?
      - Но это же азы! Все капиталистические страны так действуют!
      - Известно ли вам, что, засылая к нам немцев, Германия давала им наказ: "Говорите по-немецки за границей, не забывайте, что вы немцы, иначе Германская империя никогда не осуществит своего мирового назначения". А как они Польшу заселяли? Как выкачивали из России денежки? Как завладели семьюдесятью процентами газовых предприятий в России, почти всей электрической промышленностью и половиной химической? Все эти заполонившие Россию Коппель, Кертинг, Вальдгоф и прочие свои отчеты составляли на немецком языке! А швейные машины "Зингер"? Вот образец легальной контрабанды! В военное время компания Зингер оказалась разветвленной шпионской организацией, и в нелепом шаре над зданием Зингера на Невском проспекте была запрятана шпионская радиостанция. А графиня Клейнмихель, приятельница императора Вильгельма? А вдова великого князя Владимира Александровича, урожденная немецкая принцесса и прирожденная шпионка Мария Павловна? А немецкие пасторы, вертевшиеся в Царском Селе? А этот - как его? - гофмейстер двора, член государственного совета? Из его имения на острове Эзель передавались световые сигналы о движении наших кораблей. Барон Пиляр фон Пильхау создал целую шпионскую сеть, камер-юнкеры Брюмер и Вульф шпионили под ширмой лазаретов Красного Креста... Когда эту публику привлекали к ответственности, поступал запрос из канцелярии императрицы Александры Федоровны и шпионы снова оказывались на свободе. Они лезли во все щели, все эти фон-бароны, наглея с каждым днем!
      Бобровников перевел дух и собирался обрушить новый поток фактов. Видимо, в нем еще не перекипели собранные для романа и еще полностью не осмысленные материалы, раз он так разговорился. Но он увидел скучающее лицо Рябинина и полное невозмутимого равнодушия пергаментное лицо князя Хилкова и замолк, рассмеявшись неожиданно добродушным и извиняющимся смехом.
      - Эка прорвало меня. Но я вам объясню. Я вижу большой глубокий смысл во всем этом. Судя по тому, какую ярость вызывает новый строй России в сердцах американских, немецких и прочих и прочих правителей, этот строй сулит им мало хорошего. Но если взять только одну сторону - освобождение России от всяческих бескровных завоевателей, от иностранного ига и пробуждение ее национальных сил, то и это одно на веки вечные прославит советских освободителей. Вы, господин Рябинин, бьете себя в грудь и клянетесь, что любите Россию. Но вы повинны в тяжком преступлении, вы продали Родину, разбазарили ее, если не сами, то попустительствовали этому, а новые правители России вернули народу все, что у него было раскрадено. Вот это и будет идеей моего романа.
      - Браво! - не выдержал наконец князь Хилков. - Крепко сказано! Брависсимо!
      - Да обвинение-то прокурора в равной степени относится и к вам! раздосадованно крикнул Рябинин.
      - Я не участвую в человеческой комедии, разыгрывающейся на земной планете, - галантно пояснил князь Хилков. - Я только зритель.
      3
      Перед отъездом в Советскую Россию Бобровников, выполняя обещание, побывал у Марии Михайловны. Она встретила его с меланхолическим видом, пояснила, что ей нездоровится, грустным голосом предложила чаю. Кроме Бобровникова, никого не было. Ему подали чай. В доме была какая-то гнетущая тишина. В огромных комнатах холодно и неуютно. Мария Михайловна говорила тихим упавшим голосом, куталась в пуховый платок, глаза ее припухли, будто она только что плакала.
      - Очень любезно, что вы не отказались навестить несчастную одинокую женщину. Ваш отъезд всколыхнул в памяти давнее прошлое. Так странно, что вы спокойно сядете в поезд и поедете... туда! Мне всегда представлялось, что там давно уже ничего нет, пустота, провал... Мне как-то в голову не приходило, что туда можно вот так запросто - сесть в купе и поехать. России нет... То есть я имею в виду - той, нашей России. Та Россия, как град Китеж, погрузилась на дно озера, сгинула, исчезла...
      Она говорила медленно и не очень связно. Как будто бредила. Она еще не опомнилась от недавнего сильного потрясения.
      Приехал в Париж московский Большой театр - советский балет и советская опера. Мария Михайловна сидела в ложе. На сцене помещичьи девки собирали малину и пели "Девицы-красавицы"... На сцене варили варенье... и Татьяна Ларина назначала свидание Онегину... Прекрасные голоса, изумительная музыка Чайковского... Зрительный зал был наполнен разнаряженными женщинами. Сверкали колье, серьги, браслеты, кулоны, которые каким-то чудом еще уцелели от прежних времен... Сверкали лысины мужчин, неуклонно стареющих, доживающих дни здесь, в эмиграции, не у дел, в ненастоящей, на холостом ходу вертящейся жизни... Мария Михаиловна, потрясенная, растерянная, сидела в ложе и плакала, плакала неутешно, горько, обиженно. У нее было впечатление, что она из загробного мира, из могильного склепа ухитрилась подслушать явственно долетающие до нее звуки той, настоящей, благоухающей жизни.
      Не ходи подслушивать,
      Не ходи подглядывать
      Игры наши девичьи...
      - пели помещичьи девушки.
      Сердце разрывало это стройное пение. Нет больше помещичьих девушек! Нет больше добрых нянь и соседей-помещиков! Ничего нет, миф, мираж, пустота...
      Этот спектакль был рубежом в жизни Марии Михайловны. На следующее утро она поняла как-то сразу, внезапно, что пришла ее старость, что она безнадежно постарела, что не стоит больше притворяться и обманывать себя несбыточными надеждами, пудрой и косметическим массажем...
      Люси теперь почти никогда не бывала дома. Она пропадала у графини Потоцкой. Друг дома неизменный корректный князь Хилков, дорогой Жан, по-прежнему приходил, с тревогой смотрел на Марию Михайловну, понимал ее переживания, но избегал затрагивать больную тему.
      Мария Михайловна стала исступленно-религиозной. В доме появились какие-то тихие черные женщины. Мария Михайловна не пропускала ни одной службы в церквушке на Рю-Дарю. И вот в ту пору ее стала преследовать мысль, что нельзя допустить, чтобы на крышку ее гроба сбрасывали комья чужой, французской земли...
      Напоив чаем Бобровникова, она сразу приступила к делу.
      - Вы вправе пренебречь моей просьбой, господин Бобровников, но если бы вы знали, как это для меня важно... Это, пожалуй, уже последнее, что я хочу получить от жизни...
      - Вы хотите что-нибудь послать со мной в Россию? У вас там есть родственники? - попытался помочь княгине Бобровников, видя, в каком она затруднении.
      - Напротив. Я хотела бы получить оттуда... землю. Мою землю.
      - Позвольте, - совсем растерялся Бобровников, с опаской посматривая, не рехнулась ли эта светская старуха, - но всем известно, что помещичьи земли в Советской России конфискованы, переданы народу!
      - Вы не поняли меня. Мне нужно совсем немного земли, горсточку, какой-нибудь, знаете ли, мешочек...
      Бобровников все еще ничего не понимал.
      - Горсточку? То есть как горсточку?
      Когда княгиня Долгорукова пояснила, сколько ей нужно земли - родной священной русской земли - и для какой цели, Бобровников смутился, растрогался и долго уверял, что выполнит эту необычную просьбу.
      - Обязательно пришлю! Сочту долгом! - повторял он, уже прощаясь.
      Он и на самом деле не забыл о своем обещании. Опомнившись от первых встреч и первых впечатлений в Ленинграде, Бобровников отправился однажды к Таврическому саду. Там, почти на углу Шпалерной улицы, которая именовалась теперь улицей Воинова, он нашел маленький магазинчик, где продавали цветы, саженцы, а также землю специально для комнатных растений.
      - Будете довольны, товарищ! - приговаривала розовощекая бойкая бабенка, наполняя землей принесенный Бобровниковым холщовый мешок. Чудная земля, вы только потрогайте - пух! Мы ее приготовляем по всем правилам, под руководством садовода!
      Бобровников не сразу нашел способ, как переслать свою посылочку в Париж. И как же обрадовалась подарку Мария Михайловна! Как благодарила!
      4
      Слух о том, что княгиней Долгоруковой получена подлинная русская земля, с быстротой молнии разнесся по Парижу. В дом Долгоруковой потянулись породистые, чопорные, элегантные старухи, сухощавые, еле передвигающие ноги, усохшие, с обвислыми щеками, с тусклыми пустыми слезящимися глазами.
      Мария Михайловна особо держала неприкосновенный запас - исключительно для себя. Выделила малую толику и на богоугодные благотворительные цели. А самым близким и самым именитым - столбовым дворянам, внесенным в "Бархатную книгу", сенаторам, предводителям дворянства, Рюриковичам, гедеминовичам - выдавала, как особый дар, щепотку земли, отмеривая ее старинной серебряной ложечкой, с вензелем и короной.
      Только и слышали в эти годы сообщения: умер такой-то, скончалась такая-то...
      - Вы, конечно, уже знаете, - говорили при встрече, - вчера вечером похоронили милейшую княгиню Голицыну. Я ее помню во всем блеске. Красавицей.
      - Как же, ведь она была обер-гофмейстериной императрицы! Ей не так много было лет. Другое дело - Воронцов, ему уже в празднование трехсотлетия дома Романовых было за семьдесят.
      - А что старуха Клейнмихель? Она ведь ездила лечиться на воды?
      - Помилуйте, она еще в прошлом году умерла.
      - Разве? А какие балы она задавала у себя, на Сергиевской, в Петербурге! Помните?
      - Я сам присутствовал в четырнадцатом году на костюмированном бале в ее доме. Как оттанцовывала тогда кадриль княжна Кантакузен, внучка великого князя Николая Николаевича-старшего!
      - Кстати, она жива?
      - Что вы! Она погибла при автомобильной катастрофе. Это случилось в том году, когда утонула, катаясь на яхте, принцесса Альтенбургская, та самая, у которой был дворец на Каменноостровском...
      Это стало постоянной темой разговоров: смерть, смерть, смерть. Дошла очередь и до князя Хилкова. Он умер как-то нечаянно, мимоходом, только что собираясь побриться. Его нашли мертвым и уже закоченевшим, с одной намыленной щекой.
      После его смерти Мария Михайловна стала совсем придурковатой, замечали даже, что она заговаривается. Жила теперь она совсем одна в огромной и холодной, как склеп, квартире. Люси укатила в Америку. Она после многих и многих приключений, переуступив нелепого мосье Жоржа графине Потоцкой, вышла замуж за американского архимиллионера, поставляющего в армию бомбардировщики.
      Зачастил к Марии Михайловне некий Рихард Гук. Он говорил на нескольких языках, и на всех с акцентом. Одни думали, что он тайный немецкий агент, другие намекали на его связи с неким засекреченным учреждением Соединенных Штатов.
      Рихард Гук способен был часами доказывать Марии Михайловне бессмысленность человеческой жизни, полной тревог и обманов, тем более что видимого мира попросту нет, все существующее - только плод нашего больного воображения. Рихард Гук клятвенно уверял, что для человечества было бы выгоднее всего погибнуть в пламени войны. И быстро, и надежно! А если так, то почему бы не начать поход против коммунизма? И почему бы ей, Марии Михайловне, не завещать свое состояние на это дело?
      Рихард Гук убеждал Марию Михайловну вложить капитал также в издание философских трудов его, Рихарда Гука, особенно его трактата "Нет морали!" и его научного исследования "Стыдно ли быть кровожадным?".
      Мария Михайловна слушала странного проповедника со смутной тревогой, смешанной с религиозным восторгом. Но она никак не могла запомнить мудреного названия этого нового учения: экзистенциализм.
      Рихарду Гуку начинало казаться, что его работа не пропадет даром, что он достаточно обработал эту чертову куклу - русскую княгиню и можно приступить к оформлению по части денежных дел. Однажды Рихард Гук пришел не один, а в сопровождении некоего джентльмена.
      - Тысяча извинений! - расшаркался Рихард Гук. - Осмелился без особого на то разрешения прихватить с собой мосье Кадо, юрисконсульта нашей фирмы.
      - Вашей фирмы? - переспросила Мария Михайловна, бесцеремонно разглядывая юрисконсульта. - Ага, вашей. Я не слыхала, что вы имеете отношение к какой-то фирме.
      - Осмелюсь напомнить о вашем, княгиня, искреннем желании принять посильное участие в крестовом походе против антихристов двадцатого века коммунистов...
      - Кхе-кхе, - издал неопределенный звук мосье Кадо.
      - Участие? - удивилась Мария Михайловна. И вдруг, переходя на "ты", отчеканила: - Да ты, никак, очумел, милый человек! Никак, ты меня полковым командиром хочешь сделать!
      - Виноват, - обиженно поднял брови Рихард Гук. - Я про деньги...
      - Ах про деньги?! Вот что я тебе скажу. Проповеди ты читаешь хорошо, вроде как про второе пришествие и что все погибнут в геенне огненной... А денег я тебе не дам. Не обессудь.
      И княгиня встала, показывая, что разговор окончен.
      - Дура дурой, а к денежкам не подберешься! - злился Рихард Гук, направляясь в прихожую. - Зря только время на нее потратил!
      - Кхе-кхе! - отозвался на эти сетования мосье Кадо.
      Д В Е Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
      1
      Виталий Павлович Сальников был поистине неутомим. Внешне невозмутимый, корректный, готовый каждого выслушать, ни при каких обстоятельствах не терявший самообладания, он был снедаем всепожирающей страстью. Он был жертвой дьявольского честолюбия, а ведь это страшнее, чем картежная игра или рулетка! Сальников равнодушно взирал на все земные блага. Он не обнаруживал пристрастия к вину, равнодушно смотрел на женщин, не был прихотлив, привередлив, не был разборчив в еде.
      - Это все потом, это еще успеется, - останавливал он себя всякий раз, как возникали в нем смутные вожделения, интерес к такому, что могло его отвлечь и увести в сторону.
      Нет, он вовсе не был аскетом! Напротив, в душе он был жадный гурман, неистовый кутила и развратник, он бесстыдно, отчаянно любил извращенность, излишества, наслаждения, иногда его воображению рисовались самые разнузданные оргии, самое безудержное мотовство. И тогда у него судороги, как молнии, проходили по лицу. Он мертвенно бледнел, полузакрытые глаза его тускнели, на щеках вспыхивал нездоровый румянец.
      Усилием воли он стряхивал наваждение. И снова, согласно разработанному графику, мчался в экспрессе, назначал встречи, домогался аудиенции, снова и снова плел политическую паутину, как упрямый паук.
      Казалось бы, ну для чего ему было ехать в Японию? Но Сальников, не задумываясь, пустился в это утомительное путешествие.
      - С тех пор как страна Восходящего солнца ступила на дорожку империализма, - пояснил Сальников своему ближайшему помощнику, давая ему инструкции на время своего отсутствия, - она из кожи лезет вон, чтобы выбиться в люди. Нельзя забывать об этом. Даже немцы считаются с этой страной, говорят: "Японцы - пруссаки Востока".
      - Все лезут из кожи, - меланхолически отозвался собеседник Сальникова. - Время такое.
      Какое знал Сальников волшебное слово, что перед ним гостеприимно открывались двери всех властителей мира? Он был немедленно принят генералом Танака, маленьким, щуплым, с пронизывающим взглядом и приторно-любезной улыбкой.
      - Для того чтобы покорить мир, - с притворным простодушием толковал премьер-министр Сальникову, - мы прежде всего должны покорить Китай. Вы как полагаете?
      - Мысль вполне зрелая, - невозмутимо ответил посетитель.
      - А как же? Тогда все остальные страны южных морей испугаются нас и капитулируют, и весь мир поймет, что Восточная Азия принадлежит нам. Как вы полагаете?
      - Для двадцатого века, сэр, характерно, что все хотят завладеть всем миром. Меньше, чем на весь мир, никто не согласен.
      - Это не только в двадцатом. Это всегда.
      - Вы правы, сэр. Но вы не докончили ваших вполне продуманных и крайне интересных наметок будущей вашей экспансии...
      - Наш разговор, конечно, носит частный характер, - осклабился премьер-министр, - однако я не делаю тайны из своих намерений, тем более что они подробно изложены и пересуживаются всей мировой прессой раньше, чем я успел произнести хоть одно слово.
      - Господин премьер-министр! В газетах публикуется столько сенсаций, что им никто уже не верит. А фантазия журналистов неудержима.
      - А если бы и поверили? Как они могут помешать? Европейцы исчерпали свои возможности, они сами осознали, что наступил закат Европы, их закат. Завтрашний день принадлежит - кому? Как вы думаете? Первый шаг - Китай. Располагая ресурсами Китая, можно двинуться дальше. Но нельзя уверенно действовать, пока под ногами болтаются Соединенные Штаты. Как вы полагаете?
      Не давая премьер-министру произнести окончательный приговор Европейскому континенту, Сальников вежливо справился, не беспокоит ли господина Танаку новый порядок, установившийся в России.
      Танака перестал улыбаться. В его голосе прозвучало раздражение:
      - И здесь Соединенные Штаты! Везде суют нос Соединенные Штаты! Если бы не они, мы давно бы навели порядки в Сибири, на всем пространстве вплоть до Урала! Но янки боятся нашего роста. Хоть бы в Азии предоставили нам самим решать, как поступать! Как вы думаете?
      "Еще один одержимый! - размышлял Сальников, покидая Токио. - Но с этим можно еще поторговаться. До Урала - это он лишнего хватил. Танака мечтает захватить Россию до Урала с восточной стороны, немцы о том же мечтают, но уже ударом с Запада. Но тогда что же останется мне? Достаточно с него будет концессий на рыболовство!"
      Сальников повидался в Японии с различного рода людьми. Обещали многое. Сальников тоже многое обещал. Расстались вполне довольные друг другом, и каждая сторона считала, что ей удалось получить значительную выгоду при переговорах.
      Возвращаясь из Японии на океанском пароходе, Виталий Павлович ухитрился не заметить ни величия океана, ни волшебных переливов темно-зеленых, а порою коричневых набегающих волн, он не увидел ни необъятного неба, ни белоснежных кителей моряков, ни загадочных взглядов незнакомки, совершающей прогулку на том же пароходе. Он был погружен в свои мысли, в свои планы, в свои дела. Он грезил о завтрашнем триумфе.
      Сколько сил, изобретательности, денег, красноречия затратил он на подготовку грандиозной акции! Как тщательно все продумал! Взять только одну схему антисоветской организации, созданную им: все действуют, но никто никого не знает. Существуют звенья, пятерки, каждые пять человек знают только друг друга, руководитель пятерки тайно связан с одним, только с одним из другой пятерки. В случае провала выходят из игры пятеро, но в целом организация остается нераскрытой. И только у одного Сальникова хранится строжайше зашифрованный список всех точек на территории Советской России.
      Сальников пришел к убеждению, что государственный переворот возможен только изнутри. Восстание начинается одновременно в нескольких районах. После захвата хотя бы небольшой территории Сальников объявляет себя диктатором Новой России и обращается за дружеской помощью к иностранным государствам. Те признают Сальникова и двигают заранее подготовленные войска, чтобы поддержать "фактического правителя России".
      "Гениально? - спрашивал сам себя Сальников и сам отвечал: Гениально!"
      Проникая на советскую землю, Сальников всякий раз испытывал особенное чувство. Вот он идет с подложными документами, с преображенной внешностью по улицам Москвы. Вот он мчится в советских поездах, переезжает из города в город, там и тут встречается со своими сообщниками... Он действует крадучись, его повсюду стережет опасность. Он рыщет, как волк, забравшийся ночью в деревню. Малейшая оплошность - и конец. А ведь так для него бесспорно, что в самом ближайшем будущем он будет проезжать здесь же, по этим самым местам, в элегантном открытом автомобиле, и восторженная толпа будет приветствовать его появление, женщины будут бросать ему цветы, дети будут протягивать к нему ручонки... Все так хорошо знают теперь его приятное, красивое, властное, всем дорогое лицо! И он с благосклонной улыбкой отвечает на приветствия своего народа и следует в свою роскошную резиденцию, сопровождаемый свитой... И куда ни взгляни, всюду его портреты, портреты...
      На какое-то мгновение Сальников теряет сознание, даже пошатывается... Но в следующий миг он снова весь собран, весь наэлектризован, готов к любым неожиданностям, полон непоколебимой уверенности в себе.
      Океан был величав. Сальников выходил на палубу, подставлял соленому морскому ветру пылающее лицо и досадовал на медлительность комфортабельного парохода.
      2
      В Италии Сальникову был оказан самый радушный прием. Обещали всяческое содействие, выразили готовность обеспечить в случае надобности даже итальянским паспортом, предлагали любую помощь, какую только способна оказать итальянская тайная полиция ОВРА.
      Но Сальников спешил. Предстояли важные встречи и переговоры. Этот лысоватый, отменно вежливый господин, в безукоризненном, отлично сидящем сюртуке, в сверкающих лакированных ботинках, походил, скорее, на директора банка или нотариуса, и никак нельзя было по внешнему виду предположить, что его прочат в диктаторы России.
      А его прочили! В него верили! Поэтому Сальников был несколько обижен и раздосадован, когда его не пожелал видеть не какой-нибудь премьер, а всего лишь глава нефтяного концерна "Ройял Датчшелл" Генри Вильгельм Август Детердинг.
      Сальников был в курсе всех и деловых и даже семейных обстоятельств этого магната. Он знал, что Детердинг болеет язвой желудка, знал о его неудачной женитьбе на русской аристократке, знал, что этот голландец, принявший английское подданство, ухитрился скупить акции на все крупные нефтяные промыслы Советской России. Скупив акции, Детердинг объявил Советскую власть не больше не меньше как вне закона. "Вот они, акции, похвалялся он, - нефть моя! И потрудитесь мне ее предоставить! Подайте ее сюда!"
      Сальникова принял поверенный нефтяного короля.
      - Не придавайте значения, что вас не смог повидать сам патрон. Я облечен полным доверием и могу самостоятельно решать любые вопросы. А те вопросы, которые вас интересуют, как раз стоят у нас на повестке дня. Дело в том, что я могу вам конфиденциально сообщить, так как завтра это получит уже огласку: мы объявляем войну Советской России.
      - Кто объявляет? - опешил Сальников. - Великобритания? Или Голландия? (Сальников знал, что Детердинг - одновременно двух подданств.)
      Поверенный - пухлый, рыхлый, с маленькими медвежьими глазками, с подбородком, напоминающим груду сосисок - такое тут нагромождение складок одна на другой, - был, видимо, прирожденный весельчак. Услышав возглас, вырвавшийся у Сальникова, он залился счастливым беззвучным смехом и долго булькал, не произнося ни слова. Вдоволь насмеявшись, он наконец выдавил из себя: