3

Звезды на востоке начали блекнуть — исподволь, еле заметно для глаз к глотке ночи крался осторожный рассвет. Самая тяжкая пора для сторожи; самая опасная пора, если ждешь нападения врага-человека. А волхв говорил, будто людоед ведет себя почти что по-человечьи…

Пробродив всю ночь вокруг огорожи, Кудеслав разрешил себе наконец миг-другой отдохнуть и уселся прямо на землю, привалившись к стене скотьей сараюшки. Векша, таскавшийся за Мечником как привязанный, устроился рядом.

С тех пор как хлопнула за ушедшим Белоконем избяная дверь, доброхотные сторожа не перемолвились ни единым словом. А тут малец вдруг тихонько заговорил:

— Дозволишь спросить?

— Чего тебе? — досадливо покосился в его сторону Кудеслав.

— У тебя жена есть?

— Нет. — Мечник скрипнул зубами и отвернулся. Вот ведь избаловал Белоконь щенка! Самое время сейчас любопытство тешить!

Кудеслав чувствовал, что тело будто собственной волей норовит умоститься поудобней, что веки наливаются вкрадчивой, соблазнительной тяжестью (все-таки вторая подряд бессонная ночь)… Сейчас бы самое время встряхнуться, слушать в четыре уха да следить во всю силу глаз за непроглядной чернотой близкой опушки… А пащенку, видите ли, засвербило именно теперь пристать с расспросами! И ведь не унимается же!

— А почему ты до сих пор не женат? Если по неспособности…

Все-таки ни ловкостью, ни вниманием боги не обделили Векшу. Малец успел отшатнуться, и Мечников кулак лишь безвредно мелькнул возле его лица. Вскочить на ноги да отбежать, вывернувшись из-под второго удара, парнишка тоже успел.

Уже с безопасного (как ему показалось) расстояния Векша торопливо заговорил:

— Погоди бросаться, я ж не в обиду тебе! Я ж помочь… А то вон эта коряга старая говорит, будто ты четырежды отказывался от Белоконевых внучек. Я бы…

Нет, вовсе зря мальцу показалось безопасным расстояние в десяток шагов. Кудеслав не удосужился играть в догонялки с наглым пащенком; он даже не удосужился встать, а просто-напросто схватил прислоненную к стене рогатину. Метать пришлось левой рукой и почти без взмаха (сидя под стеной, не больно-то размахнешься), но бросок получился из тех, от которых даже опытные воины уворачиваются с немалым трудом. Векша воином не был; тупой конец древка угодил ему точнехонько под грудь. Мальчишка сложился пополам и рухнул на землю.

Несколько мгновений Кудеслав мрачно следил, как он корчится, не в силах ни разогнуться, ни вдохнуть полной грудью. Мечник уже сожалел о сделанном. Конечно, нужно было проучить наглеца, но урок получился слишком жестоким. Как теперь Бе-локоню в глаза смотреть, если окажется, что изувечил-таки мальчишку?

— Ду… Дурень… Зверина… Дурень… — К Векше постепенно возвращалась способность дышать; он не говорил, а давился мучительными всхлипами. — Помочь же могу… а… а ты… Дурень, зверина ты! Я наузное плетение знаю… Могу оберег… от хворей, от мужской слабости… А ты… ты… ты…

Он заплакал. Громко, по-детски, взахлеб. Кудеслав подошел, нагнулся, попробовал приподнять, но Векша зло вывернулся из его рук.

Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечья.

На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился — упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.

— Сам ты дурень, — тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). — Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле, вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя. И настоящего ремесла без терпения не бывает…

— Я не от боли. — Векша мрачно шмыгнул носом. — Я от обиды.

Мечник усмехнулся:

— А от обиды и вовсе ни к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ — чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!

Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза.

— Тебе засветишь! — Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. — Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…

Кудеслав и прежде не больно-то рассчитывал на Векшу, теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда — наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил — спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:

— А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу, в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв — любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: «Хочешь живым быть — назавтра хмельного в рот не бери». А он не послушал. «Это я, — сказал, — ежели не опохмелюсь, так уж точно помру».

— И что? — Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.

— А ничего. — Кудеслав отвернулся, встал. — Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.

Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой и не оглядываясь двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так небось сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит — на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…

— Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил. — Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. — Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…

Мечник подошел к ограде и замер, опершись на рогатину. Векша (кажется, ему наконец удалось подняться) выговорил, тяжко дыша:

— Про наузное плетение — это правда. Ежели в чем надобность будет, так ты только скажи.

Кудеслав молча кивнул. Если парнишка впрямь наузник, то понятна его немаленькая цена. Наузное уменье считается наравне с мастерством кузнеца-оружейника; и с кузнечным же делом наравне считается око занятием ведовским. Каждый узел имеет скрытое волховское свойство, а потому любая вещь, сплетенная наузником (даже если это не амулет, а бабий убор или конская сбруя), может принести хозяину немалую пользу. Или немалый вред.

Даже Мечнику, изрядно постранствовавшему по чужим землям, довелось увидеть лишь пять или шесть вещей, хитроумно сплетенных из цветных шнуров, ремешков или оловянной проволоки. И цена этим вещам была куда выше, чем таким же, сделанным по-обычному, пускай хоть из самой тонкой кожи или даже из шитого персидским бисером шелка…

Ни разговоры, ни раздумья не мешали Кудеславу следить за тем, что творилось вокруг. Он успевал замечать почти невидимые тени слоняющихся по двору сторожевых псов; слышал разморенное всхрапывание спящей скотины, вкрадчивые похрустывания и шорохи ночного леса…

Векше показалось даже, что Кудеслав вздрогнул и напрягся за крохотный осколочек мига до того, как со стороны ближней опушки донесся резкий щелчок треснувшей ветки. Подобное слышалось оттуда и раньше — иногда даже громче, — но именно в этом звуке было нечто, насторожившее Мечника. И не только его. Все четыре пса, мгновенно оказавшись рядом с Кудеславом, словно приклеились взглядами к непроглядной стене лесной черноты.

Легкий ветер, с полуночи тянувший вдоль лощины, утомился и стих. Бесполезным сделалось собачье чутье — таким же бесполезным, как и людское зрение. И людям, и псам обманчиво светлая ночь оставила только слух.

Но тишину пока нарушало лишь трудное Векшино дыхание да еле слышимое ворчанье собак. Лес будто вымер после странного треска, и скотьи сараи словно бы вмиг опустели — это-то и подсказывало Мечнику, что правильно он решил не спать в эту ночь.

Второго щелчка Кудеслав почти не расслышал. С оглушительным лаем псы разом перемахнули через огорожу и кинулись к лесу. Мечник пытался воротить их окриками, но куда там! Разве что одного Белоконя они бы послушались, да и то…

Хмелеющие от своей глупой отваги псы провалились в лесную темень, и та мгновенно вскипела злым шумом смертного боя. Многолапый топот по мерзлым прошлогодним листьям, треск, рык, свирепое взлаивание… И только однажды все это подмял хриплый тягучий рев, от которого зашевелились волосы на Векшиной голове. А потом шум звериной схватки прорезался истошным визгом — еще раз, снова, — и на лес обрушилась тишина.

Дурную, ох и дурную же службу сослужило охранным псам хозяйское умение жить в мире с чащобой-матушкой! Будь у них не то что привычка к охоте на крупного зверя, а хоть вполовину меньше отваги — куда как тяжелее пришлось бы людоеду. Но что толку жалеть о том, что могло бы быть?!

Кудеслав торопливо стряхнул рукавицы и попятился от огорожи. Коротко оглянулся на Векшу:

— Сможешь на избяную кровлю залезть?

— Д-да…

— Тогда быстро! И чтоб не как давеча в лесу. Ослушаешься — не медведь задавит, так я до смерти запорю!

Векшины сапоги часто протопали через двор, и Мечник мгновенно забыл о Белоконевом купленнике. Лес молчал; между опушкой и огорожей не виделось ни малейшего шевеления, но ясно было, что людоед вряд ли удовлетворится собачатиной.

Медленно отступив на середину двора, Кудеслав замер: лицом к опушке, спиною к узкому проходу между стенами избы и скотьей сараюшки (изба по левую руку, сарай — по правую). Нет, Мечник не тешил себя надеждой, что людоед сунется прямехонько на него. После того как умно медведь выманил на себя псов, рассчитывать на его оплошку мог бы только пустоголовый. Но вот показаться людоеду пустоголовым — это была бы удача.

Держа рогатину в опущенной левой руке, Кудеслав неторопливо потащил из ножен меч. Он не сомневался, что медведь уже возле огорожи (может быть, даже по эту ее сторону) и что при своем увечье да немалой тяжести жадная до человечьего мяса зверюга не станет и пытаться достать угнездившегося на кровле Векшу.

Заржали, забились в сарае лошади. Через несколько мгновений вроде бы что-то царапнуло бревенчатую стену — не разобрать, сарая или избы, но звук донесся из прохода меж ними.

— Видишь его? — негромко и нарочито спокойно спросил Кудеслав.

— Н-нет, — донеслось с кровли. — Вроде где-то под…

— Цыц!

Снова заполошное конское топотание, снова царапающий звук в проходе. Не поверил, значит, людоед, будто Кудеслав ждет его от опушки. Стало быть, пустоголовым не посчитал — посчитал полудурком. Шумнул, привлек внимание к этой щели между двумя стенами, а сам обойдет избу (наверняка не сараюшку — зачем ему лишний раз выдавать себя лошадиной тревогой?!)… Обойдет, значит, избу, хоронясь от Векши под нависающими закраинами тесовин, выждет и нападет со спины. Хитер… Ой, гляди, медведюшка, как бы тебе самого себя не перехитрить!

С нарочитой поспешностью Кудеслав оборотился к проходу. Присогнув левую руку, он вздернул жало рогатины, обозначая готовность принять на него звериный наскок, шагнул было вперед… и вдруг резко обернулся к тому углу избы, из-за которого ждал опасности.

В первый миг ему показалось, что изба рушится. Словно бы распираемый изнутри неведомой силой, дальний угол ее выпятился наружу черным уступом-горбом, и уступ этот все рос, все распухал бесшумно и жутко…

Нет, крепко связанный вперехлест стык избяных стен, конечно же, был целехонек. Выпершая не из, а из-за него чернота замерла на мгновение, сверкнула искрами несообразно маленьких, близко посаженных глаз…

Кудеслав не шевелясь ждал медвежьего выбора: попятиться ли, продолжить игру в смертные прятки, напасть ли сразу — на то сейчас воля людоеда.

Промедлив лишь миг, медведь все так же бесшумно отлепился от стены, выскользнул из-под нависающей кровли и без малейшего видимого усилия вскинулся на дыбы.

Да, уж куда там давешнему заморенному трехлетку! Приступи людоед вплотную, голова его оказалась бы пяди на четыре — а то и на шесть — выше головы Мечника (которого, кстати сказать, боги отнюдь не обидели ростом).

С крыши донесся сдавленный вскрик. «Наконец-то заметил…» Раздражение Кудеслава было мимолетным: Векша покуда в безопасности и слишком напуган, чтобы пытаться что-то сделать (а значит, не сможет помешать), — ну и нечего о нем помнить.

Медведь не двигался с места, только как-то чересчур суетливо для этакой грозной туши вертел головой, настороженно озираясь. Миг-другой его повернутая в сторону морда довольно отчетливо виделась на фоне бледнеющего неба, и Кудеслав успел заметить, что нос людоеда не то обрублен, не то словно бы .сплющен тяжким встречным ударом. И в медвежьих глазах, время от времени вспыхивающих краснотой, тоже мерещилась еле уловимая странность — левый казался не то тусклей, не то меньше правого. Нюха лишен, да еще кривоват — вот и вертит головой, будто птенец-недоперок… однако не хватит ли гляделками баловаться?!

Кудеслав внезапно почувствовал, что медведь вот-вот уйдет, так и не решившись напасть. Повадка вскинувшегося на дыбы зверя действительно была почти человечьей, понятной и предсказуемой. Людоед сознавал свою ущербность; лживое звездное сияние обманывало его так же, как и человека. Похоже, Белоконь ошибся: голод еще не настолько истерзал медвежье нутро, чтобы пересилить осторожность увечного зверя.

Уйдет…

В тот самый миг, когда эта уверенность окончательно овладела Мечником, людоед рухнул на все четыре и молчком ринулся к стоящему перед ним человеку.

Всего-то и нужно было чудищу пробежать два десятка шагов, прежде чем враг опомнится. Но и человеку нужно было успеть немногое.

Выронив рогатину, Кудеслав обеими ладонями обхватил рукоять меча и, сгорбившись, почти коснулся острием клинка земли у правой ноги.

Дальше все было точно как рассказывал волхв. За пару шагов от неподвижного врага медведь прянул в сторону. Перед глазами Мечника промелькнула отвратительная звериная морда (такого, наверное, и в похмельном сне не увидишь: вся левая половина — сплошное месиво шрамов, рубцов и наростов); смрадный выдох обжег лицо; отсвет бешеных медвежьих глаз слился в стремительную полоску багрового пламени… И Кудеслав, припав на колено, ударил клинком влево и вверх — навстречу заслонившей полмира стремительной когтистой лапе.

Отдавшийся свирепой вспышкой боли в запястьях удар был так силен, что едва не вышиб меч из Кудеславовых рук. По лицу хлестнули горячие соленые брызги; уши вымучил пронзительный вой; тяжкий толчок в плечо сшиб Мечника на спину…

Перекатиться, вскочить, вновь вскинуть клинок — дело одного мига.

Но рубить уже было некого.

Рыдая совершенно по-человечьи, людоед убегал — на задних лапах, снова-таки как человек. От его передней правой осталась лишь короткая, хлещущая кровью культя; остальное валялось у Кудеславовых ног — оно-то, верно, и сбило пытавшегося подняться с колена Мечника. Силен же был людоедов наскок, если даже срубленная лапа ударила с этакой силой. Спасибо мечу, не выдал. Не переруби клинок кости, увязни в ней, так и дух бы вон из его хозяина.

Утирая рукавом окровавленное лицо, Кудеслав глядел вслед медведю. Тот словно бы вовсе ослеп от боли. Видно было, как людоед напоролся на огорожу, проломил ее и упал. Выпутавшись из жердяных обломков, он попробовал было скакать на трех, но увечная передняя левая, похоже, худо служила ему — медведь снова взбросился на дыбы.

Все-таки с потерей лапы чудище не утратило остатки соображения.

Людоед не стал забиваться в чащу: понимал, что, ломясь на двух сквозь кусты, шуму не оберешься, да сам же себя издерешь о ветви и сучья. Чудище бросилось вниз по лощине — и лес там куда реже, чем на склонах, и под гору легче бежать. Но лощина-то упирается в ручей с крутыми обрывистыми берегами! А на ближнем берегу ручья — Родовое святилище…

Похоже, людоед бежит прямиком в ловушку, откуда ему будет лишь один выход — назад. Или это боги ведут его к Светловидову месту, давая Мечнику знать, какую жертву следует принести за ниспосланную удачу?

Вломись раненый медведь в густую чащобу, Кудеслав не решился бы кидаться вдогонку до полного света. А так… Медведи живучи. Рана-то страшна, но, судя по шрамам, людоеду уже довелось пережить почти столь же страшную. Да, у него теперь лишь одна передняя лапа — и та увечная; но вон ведь как ловок на задних-то… В любом случае его легче добить, пока он не опомнился. А добить нужно. Хоть и невелика возможность, что оклемается он, выживет, а все же такая возможность есть.

Ни один опытный медвежатник не поверил бы в то, будто шатун способен оправиться после этакой раны. Любой охотник выждал бы с преследованием, давая зверю ослабеть от потери крови (ведь по нынешней поре в лесу не бывает случайных людей, на которых могло бы наскочить разъяренное чудище).

Но Кудеслав был плохим охотником — он был воином; а людоед вел себя настолько по-человечьи… И Мечник бессознательно поступил так, будто его враг впрямь человек, способный, затаившись, перевязать рану, успокоиться и вновь стать опасным или успеть добраться к своим, которые помогут и отправятся мстить…

Проверив, не выпал ли из-за голенища нож, Кудеслав мельком оглядел избу (что-то не видать Векши на кровле — не упал ли малец с перепугу?) и торопливо пошел вслед за медведем.

Сразу оказалось, что шагом пораненную тварь не догнать. Пришлось бегом, чуть ли не во всю прыть.

Светлело. Уже четко виделся на беленной инеем земле кровяной след, а впереди пд временам различалась мелькающая среди деревьев мохнатая темная спина.

И вдруг медвежий плач прекратился, будто бы людоеду с маху заткнули пасть. Пробежав еще с полтора десятка шагов, Кудеслав обнаружил, что след подранка круто завернул влево — на поросший кустами склон. В кустах трещало, однако куда слабее, чем можно было бы ожидать: похоже, людоед опамятовывает, вспоминает об осторожности. И крови на земле вроде бы меньше стало… Как ни страшна рана, а по морозцу кровоток может и ослабеть.

Сойдя со следа, Мечник бесшумно двинулся в обход приютившей медведя заросли. Густая, трудно-пролазная крепь оказалась на удивление небольшой. Случайно, намеренно ли, но людоед вновь повел себя как человек: лишенный обоняния, он выбрал для последнего своего убежища заросшую глодом впадину посреди довольно обширной полянки. Залег в крепком месте с хорошо просматривающимися подходами. Знать бы, что у медведюшки на уме. Только месть? Или, несмотря на тяжесть увечья, близость человеческого жилья и погоню, все-таки надеется отлежаться и уйти? Когда? Станет ждать следующего темна или еще до рассвета попробует вырваться в подлинную лесную чащу?

Что ж, как бы то ни было, соваться к нему сейчас — безмерная глупость. Придется ждать света. И людоедовой воли.

Тихо проскальзывая от дерева к дереву, Кудеслав выбрался на середину склона и затаился так, чтобы одинаково споро можно было заступить чудищу дорогу, кинься оно хоть вверх — в чащу, хоть вниз — на противоположный склон или к волховскому жилищу. Только один путь оставался людоеду свободным — в конец лощины, к святилищу, откуда лишь назад можно.