Урман (№1) - Урман

— Многие. Я сюда, почитай, всех приводил, кому случалось с Чернобаевыми видеться. Все признали.

Мечник уселся на корточки над самым краем ямины; снизу вверх глянул в Яромирово лицо.

— А первым, прежде других-то — кто?

— Кудлай, — неохотно выговорил старейшина, отворачиваясь. — За то я его и простил. Помнишь, он давеча про услугу вякал? Вот об этом узнавании, стало быть.

— Так… — Кудеслав снова глянул на упокойника и вдруг соскочил вниз, к нему.

Вцепившись в гадко холодное, неухватистое плечо (боги, ну почему мертвых шевелить куда тяжелей, чем даже живых, которые упираются?!), Мечник перевернул бездвижное тело на бок.

Перевернул и сказал, морщась от окрепшего смрада:

— Слышь, Яромир, лезь сюда со своей лучиной да погляди-ка. Ох же и интересное тут!

Под правой лопаткой мертвого Чернобаева сына обнаружилась еще одна рана, которой не было и быть не могло у полоняника, схваченного на мысе-когте и застреленного своими же во время бегства Кудеславовых родовичей к лесу заречного берега.

— Это от стрелы, — трудно дыша, сказал Кудеслав. — Тяжкая стрела с железным притуплённым наконечником — потому и насквозь не прошла, хоть били, похоже, сблизи. Да, не насквозь… — Он поперхнулся, закашлялся (все-таки дух в яме стоял отвратный). — Не насквозь, но почти… С той… Да что же это за дрянь такая в горле уселась! Першит и першит… С той, говорю, стороны (спереди, значит) у него пятно, вроде кровоподтека. Сразу, поди, не видать было, а как полежал — выступило, обозначило себя. Так что точно тебе говорю: били его шагов с десяти и нарочно чтобы не насквозь.

Забравшись в яму, старейшина растерянно взглядывал то на дыру в мертвой спине, то на Мечника.

— А может… — начал было Яромир, но тут же подавился недоговоренным и запустил пальцы свободной от лучины руки в свою бороду — задумался.

— Что «может»? — раздраженно спросил Кудеслав. — Мы с Лисовином, дурни безглазые, не приметили, что за нами вплотную лучник гнался? Говорю же: и с такой близи некому было в него стрелять, и стрела не такая, как те, которыми Велимира да всамделишного полоняника… Больше скажу — этого Шестака Чернобаева нарочно так уходили, чтоб обеспамятовал сразу, а помер чуть погодя. И в те места, в которые настоящего ранило, этого били беспамятного, но еще живого. Зачем? А затем, что раны по мертвому через пару дней делаются вовсе другими, чем те, которые по живому.

Мечник вздохнул и полез из ямы.

— Здорово Кудлайка тебя обвел. А, старейшина? Небось, покуда мы тут с мокшей хороводились (и ведь снова-таки по его же воле затеялись эти смертные хороводы!), он Шестака порешил, а там и подмена…

— Когда ж это он? — Яромир оставил в покое бороду и принялся скрести ногтями затылок.

Кудеслав дернул плечом:

— Мало, что ль, тут было возни с упокойниками? Этого вот, Чернобаева, притащили, будто кого из наших; а того, что здесь лежал, — настоящего, — небось сволокли к убиенным мокшанам. Мужики, которым ты велел счесть мордовских мертвецов, поди, и глазом не кинули, что давний затесался, — наверняка лишь порадовались, что одним больше.

Лучина мигнула раз-другой и погасла. Почти невидимый в захлестнувшей покойницкую ямину черноте, Яромир шумно заворочался — видать, тоже собрался вылазить.

— Для чего же ему могло понадобиться с этакими трудами наводить заподозренье на Чернобая? — осведомился он, сопя. — Ведь и так…

— Чего «и так»?! — Мечник до того забылся, что позволил себе перебить старейшину, словно тот ему ровня. Правда, Яромир тем вечером и сам вел себя так, будто бы они с Кудеславом почти на равной ноге.

А Кудеслав продолжал:

— Что мы знаем наверняка-то? Чернобай, Зван и кто-то еще беседовали с Волком и прочими. О чем сговаривались — неведомо; сговорились ли — снова-таки неведомо. Ты вон тоже небось с Толстым да с Волком пересуды водил — много ли проку вышло Толстому да Волку от тех пересудов? То-то. Что мы еще знаем? Что челны отбили не мокшане-соседушки? Во-первых, это еще покуда надвое гадано. А во-вторых… Подумай: достало бы даже у всех здешних извергов вместе силенок на этакое дело? Ой ли! Может, Чернобай-то как раз и ни при чем, а кто при чем — теперь на него же вину и валит…

Опершись о край ямы, старейшина одним прыжком вымахнул наружу.

— Пойдем-ка руки ополоснем — как-никак упокойника трогали, — сказал он.

— Пойдем… — согласился Кудеслав, но шагнул не от ямы, а к ней.

Несколько мгновений Яромир следил за слаборазличимой тенью, в которую оборотила Мечника обнаглевшая после гибели лучинного пламени ночная тьма. Судя по треску да шороху, Кудеслав ногами спихивал лапник обратно в ямину.

— Я чего из твоих слов не понял, — подал голос старейшина, — так это про малочисленность извергов. Не сами же они небось — вкупе со слобожанами. А может, и с Волковыми. Или, к примеру, могли же они набрать себе в захребетники разного шалого люду — хоть на прошлом торге, хоть… — Он вдруг мучительно закашлялся, как давеча в яме закашлялся Мечник. — Впрямь пакость какая-то здесь летает — так и першит…

— А кстати, — Кудеслав осторожно обошел яму кругом, — Чернобай-то с прочими ведь на торг уплыли-таки. Значит, на их подворьях мужиков вовсе мало.

— Ладно, пошли. — Яромир наконец прочистил горло и обрел полный голос. — Пошли омоемся да станем из Кудлая душу трясти. Он-то, конечно, не голова — лишь руки…

Мечник тихонько зарычал:

— Знать бы только, чья голова правит этими руками! Только на единый миг до этой бы головы дотянуться! Лишь на единый бы миг!

— Вот Кудлай нам сейчас ее и выдаст, голову-то! — рявкнул Яромир, но взъярившийся до окончательной утери почтительности Кудеслав досадливо сплюнул:

— Как же, ждет он тебя с твоими расспросами! Поди, дожидаючись, все глаза проглядел! Сам же ты ему велел убраться куда подальше — думаешь, он ослушался?!

Мечник зашагал было прочь от ямы и вдруг будто бы с маху ткнулся в глухую стену.

Но это, конечно же, была не стена.

Это был всего-навсего вопрос. Простой. Простейший. Вопрос, до которого следовало додуматься уже давно — хотя бы близ мокшанского града, когда Ковадло помянул Званово уменье предвидеть грядущее.

Для чего способный видеть грядущее староста кузнечной слободы Зван Огнелюб запрошлой Веселой Ночью вернул к жизни Кудлая? Как он тогда говорил, Огнелюб-то? «Это я не только и не столько тебя ради, сколько…»

Так он сказал Мечнику.

А чего он Мечнику недосказал?

9

— Уж не взыщи, не сохранил я подарок твой. Ну, оберег. Я его Велимиру оставил. Хоть и названый, а все же отец… Ему по его летам очень уж несладко пришлось. Да еще рана, да еще заручником выпало оставаться… Не серчаешь?

Векша будто и не слыхала этих Мечниковых слов. Промолчала и не обернулась. Кудеслав по-прежнему видел лишь ее спину, мерно раскачивающуюся взад-вперед. Ловко гребет ильменка. Умело гребет. Будто бы так и родилась в челне да с веслом в руках.

Там, на общинном причале, Векша тоже не сказала ни единого слова. Все, что показалось ей нужным, она прошептала чуть раньше, в темных сенях общинной избы, — торопливо, почти касаясь губами Мечникова уха, и было в ее жарком щекотном шепоте нечто такое… Кудеславу почему-то ни на единый миг не закралось в голову, будто можно спорить, отказаться, не взять с собою… Видать, не только из ремешков да шнурков умеет плести ведовские наузы эта ильменская чаровница.

Векша пришла на берег в том самом мужском одеянье, в котором Мечник впервые увидел ее под тыном общинного града (разве только без варежек да без шапки). Долбленый челнок — маленький, ходкий — выбирала она, и она же первая впрыгнула в него, предоставив Мечнику отвязывать припонку да отпихиваться от мостков. Маявшийся близ причала охоронник только глазами хлопал, глядя, как воином Кудеславом помыкает бледненький сопляк-недомерок.

Кудеслав тоже хлопал глазами. Он представить себе не мог, что Векша умеет быть вот такой — как Велимир, когда выбирает рогатину для опасной охоты. Но Велимир — это Велимир, в иных делах на него вовсе не совестно глядеть снизу вверх. А эта ведь пятнадцатый год дожить не успела — сама признавалась! Что ж, ильменка — она ильменка и есть. Тамошние люди с водицей дружны…

Когда Мечник оттолкнулся веслом от позеленевшей сваи общинного причала, рассвет только гадал, заниматься ему или еще погодить. Однако ночная тьма уже вылиняла предутренней серостью, стало неплохо видно и без факелов да лучин… Поднявшийся ветерок (вроде бы слабый, но на редкость промозглый и неуютный) сдул висевший над водою туман; Истра виделась серой лентой меж двумя черными стенами подмявшей берега матушки-чащи.

Да, холодно было на реке, сыро, неласково. И все-таки не успел еще пропасть из глаз причал, как Векша скинула и полушубок, и лисью безрукавку. Более того, ильменка даже сапоги умудрилась стряхнуть, для чего ей пришлось встать в рост и по нескольку мгновений продержаться сперва на одной, потом на другой ноге. Все это — в узенькой низкобортной лодочке, в которой сложно удерживать равновесие и при самой обычной гребле (коротким веслом, стоя на коленях, — такие челны слишком низки, чтобы делать в них скамьи, а любая попытка усесться прямо на дно тут же завершится вынужденным купанием).

Однако же решение Белоконевой купленницы освободиться от лишней одежды обернулось вовсе не к пользе. Теперь Кудеслав мог видеть, как под тонким полотном рубахи, темнеющей от пота на плечах да между лопатками, вздуваются упругие бугорки Векшиных мышц. Гибкая спина, вроде бы детская даже; и без того узкая, она немыслимым образом истончается к пояснице, а после уж вовсе немыслимо раздается в крутые, вовсе не детские бедра… В иное время могла бы она, спина эта, показаться беззащитной, беспомощной… Да что там «могла бы» — так ведь и казалось тебе, ты, железнолобый урман!

Казалось… А теперь? Узка, гибка, только гибкая узость эта способна и ношу выдержать, для многих силачей неподъемную, и друга прикрыть надежней осадного щита.

Гибка…

Гибка, да неподатлива.

Сколько бы раз еще ни захотела судьба приучить эту вот наузницу-чаровницу стелиться перед собою, столько раз и придется подминать да ломать. Вот бы не захотелось больше ей, судьбе то есть! Ведь и дураку ясно, у кого в таком приучении раньше иссякнут терпенье да силы!

Векша наконец оглянулась. А как не оглянешься? Могучий воин Кудеслав Мечник уже третий раз цепляет веслом борт челнока, словно не успевший забыть вкус материнского молока ребятенок, допущенный к гребле потехи ради… Короток был этот взгляд через плечо, но Мечник успел заметить, что исполненные недоумения Векшины глаза вмиг потеплели: небось причина неловкости Кудеслава ясней ясного распознавалась по его же лицу. И пускай. Что ж тут поделаешь, если могучий воин впрямь чувствует себя дуреющим от восторга щенком? Не твоя ли в этом вина, ты, взбалмошная ильменская белка? Не ты ли навязалась к нему в спутницы, не сама ли ты забралась на нос челнока, решив всю дорогу дразнить спутника собою? На себя теперь и пеняй, потому что ему, спутнику, вовсе не хочется грести, не хочется торопиться туда, где в нем надобность и где он обещал быть еще до светлой поры. Тебя ему хочется, только он боится, что ты примешь его за подобие прежних твоих владетелей… Нет, уж лучше горлом на собственный меч.

Кудеслав встряхнулся и ловчей перехватил весельную рукоять.

Впрямь ведь ждут, и путь еще долог, а рассвет совсем уже недалек… Придется-таки подставлять лоб под Белоконевы щелчки. И хорошо, — может, хоть толику дури вышибет из твоей головы могучий старик. Это ж лишь несколькими десятками дней раньше подумал бы кто (да хоть бы и ты сам!), что Мечник Кудеслав способен до полной потери памяти одуреть, глядя на бабью спину…

Но, говоря по чести, одуреть-то есть от чего. Дивный стан у нее, редкостный. И хорошо, что бедра столь широки, — рожать будет легко да обильно… Ладно уж, первого пусть волхву, но остальных… Да ты, леший тебя сожри, грести будешь сегодня?! Посмотрел бы кто, как у тебя челн хвостом вертит — словно блудливая шавка перед кобелем! И как только Векша терпит? Гребет за двоих, а ты ей мало что не помощь — помеха!

В два-три весельных взмаха Кудеслав выровнял челн; попросил виновато:

— Не серчай…

— За оберег-то? Боги с тобой, я же понимаю!

— Да нет, — Мечник вздохнул, — за греблю. Может, местами поменяемся?

Снова взгляд через плечо — теплый, ласковый, но в огромных Векшиных глазах неожиданно примерещился Мечнику влажный блик. Предутренний свет шалит? Или из-под весла ей в лицо брызнуло? Да вряд ли — при этакой-то ладной гребле…

— Ты не очень торопишься? — спросила Векша спустя пару мгновений. — Меняться местами — это ведь все равно придется к берегу… Вон по левой руке утес, видишь? Давай там дождемся рассвета.

Кудеслав согласился. Скоро, уже очень скоро должен был выбраться на небо Хорсов пресветлый лик; надежды поспеть на мыс-коготь к условленной с Белоконем поре уже не осталось…

Зато появилась другая надежда.

Вернее, догадка: для чего бы это Векше могла понадобиться остановка?

Нет, все-таки надежда, а не догадка; причем надежда почти что наверняка несбыточная — он сам это понимал, но…

Но согласился.

Утес (правильнее сказать, валун — огромный, подточенный речными волнами) придавил собою узкую полоску ила, отделившую от воды непролазные заросли ивняка. Выпрыгнув из челна, Векша со всех сторон обошла эту глыбу, похожую на непомерной величины гриб-головач, — даже в воду по колено залезла, чтобы и от реки осмотреть ноздреватый, поросший лишайниками и мхом камень. Именно со стороны реки хранильникова купленница обнаружила то, что, похоже, искала.

Заслышав радостный вскрик ильменки, Мечник (он отстал, выволакивая челн на сухое) лишь плечами пожал. Чего было по воде лазить, штанины мочить? Спросила бы — он бы и показал, и рассказал…

Да, Мечник знал это место и сразу понял, что такое удалось Векше выискать на обращенной к противоположному берегу стороне валуна.

Волховской знак, невесть кем и в невесть какие прадавние времена вырубленный на камне, — крест-накрест перечеркнутый круг.

Знак Хорса, светозарного бога-теплодарителя.

Как раз напротив валуна другой берег Истры, бывший в этом месте обрывистым и высоким, пропорола лощина с кремнистыми склонами, похожая на прямой и глубокий шрам от ножевого удара. В ней почти ничего не росло. Деревца и кустарники, умудрявшиеся вцепиться корнями в голый выветренный камень, корчевались талыми водами. А дальним своим концом указывала эта лощина на восток, где по утрам являет себя просыпающемуся миру лик Хорса. И каждую весну бывали такие дни, когда утром, лишь небо начинало светлеть, сквозь серость предрассветных сумерек во вспучившийся на левом берегу валун бил из устья лощины поток радостного яркого света — Хорсово златое копье, которое, в отличие от людских копий, не отнимает, а дарит жизнь…

— Будь милостив, скажи… — Векша торопливо выбрела из воды, остановилась перед Кудеславом. — Там наверху ничего нет?

— Как не быть? Жертвенник Хорсов…

— А не тяжко тебе огонь в нем разжечь? — Ильменка торопливо покосилась на противоположный берег и вновь заглянула в Мечниковы глаза. — Прямо теперь же, а?

— Какая уж тут тяжесть? Невелик труд…

Всего несколько мгновений потребовалось Мечнику, чтобы наломать в ивняке сухих веток, оторвать кусок трухлявой мертвой коры да забраться на валун (поди, в те же времена, что и Хорсов знак над водой, вырубила чья-то рука ямки-ступени на обращенной прочь от реки стороне каменного головача). Сложив принесенный хворост в закопченную колдобину-жертвенник, Кудеслав вытащил из подвешенного к поясу мешочка огниво да трут и приладился было высечь огонь, но вдруг оглянулся встревоженно, заслышав раздавшийся подле валуна негромкий вкрадчивый плеск.

Векшина одежда кучкой валялась у берега, а сама ильменка, оказывается, прыгнула в воду и теперь раз за разом окуналась, будто бы торопясь смыть с тела какую-то невидимую постороннему глазу липучую погань.

Слабый голубоватый дымок потянулся к небу от сложенного в жертвенник хвороста. Мечник отложил огниво и принялся осторожно вздувать уцепившуюся за трут жаркую искру. Та, помедлив, крохотным язычком потянулась к более вкусной еде, лизнула… И через миг слабое, но веселое пламя радостно захрустело мертвой древесной плотью.

Мечник выпрямился и остолбенел. Занятый костерком, он не углядел, когда Векша взобралась сюда, на валун. Всего в шаге… да нет, ближе, совсем рядом — лишь только вздохнет поглубже, и коснется тебя высокой упругой грудью, на самом кончике которой смешно повисла прозрачная капля…

Он ни за что не совладал бы с собой. Никакие слова бы не удержали, никакие крики и просьбы — даже ее слова, крики и просьбы. Однажды уже могло случиться такое, но тогда Мечника обессилила хворь, а теперь…

Теперь он шарахнулся прочь, едва не упав с валуна. Потому что успел заметить, как внезапно заледенела чистая синева Векшиных глаз. А может быть, это ему лишь примерещилось?

Может быть.

Только проверять не хотелось.

Мечник не утратил равновесия лишь благодаря Векше — ильменка схватила за рукав, оттащила от края. И тут же отдернула руку, словно бы обожглась. И сказала, глядя не то под ноги, не то на разгорающийся жертвенный очаг:

— Извини. — По щекам ее стекали неторопливые капли — то ли с мокрых волос, то ли из-под опущенных век. — Извини. Ничего тебе не будет. Ни сегодня, ни вскорости. Только после свадебного обряда — если ты сам его захочешь, когда узнаешь все до конца. Я не могу бесчестно, обманом. Слышишь?!

Она замолчала. Кудеслав осторожно протянул руку, коснулся ее волос. На этот раз ильменка не отстранилась — наоборот, затиснула его ладонь между мокрой щекой и мокрым вздернувшимся плечом и не то простонала, не то проплакала:

— Подожди, будь милостив! Я, наверное, уже скоро решусь рассказать. И тогда, если захочешь… Если только ты и тогда захочешь…

Мечник понимал: расспросы не принесут ничего, кроме новых слез. Что ж, просят ждать — жди. Скрипи зубами, в кровь искусай губы, проглоти жалость к себе и к ней… Жди.

Единственное, на что он еще решился, это выговорить тихонько:

— Если я хоть чем-то могу помочь…

— Можешь. — Она вымученно улыбнулась. — Уйди пока. Я позову, найду, приду… Скоро… А теперь уходи, а?

Кудеслав оглянулся, увидел наливающееся светом устье лощины на противоположном берегу, и, высвободив руку (сама Векша, даже попросив уйти, так и не отпустила его ладонь), спрыгнул на берег.

Прыгать с высоты в полтора собственных роста, имея на себе шлем и тяжкий железный панцирь, — не слишком удачная мысль. Но Мечник будто бы не заметил своего прыжка. Лишь пройдя сколько-то там шагов по узкой полоске меж водою и стеной ивняка, он почувствовал солоноватый привкус во рту и сплюнул под ноги. В обманчивом предутреннем свете плевок показался черным. Язык, что ли, прикусил, дурень железноголовый? Похоже, что так. Ладно, не напрочь оттяпал — и то хорошо…

Странный звук позади вынудил Кудеслава оглянуться.

Векша.

Выпрямившись во весь рост над жертвенным очагом, как бы обмывая прозрачным дымом дивный свой гибкий стан, она пела что-то печальное и протяжное.

Что? Жалобу? Моление о защите? Мечник не мог разобрать ни слова, хоть и отделяло его от валуна всего-навсего полтора-два десятка шагов. Как же может Векша надеяться докричаться до самой небесной тверди, по которой проторена извечная Хорсова тропа?

Вот ильменка оборвала пение, вскинула руки, замерла, словно бы вслушиваясь в нечто, открытое только ей…

И вдруг вся она вспыхнула нестерпимо чистым златым сиянием, когда каждая из испещривших ее влажную кожу капелек речной воды отразила в себе видимую покуда одной лишь Векше закраину огненного Хоросова лика.

Мечник не знал, не заметил, когда именно сгинула с неба облачная пелена. Скорее всего, это произошло уже довольно давно — тогда же, когда ветер слизал повисший над рекою туман. Но сейчас Кудеслав, привыкший на протяжении этой нескончаемой ночи видеть над головою беззвездную черноту, посчитал дивом, свидетельством благоволения бога-светодарителя расплескивающуюся по небу голубизну.

Мечник видел, как Белоконева купленница вдруг опустила руки, сникла, заозиралась в непонятной растерянности — словно бы вспомнила наконец о чем-то, что непременно следовало предусмотреть и что она упустила из виду.

Кудеслав рванулся было обратно, к ней, но тут же замер: понял он, о чем вспомнила Векша. А еще он понял, что ильменка обойдется без его помощи.

Векша внезапно сгорбилась и прижала левое запястье к губам; потом, согнувшись еще ниже, с болезненным вскриком оторвала руку от лица, вытянула ее над жертвенником… И Кудеслав сумел разглядеть торопливые темные капли, срывающиеся с Векшиного запястья в огонь.

Нет, капли не были темными. В бьющем из заречной лощины потоке света они вспыхивали огненной алостью — за миг до того, как утонуть в сполохах жертвенного огня.

Меркло, бледнело сияние Хорсова копья, зато могучую, непобедимую силу набирало рассветное зарево, уже половину неба залившее горячей плавленой медью. А даримые жертвеннику алые капли исподволь обернулись ручейком, непрерывной крепнущей струйкой, грозившей погубить трепетное невысокое пламя.

Ильменка отпрянула от очага, шатнулась; прижала было рану к губам, потом попробовала затиснуть ее правой рукой…

Потом Векша оглянулась, и этот ее короткий беспомощный взгляд мгновенно смахнул навалившееся на Кудеслава оцепенение.

* * *

Рана оказалась нешуточной.

Рана оказалась настолько нешуточной, что, стаскивая полуобморочную ильменку с валуна, Кудеслав утратил всякую сдержанность и принялся злобно орать о сопливых ведуньях, которые пользуются головой лишь для болтовни да еды; о сопливых девчонках, забывающих, что для кровопускания надобен нож; о сопливых облезлых векшах, способных скорей лапу себе откусить, чем попросить этот самый нож у случившегося рядом умного человека; о железнолобых дурнях, не сумевших вовремя сообразить, какую глупейшую из наиглупейших глупостей вздумает вытворить сопливая ильменская векша в обличив сопливой безголовой девчонки…

Безголовая, сопливая, облезлая и так далее вяло трепыхалась у него на плече и пробовала бормотать какие-то возражения. Но Мечник был слишком занят своими гневными речами и отчаянными попытками не сорваться. Непросто все-таки сползать по отвесному камню, цепляясь за еле намеченные ступени, когда на тебе висит хоть и тощенькая, однако же весьма увесистая ноша. Да еще приходится то и дело прижиматься щекой к бедру этой самой ноши, а оно, бедро-то, упругое, прохладнее, гладкое… соблазнительное…

Да леший же раздери и тебя, и ее!!!

Все-таки Кудеслав упал. Однако земля была уже близка, и вышло так, словно бы он не сорвался, а довольно ловко спрыгнул (Векша, бедная, только квакнула).

Торопливо поставив ильменку на влажный береговой ил, Мечник принялся расстегивать пояс.

Векша даже о ране своей позабыла. Метнувшись испуганным взглядом по мрачному лицу Кудеслава, по его пальцам, нетерпеливо дергающим заартачившуюся пряжку, ильменка отступила на шаг и поспешно села.

— Только попробуй! — пискнула она заполошно.

Мечник оторопел. Лишь через мгновенье-другое сообразил он, отчего Векша ерзает, будто норовя поглубже втиснуться в ил тем местом, которое за ее недолгую жизнь наверняка успело бессчетное количество раз познакомиться со всякими ремнями да веревками, подворачивавшимся под родительскую сердитую руку. Сообразил и захохотал, да так, что противоположный берег откликнулся гулким радостным эхом.

Дите! Боги, какое же она до сих пор дите, несмотря на все, что ей пришлось пережить!

Однако время для веселья было вовсе неподходящее.

Остротою Векшины зубы действительно могли бы поспорить с беличьими, и причинили они своей хозяйке немаленький вред.

Пока Кудеслав торопливо отцеплял от пояса ножны да мешочек со всякими необходимыми в пути мелочами, ильменка затеяла сбивчиво объяснять, что не нарочно она этак вот сильно поранилась.

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей — без раздумий, зажмурившись, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему наконец унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы — и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили, и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.

Возясь со всем этим, он перезлился. Просто так вот сама собою взяла да и сгинула досада на глупенькую нескладеху, чуть было не изувечившую себя всерьез, непоправимо: запусти она зубы малость поглубже, перекусила бы сухожилия, а это почти то же, что просто-напросто оттяпать запястье топором. Вовсе ли остаться без кисти, остаться ли с кистью усохшей, скрюченной, мертвой — разница маленькая.

Так что вполне можно было бы счесть, будто Векше повезло в этот день.

Только все равно жалко ее, везунью эту.

Ишь, сидит… Глазищи огромные, круглые, помутнелые от боли и слабости — того и гляди, чувств лишится; рот да подбородок в крови (в той, которая из раны, и в той, которая из прокушенных губ)… и если б только подбородок да рот — ведь вся, с головы до ног, красным испятнана!

Вот тебе и прождали малую чуть, лишь до рассвета. Хорсов лик уже во-он куда забрался, а эту дурочку еще одеть надобно да в челн усадить… Сама-то небось и шагу ступить не сможет — вон сколько из нее натекло, где уж тут… И грести теперь одному… Да то бы еще ладно, для умелого гребля — труд невеликий. А дальше-то что делать с этой обузой? И с собой ее, беспомощную, взять нельзя, и обратно не отвезешь: без того уж хряк знает сколько времени кобыле под хвост пошло… Вот положеньице — худшему ворогу такого не пожелаешь!

Правда, вслух Мечник ничего этого не сказал. Может быть, потому, что заметил-таки на животе и груди Векши темные припухлости наливающихся синяков. Крепко, ох же ж и крепко прижималась ильменка к Кудеславову панцирю нынешней ночью близ общинной избы! Ну вот как серчать на нее после такого?

Осерчать все же пришлось — это уже когда кое-как отмытая и одетая Векша, цепляясь за Мечникове плечо, умостилась в челне. Лишь на краткий миг отвернулся от нее Кудеслав — глядь, а она уже к веслу примеряется!

— Ополоумела?! — Мечник выдернул весло из слабых, дрожащих пальцев. — Хочешь, чтоб вновь потекло из раны-то? К Навьим тебе хочется, да?! Ты слышь, ты лучше меня не зли! Ведь не погляжу ни на стать, ни на лик пригожий: впрямь так вздую — подсвинком завизжишь!

Он побрел по воде, выволакивая челнок на глубокое; влез; устроился на носу и торопливо замахал веслом, выгребая на стрежень. Не оборачиваясь, спросил:

— Как рука-то? Сильно мозжит?

За его спиной сквозь обиженное сопение прорезалось мрачное «угу».

— Это от ремня. — Кудеслав разворачивал челнок, нацеливая его острый вздернутый нос вниз по течению. — Не передержать бы руку стянутой — помертветь может. Ан и развязывать покуда нельзя… Ты слышь, ежели перестанешь ее чувствовать, руку-то, сразу мне говори. Поняла?

Еще одно «угу» позади.

— Или ежели замутит тебя, или станет вовсе невмоготу держаться прямо — тоже…

Векша, наверное, его вовсе не слушала, потому что перебила эти наставления нежданным вопросом:

— Ты разобрал, о чем я Хорса просила?

— Нет, — сухо ответил Мечник. — Ты же упредила, что моление не для моих ушей. Я обманным путем любопытство утолять не привык — чай, не баба.

— Правда? — тихонько спросила Векша.

— Что — правда? — Кудеслав опять разозлился. — Что я не баба? Коль сомневаешься, могу доказать.

— Извини мне…

Мечник тряхнул головой, успокаиваясь.

— Это ты мне извини, — сказал он. — И вот что: как доплывем, попрошу Белоконя с тобой нянчиться — мне-то, поди, недосуг будет! Ты уж проглоти свою нелюбовь к старику, и чтоб ни на шаг от него, слышишь?

— Слышу.

— Тогда клянись.

Векша чуть помедлила, но все же выговорила уныло:

— Здравием клянусь неотлучно быть при Белоконе.

— Чьим здравием-то? — не отставал Мечник.

— Своим.

— Нет, ты моим здравием поклянись. Или нет, поклянись лучше здравием нашего с тобою будущего ребенка.

В следующее мгновение Кудеслав обернулся с такой стремительностью, что лишь дивным дивом каким-то не перевернул челн.

Да, Мечник не ошибся, он правильно угадал причину странных сдавленных звуков у себя за спиной.

Векша рыдала. Тихо, почти беззвучно, изо всех сил зажимая рот здоровой рукой.

* * *

Только непробиваемый дурень поверил бы объяснениям кое-как совладавшей со своими слезами ильменки. Боль, виноватость, усталость — даже все это вместе взятое не могло вызвать такие рыдания. Только горе — настоящее, которое навсегда.

Кудеслав понимал: единственное, чем он может сейчас помочь, — молчанье. Не выпытывать ничего, не донимать. Притвориться на время, будто вовсе позабыл о Векшином существовании. Ильменка непременно раскусит его притворство, но все равно… Если не настоящее одиночество, то хоть так — она и этому будет рада. Да, о Векшином-то существовании можно и должно забыть, а вот о стягивающем ее руку ремне забывать нельзя…

Нужное удалось легко, и легкость эта Кудеслава почти напугала. Впрочем, почти ли?

Как всегда в мгновенья опасности, ум, чтоб не мешать ясности чувств, отвлек себя размышлениями о постороннем, неглавном. Давняя воинская привычка, не единожды сберегавшая жизнь самого Кудеслава и жизни вверившихся ему людей. Мечник вдруг поймал себя на том, что мысли его постоянно возвращаются к истории с подменой упокойника и ко всему, так или иначе связанному с этой историей.