Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.

— Озяб? — тихонько спросил волхв.

— Перетопчусь! — Мечник выпрямился, опустил руки. — Озяб — согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой — вовсе наоборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то есть совершенно одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер, не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться — это, в конце концов, и неважно? Яромир бы свалил все на извергов да слобожан, сказал бы: «Вот каким образом нас заманивали под руку Волкова родителя!» Ты бы… Нет, без «бы». Ты свалил все на Яромира: «Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!». А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. «Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я — значит, они хотели плохого», — да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! — Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. — И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, — вздохнул он. — Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вел он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были, в общем-то, человечьими… А вот дела…

— Думаешь, я все это затеял ради себя?! — Глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. — Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…

— Не нужно рассказывать, ради чего ты все затевал! — В голосе Кудеслава, как несколько дней назад при споре со старейшиной, отчетливо лязгнуло железо. — Я знаю, что ты делал, и мне этого вот так, — Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. — А ради чего… Это, оказывается, не важно.

Белоконь вздохнул и обмяк. Мечник тоже вздохнул, отвернулся.

— И все-то ты, старче, наперед умыслить сумел, — выговорил он, скользя рассеянным взглядом по древесным стволам. — Все. Даже загодя озаботился приторочить к Яромировой голове покорные руки. Загодя. Еще аж в запрошлом году. Ведь это ж ты рассказал Яромиру про то, как я Кудлайке нехотя шею сломал и как Зван меня выручил? Ты, ты! — повысил он голос, заподозрив Белоконя в попытке отнекнуться. — Больше некому. Ежели один чаровник — Огнелюб — об той поре забрел на то место в поисках папоротниковых цветьев, так и другой чаровник — ты — в тех же поисках мог забрести туда же и в то же время. Мог. И забрел. Ведь ищут там, где есть, и тогда, когда есть… Забрел, стало быть, подсмотрел и рассказал потом Яромиру. Подарил ему руки. Скажешь, не так?

— Не скажу. — Хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. — Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного: чтоб он прознал о твоей вине.

— Зачем?! — оторопело вытаращился на старого волхва Кудеслав.

— А чтоб наказали тебя, — ответствовал Белоконь невиннейшим тоном. — Только надежда моя пропала втуне — Яромир вами с Кудлаем решил распорядиться по собственному разуменью.

Мечник чувствовал себя так, словно бы вновь по его темени вскользь проехалось тяжеленнейшее бревно-давило.

— Погоди-погоди… — бормотал он. — Так ты что ж, хотел, чтоб меня…

Волхв ухмыльнулся не без самодовольства:

— А ну-ка, ты, разумник, напомни старому дурню: какова положена обычаем кара за убийство сородича?

— Убивца сжигают на погребальном костре убиенного…

— Во-во, — хихикнул Белоконь. — А отколь же взять погребальный костер, когда убиенный живехонек? Тебя бы, мил друг, попросту изгнали. И куда б ты делся? Не к извергам же в работники-захребетники!

Кудеслав медленно приходил в себя:

— Да уж… К тебе бы, конечно. А и хитрован же ты, старче! Через внучек не вышло — попробовал так; так не вышло — стал заманивать через Векшу… Аи, хитрованище! — Как-то получилось, что в этих вроде бы восхищенных Мечниковых словах именно восхищенье и не проглядывало.

— Ну, ладно. — Волхв пригасил усмешку, напрягся. — Минувшее миновало, и Леший с ним. А что же ты, — волхв приударил на это «ты», словно бы гвоздь вколотил, — собираешься делать теперь?

Мечник дернул плечом.

— Векша скучает по родителю… — равнодушно проговорил он, отворотясь.

— Уйдете на Ильмень-озеро?

— Да! — Кудеслав снова глянул в хранильниковы глаза. — Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть — не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?

— Думаешь, на Ильмене будет иначе?

— Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не Урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.

— Это трусость, — сказал Белоконь.

— Да, — подумав, согласился Мечник. — Наверное, это трусость.

— Стал быть, в доброхотные изверги подаешься? — Хранильник сморщился, будто кислятину разжевал. — Не получится у тебя. Верь моему слову: ты сюда не воротишься, только если тамошние края станут тебе родными.

Кудеслав снова задумался.

— Может, ты и прав, — сказал он наконец. А потом добавил:

— Зато уж из тебя — всем извергам изверг. Какой смысл ни вкладывай: хоть тот, который ты на невесть когда будущие времена напророчил, хоть наш, нынешний.

— Изверг рода человеческого, — пробормотал Белоконь.

Но может, он и что-то другое выговорил — слышно было плохо. Во всяком случае» Мечнику волхвово бормотание показалось совершеннейшей бессмыслицей.

А на бессмыслицу и внимание обращать нечего.

Смеркалось. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.

— …е-е-сла-а-в!

Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.

— Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старче! — Кудеслав скользнул нежданно веселым взглядом по смутно видневшемуся в полумгле хранильникову лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди — темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). — Уел! Что бы там ни было, а я теперь тебе по край жизни буду обязан.

— Дурень ты! — вздохнул хранильник. Мечник, кажется, не расслышал.

Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:

— …у-де-е-сла-а-ав!

И горизонт шел ему навстречу.