— Да не молчите же вы! Засну ведь!

Мечник тоже пристроился близ костра. Яромир терпеливо выждал, пока он усядется, и проворчал хмуро:

— Ну, так как же оно все вышло? Уж поведайте…

Кудеслав выжидательно обернулся к названому родителю, но Велимир именно в этот миг завозился с костром. Сосредоточенно так завозился, деловито. Очень деловито. Чересчур.

Мечник вздохнул и принялся «поведывать» сам.

Он говорил скупо (было, мол, сперва это, а после — то), покамест держа при себе подозренья и домыслы. Пускай Яромир сам все обдумает, а уж потом придет время сравнивать догадки — его, свои, Велимировы…

Негромкие, размеренные (а можно бы и так сказать: убаюкивающие) Кудеславовы речи действовали на спящих вовсе нежданным образом. Вымотавшиеся мужики просыпались. А ведь лишь миг назад казалось, что их хоть бей, хоть покатом валяй, хоть пестами толки — все одно не добудишься. Ан нет…

Просыпались, стягивались к костерку, сбивались за спинами сидящих в плотную, бесщельную стену. Спасибо хоть молчали, не лезли подсказывать да подправлять.

Не прерывая рассказа, Мечник время от времени досадливо поглядывал на обступивших костер сородичей.

Ишь, стоят — насупленные, хмурые, заспанные…

Битые.

Ограбленные.

Не сумевшие воздать за погибших родовичей.

Бросившие мертвых да пораненных на поталу ворогу. Ну, пускай не всех пораненных — разве от этого легче?!

Стоят потупясь, не смея глянуть один на другого, боясь даже подумать о возвращении, о том, что придется смотреть в глаза детям да бабам — своим и не своим… Смотреть в глаза, которые спрашивают: почему ты жив, а он нет?

Эти вот неполных два десятка своих же родовичей сейчас опаснее любого врага.

Даже самому Светловиду нынче не ведомо, до чего они додумаются, на что решатся, стараясь обелиться перед общиной, смыть самими же для себя выдуманный позор.

И вообще… Мечник-то собирался открыть старейшине кое-что, не предназначенное для лишних ушей. Теперь настоящий разговор придется откладывать, а дело отлагательств не терпит…

Кудеслав закончил рассказ, но этого поначалу вроде и не заметили. Наконец Яромир спросил:

— Так что же, мордва? Велимир пожал плечами:

— Личины мокшанские. Повадка мокшанская: лучник на дереве, а внизу — охорона-засада… — Он принялся шуровать хворостиной в огне, занавесившись от Мечника и старейшины трескучим роем взметнувшихся к небу искр. — И стрелы мокшанские — сам глянешь потом. И бранились они вроде по-нашему, а только коверканно на мокшанский лад: слова ломили на первом слоге…

— Утро цзеть видь… — припомнился Кудеславу непонятый, а потому накрепко засевший в голове выкрик.

— Во-во! — Лисовин снова шевельнул перекормленное, ленивое пламя. — Проклятие, стало быть: «Утра ты не увидишь». «Цзеть» — мокшанское словцо, у нас ему однословного подобия вовсе нету. Означает оно «ты не». А, к примеру, «цзень» — это по-нашему будет «я не» что-нибудь там… В общем, не молвь у них — брех собачий.

— Все они псы, вот и гавкают по-песьи!

Так, это уже начали подавать голос сгрудившиеся вокруг мужики. И не кто-нибудь, а Кудлай, черед которого по возрасту да по делам как бы не самый последний.

Велимир и старейшина одновременно оборотились на голос. Под из: взглядами Кудлай потупился, однако же с дерзким упрямством продолжал гнуть свое:

— Ясно же, что это мордва челны отбила! Надо было еще тогда, в запрошлом году, самый корень мокшанский выжечь! Так нет, пожалели…

— Дурням сопливым помолчать бы, покуда старшие держат совет! — тихо, но очень зло сказал Лисовин.

А Яромир невесело усмехнулся:

— Да пускай уж… Говорят, будто и у дурня на сто сот пустобрешных словец пробивается одно мудрое.

— Пойди вынайди его, единственное, среди сотен-то! — пробурчал Велимир, вновь отворачиваясь к огню.

— А вот скажи… — Старейшина глядел на Кудлая так, будто впрямь ждал от него путного рассуждения. — Скажи: чего бы это мордве именно теперь на нас броситься? Не прошлой весной, не осенью — именно нынче? А?

Кудлай вскинул голову, тряхнул колтуном склеенных засохшей кровью волос:

— Известно чего… — Он шмыгнул носом, скривился. — Поди, гости твои давешние как-то смогли натравить. Может, и напали мокшане не без ихней помощи. Все знают: этот, волчина-то заезжий, грозил сварой с мордовским родом…

Яромир крякнул и сгреб бороду в горсть. Вот ведь как оно: лишних ушей при беседе с гостями не было, а слухи по всему граду кишат, будто блохи в собачьей шерсти…

— Ладно, молчи покуда. — Старейшина продолжал рассеянно мять-теребить свою бороду. — Слышь, Кудеслав! Скажи-ка…

— Да, пускай скажет! — Вовремя не одернутый Кудлай, похоже, совсем обнаглел. — Пускай скажет, почему велел на том гибельном мыске привал обустроить?! Почему средь бела дня велел на ночлег становиться?! В таком месте, где никогда прежде не чалились, но где очень удобно чинить засады… Не было ли у него заранее все уговорено с воеводой-волчиной, а? Пусть скажет: отчего мы все пораненные, а на нем — ни царапинки?! Ты не молчи, Кудеслав Урман, ты ответь! Ответь, как вы с волчиной перемаргивались в общинной избе, не стесняясь ни духов-охранителей, ни старейшины с Белоконем!

Стало тихо — так тихо, что Мечнику отчетливо слышался плеск речных волн у неблизкого берега. Сгрудившиеся вокруг мужики упорно прятали от Кудеслава глаза, и тому стало ясно: нехорошие догадки о нем копошились не в одной лишь Кудлаевой голове.

А ведь Кудлай да прочие не могли заметить всего…

Ладно, нужно не смолчать; нужно ответить — да так, чтобы впредь никто и никогда не осмелился допустить на ум подобные вымыслы.

Мечник начал медленно подниматься с усыпавшего землю толстого слоя мертвых сосновых игл. Медленно-медленно. Не сводя спокойного, вроде бы даже сонного взгляда с бледнеющего лица пащенка-оскорбителя.

Нет, Кудеслав не успел ответить. Велимир, чуть привстав, рванул Кудлая за подол рубахи, подтащил, поставил рядом с огнем — так близко, что у ошалевшего парня едва не задымились штанины. — Ты скольких ворогов погубил?! — В горле у Лисовина клокотало, как у давящегося злобой пса. — Одного, — растерянно протянул Кудлай, безуспешно пытаясь вырвать одежду из прочной хватки Велимировых пальцев. — Одного… зацепил… — Одного — и то всего-навсего зацепил! — Лисовин выпустил наконец Кудлаеву рубаху, и потерявший равновесие парень едва не упал. — А он, — кивок в сторону Мечника, — у меня перед глазами порешил четверых! Это лишь то, что я видел, а скольких еще он к их собачьим праотцам отправил, небось и сам не упомнит! — Велимир вскочил и, шипя разъяренным змием, надвинулся на растерянно моргающего Кудлая: — Кабы не Мечник, нам бы всем голов не сносить! Кого хулишь, стервь?! Своего же спасителя хулишь!

Мечник не заметил удара — только услыхал, как звонко лязгнули Кудлаевы зубы, и в тот же миг парень, проломив живое кольцо сородичей, грянулся спиной и затылком о неблизкий сосновый ствол. Двое-трое родовичей примерились было хватать расходившегося Лисовина за локти, но тот уже и не глядел в сторону Мечникова обидчика. Отвернувшись, Велимир сел на прежнее место и бросил через плечо:

— Иди вон Злобу на стороже смени. Да гляди у меня: оплошаешь в стороже-то — шкуру сдеру и сожрать заставлю! Ну, что стоишь?! — вдруг свирепо выкрикнул он, хоть и не мог видеть, что за спиной у него Кудлай впрямь стоит столбом, осторожно щупая подбородок. — Пшел к реке, гадина лживая, да чтоб я тебя не видал и не слыхал больше!

Кудлай убрел — шатаясь, не отрывая пальцев от подбородка.

Несколько мгновений утонуло в неловком молчании. Потом Кудеслав тронул Яромира за плечо:

— Пойдем-ка со мной. Тут рядом — всего два шага.

Яромир тяжело поднялся.

Кое-кто попробовал было увязаться следом за ними — Мечник только зыркнул, и любопытные мгновенно отстали.

Далеко идти действительно не потребовалось. Ну, не пару шагов, так пару-другую десятков шагов прошел старейшина вслед за Мечником — разве же это много?

Кудеслав остановился возле большой груды соснового лапника. Подошедшему Яромиру бросились в глаза влажные срезы ветвей; по ноздрям полоснуло терпким смоляным духом… Свежий лапник — даже на малую чуть еще не подсох.

Мечник не спешил растолковывать, что к чему. Вместо объяснений он вдруг сказал:

— А ведь Кудлай-то правду сказал!

Яромир не мог видеть, что сделали с его лицом Мечниковы слова. Зато это увидел сам Мечник. Увидел и поторопился продолжить:

— Не во всем, конечно. Однако же кое-что он подметил верно. Мне и самому показалось, что те, нападавшие, вовсе не хотели меня убивать. Я их, понимаешь, в куски рублю, а они, дурни, норовят меня обухами глушить. А может, и не дурни? Может, им так было велено? Я-то сперва вообразил, что это оберег отводит от меня вражьи удары (наузный оберег, мне его Векша сплела). А потом… Потом я оберег на Велимира надел. И вот когда мы второй раз угодили под стрелы — ну, уже близ опушки, — Лисовина-то оберег не охранил; меня лишь панцирь спас; полоняника вовсе убило… Один только Кудлай остался целехонек. Смекаешь? Кудлай, на котором был мой шлем.

— Думаешь, за тебя приняли? — растерянно спросил Яромир.

— Думаю, — кивнул Мечник. — Даже не думаю — уверен. Панцирь издали различить трудно (он ведь черненый у меня, не блестит), а шлем видом своим от любой шапки отличен. Лучник и решил: раз в шлеме, значит, я. И не тронул. А двое засадщиков, которые охоро-няли того лучника, опознали меня, когда я уже близко к ним подбежал, — небось меч углядели. И натворили глупостей, потому как растерялись: приготовились убивать, а едва ли не в последний миг оказалось, что нельзя…

Кудеслав примолк, утер ладонью повлажневшее лицо.

Старейшина ждал, нетерпеливо покусывая губы, — он был уверен, что Мечник еще не закончил |свои откровения. Так и оказалось. — Я тебе больше скажу. — как будто бы опасаясь глядеть на Яромира, Кудеслав то сапоги свои рассматривал, то груду лапника… — Я вот что еще скажу: те, кто на нас напал, не хотели убить слишком многих. Уж поверь мне: будь все по-настоящему, нас бы оттуда спаслось трое-четверо… ну, может, десяток — это при самом что ни на есть великом везении. Снова умолк Мечник, и снова Яромир некоторое время терпеливо ждал продолжения. Не дождавшись, спросил: — Ну и с чего бы это мокше нас миловать? — Мокше? — хмыкнул Кудеслав. — Мокше нас, конечно, миловать не с чего. — Он вдруг несколькими ударами ног раскидал лапник, и Яромир отпрянул, потому что под лапником этим обнаружилось нагое да бездвижное человечье тело. — Это тот полоняник, которого я надеялся живьем приволочь в град и которого убили его же сотоварищи. Заметь: не случайно убили — навзрячь. Ведая, что творят. Со тщанием. А теперь вглядись да скажи: похож он на мокшанина?

Яромир вгляделся.

Парень лет двадцати или чуть поболее. Русоволосый, нос печеричкой, усы стрижены, подбородок скоблен. Полуприкрытые глаза не то серыми, не то светло-голубыми кажутся, а в общем, леший теперь разберет, какого они были цвета, — помутнели глаза-то, выцвели смертно. Что еще? Искусанные, по-детски пухлые губы? Выражение горькой обиды, застывшее на бескровном лице? По таким приметам род-племя не распознаешь…

— Вроде на мордвина он не шибко похож… — пробормотал Яромир.

Мечник кивнул:

— И мне так думается. Однако же была на нем мокшанская меховая личина. И не только на нем — на многих такие были, но не на всех. Вот и смекай: может, это не мордва нападала на нас? Или, может, не одна только мордва? Может, среди нападавших были такие, которые боялись, что их узнают, — и потому прятали лица?

— А что, вот этого, — старейшина кивнул на мертвого полоняника, — этого кто-то узнал?

— Покуда никто… Ты погоди еще с расспросами-то, сперва дослушай. Видел я меж нападников и очень похожих на мокшан — хоть тех двоих, что одинокого лучника-кукушку оберегали… Но, во-первых, похожесть сама по себе мало что значит, а во-вторых, мордва не только на ближнем к нам городище живет. Так что, думаю, кто-то очень недурно изобразил нападение мокшанской общины.

— А кто? Волковы? — хмуро спросил Яромир.

— Не думаю — те выдали бы себя умелостью.

— Тогда кто же?

Кудеслав хмыкнул, выговорил осторожно:

— Помнишь, кого распознали твои соглядатаи, когда Волк по пути восвояси встречался на берегу с какими-то людьми?

— Звана да Чернобая, — быстро ответил Яромир. — Так ты полагаешь…

— Ничего я больше не полагаю, — устало ответил Кудеслав. — Ежели говорить по чести, то страшно и гадко, гадко и страшно мне вязать воедино все эти клочки да обрывки: слишком неприглядно то, что связывается из них. Уж лучше ты сам додумывай — на то ты над нами и голова.

Старейшина криво улыбнулся: «А ты, однако, хитер!» — но Мечник в ответ лишь плечом дернул. Хитер так хитер. Сам-то он вовсе не считал, что увиливает от неприятного дела, предоставляя его другому: во-первых, всяк сверчок знай свой шесток, а во-вторых, увильнуть все равно не удастся. Но если Яромиру хочется считать Мечника-Кудеслава-Урмана увертливым хитрованом — пускай. Не спорить же…

— А знаешь… — Старейшина вновь уставился на мертвого полоняника. — Вот ты уподозрил, будто те, что в личинах, опасались быть узнанными… Может, просто мнится мне после твоих слов, или я впрямь когда-то уже видал этого?

Кудеслав снова дернул плечом: мол, все может быть. А потом сказал:

— По Велимирову, такие личины мокша надевает для волховских действ. К примеру, когда юнцов посвящают в мужчины… Может, нашим либо Волковым супостатам впрямь удалось сманить на черное свое дело кого из мокшанских недорослей? Чем, дескать, не посвятительный обряд? Засада, схватка — многим ли выпадало с этакой честью войти в мужеское сословие?

— Что толку гадать? — Яромир вздохнул, коротко глянул на звезды (долго ли еще до рассвета?). — Может, и так, а может, и чуть иначе. Сам же ты сказал давеча: мокша не лишь возле нас живет. Чем дальше встречь солнышку, тем гуще жилье мордовских племен — мокши, эрзи, каратайцев, терюхан… И очень многие из тех мордовских общин, что по Оке, Суре, Алатыри да Мокше-реке, платят дань хазарам и во всем послушны хазарской воле. Так что Волк да Толстой могли сюда собственных мокшан привести, нездешних.

— А при чем тут хазары? — опешил Кудеслав.

— А при том. — Еще миг назад казалось, будто старейшина до того мрачен, что дальше вовсе некуда. Ан нет — это лишь казалось. — Ты, что ли, не помнишь Волчью одежу? — Яромир еле двигал губами, процеживая слова сквозь плотно сжатые зубы. — Думаешь, спроста? Как бы не так! Не знаю, сказывал ли тебе Белоконь, нет ли, а мы с ним так рассудили: новоявленный-то «над старейшинами старейшина» покуда, скорее всего, хазарскими умом да силой живет; и дань, что мы ему платить станем, через него окажется у кагана. Хазарам так проще: Вяткова поросль куда охотней взденет на себя упряжь одноплеменной работы. А уж как мы к упряжи попривыкнем, можно будет показать, чьи руки на самом деле за нее ухватились. Только и Волков родитель, поди, не прост. Встанет на наших плечах, поднаберет силы, окрепнет — все это под каганской рукой да по каганской же воле, — а там и призадумается: не выйти ли из-под хазар? И затеется меж ним да каганом свара (старшой хазарин небось без драки лакомый кус не выпустит — ему не столько мы надобны, сколько наша мягкая рухлядь). Да, свара… Кому что выпадет — десятку несытое тешить, а десяткам десятков за чужую несыть ложиться костьми. Так-то!

Кудеслав молчал, горбился. Яромир будто не речи с ним разговаривал, а громоздил на Мечникову спину тяжеленный валун. И не стряхнуть его теперь, валун этот, и не позабыть про него. Благодаренье тебе, старейшина, — щедро поделился своею ношей. От души поделился, без скаредности. Белоконь небось уберег от такого знания, а уж ты расстарался, промыл глаза железноголовому дурню, прозванному Урманом! Чтоб тебя всю жизнь и после нее боги одаривали столь же изобильно, как ты нынче одарил Мечника Кудеслава!

— Ну, ладно! — Яромир неожиданно заговорил так резко и властно, что вздрогнувший Мечник уставился на него почти с испугом. — Все это домыслы — о них нужно молчать, покуда не будет полной уверенности. Пошли к остальным. Скоро начнет светать, а дел еще выше темечка.

К остальным так к остальным. Кудеслав покорно двинулся вслед за старейшиной, но тот вдруг приостановился, спросил:

— Ты скажи-ка: кто наболтал Кудлаю про беседы в общинной избе?

Мечник обиженно притиснул к груди кулаки:

— Всеми богами клясться готов — не я!

Яромир хмыкнул и двинулся дальше.

— Ну впрямь диво дивное! — бормотал он на ходу. — Белоконь ни в жизнь не станет язык распускать; про свое молчание я точно знаю; ты богами клясться готов… Велимир, Божен да Путята тоже небось поклянутся… Но даже сопливый недоросль знает все, до самых что ни на есть мельчайших подробностей!

Диво!

Не подходя к родовичам, по-прежнему грудящимся вкруг костра, старейшина издали подозвал Лисовина, сказал ему:

— Мы с Кудеславом в град поплывем; будем пытаться подготовить общину к вашему возвращению, чтоб не вышло особого переполоха. По свету пришлем за вами челны. Этого, — кивок в ту сторону, где остался лежать убитый полоняник, — возьмите с собой. Мне он смутно знаком — может, кто опознает лучше. Ну, — это уже Мечнику, — пошли, что ли?

Пошли.

И снова в Мечникову грудь холодным гадом вскользнуло дурное предчувствие.

Предчувствие, не замедлившее сбыться.

Ни в вербняке, ни среди камыша не оказалось Кудлая, которому велено было сменить Злобу в охороне у берега. Злоба-то вернулся к прочим (Кудеслав, уходя, заметил его близ костра), а Кудлай…

На речном берегу парня тоже не оказалось. Не оказалось там и челнока, в котором старейшина с Мечником переплыли реку.

А по верху черного градского тына заполошно метались факельные огни, издали кажущиеся крохотными яркими искрами. И собачий лай оттуда слышался, и тревожные вскрики. Над водой, да еще и в предрассветную пору, звуки разносились так далеко, что можно было даже отдельные слова разобрать.

— …с того берега…

— …поранен, едва живой…

— …добрая половина сгибла… и все челны…

А потом и лай, и людской галдеж потонули в частых тревожных ударах вечевого била.

В толстую широкую доску, которой Кудеслав, выглядывая из-за градского тына, прикрылся наподобие щита, мгновенно впилась стрела. Хорошо хоть наконечники у мокшанских стрел костяные — железный бы прошиб и доску, и заслоненное ею лицо.

Как к месту был бы сейчас настоящий щит, привезенный Мечником из урманской земли! Выдержанная в морской воде крепчайшая дубовая пластина — окованная железом, подбитая кожей… Хорош был щит. То есть он, конечно, и сейчас хорош, только у Кудеслава его больше нет. Редкостное в здешних местах боевое орудие так и пропало вместе с доставшимся невесть кому челном. И с челнами же вместе пропало два десятка щитов поплоше, сработанных по образцу урманского общинными умельцами. Больших трудов стоило Кудеславу убедить Яромира в необходимости этаких штук, еще труднее было заставить родовичей учиться навыкам боя с непривычным громоздким снаряжением. А в решающий миг схватки на мысе-когте о щитах никто и не вспомнил…

Еще одна попытка выглянуть — еще две стрелы засели в доске. Следующий раз никчемушное прикрытие наверняка треснет…

Мокшанские лучники вконец обнаглели, они даже прятаться уже не считали нужным. Вылезли из-за деревьев, растянулись цепью поперек градской поляны сотнях в двух шагов от лесных ворот и не то что отстреливаться — голову приподнять над вершиной частокола никому не давали. Правда, Путята и еще двое родовичей приладились было с луками к щелям рассевшегося от старости тына. Но при такой стрельбе остроклювые пташки задевали оперением бревна и под глумливое улюлюканье мокши безвредно тыкались в землю на изрядном расстоянии от вражьей цепи. Несколько мокшан-удальцов выскакивали вперед и норовили хватать на лету неопасные стрелы. Когда это удавалось (а удавалось довольно часто), от свиста и ликующих воплей закладывало уши даже у тех, кто корчился на тыновом настиле.

А потом кто-то из мордовских лучников попал точнехонько в щель, через которую пытался стрелять Путята. Мокшанская стрела ударила излетно, не сильно, но чтоб выбить человеческий глаз, большой силы не требуется.

Следовало бы поотгонять родовичей от опасных мест старого частокола, но разве заставишь людей сидеть неподвижно, как сидят мыши в норе, которую раскапывает голодный хорь?

Кудеслав вновь опустился на колени, зло обломал древки воткнувшихся в доску стрел. Потом обернулся к Яромиру (тот сидел рядом, привалившись спиной к тыновому бревну, и бездумно похлопывал огромной своей ладонью по обуху лежащего рядом топора).

— Ты, — буркнул Мечник, — ежели раньше меня увидишь Кудлая, скажи ему, чтоб не подворачивался мне на глаза. А то ведь я общинного суда не убоюсь — вспорю пащенку брюхо, вымотаю из него кишки да ими же и удавлю сволочугу… Уж тогда и Зван его не оживит. И никто не оживит.

— Зван?.. А п-при чем Зван?.. — Кажется, старейшина испугался (наверняка за Мечников рассудок).

Кудеслав не ответил, только ощерился по-волчьи.

— Глупая твоя просьба, — помедлив миг-другой, хмуро сказал Яромир. — Если я Кудлайку прежде тебя увижу, так и удавлю прежде тебя.

Кудлай.

Дрянцо, толстошеий никчемный недоросль.

Пащенок.

Вообразить только, что именно он заварил все это кровавое варево!

А ведь не надень Мечник на него свой шлем там, на мысе-когте, вряд ли бы пащенок выбрался оттуда живым…

Целый день — от рассвета до темноты — потребовался Яромиру, чтобы кое-как унять переполох, поднятый в граде Кудлаем. А когда община перестала походить на разворошенный муравейник и старейшина выбрал наконец пару мгновений, чтобы заняться покараньем виновника, оказалось, что Кудлая во граде нет. Еще до полудня (причем задолго до полудня!) его с четырьмя приятелями-однолетками видели у причала. Они отвязали челнок и уплыли вниз по течению, причем у всех пятерых были луки и туго набитые колчаны.

Отряжать погоню за недорослыми дурнями было уже поздно — Яромиру оставалось лишь от души попросить Ящера, чтобы он смилостивился да утопил Кудлая и его приятелей прежде, чем те успеют выполнить затеянную ими глупость (а в том, что затеяна именно глупость, Яромир с Мечником не усомнились ни на мгновение).

Ящер не смилостивился — наверное, Яромир плохо просил.

Кудлай и Кудлаевы возвратились к следующему вечеру, и по граду разлетелся слух, что они повстречали на реке рыбаков-мокшан, и… одним словом, воздали. Выместили кровь, пролитую на мысе-когте. Узнав про это, Мечник схватил первую попавшуюся под руку тяжелую вещь и отправился разыскивать натворившего столько бед дурака.

Не нашел — к счастью и для Кудлая, и для себя, потому что за увечье, нанесенное сородичу, обычай велит карать изгнанием без выслушивания оправданий.

Яромир запретил кому бы то ни было отлучаться за пределы градской поляны; увеличил и без того небывалую численность охоронных дозоров; послал упредить о случившемся Белоконя и — скрепя сердце — Звана. Несколько расторопных подростков отправились на поиски охотничьих ватаг, занятых весенним промыслом, — старейшина был уверен, что поиски эти займут не один день и что охотники вернутся слишком поздно, но возможно… возможно…

Больше ничего сделать было нельзя. Оставалось ждать.

Они дождались через день.

Дозоры вовремя обнаружили недобрых гостей и вовремя утянулись ко граду — на том, похоже, и иссякла удача вятской общины. В запрошлом году племя куда лучше было готово к нападенью мокши — и то поначалу дела складывались из рук вон плохо. Теперь же, когда община лишилась стольких защитников (погибшие на речном когте, не успевшие вернуться охотники), мордва вообще творила все что хотела.

Под прикрытием лучников десятка три мокшан подобрались к самым лесным воротам и теперь споро да весело стучали по ним топорами. Кудеславовы сородичи пытались сбрасывать на порубщиков камни да бревна; судя по воплям, скольких-то ворогов удалось пришибить. Но несмотря на то что сбрасывающие старались как можно меньше выставляться над тыном, мордовские стрелы ухитрились сожрать еще пять жизней. И Кудеслав запретил бесполезные трепыхания: если этак пойдет дальше, в граде ни единого защитника не останется.

Несколько мужиков вызвались перелезть через тын где-нибудь ближе к речным воротам и, подкравшись к порубщикам с наружной стороны, внезапно напасть из-за угла общинной ограды (тогда, мол, мокшанские лучники, которые в цепи, не посмеют стрелять — побоятся попасть в своих). Мечник и это запретил. Если мордва следит за всем тыном (а это наверняка так), если с прочих сторон общинной ограды вороги озаботились расставить хотя бы по три-четыре стрелка (наверняка ведь озаботились, и скорее всего, куда больше, чем три-четыре), то сунься кто из родовичей где-нибудь через верх, до земли вместо человека доберется подобие ежика.

Да, худо. Это нельзя, то нельзя… А что можно? Сидеть сиднем и бездельно дожидаться, когда рухнут ворота? Как ни крепка толстая створка, а все ж рано или поздно она развалится. И что тогда?

Тяжко, ох до чего тяжко в бессилии дожидаться конца; но во сто крат тяжче ловить на себе полные отчаянной надежды взгляды сородичей. Сородичи верят, что Мечник Кудеслав непременно выдумает спасение. А он не может. И никто не сможет при этаких-то делах.

Слишком мало в граде защитников. Хоть ты как ни скрипи головой, а любую выдумку кто-то должен будет исполнить. Кто? Как тут оборонишься, ежели на каждого своего приходится по меньшей мере двое-трое мордвинов? Одна надежда: может, хоть часть охотников успеет воротиться да ударить мокше в спину… Или слободские подоспеют на выручку…

Яромир будто слушал Кудеславовы мысли.

— А слободские-то! — злобно сказал он вдруг. — Вновь Зван не прислал ни единого человека! Им-то что, до них через хлябь болотную не добраться… Неужто же нельзя было хоть несколько мужиков снарядить на помощь?! Похоже, и впрямь они с извергами желают нашей погибели. Свиньи…

Кудеслав вдруг дернулся, словно его палкой огрели, и всем телом повернулся к старейшине:

— Что ты сказал?!

Велимир недоуменно пожал плечами:

— Похоже, говорю, будто они и впрямь… Мечник нетерпеливо пристукнул кулаком по колену:

— Нет, не это. Последнее слово ты какое сказал?

— Ну, свиньи…

— Так! — Кудеслав вдруг пронзительно свистнул, и все бывшие поблизости обернулись к нему. А он выкрикнул неожиданно весело: — Мужики! Мне десять человек надобно, да таких, чтоб все мною сказанное бегом и безо всяких вопросов! Ну, кто?

— Да что ты задумал? — торопливо спросил Яромир.

Мечник оскалился:

— Слышь, ты потом что хочешь со мною твори, хоть поедом съешь за самочинство, а пока об одном прошу: не мешай.

И спрыгнул с настила.

Все-таки крепко верили в него сородичи, или просто больше им уже не во что было верить. Недостатка в усердных помощниках не случилось (пятерых даже пришлось отослать обратно, чтобы тын вовсе не обезлюдел).

Задуманное Кудеславом сделалось ладно и споро, лишь на одном из ближних дворов бабы крепко обварили кипятком кого-то из Мечниковых пособников: вообразили небось, что это уже мордва ворвалась да грабит.

На двадцать шагов — от ворот до первого разветвления — градская улица представляла собою узкий проход меж глухими крепкими стенами общинных сараев, рубленных впритык к частоколу.

Шагах в восьми-десяти от воротины Кудеславовы мужики распялили поперек улицы облезлую медвежью шкуру, туго натянув ее и намертво приколотив к бревенчатым стенам. Все нужное легко отыскалось тут же, в хранилищах родового достояния: и сама шкура, и ценность, недоступная многим другим общинам, — длинные четырехгранные гвозди, кованные из железа. Дальний конец прохода завалили обломками плетней, коновязными бревнами и еще лишь боги знают каким хламом, приволоченным откуда ни попадя. А прежде чем завалить, согнали в получающуюся закуту едва ли не полета свиней с ближних и неближних дворов. Пожалеть свое (а тем более чужое) никому из родовичей и в голову не пришло. Чего скаредничать-то? Выйдет общинный верх — все покроется мордовскою вирой. А коли одолеет мокша, так не оставлять же ей!..

Сразу дала себя знать ненадежность меховой перепоны — ошалевшие свиньи едва не сорвали ее в первый же миг, даже звериный дух не очень-то их отпугивал. Пришлось отрядить двоих мужиков, чтоб снаружи колотили обухами да рукоятями топорищ свинские бока, бугрящие туго натянутую медвежью полость, и морды, норовящие высунуться из-под нее. От этих ударов свиньи совсем взбесились.

Еще несколько мужиков охапками бросали на дальний завал сухую траву (для этого дела пошла чья-то теплая кровля), а рядом уже маялся в нетерпении старик с чадным смоляным факелом.

А полтора десятка общинных лучников корчились на тыновом настиле по обе стороны от ворот, готовые разом вскочить и ударить стрелами через верх частокола. Это расстарался Яромир, без пояснений догадавшийся о Мечниковой затее. Умница он, Яромир-то. Одно слово — голова.

Слыша людские вопли и отчаянный визг свиней, приступившие к воротам мордвины застучали топорами куда как прытче. Вообразили небось, будто в граде спешно забивают скотину — чтоб, значит, хоть живьем ворогу не досталась.

С тягучим скрипом воротина просела внутрь и вдруг рухнула грудой толстых тесаных брусьев.

Мордва ворвалась в град.

Лишь двое или трое мокшан попытались сразу взобраться на тыновой настил — их встретили остриями рогатин. Остальные гурьбой кинулись в градскую глубь, норовя как можно скорее обезопасить себя от засевших на частоколе. Передние было сдержали прыть, увидев непонятную занавесь поперек улицы, но задние, мучимые сознанием беззащитности своих голов и спин, все напирали и напирали…

Видя, что мордва плотно запрудила собою тесный проход, Кудеслав, устроившийся на кровле одного из сараев, проорал старику факельщику:

— Жги!!!

Завал мгновенно полыхнул огромным костром. Давящиеся в тесноте свиньи шарахнулись прочь от жгучего пламени, меховая препона вздулась и брызнула клочьями…

Двое родовичей, стоявших возле нее, даже не успели понять, что происходит. А хоть бы и успели — деться-то им было некуда! Свиньи сшибли их с ног, и на оторопелых мокшан вдоль прохода ударило визжащее месиво бурой щетины, налитых дурной кровью глаз, ощеренных клыков…