МЕЖДУ ДВУХ АЭРОДРОМОВ

Современные мальчишки, едва встав на ноги, уже разбираются в марках автомобилей. Для меня знакомство с транспортными проблемами начиналось с норова и кличек лошадей, которые были основой всех транспортных коммуникаций фабричного производства, путешествий в Москву, в деревни за картошкой и овощами и скорой помощью, доставлявшей в трудных случаях больных в знаменитую Солдатенковскую (ныне Боткинскую) больницу. Фабричный комитет и правление Нижнеходынской текстильной фабрики, на которой жили и работали мои родители, давали лошадей в самые трудные и голодные годы, чтобы доставить радость детям рабочих.

В канун нового 1919 года нас, десяток ребят, на санях повезли на первую в российской истории елку в Колонный зал Дворянского собрания. Это было мое первое посещение Колонного зала будущего Дома союзов. Впоследствии я несчетное число раз бывал в этом самом популярном для старой Москвы зале. Многие посещения Колонного зала совершенно стерлись в памяти. Но некоторые из связанных с ним событий впечатались в память навсегда.

Новогодний праздник 1919 года в Колонном зале отчетливо помню спустя 77 лет! Кусочек настоящего белого хлеба с повидлом запомнился мне столь же четко, как и потрясшая детское воображение разнообразием игрушек огромная елка, сияние электрических люстр и музыка. Ведь дома основным источником света были керосиновые лампы. Фабрика, находившаяся в десяти километрах от центра столицы, до 1922 года не имела линии передачи от московской электросети!

Людям молодого поколения трудно представить, что в ныне престижном районе Серебряного Бора, Хорошево-Мневниках и по всему Хорошевскому шоссе люди жили и работали, не пользуясь такими элементарными достижениями цивилизации, как газ, электричество, телефон, холодильник, водопровод и прочее. На фабрике все станки приводились в действие от единственного дизеля с помощью сложных трансмиссий многоступенчатой ременной передачи. Этот же дизель и снабжал вечерами фабричный поселок светом на пару часов.

Я в неоплатном долгу перед памятью своих родителей. В первую очередь я им благодарен за выбор места жительства. Они не ошиблись. Чтобы показать, каким образом география и социальная среда бывших московских окраин повлияли на мою судьбу, я извлекаю из памяти еще не стершиеся фрагменты. Выбираю то, что, по моим соображениям, представляет интерес для всех, кого интересует неповторимая история России и Москвы.

Моя мать, Софья Явчуновская, работала на Нижнеходынской текстильной фабрике и была единственной фельдшерицей-акушеркой в нашей округе. Отец, Евсей Черток, служил бухгалтером на этой же фабрике.

Социальный микроклимат определялся средой фабричных рабочих, с детьми которых я быстро подружился. Еще шла гражданская война, и мы, конечно, играли не в индейцев, а в «красных и белых». Никто не хотел быть белым. Часто посещая рабочие общежития, которые назывались «спальнями», я слышал разговоры о скорой победе «наших». Нашими была Красная Армия, и никаких сомнений в правом деле пролетариата не возникало. Только дома иногда появлялся «Социалистический вестник» — подпольная газета меньшевиков, каким-то образом доставлявшаяся матери. Она ее тщательно прятала, но именно это вызывало мое любопытство.

Помню, мы ставили пьесу в красноармейском клубе о Великой французской революции. Отец посмеивался: «Что вы знаете об этой революции!» Но мать мои общественные подвиги всячески поощряла. Она первая рассказала мне о временах Робеспьера, Марата и Дантона и объяснила, что такое Бастилия и гильотина.

Географическое местоположение способствовало тому, что уже в семилетнем возрасте я неплохо плавал, а вскоре с товарищами пристрастился к водным путешествиям. На веслах мы поднимались против быстрого течения до таинственного Студеного оврага. Этот овраг, действительно холодный даже в жаркие дни, часто посещали студенты-археологи. Они набивали рюкзаки древними окаменелостями и охотно просвещали нас — любопытных туземцев — «кто был кто» сотни тысяч лет назад. На дне оврага бил ключ кристально чистой и, как говорили, даже целебной воды.

В 1932 году эти места были начисто стерты строительством Карамышевской плотины канала Москва — Волга. Для начала овраг засыпали. На его месте построили обнесенный колючей проволокой лагерь для заключенных, строивших канал. Теперь по этим местам проходит транспортная магистраль.

Повзрослев, мы поднимались на веслах по реке до Филей, потом и до Кунцева. Нашей мечтой всегда было Крылатское. На его высоком берегу, как маяк, высилась белая колокольня. Преодолевать быстрое течение на веслах было очень трудно, поэтому с десятилетнего возраста дальние окрестности я с товарищами уже изучал на велосипедах завода «Дукс». Завод «Дукс», будущий авиационный «номер один», а затем «Прогресс», в те годы выпускал удивительно прочные дорожные велосипеды. Квалифицированные рабочие могли позволить себе купить для сына такой велосипед.

Подмосковье было удивительно экологически чистым. Об этом можно судить хотя бы по тому, что на нашем столе не переводилась рыба, выловленная из Москвы-реки или фабричного пруда, образованного плотиной на реке Ходынка. В те голодные карточные годы это было хорошим подспорьем.

В километре от фабрики проходило Хорошевское шоссе, соединявшее Красную Пресню с Серебряным Бором. Это шоссе было вымощено булыжником и потому считалось проезжим в любую погоду. В восемь лет я с друзьями убегал на шоссе посмотреть на редкие автомобили. А еще была тайная надежда, что при нас начнут взрываться пороховые склады, расположенные по другую сторону шоссе, рядом с мачтами Ходынской радиостанции. За такие отлучки мне сильно влетало. Дело в том, что Хорошевские склады боеприпасов всем живущим в окрестностях внушали страх. Шли разговоры, что враги-контрреволюционеры рано или поздно их обязательно взорвут и тогда наша фабрика и все живое на ней будут уничтожены.

Самое интересное, что склады действительно взорвались. Это было летом 1920 года. Я отпросился в очередной раз «посмотреть, как работает радиостанция». По пути я увидел необычайной высоты дым и огоньки, пляшущие над пороховыми складами. Навстречу бежали люди с криками: «Склады горят!» Я неплохо бегал и во всю свою восьмилетнюю прыть «дал деру» в сторону деревни Шелепихи. За моей спиной вскоре уже грохотало и гремело. Бегущие рядом кричали, что надо спрятаться за водокачкой — там высокая прочная насыпь. Добежав до берега реки, я пустился во весь дух к маячившему впереди каменному зданию водокачки. Внезапно передо мною взметнулось пламя, в лицо ударил горячий ветер с песком и комками земли.

Кажется, я упал в какую-то яму. Чья-то сильная рука выдернула меня оттуда и не отпускала. Теперь я побежал, влекомый этой рукой. Только услышав окрик: «Не вырывайся, я тебя все равно не отпущу!», я узнал Веру, молодую работницу красильного цеха, которая нередко заходила к матери. В общем потоке бегущих мы достигли железнодорожного моста у Филей. Охрана всех пропускала, и мы, оказавшись на другом «филевском» берегу, смогли перевести дух. Там, откуда я убежал, высоко взметнулся грибовидный столб, из которого в разные стороны разлетались горящие комки чего-то неизвестного. Помню, что нас напоили водой и накормили из котелка кашей красноармейцы. Ночь мы спали в их палатках.

На следующий день нам было разрешено возвращаться. Под охраной Веры я пришел домой. Мать была уверена, что я погиб или лежу раненый в районе складов. Она бросилась в огонь и, как рассказывали очевидцы, осталась жива только потому, что красноармейцы ее остановили и удерживали в укрытии, пока не закончилась наиболее опасная фаза взрывов. Потом ей помогали в бесполезных поисках и, вконец отчаявшуюся, привели домой. Здесь была уже очередь на перевязки легко пострадавших. На удивление, среди всех знакомых не оказалось ни убитых, ни серьезно раненных.

Наш сосед — мастер фабрики, бывший артиллерист — со всей семьей укрылся во время взрывов в погребе. Когда самое страшное закончилось, он тоже предпринял попытки поиска моих останков. Увидев меня целым и невредимым, а мать в почти невменяемом состоянии, он предложил меня для острастки выпороть. Этот метод он часто использовал по отношению к своим пятерым детям. На этот раз его предложение не прошло. Но скоро представился другой повод для такого воспитательного воздействия.

Непосредственных разрушений и пожаров в результате взрыва складов в окрестностях было на удивление мало. Но в радиусе трех километров были разбросаны тысячи разнокалиберных артиллерийских снарядов, ручных гранат и ящиков с патронами. Красноармейские части, мобилизованные на сбор столь опасных для населения и нужных армии боеприпасов, не справлялись с их сбором и обезвреживанием. Никто толком не мог объяснить, почему на складах хранилось такое количество артиллерийских снарядов, если их катастрофически не хватало в царской армии для войны с немцами. Красная Армия тоже была на голодном пайке и вынуждена была пользоваться трофеями, захваченными в боях с белыми.

Саперы, подрывавшие целые штабеля снарядов в Студеном овраге, просветили любопытных мальчишек, «что есть что» в части боеприпасов. Я решил, что война продолжается и на всякий случай не худо бы иметь свой арсенал. С товарищами незаметно от взрослых мы натаскали под терраску пару десятков трех — и шестидюймовых неразорвавшихся снарядов, ручных гранат типа «бутылка» и «лимонка». К счастью, гранаты были без взрывателей. Мы научились добывать взрывчатку из снарядов и, подбрасывая ее в костер, восторгались световыми эффектами. Кто-то из взрослых, убирая под терраску огородный инвентарь, обнаружил наш арсенал. Были срочно призваны саперы, а фабричная партийная ячейка потребовала расследования. Я признался родителям в тайных замыслах: мы готовили подарок Красной Армии для разгрома белополяков.

Вот здесь-то сосед и настоял на применении своего воспитательного метода. В первый и последний раз в жизни я был выпорот отцом, использовавшим для экзекуции обычную конторскую линейку.

Всего в двух километрах от уничтоженных пороховых складов начиналось антенное поле крупнейшей в России Ходынской радиостанции. Стальные и деревянные мачты высотой более 100 метров были расставлены на расстоянии сотен метров друг от друга. Между ними на гирляндах изоляторов были подвешены колбасообразные антенны. Над землей располагалась проволочная сеть «противовеса». Вся территория была обнесена колючей проволокой и для населения считалась закрытой. Однако фабком организовал для рабочих и школьников экскурсии на радиостанцию.

Я впервые увидел в работе мощный искровой передатчик, который серией ослепительных искр посылал точки и тире в эфир. Потом нам показали зал, который называли аккумуляторным. «Двенадцать тысяч этих стеклянных банок дают двадцать четыре тысячи вольт. Любое прикосновение смертельно», — объяснил экскурсовод. Было страшно, загадочно и жутко интересно. В другом зале гудели машинные генераторы высокой частоты. Здесь я впервые увидел знаменитые машины профессора Вологдина. С самим профессором я познакомился уже будучи студентом. Раза три я ходил с рабочей экскурсией на Ходынскую радиостанцию, пытаясь понять, почему ее могут услышать за тысячи верст. Может быть, это соседство повлияло на последующую страсть к электричеству и радиотехнике.

У нас часто гостил мой двоюродный брат Миша Вольфсон. Он был на шесть лет старше меня и умел интересно рассказывать о чудесах техники. Он же приобщил меня к приключенческой и научно-фантастической литературе. По этому поводу часто возникали конфликты с родителями. Как только представлялась возможность, я откладывал «Записки охотника» и впивался в «Аэлиту», «Детей капитана Гранта» или одну из книг индейской серии Фенимора Купера. Как-то отец взял меня в Москву, и я первый раз оказался в настоящем кино. Это был кинематограф «Аре» на Тверской. На экране я увидел «Аэлиту» и был совершенно потрясен. Вот, оказывается, чем надо заниматься. Можно принять по радио таинственные сигналы с Марса: «Анта, Одели, Ута!»

Так я увлекся радиотехникой. Это увлечение шло параллельно с увлечением аэропланами. Километрах в шести на восток от нашего дома находилась печально известная Ходынка. В начале 20-х годов многочисленные ямы и рвы на ней заровняли и она стала Центральным аэродромом республики. С друзьями, а иногда и в одиночку я любил добираться до летного поля и, удобно устроившись в душистой траве, наблюдать за взлетами и посадками аэропланов, очень похожих на этажерки, у которых полки связаны веревочками.

Вскоре знакомство с конструкцией и устройством самолетов стало более содержательным. Та самая Вера, которая тащила меня подальше от огневого шквала горящих пороховых складов, вышла замуж за бортмеханика, работавшего на Ходынке. С его помощью я начал разбираться в многообразии летающих аппаратов. Увидев в воздухе аэроплан, я должен был во всеуслышание объявить его название. А их было множество, одно — и двухмоторные, бипланы, монопланы, даже трипланы, и все иностранные: «юнкерc», «де хевилленд», «авро», «фоккер», «дорнье», «сопвич», «виккерс», «ньюпор». «Подождите, — успокаивал нас бортмеханик, — будут и наши». Вскоре появились на Ходынке наши самолеты, очень похожие на «де хевилленды». Это были первые отечественные самолеты-разведчики Р-1 и Р-2.

Уже во времена нэпа в 1923 году авиация придвинулась вплотную к нашей фабрике. Заливной луг по ту сторону Москвы-реки стал аэродромом концессионного завода «Юнкерс». Советское правительство предоставило немецкой фирме «Юнкерс» пустовавшие в лесном массиве Филей корпуса Русско-Балтийского завода. Немцы начали строительство цельнометаллических военных самолетов. На территории самой Германии производство военных самолетов по Версальскому мирному договору было запрещено.

Мы имели возможность, переплыв реку, вплотную подходить к стоявшим у кромки леса самолетам. Строгой охраны не было. За мелкие услуги и помощь бортмеханикам мальчишкам разрешалось рассматривать самолеты и даже трогать их руками. На Филях был налажен выпуск одномоторных двухместных разведчиков Ю-20 и Ю-21. Самолеты «юнкерсы» имели ставшие впоследствии классическими формы свободнонесущего моноплана целиком из гофрированного дюраля. Часть самолетов собиралась не на колесном шасси, а на поплавках. На специальных тележках гидросамолеты спускались в Москву-реку. Взлеты и посадки гидросамолетов на реке, которая представлялась нам своей домашней территорией, нарушали мирное сосуществование рыболовов, красноармейцев, купавших в реке лошадей, и гостей, приезжавших из Москвы для отдыха и лодочных прогулок.

Через год или два появились на аэродроме двух — и трехмоторные «юнкерсы». Эти самолеты летали и зимой, после замены колес на лыжи.

В 1923 году произошло еще одно событие, которое дало мне повод считать себя личностью, вполне приобщенной к авиации, и среди сверстников заявить, что в будущем я выберу летную карьеру. В Москве на территории нынешнего Парка культуры и отдыха имени Горького открылась Первая сельскохозяйственная выставка. Выставка была большим событием в жизни страны, переходящей от системы военного коммунизма к новой экономической политике — нэпу, допускавшей и даже поощрявшей капиталистическую предприимчивость в мелком производстве и торговле. Наша Нижнеходынская фабрика была передана из государственного сектора в аренду частной акционерной компании. Дорогие, по тем временам, суконные товары фабрики были представлены на выставке. В связи с этим отец однажды взял меня с собой. Он был занят делами, а я целый день бродил по выставке, рассматривая настоящие чумы северных оленеводов, юрты среднеазиатских кочевников и новые показательные дома крестьян средней полосы. Все жилища были представлены вместе с хозяевами, живыми верблюдами, оленями, откормленными лошадьми и прочей живностью. Тут же продавалась сельскохозяйственная продукция всех географических поясов страны.

Но наибольший интерес для меня представлял пассажирский «юнкерс». На набережной была небольшая очередь из солидных людей, которые за неизвестную мне плату по четыре человека размещались в этом гидросамолете. Он взлетал, делал круг над Москвой и через пять минут подруливал к причалу.

К концу дня, разыскав отца, я, видимо, так его разжалобил, что он, поговорив с кем-то из влиятельных хозяев жизни, повел меня в очередь к «юнкерсу». Дальше было как в сказке. Впервые в жизни я летел! Этот первый «коммерческий» полет давал мне впоследствии основание смотреть свысока на всех нелетавших.

21 января 1924 года умер Ленин. Несмотря на регулярные публикации бюллетеней о тяжелой болезни Ленина, известие о его смерти в нашей семье и окружающей рабочей среде было воспринято как большое несчастье. Горе было искренним. Я запомнил слова матери: «Теперь все может погибнуть». Отец был осторожен и просил ее не говорить лишнего, особенно со своими многочисленными пациентами.

В траурные дни фабрика почти не работала. Несмотря на сильнейшие морозы — температура опустилась до минус двадцати пяти градусов — большинство рабочих уходило в очередь к Дому союзов для прощания с Лениным.

После домашних раздоров мать объявила, что она обязана проститься с великим человеком и возьмет с собой меня и других детей, которых отпустят родители. Укутанные кто во что восемь или десять мальчиков во главе с моей матерью пешком отправились к Дому союзов. Запомнилось, что мы часто отогревались у костров, которые поддерживали красноармейцы вдоль всей очереди.

В Колонный зал вошли, проведя шесть часов на морозе. Запомнились чьи-то слова: «Пропустите детей поближе». Так второй раз в жизни я оказался в Колонном зале. Он был теперь совсем не таким, как в тот новогодний праздник.

Люди двигались медленно, стараясь лучше всмотреться в лежащего в красном гробу Ленина. Мой приятель Пашка Лебедев довольно громко сказал: «Похож как на портрете». За что тут же получил от кого-то подзатыльник. Мать наклонилась ко мне и прошептала: «Смотри, вот стоят Крупская, Бухарин, Зиновьев, Дзержинский!…» Но нас уже мягко подталкивали, и мы снова оказались на морозе.

Обратный десятикилометровый марш домой, уже в темноте, был тяжелым испытанием, но все вернулись необмороженными.

Через два дня на фабрике была вывешена траурная стенгазета с моим рисунком «Ленин в гробу» и описанием нашего похода в Колонный зал.

ШКОЛА 20-х ГОДОВ

В 20— е годы среднее образование обеспечивалось школами-девятилетками. Первые четыре года назывались «первой ступенью», или начальной школой, последние три давали обязательное семилетнее образование. После семилетки можно было поступать в техникум, идти работать либо продолжать учиться еще два года. Для последних двух лет, восьмого и девятого классов, каждой школе присваивали «уклон» -специализацию, позволяющую выпускникам получить аттестат с присвоением той или иной профессии. Среднее образование давало и ФЗУ — фабрично-заводское учебное заведение. Я мечтал попасть в радиоэлектротехническое или, на худой конец, авиатехническое ФЗУ. Но в ближайших окрестностях ничего подходящего не было.

Осенью 1924 года я поступил сразу в пятый класс «единой трудовой средней школы», сдав экзамены за «первую ступень», которую одолел усилиями родителей. Принят я был в школу № 70 Краснопресненского района. Она находилась на Садово-Кудринской улице. До 1918 года в этом здании была женская гимназия. Учителя младших классов, лояльно относившиеся к советской власти, остались на своих местах, новые пришли из находившегося рядом бывшего реального училища. Женская гимназия и мужское реальное училище, по рассказам учителей, были привилегированными учебными заведениями в этом районе Москвы. Оба здания, возведенные в конце прошлого века, отличались архитектурной монументальностью русского классического ампира и дворянско-купеческим размахом просторных интерьеров. Широчайшие коридоры, просторные классы, отлично оснащенные кабинеты, богатая библиотека-читальня и большой актовый зал — все это теперь было отдано детям рабочих. Впрочем, в составе 5«Б», в который я попал, было гораздо больше детей интеллигенции, служащих и новой, нэповской, буржуазии, чем детей рабочих Красной Пресни. К зданию школы примыкал парк с многолетними липами, в котором размещались спортивные площадки и даже манеж для обучения верховой езде.

Садово-Кудринская улица, как и все Садовое кольцо тех лет, действительно была садовой. Липы отделяли все дома от проезжей части, основную ширину которой занимали трамвайные пути кольцевой линии «Б». Уличный шум совсем не мешал нашим занятиям при открытых в хорошую погоду широких окнах. Забегая вперед, скажу, что вскоре между нашей школой и Высшими курсами марксизма, которые заняли здание бывшего реального училища, был возведен первый в стране планетарий. Большая территория школьного сада отошла расширявшемуся Московскому зоопарку. Сразу после войны здание школы было передано научно-исследовательскому биофизическому учреждению, которое занималось и проблемами сохранения тела Ленина.

До школы я обычно добирался на автобусах фирмы «Лейланд», которые с 1924 года курсировали от Театральной площади до Серебряного Бора. Денег мне давали только на дорогу и шестикопеечную французскую булку. До седьмого класса школьники получали бесплатные завтраки, а булка шла вместо обеда. Формально школа имела гуманитарный и библиотечный уклон. Но учителя по математике, физике, химии не уступали гуманитариям учебного времени и, кроме того, проявляли инициативу в организации кружков по своим предметам.

Уже в шестом классе появились товарищи по увлечению радиотехникой. Учитель физики организовал радиокружок. Вскоре деятельность кружка выплеснулась за пределы школы — я стал членом школьной секции Центрального клуба радиолюбителей, что помещался на Никольской улице. Там я впервые увидел живого профессора — Бонч-Бруевича, уже известных по радиожурналам радиолюбителей-инженеров Шапошникова, Куксенко и Термена — автора первого в мире электронного музыкального инструмента.

Следующая встреча с Куксенко произошла через 21 год в кабинете министра вооружения. О событиях, связанных с этой встречей, я упоминал в первой книге «Ракеты и люди».

В 1926 году в клубе радиолюбителей на Никольской, 3 Лев Термен демонстрировал первый в мире электромузыкальный инструмент терменвокс — «Голос Термена». Этот концерт вызвал огромный интерес не только у радиолюбителей, но и у профессиональных музыкантов. Аудитория была зачарована элегантным тридцатилетним инженером, который в буквальном смысле извлекал звуки из воздуха. Деревянный шкафчик имел две антенны — одну в виде кольцевой рамки, вторую типа штыря. Легкими, плавными движениями рук Термен менял высоту и громкость звука. Музыка, лившаяся «из ниоткуда», попеременно напоминала скрипку, флейту и виолончель.

Руководитель нашей секции рассказал, что Лев Сергеевич впервые демонстрировал свой прибор в 1921 году Восьмому Всероссийскому электротехническому съезду, а затем в Кремле самому Ленину. Вскоре нас огорчило известие, что в ближайшее время концертов Термена в Москве не будет — он уезжает за границу. Я надолго забыл о Термене.

В 1928 году я подписался на Техническую энциклопедию. Это было дорогое издание, но родители, поощрявшие мое увлечение техникой, не пожалели средств. В 26-ти томах обобщалась колоссальная масса технических знаний, охватывавших огромную область прикладной науки и практической техники тех лет. В последнем томе я обнаружил описание и электрическую схему терменвокса. Оказалось, что в шкафчике была собрана схема на одиннадцати электронных лампах. О судьбе самого Термена после его отъезда из СССР не сообщалось.

Спустя 65 лет после концерта на Никольской я снова услышал звуки терменвокса и, что казалось невероятным, увидел живого Термена. Встреча произошла на квартире Наташи Королевой — дочери Сергея Павловича Королева. В день рождения отца Наташа собирала родных и его соратников. Она разыскивала и приглашала на такие встречи и тех, кто знал Королева задолго до того, как он стал Главным конструктором.

Термен был арестован в 1938 году после возвращения из США. На Колымских золотых приисках он и познакомился с Королевым. По воле Берии случилось так, что оба они оказались во время войны на авиационном заводе в Омске. Туда было эвакуировано состоявшее из заключенных КБ Туполева. Термен у Туполева пытался разработать систему радиоуправления беспилотным самолетом. Из этого ничего хорошего не получилось, и Термена переправили в совсем уж сверхсекретный институт, где разрабатывалась аппаратура подслушивания, кодирования и засекреченной связи. Деятельность этого заведения подробно описана Солженициным в романе «В круге первом».

Сам по себе факт встречи с 95-летним Терменом, который приехал к Наташе со своим терменвоксом и предложил нам попробовать свои музыкальные способности, был совершенной фантастикой. В 1926 году нам, мальчишкам-радиолюбителям, не позволено было прикасаться к чудесному деревянному шкафчику Термена. Теперь, спустя 65 лет, Лев Термен сам терпеливо обучал меня игре на инструменте, который он изобрел в 1920 году!

После этого отступления возвращаюсь в 20-е годы.

Родители не могли выделять мне достаточно средств для приобретения новых дорогостоящих радиодеталей. Только-только хватало на обувь, новую одежду — рос я быстро, — на новые учебники. Отдельно отец давал мне деньги на радиолитературу. Я покупал все три выходивших в те годы популярных радиожурнала: «Радиолюбитель», «Радио — всем» и «Новости радио». Чтобы читать серьезную литературу, я после занятий в школе отправлялся в Румянцевскую библиотеку и там часто просиживал до позднего вечера над журналом «Телеграфия и телеметрия без проводов», «Электронными лампами» Моркрофта и новинками радиотехнической литературы. Знаний для чтения такой литературы мне часто не хватало. Особенно когда дело доходило до высшей математики!

Начиная с 1923 года на Тверском бульваре один раз в год проводились книжные ярмарки. Там можно было приобрести самую свежую литературу подешевле. Когда я стал школьником, родители, ознакомившись с программой по литературе на ближайшие три года и сверившись с домашней библиотекой, составили список дефицита русской классики и, снабдив меня деньгами, дали наказ: на Тверском бульваре купить по списку наиболее дешевые издания. Каково же было их негодование, когда вместо «Героя нашего времени» и «Рудина», сборников стихотворений Некрасова, Блока, Брюсова и много другого я выложил шесть маленьких книжечек серии теоретической физики, изданных в Берлине. Во время домашнего скандала мой старший двоюродный брат посоветовал отцу спрятать от меня дорогие издания «Войны и мира», «Анны Карениной» и восемь томов Гоголя в кожаных переплетах во избежание опасности их обмена на радиолюбительскую литературу. Во время военных переселений не удалось сохранить уникальное издание Толстого, но из восьми томов Гоголя исчез только один. Пять томиков «Теоретической физики» 1923 года издания до сих пор целы в моей библиотеке.

Теперь о первом литературном труде.

Перед описанным выше скандалом отец обнаружил отсутствие подаренного мне ко дню рождения трехтомника Брема «Жизнь животных».