В поисках настоящего хозяина

Из Москвы от Исаева вскоре начали приходить полные пессимизма письма:

«Плохо, плохо, плохо!…

Ничем дельным заняться нельзя! Патрона наши изыскания уже не интересуют. Хочет вернуться к работе в Академии…»

Описывая в самых мрачных тонах московскую трудную и неустроенную жизнь, Исаев вспоминал о вилле Франка и Бляйхероде:

«Наша работа в Бляйхероде — это был только золотой сон. Здесь главные ракетные заботы — это дрова, ранние морозы и сельскохозяйственные работы…

…Твоя Катя молодец! Она хочет тебя вернуть. Встретилась с самим патроном. Он сказал, что ты сам виноват, что засиделся в Германии. Никто тебя там не держит.

Ты был ему верен в самое тяжелое время, а теперь вдруг «продал шпагу свою» и кому… артиллеристам».

Это было в ноябре 1945 года. Трудно было читать Катины письма о тяжелой жизни в послевоенной Москве с двумя малышами. Младший к тому же все время болел. Надо было ездить через всю Москву в наш НИИ-1 за пока еще полагавшимся ей пайком, спешить в детскую консультацию за молоком для больного младенца, ремонтировать вечно перегорающую электроплитку. В квартире холод — даже белье трудно сушить, из окон дует осенний ветер, вода на пятый этаж часто не идет и надо бегать на улицу к колонке, вернувшись с водой, ремонтировать электропроводку: где-то короткое замыкание и все время перегорают пробки… Понятно, что, получая такие вести, я после аварии с генералом Кузнецовым, который оказался надолго прикованным к больничной койке, стал хлопотать об отпуске, договорившись с Пилюгиным, что все дела по руководству институтом «Рабе» он недели на две возьмет на себя.

Но оказалось, что Москва нас не забыла.

Генерал Гайдуков приказал, чтобы никто из нас не покидал Германию. Он, видимо, одним из первых среди наших военных оценил перспективность всей затеянной нами деятельности, ее размах, понял, на ком все держится, и развил в Москве очень активную деятельность в поддержку института «Рабе».

Мы это почувствовали. Во-первых, по увеличивающемуся потоку командированных в наше распоряжение специалистов разных ведомств. Во-вторых, последовал категорический запрет на отпуска.

И, наконец, к нам прибыл уполномоченный ЦК партии. Он заявил, что в аппарате ЦК за нашей работой следят, нами довольны, но работу надо форсировать, так чтобы все свернуть в начале 1946 года. Пока среди наркомов нет согласия, кому же заниматься техникой ракет дальнего действия, ЦК поручил всей работой в Тюрингии руководить Гайдукову.

Что касается бедственного положения наших семей, то уполномоченный ЦК заверил, что все необходимые команды нашим московским учреждениям будут даны.

Команды действительно были даны, но чем они могли помочь? Только сохранением денежного содержания и пайков для жен и детей.

Гайдуков в этой ситуации принял единственно правильное решение, которое имело исключительно важные последствия для дальнейшего развития ракетной техники в Советском Союзе. Чтобы ракетная техника, от которой отказалась авиационная промышленность, приобрела настоящего хозяина, надо доложить Сталину и попросить его указаний. Но каковы бы ни были указания Сталина, специалистов, уже ушедших с головой в эти проблемы, необходимо сохранить. А чтобы их не растащили по разным ведомствам, лучший вариант — собрать всех в один коллектив в Германии и пусть там работают все вместе, пока в Москве будут приняты необходимые решения.

К Сталину нельзя было идти на доклад с пустыми руками. Надо было напомнить о его переписке с Черчиллем в 1944 году, показать, что мы уже тоже разобрались в секретном Фау-оружии, что в Германии работают наши специалисты, но этого мало.

Иногда решительные действия одного человека, особенно если они закрыты на долгие годы грифом «совершенно секретно», не упоминаются ни историками, ни публицистами. Лев Михайлович Гайдуков, готовясь идти к Сталину, изучил историю РНИИ, оценил прежнюю деятельность Королева, Глушко и других еще живых репрессированных специалистов, установил, где они находятся, и подготовил список всех, кого он счел необходимым вытащить из специальной тюрьмы, в которую их загнал Берия.

Умные люди посоветовали Гайдукову проникнуть к Сталину так, чтобы об этом до поры ни в коем случае не узнал Берия.

Как уж это Гайдукову удалось, сейчас сказать трудно. Но повезло. Гайдуков доложил Сталину о работах в Германии и необходимости начать работы по этому направлению в Союзе. Сталин не принял конкретного решения о том, кому эту тематику поручить, а уполномочил Гайдукова лично ознакомить наркомов с предложением взять на себя заботу о развитии ракетной техники, и тот из них, кто согласится, пусть подготовит необходимый проект постановления. В заключение Гайдуков попросил Сталина для усиления работы освободить специалистов по списку, который он положил перед ним на стол. На списке появилась резолюция Сталина, определившая на многие годы судьбы Королева, Глушко и многих других людей.

Находясь в Германии, в 1945 году мы, конечно, не могли знать о всей этой не видимой миру кабинетной деятельности. Много лет спустя по отрывочным намекам Юрия Александровича Победоносцева я предположил, что он был одним из тех, кто помогал Гайдукову в подготовке списка и разработке тактики действий, в которых один неверный ход мог на долгие годы остановить развитие ракетной техники в нашей стране.

Что касается самой встречи Гайдукова со Сталиным, то здесь ему помогал, по-видимому, Маленков, опекавший Гайдукова как работника подведомственного ему аппарата ЦК. Кроме того, Маленков продолжал в это время состоять председателем Государственного Комитета по радиолокации и противовоздушной технике. А это значило, что он был обязан интересоваться зенитными управляемыми ракетами, которые разрабатывались в Германии в том же Пенемюнде.

Так или иначе Гайдуков получил прямое указание Сталина выходить на наркомов. Выбор был невелик: Шахурин — нарком авиационной промышленности, Ванников — нарком боеприпасов, он же руководитель Первого главного управления, ведавшего атомной проблемой, и Устинов — нарком вооружения.

Все наркоматы готовились к преобразованию в министерства. Это могло означать и смену руководителей. Сталин мог вспомнить какие-либо промахи в разработке техники времен войны и не утвердить наркома министром. Такая опасность грозила Шахурину. Во время войны он считался любимцем Сталина. Он чаще других бывал у него на докладах и больше других наркомов пользовался помощью Сталина для организации массового выпуска новой военной техники, которая к концу войны превзошла немецкую и по количеству, и по качеству. За исключением реактивной авиации. Сталин получал доклады об отставании нашего реактивного самолетостроения, и это сказывалось на его отношении к руководству наркомата авиационной промышленности. Первоочередной задачей для Шахурина была турбореактивная техника. Всем главным конструкторам была поставлена задача создания реактивных самолетов.

В этих условиях надеть на авиационную промышленность еще и «ракетную удавку» было невозможно.

В ответ на обращение Гайдукова Шахурин отказался от участия в программе создания ракетного вооружения, несмотря на то, что ракета по своей конструкции, технологии производства, приборному и электрическому оборудованию ближе авиационной технике, чем другим видам вооружения. С этого отказа началось продолжавшееся многие годы противостояние авиационной и ракетной техники. Авиация имела преимущества до тех пор, пока не появились стратегические ракеты — носители атомной боеголовки.

Но отказ Шахурина имел для нас, работавших в Германии, и другие прямые последствия. В конце 1945 года все специалисты авиационной промышленности, а персонально Черток и Пилюгин, получили приказ прекратить работу в Нордхаузене, Бляйхероде и Леестене и вернуться в Москву. Этот приказ замнаркома авиационной промышленности Дементьева был опротестован Гайдуковым. Нам он прямо сказал, что никого не выпустит. Право на выезд получил только Исаев, а позднее его сотрудник Райков.

С авиацией до поры до времени наши пути разошлись.

Обращение Гайдукова к наркому Ванникову мотивировалось тем, что ракета — это тоже боеприпас, тот же снаряд, но только большой и управляемый. Но Борис Львович был стреляный воробей. Его сын Рафаил проходил службу в первой военной ракетной части в Зондерсхаузене, и он просветил отца, что управляемая ракета — это вовсе не снаряд, а большая и сложная система. К тому же Ванников объяснил Гайдукову, что он теперь отвечает за создание атомного оружия — вот это настоящий «боеприпас», и тут уже не до ракет. Надо искать других.

Из этих других последним оказался нарком вооружения Дмитрий Федорович Устинов.

Ни он сам, ни его заместители во время войны никакого отношения к ракетной технике не имели. Они отвечали за артиллерию — «бога войны», за стрелковое оружие пехоты, за пулеметы и пушки для самолетов, танков и кораблей. Даже ракетными гвардейскими минометами «катюшами» они не занимались.

Тем не менее Устинов задумался. Какая у его отрасли перспектива? Быть вечным поставщиком вооружения для самолетов, танков и кораблей — это значит оставаться на вторых ролях: головными будут самолетчики, танкисты и корабелы. Классическая ствольная артиллерия практически дошла до предела по всем показателям — дальности, точности, скорострельности. Качественного скачка там не предвиделось.

Зенитная артиллерия? Но опыт войны показал, что нужны тысячи снарядов, чтобы сбить один самолет. А Устинов получил доклад о немецких работах по зенитным ракетам. Надо предвидеть, что рано или поздно они вытеснят зенитные пушки. Кроме того, наркомату вооружения поручено создание вместо оптических приборов управления зенитным огнем — радиолокаторов СОН — станций орудийной наводки. Это что-то родственное ракетной технике. К тому же сейчас ракетной техникой заинтересовался такой стопроцентный артиллерист, как начальник ГАУ маршал артиллерии Яковлев.

Значит, если ГАУ будет, как и прежде, заказчиком, то крепкая военная дружба сохранится на новом поприще. А это очень важно.

И Устинов дал предварительное согласие взять в свой наркомат вооружения управляемые ракеты, но просил пока никаких окончательных постановлений для подписи у Сталина не готовить. Проблему надо изучить более глубоко. Это он поручил своему первому заместителю Василию Михайловичу Рябикову.

Начальному периоду развития советской ракетной техники везло на энтузиастов, инициативных и смелых людей. Несмотря на то, что опыт массового использования немцами ракет против Лондона не принес ожидаемого эффекта, все военные «гвардейские минометчики» каким-то образом быстро оценили перспективу скачка в совершенно другое качество. Немногочисленные сотрудники авиационного НИИ-1, попавшие в Нордхаузен, перешли в новую «ракетную веру» и отказались выполнять приказы своего и прямого, и самого высокого начальства о прекращении деятельности в Германии. Наконец, после обычных для послевоенного времени проволочек все же нашелся в промышленности для новой техники крепкий хозяин.

Выполнять поручение Устинова Рябиков начал с того, что прилетел в Берлин, а оттуда приехал к нам в Бляйхероде.

Очень спокойный, внимательный, вдумчивый и, по всему было видно, умный и опытный руководитель — так мы все: я, Пилюгин, Мишин, Рязанский, Воскресенский — оценили Рябикова. Он побывал на «Миттельверке», подробно ознакомился с необычной историей организации института «Рабе», выслушал наши рассказы по истории разработки А-4, по истории Пенемюнде, наши соображения по перспективам. Мы даже говорили о проектах по увеличению дальности и точности.

К концу пребывания мы устроили прощальный ужин, на котором Василий Михайлович очень откровенно сказал, что все увиденное и услышанное меняет в значительной мере его техническое мировоззрение. Теперь он увидел, что у техники вооружения появилась совершенно новая перспектива. Это все он обещал довести до Устинова. Что касается наших действий в смысле создания на территории вчерашнего врага научно-исследовательского института, то «вы все просто молодцы, что смогли такое придумать и организовать. Я везде буду вас поддерживать».

Визит Рябикова нас всех воодушевил. Мы убедились в том, что кроме военных опекунов мы можем надеяться и на прочную научно-промышленную и технологическую базу, на крепкого хозяина в промышленности.

Королев, Глушко. Первые встречи в германии

Мы всегда были рады, когда прибывали новые люди из Союза для расширения общего фронта работ. Поэтому, когда в конце сентября мне позвонил из Берлина Ю.А. Победоносцев с просьбой, чтобы я принял подполковника Сергея Павловича Королева и рассказал ему о нашей работе, у меня это не ассоциировалось ни с какими прежними событиями. Я ответил, что ко мне в институт приезжает много офицеров и, если они дельные специалисты, то мы никого не обижаем, всем находится работа. И в суматохе дел забыл об этом разговоре.

Через несколько дней из Берлина позвонил подполковник Георгий Александрович Тюлин. Он находился там в качестве уполномоченного ГАУ по приему и отправке по адресам военных и гражданских специалистов, направляемых в Германию для изучения техники. Его миссия под названием «Хозяйство Тюлина» находилась в Обершеневайде и была хорошо известна в военной администрации. Пример института «Рабе» оказался заразительным. В самом Берлине для изучения техники зенитных управляемых ракет в сентябре 1945 года также начали комплектовать группы специалистов, на базе которых впоследствии был создан институт «Берлин» наподобие нашего «Рабе». Когда Тюлин напомнил мне о звонке Победоносцева по поводу предстоящего визита подполковника Королева, не сопровождая это предупреждение никакими комментариями, я решил, что это один из каких-либо заслуженных боевых командиров, откомандированных из ГМЧ, артиллерии или авиации. Последнее время эти три рода войск были основными поставщиками уже обстрелянных специалистов из состава войск, находившихся на территории Германии.

Много лет спустя, когда имя Королева получило широкую известность во всем мире, вспоминая о первой встрече, я спросил Победоносцева и Тюлина, почему они ничего мне не сказали о том, кто же такой Королев, который едет из Берлина в Бляйхероде. Они даже не предупредили, как это обычно делали в отношении других старших офицеров, откуда он откомандирован — из промышленности или из армии. И тот и другой отвечали на мой вопрос примерно одинаково: «Зачем задаешь теперь такой наивный вопрос? Тогда ничего объяснять было нельзя».

Победоносцев прекрасно знал Королева, потому что работал с ним в ГИРДе и РНИИ с 1930 года. Они с семьями жили в одном доме на Конюшковской улице Красной Пресни и почти ежедневно встречались на работе и общались до дня ареста Королева — 28 июня 1938 года. С Победоносцевым я познакомился впервые в 1942 году, когда он вместе с А.Г. Костиковым и Л.С. Душкиным приезжали в Билимбай наблюдать за огневыми испытаниями ЖРД, разработанного в РНИИ. После уничтожения первого руководства РНИИ — Клейменова и Лангемака — на Победоносцева было возложено тяжкое бремя организации работ по пороховым ракетным снарядам и пусковым установкам.

В 1944 году уже в НИИ-1 я с Победоносцевым часто общался по служебной необходимости у нашего общего патрона — Болховитинова. Почти ежедневно встречался с ним за большим обеденным столом в зале для питания руководящего состава НИИ-1. В этой столовой сходились вместе сотрудники НИИ-1, прекрасно знавшие Королева по всей его прежней работе. В их числе был и Михаил Клавдиевич Тихонравов, соавтор Королева по самым первым ракетным работам в Московском ГИРДе. Но ни разу ни за этим столом, ни в каких-либо других местах и в другое время я не слышал упоминания фамилий Королева или Глушко.

В Германии я очень часто общался с Победоносцевым, но и здесь до телефонного звонка из Берлина эта фамилия не упоминалась. По неписанным законам на имена репрессированных накладывалось «табу». Упоминать их и говорить о них можно было только на закрытых партийных собраниях и всякого рода «активах», следовавших непосредственно после ареста. При этом следовало говорить, что вот «мы проглядели, как рядом с нами работали враги народа». «Хороший» тон того времени требовал, чтобы каждый выступающий заклеймил врагов народа и при этом в порыве самокритики перечислил все, какие только можно было придумать, недостатки в работе группы, отдела или всего института. Затем, поклявшись в верности великому Сталину, который вовремя предупредил нас об обострении бескомпромиссной классовой борьбы, следовало сказать, что мы сплотимся «вокруг великого дела», исправим допущенные недостатки, укрепим и досрочно «выполним и перевыполним».

После разоблачительной кампании и серии подобных выступлений имена «врагов народа» следовало вычеркнуть из памяти. Если они были авторами книг или журнальных статей, то эти книги и журналы подлежали изъятию из библиотек. Обычно их прятали в так называемый «особый фонд» и выдавали при крайней необходимости с разрешения уполномоченного по режиму, который был сотрудником органов госбезопасности.

Так обстояло дело с 1937 года до начала войны.

Во время войны некоторые репрессированные военачальники и конструкторы получили свободу, но, тем не менее, синдром «табу» сохранялся практически до конца жизни Сталина.

В те годы я грубо нарушил режим, установленный для хранения научных трудов «врагов народа». В 1935 году в киоске завода № 22 я увидел книгу, на обложке которой было изображено нечто похожее на авиационную бомбу. В этот период я увлекался проблемами автоматики бомбосбрасывания с самолетов и другими проблемами авиационного вооружения и поэтому, выложив 1 рубль 50 копеек, тут же приобрел эту книгу.

Это оказался труд Г.Э. Лангемака и В.П. Глушко «Ракеты, их устройство и применение», написанный еще в 1934 году и выпущенный Главной редакцией авиационной литературы тиражем всего 700 экземпляров. Просмотрев очень бегло, я не обнаружил в книге почти ничего, что меня тогда интересовало, но понял, что есть люди и организации, которые работают над летательными аппаратами, не имеющими ничего общего с самолетами. В 1937 году, когда зашла речь об установке на наши самолеты нового вида оружия — реактивных снарядов, а мне как руководителю конструкторской бригады оборудования и вооружения по долгу службы полагалось быстро понять, что это такое, я вспомнил об этой книге, отыскал ее в своем книжном шкафу и так увлекся, что считаю себя приобщенным к проблемам ракетной техники с этого 1937 года. Но дела авиационные снова захлестнули, книга снова была запрятана в шкаф.

В 1941 году при эвакуации на Урал моя небогатая библиотека осталась в старом деревянном доме, где я жил с родителями на «ватной» фабрике. Об этой книге я вспомнил только в Билимбае на Урале, когда Исаев и Болховитинов вернулись в 1942 году из Казани, где встречались в спецтюрьме НКВД с неким разработчиком ЖРД Валентином Глушко. Я рассказал Исаеву о наличии такого издания. Он решил отыскать эту книгу в библиотеках Свердловска.

Но там ее не оказалось. Как только я вернулся в Москву, к великой радости обнаружил, что моя библиотека цела. Исчез только один том из уникального дореволюционного восьмитомного собрания сочинений Гоголя. Книга Лангемака и Глушко сохранилась!

В 1944 году при объединении нашего ОКБ 293 с НИИ-3 я пользовался этим трудом для восполнения своих знаний о принципах ракетной техники. Потеряв бдительность, я как-то принес ее на работу в НИИ-1. Один из моих новых сотрудников, но старый работник РНИИ, отлично знавший Лангемака и Глушко, увидев на моем столе эту книгу, не на шутку заволновался и предупредил, чтобы я ее унес и больше в институт не приносил: «Лангемак расстрелян, а Глушко хоть и жив, но осужден. В институтской библиотеке эта книга в особом фонде и получить ее невозможно. Вы нарушаете режим, рискуете, заработав неприятности, лишиться хорошей книги».

Естественно, что я снова спрятал этот труд за другие книги. Но могу похвастаться, что, сохранив книгу до сих пор, являюсь владельцем раритета.

Таким образом, о Глушко мы все были информированы еще в 1942 году после поездки Исаева с Болховитиновым в Казань в спецтюрьму, именуемую среди посвященных «шарашкой». О Лангемаке я узнал, читая его и Глушко книгу, но о Королеве никаких сведений до звонка из Берлина не было. Победоносцев о Королеве знал все, но в своем общении с непосвященными свято соблюдал правила «табу».

Тюлин позднее рассказал, что перед тем как Королев, а затем Глушко и другие зэки, освобожденные по списку Гайдукова, прилетели в Берлин, он был строго предупрежден «органами», что такая-то группа прилетит в Германию, но никто ни при каких обстоятельствах не должен знать, что это бывшие заключенные.

Встречая Королева в первый раз в своем кабинете в институте «Рабе» в конце сентября или самом начале октября 1945 года, я ничего о нем, кроме имени, отчества и фамилии, не знал.

Когда он вошел ко мне, я встал навстречу, как положено майору перед подполковником. Мы поздоровались и представились.

Без малого полвека прошло с той первой встречи. Бесчетное число разных встреч было за это время. Большинство, во всяком случае в деталях, стерлось в памяти, а эта запомнилась. Значит, есть вне нашего обычного разума некая подсознательная «дежурная» система запоминания, которая включается «на запись» независимо от нашей воли, эта запись не стирается и может многократно воспроизводиться.

Новенькая офицерская форма сидела на вошедшем очень ладно. Если бы не отсутствие всяких медалей, я бы решил, что передо мной кадровый офицер. Но полная пустота «орденских» мест на чистой гимнастерке сразу выдавала «цивильного» офицера. Необычными были только хорошие офицерские хромовые сапоги вместо наших привычных кирзовых. Темные глаза с какой-то веселой искрой смотрели на меня с любопытством и вниманием. Во внешности Королева сразу обращал на себя внимание высокий лоб и крупная голова на короткой шее. Есть такое выражение — вобрал голову в плечи. Нет, Королев ее не вбирал. Уж таким его сделала природа. Что-то от боксера во время боя. Сели. Он утонул в глубоком кресле и с явным удовлетворением вытянул ноги. Так обычно делают после долгого сидения за рулем. «Я бы хотел очень коротко узнать о структуре и работе вашего института».

Я имел всегда в папке на столе схему структуры института. Конечно, нарисованную немцами, с немецкими надписями.

Королев не очень внимательно и непочтительно, как мне показалось, стал ее рассматривать, давая понять, что ему не нравится, что схема немецкая. Он задал один вопрос и сразу попал в наше слабое место: «А кто же у вас по структуре отвечает за освоение техники пуска, за стартовую подготовку?»

Я объяснил, что подполковник Воскресенский изучает этот вопрос с небольшой группой немцев, среди которых есть два или три действительно стрелявших. В ближайшем будущем военные сформируют специальное подразделение, которое целиком будет изучать технику стрельбы. Мы пока сосредоточили все усилия на том, чтобы было чем стрелять. Надо заново создавать сами ракеты, и главная проблема — все приборы управления. Что касается двигателей, то их много нашли в Леестене, и там уже успешно идут огневые испытания.

Он совсем весело на меня посмотрел и решил чуть приоткрыться: «Да, в Леестене я уже был. Там отлично работают, в том числе мои старые друзья».

«Ах, вот что, — подумал я, — стало быть, ты двигателист. Но откуда?»

Последовало несколько малозначащих вопросов. Видимо, больше из вежливости. Я предложил Королеву пройти по лабораториям. «Нет, спасибо, — отказался Королев. — Я сегодня возвращаюсь в Нордхаузен. Но у меня такое ощущение, что нам с вами еще предстоит много поработать», — добавил он, прощаясь, и пожал руку гораздо крепче, чем при встрече.

Королев вышел в приемную и чуть задержался, внимательно разглядывая стрекотавшую на машинке секретаршу. Обернувшись ко мне, спросил: «Конечно, немка?» — «Конечно, да». Он быстро спустился по устланным мягкой дорожкой ступеням. Я вернулся в кабинет и подошел к окну.

Королев сел за руль «опель-олимпии». Машина давно немытая и поэтому неопределенного возраста. Резко развернулся и на большой скорости нырнул на дорогу к выезду из города.

Теперь, когда я знаю о Королеве все, что можно было узнать от него самого, от его друзей, знакомых и биографов, мне кажется, что его в тот день мало интересовал наш институт и детали нашей работы. Да, он уже обдумывал план дальнейших действий, подтвердив встречей со мной какие-то свои соображения. Но главное, что его волновало, возбуждало и вдохновляло, — это свобода движения. Позади пять с лишним лет режима советского зэка — Бутырка, пересыльные тюрьмы, Колыма, опять Бутырка, «шарашки» в Москве, Омске, Казани, наконец, освобождение.

И вдруг… Он, Королев, в Тюрингии — «зеленом сердце» поверженной Германии, в форме подполковника, с документами, открывающими все шлагбаумы, один за рулем трофейной машины несется с «ветерком», может ехать куда хочет по таким хорошим дорогам. Он может остановиться и заночевать в любом городе советской зоны оккупации. Его всегда приютят военные власти, и, даже если их нет, примет хороший местный «гаст хауз». Свобода! Как это прекрасно! Так мне представлялись много лет спустя чувства, которые должны были одолевать Королева. Ему еще нет 40 лет! Надо так много успеть сделать! Но он имеет же право теперь что-то взять от жизни для себя.

Вскоре после этого памятного знакомства с Королевым в Бляйхероде приехал Победоносцев. Он большую часть времени проводил в Берлине и был в курсе организационных проблем, которые заботили командование ГМЧ, военный отдел ЦК партии, промышленные наркоматы и наш институт. Он сообщил, что в Москве пока полная неразбериха «наверху» в вопросе о том, кто же станет настоящим хозяином ракетной техники в стране. Пока полнота власти в руках у военных и аппарата ЦК, поэтому будем работать по принципу «кто платит, тот и заказывает музыку».

Мне и Пилюгину Победоносцев рассказал подробно, «кто был кто» в РНИИ и кто такой Королев. Затем объявил, что Гайдуков поручил Королеву организовать в Бляйхероде независимую от института «Рабе» службу по изучению техники подготовки ракет к пуску и всю технику старта. Так как в городе мы фактические хозяева, то он просит нас оказывать ему всяческую помощь, а Воскресенского и Рудницкого перейти в подчинение Королева. Я согласился сразу, а Пилюгин сильно возражал. Он еще не видел Королева и считал, что здесь все должно быть только под руководством «Рабе», а для подготовки к пускам надо усилить гвардейский полк, который разместился в Зондерсхаузене. Командир полка Черненко и его офицеры уже работают в самом тесном контакте с нами. Но в конце концов Пилюгин сдался.

Через несколько дней Королев приехал в Бляйхероде с полномочиями создать группу «Выстрел». В задачи этой новой службы входило изучение техники предстартовой подготовки ракет, наземного заправочного и пускового оборудования, техники прицеливания, расчета полетного задания, инструкций для личного состава огневых расчетов и всей необходимой документации. В группу «Выстрел» вошли Воскресенский, Рудницкий и несколько кадровых офицеров. В институте «Рабе» мы им отвели отдельные апартаменты.

Но вскоре Воскресенский пожаловался, что Королев, никого не предупредив, уехал по срочному вызову в Берлин. Оказалось, что он был включен в состав делегации, которая по приглашению английских военных властей выехала в Куксхафен на показательные пуски Фау-2 в район Гамбурга. Это известие сильно разозлило Пилюгина и Воскресенского. Оба меня упрекали: «Какой же ты начальник, если все там, в Берлине, решают за нас и без нас. Мы здесь столько работаем! А как в Гамбург ехать, так про нас забыли, а только что освобожденного Королева туда отправили». Но Пилюгин по природе был домосед и быстро успокоился.