Направляясь из школы домой, Гута не знала, радоваться ей или печалиться.
      С одной стороны, все закончилось как нельзя лучше. Медицинская справка, взятая позавчера Рэдом у Мясника, в которой говорилось о том, что Мария Шухарт, восьми с половиной лет, долгое время тяжело болела и в связи с этим не могла своевременно пойти в школу, сделала свое дело.
      Вчера Гута принесла этот документ в лучшую частную школу города. Владелица школы (она же — директриса) обнюхала справку со всех сторон, потом взглянула на Гуту и, казалось, обнюхала вслед за справкой и просительницу.
      — Надеюсь, болезнь вашей дочери не грозит опасностью другим нашим детям?
      — Нет, конечно, — сказала Гута. — Она не заразна. Иначе бы врач не дал такую справку.
      — Да-да, — сказала директриса. — Однако мне хотелось бы поближе познакомиться с семьей девочки.
      Такой оборот Гуту никак не устраивал. Поэтому она повернула беседу по-своему:
      — Не сомневайтесь, мы вполне платежеспособны. — И достала наличные.
      Владелица школы смутилась:
      — Нет-нет, это преждевременно. Сначала нужно сдать вступительный экзамен.
      — Только мы хотели бы попасть в класс, соответствующий ее возрасту. Мы готовы к экзамену.
      — Что ж, воля ваша! — Директриса пожала плечами. — Приходите с девочкой завтра, к десяти.
      К десяти они сегодня и пришли. Гуте присутствовать на экзамене не разрешили, но она не возмущалась, спокойно пожелала Мартышке удачи. А чего, спрашивается, волноваться? Не зря же она столько сил потратила в былые годы на занятия с дочерью. Самой ведь пришлось учить Мартышку — к такой ученице репетитора не пригласишь. Сколько слез было пролито!.. Но добилась своего — мохнатая лапка даже шариковую ручку держать научилась. А уж что касается сообразительности, тут Мартышка многим взрослым сто очков бы вперед дала. И уж если научилась писать мохнатая лапка, то у человеческой руки это и вовсе проблем не вызвало… Впрочем, неправда, конечно же Гута волновалась. Еще как волновалась! Но когда директриса пригласила маму после экзамена в свой кабинет, Гута и виду не показала, что измаялась. Выслушала приговор как должное.
      — У вас очень умная девочка, — сказала директриса. — И очень хорошо подготовленная.
      — Мы ведь нанимали репетиторов, — солгала Гута. — Верили, что рано или поздно она сможет ходить в школу.
      — Да, мы берем ее. Собственно, я уже выдала ей все необходимое и отправила на урок. Приходите за девочкой к половине второго. Заодно проверим ее усидчивость.
      Так что в школе все устроилось как нельзя лучше.
      Но зато вчера не пришел домой Рэд. Правда, позвонил, предупредил. Сказал, что у него срочное дело, о котором нельзя говорить по телефону, и тут же повесил трубку.
      Честно говоря, Гута ждала чего-нибудь подобного. Веточки корявые, слишком уж счастливыми для нее оказались последние десять дней, после того как Золотой шар выполнил желания семьи Шухартов. Ведь ничего в жизни не дается даром, за все надо платить. Рано или поздно должно было наступить похмелье. И Гута не удивилась, когда три дня назад заметила, что с Рэдом творится странное. Вернее, не странное, а то самое, периодически повторявшееся, ставшее за годы семейной жизни привычным до слез. Рэда снова звала Зона, и оставалось только ждать и надеяться, что на этот раз он справится с этим зовом. Может, ему помогут отвлечься новые дочкины заботы… За вчерашним обедом Гута всячески переводила разговор на предстоящий экзамен. Рэд слушал, вяло жевал и так же вяло отвечал. А после обеда собрался и ушел в «Боржч».
      Как видно, дочкины заботы папе не помогли, потому что ужинать он не явился. А потом позвонил…
      Подходя к своему дому, Гута встретилась со старой Эллин. Поделилась радостью, о тревогах говорить, разумеется, не стала — кому нужны твои тревоги?.. Эллин поздравила соседку, повосхищалась способностями ребенка (конечно, это было лицемерие, потому что после метаморфозы Эллин явно стала бояться Мартышки), а потом огорошила известием:
      — Ночью умер Барбридж. Говорят, ни с того ни с сего в Зону полез. Труп патрульные нашли утром, возле кладбища. Жутко обгорел, лишь по костылям узнали…
      — О мой Бог! — только и смогла вымолвить Гута.
      Прошлым вечером, уже лежа в постели, Мартышка, без умолку щебетавшая о предстоящем назавтра экзамене, вдруг ни с того ни с сего спросила странным тоном:
      — Дед Барбридж умрет?
      — Умрет, — сказала Гута, поражаясь тому, какие проблемы волнуют ее дочь. — Все умрут. — И поспешила утешить ребенка:
      — Только это случится очень не скоро.
      Теперь Гута поняла, отчего ей показался странным тон Мартышки, когда та спросила, умрет ли Барбридж. Дочь не спрашивала — она утверждала.
      — Твой-то не рвется туда? — Эллин внимательно приглядывалась к соседке.
      — Нет, — солгала Гута.
      И тут ей пришло в голову такое, что у нее кончики пальцев на руках похолодели.
      — Говорят, так уже несколько сталкеров погибли, — сказала Эллин. — Только подойдут к границе Зоны, пшик, и как не бывало. Словно мотыльки летят на огонь свечи.
      — О мой Бог! — повторила Гута. Ей стало не до разговора. — Извините меня. Эллин, я спешу.
      На том и расстались.
      К счастью, Рэд был уже дома, и Гута тут же забыла о всех своих страхах. Рассказала, как прошел экзамен. Рэд вроде бы слушал с интересом, даже задавал вопросы, но Гута чувствовала, что в мыслях он далеко-далеко. Может быть, поэтому она и не стала спрашивать его, где он провел ночь.
      В положенное время они рука об руку сходили в школу за дочкой, побеседовали с директрисой и внимательно выслушали Мартышкин «отчет» об уроках. Потом обедали, готовили уроки, занимались домашними делами. Обстановка в семье выглядела самой что ни на есть умиротворяющей, но в самой глубине Гутиной души ощущалось какое-то напряжение, словно неведомые руки натягивали гитарную струну…
      И в конце концов Гута не выдержала. Вечером, укладывая дочь в постель, она спросила:
      — Откуда ты знала, что сегодня умрет дед Барбридж?
      — Он мне не снился, — сказала Мартышка, словно оправдываясь. И было совершенно непонятно, ответ ли это на мамин вопрос или отвлеченная фраза.
      Когда возбужденная Мартышка наконец заснула, Гута отправилась в спальню. Расчесывая на ночь волосы, сказала мужу:
      — Рэд, это не твоих рук дело?
      — Ты о чем?
      — Ты хорошо понимаешь о чем!.. О смерти этого несчастного старика.
      — Этот несчастный старик отправил тебя в Зону на верную гибель, — сказал Рэд.
      Гута услышала, как скрипнули его зубы.
      — Веточки корявые, но ведь я осталась жива!
      — Да, — согласился Рэд. — Вопреки его замыслу!
      Гута перестала расчесывать волосы:
      — Почему ты так думаешь?
      — Я не думаю, я знаю. Еще никто из сталкеров не проходил мясорубку в одиночку. В том числе и Стервятник. Ты первая, и я не знаю, каким образом это тебе удалось.
      — Вот-вот! И тогда, в Зоне, ты тоже удивился тому, что я явилась в карьер одна. В тот раз я твоего удивления не поняла. Теперь понимаю… Ты взял с собой Артура для этой своей мясорубки! — Гута и ждала, и страшилась ответа.
      — Это не моя мясорубка, это мясорубка Барбриджа, — сказал Рэд. — Ты должна верить мужу. — В голосе его прозвучала некая толика облегчения. Словно он долго бродил по ночному, переполненному жуткими чудовищами лесу и вдруг выбрался на залитую лунным светом поляну, где уже не нашлось места кошмарным порождениям фантазии и мрака.
      — Я тебе верю… — Гута не выдержала и заплакала.
      — Ох, да не терзай же ты мне душу! — взмолился Рэд.
      Гута прикусила нижнюю губу, и в конце концов ей удалось справиться со слабостью.
      — Ты убил его, — сказала она, всхлипнув в последний раз. — Я знаю. И сына его ты тоже убил. Тебя поймают, Рэд. У Дины Барбридж теперь очень много денег, она приложит все усилия, чтобы убийцу поймали. И на этот раз тебя отправят на электрический стул. Или в газовую камеру.
      Рэд выругался так, как не ругался при ней никогда.
      — Никуда меня не отправят! Ты плохо знаешь Дину. У Дины теперь действительно много денег. — Рэд усмехнулся. — Ей было ради чего рисковать.
      — Зато ты Дину, похоже, хорошо… — Гута замолчала, не договорив. До нее вдруг дошло, что связывало мужа и дочку Барбриджа на самом деле. — Боже всемогущий! — воскликнула она. — Бо-же все-мо-гущий!!!
      — Да-да, — сказал Рэд. — Все совсем не так, как ты себе представляла.
      — О Рэд… — Гута снова заплакала.
      Еще утром она поклялась, что сегодня Рэда к себе не подпустит, но теперь все изменилось. Потому что желание отомстить она очень хорошо понимала, потому что сама не раз испытывала подобное чувство.
      А когда все закончилось, Рэд сказал:
      — Неужели ты подумала, что я способен променять тебя на эту смазливую куклу?!
      Она без слов потерлась носом о его щеку. Но тут же мысли ее вернулись к случившемуся. А потом убежали в завтра. И тогда она сказала:
      — Если капитан Квотерблад спросит меня, где ты был вчера ночью, я не смогу соврать.
      — А раньше могла, — со вздохом заметил Рэд.
      — Раньше была совсем другая жизнь. Раньше я сидела в окопе и отстреливалась от всего мира. В последние дни мне показалось, что я наконец из окопа вылезла.
      — Как хочешь, — сказал Рэд. — Только имей ввиду… Я не жалею о сделанном. Ни капли.
      И было непонятно, что именно он имел в виду.
      Полиция явилась в дом назавтра. Рада не было: он ушел на биржу труда. Гута только-только отвела Мартышку в школу, выслушав по дороге массу восторженных вскриков.
      Впрочем, капитан Квотерблад семью бывшего сталкера Шухарта на этот раз своим персональным вниманием не почтил, прислал какого-то плюгавого, весьма смахивающего на серого мышонка сержантика.
      Мышонок не стал ходить вокруг да около, спросил напрямик:
      — Миссис Шухарт, где ваш муж был прошлой ночью?
      — Веточки корявые, а вам что за дело? — сказала Гута.
      Мышонок и глазом не моргнул:
      — У нас есть в отношении вашего мужа кое-какие подозрения. Потому я и задал вам такой, вопрос.
      — Мой муж спал! — Гута тона не смягчила. — Сладко-пресладко! Под моим теплым боком!
      — Я имею в виду не сегодняшнюю ночь, — напомнил мышонок.
      — Если вы полагаете, что ночи у нас отличаются друг от друга, то ошибаетесь, — сказала Гута, поражаясь вновь вернувшейся к ней решимости. — Муж был дома. А что случилось?
      — Умер старый Барбридж.
      — Ах вот в чем дело! — Гута тщательно разыграла возмущение. — И вы, разумеется, решили, что его убил Рэд Шухарт по прозвищу Бешеный?!
      — Не имеет никакого значения, что мы решили! — В голосе мышонка тоже зазвучали стальные нотки. — Я вас спрашиваю, где был ваш муж прошлой ночью!
      Гута не сбавила тон:
      — Вы меня простите, но причины убить Барбриджа имелись у доброй половины города Хармонта! И добрая половина города Хармонта не слишком расстроится, узнав, что эта мразь наконец отдала Богу душу… Что же касается моего мужа, то он всю прошлую ночь трахался. Естественно, в своей собственной постели со своей собственной женой.

      Едва ушел дядя Дик, приперлась старуха Норман.
      Папка, ясен перец, на звонок не откликнулся, продолжал себе торчать в гостиной. К соседке вышла мать, пригласила на кухню.
      День открытых дверей какой-то, подумала Мария, но ПРИСЛУШАЛАСЬ: частенько разговоры мамы со старухой Норман были достаточно прикольными. Однако на сей раз беседа поначалу как бы ничего особенного из себя не представляла. Принялись пережевывать кухонные рецепты, нестираное белье и прочую лажу. Мария вернулась к учебникам. Однако полностью разговор не погасила, цепляласькраешком внимания. И потому услышала вопрос соседки:
      — Скажи мне, Гута, старик ваш требует за собой какого-нибудь ухода?
      Мать удивилась такому вопросу, но ответила честно:
      — Нет, Эллин. Он же не ест, не пьет и в туалет не ходит. Я, конечно, делаю для него кое-что, кровать, скажем, разбираю на ночь. А утром застилаю снова, несмятую… В общем, скорее это даже не для него, а для себя… Чтобы по-человечески было, понимаете?
      — Понимаю, — сказала старуха Норман. — А вот у меня Стефи изменился… Словно хочет чего-то…
      — Не может быть, — сказала мать. — Мумики никогда ничего не хотят, потому что…
      — Я тоже раньше так считала, — оборвала ее старуха Норман. — Но вот в последнее время… — Она помедлила. — Когда я ухожу из дома, там что-то происходит. Передвигаются стулья, пачкается посуда, разбрасывается спальное белье. Приду, уберу, наведу порядок. А потом опять все повторяется. Причем пока я с ним, тишь и гладь. Стоит же выйти, все сначала. Как в детстве, бывало, когда он был ребенком…
      Мария улыбнулась. Наконец-то старуха Норман заметила, что и в ее доме что-то творится…
      — Веточки корявые, не может быть! — повторила мать. — Они же еле движутся. Папаня пока руку поднимет, четверть часа пройдет.
      — Стало быть, по-вашему, я сошла с ума? — В голосе старухи Норман послышалось нескрываемое раздражение.
      — Да нет, конечно, — отозвалась мать. — То есть я хочу сказать… Ну я просто не знаю. У нас ничего такого никогда не случалось.
      Так уж и не случалось, подумала Мария. Очень даже случалось. И не такое еще!
      — Вот я и думаю, — продолжала старуха Норман, — что Стефан делает все это для того, чтобы за повседневными заботами я забывала о его смерти. Такой чуткий мальчик…
      Марии очень хотелось посмотреть сейчас на мать. Наверное, та в изрядно обалделом виде. И не удивительно! Судя по всему, у старухи Норман после того, как к ней тоже явился мумик, совсем башня рухнулась.
      — Мария! Маменька у вас?
      В отличие от деда Шухарта. Стефан Норман всегда начинал разговор первым.
      — Да, у нас.
      — Языком молотит, как всегда?
      — Беседует с мамой, — дипломатично ответила Мария. Тебя, тормоз, мне еще не хватало, подумала она.
      — О чем?
      Мария пересказала содержание разговора матери со старухой Норман.
      — Так-так, — сказал Стефан. — Старая стерва сделала выводы из происходящего с точностью до наоборот… Послушай, Мария, у меня к тебе есть просьба. Объясни ей суть. О том, что в нашем доме бардачишь ты, можешь не рассказывать. Пусть виновником буду один я. Все равно ведь ты делаешь все это по моей просьбе.
      Мария подумала и ответила:
      — Я не могу объяснить ей суть. Такая новость будет для нее слишком крутой.
      — Тогда грохни старуху. — Слова сыпались, как песок в песочных часах, — равнодушно и размеренно. — Ведь ты можешь и это.
      Да, подумала Мария, это я могу и могу очень чулково. Но неужели мама родила меня только для того, чтобы я помогала давно умершим и убивала живых!
      — Прикончи ее сам.
      — Но ты же знаешь, какое у меня тело. Пока я воткну в нее перо, она тысячу раз проснется и когти рванет.
      — А может, после твоей попытки ничего больше и не потребуется. Она или просто испугается, или сшурупит, в чем прикол. И в том и в другом случае она тебя отпустит.
      — Как бы не так!.. Она и раньше-то не шибко шурупила, а уж теперь от радости и вовсе что-либо соображать перестала. Впрочем, главное совсем не в этом. Как я ей в глаза посмотрю, когда она умрет?! Пусть я и не люблю мать, но убивать собственными руками не стану.
      — Я убивать твою мать тоже не стану, — сказала Мария.
      — Как же ей объяснить, что мне мое возвращение домой не нравится?
      — Уйди на подзарядку и больше не появляйся.
      — Если бы… — Голос Стефана стал печальным. — Мы же над собой не властны. Пока она этого желает, я снова и снова буду к ней возвращаться. Окажись я стариком, как твой дед, мне бы, может, и улыбалось, что я кому-то нужен. Даже в таком виде… — В голос вернулось ожесточение. — Но меня она и при жизни своими заботами достала!
      — Тогда напиши ей письмо, — сказала Мария. — И отвали от меня! Я не стану грохать твою мать. И разбрасывать вещи у вас в доме больше не буду. Потому что это совсем не детские шалости, как кажется твоей матери.
      — Погоди, Мария… — Стефан хотел продолжить уговоры, но она изгнала его из своего сознания.
      А внизу две озабоченные своими детьми женщины уже прощались.
      — Пойду я, — сказала старуха Норман. — Посмотрю, что он там за это время натворил. Знаешь, Гута, оказывается, еще есть для чего жить!
      Мать закрыла за нею дверь. В доме вновь наступила тишина. Мария перевела дух и вернулась к учебникам. Тишина длилась минут пять, а потом раздался привычный командирский голос:
      — Веточки корявые, куда это ты собрался? А ну-ка ложись!
      — Мне надо, — сказал папа.
      — Уж больно часто ты к ней бегать стал!.. Теперь-то я понимаю, почему она так желала, чтобы я отправилась в Зону.
      — Ничего ты не понимаешь. И не поймешь никогда. Пусти!
      — Не пущу!
      — Пусти! Не к ней я.
      — Тогда тем более не пущу.
      — Пусти меня, сука! — взревел папа.
      Послышался шум — похоже, что-то упало.
      Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал двигатель старого «лендровера».
      И тут мать закричала внизу заячьим голосом:
      — Мари-и-и-я-а-а!
      Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
      Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
      — Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь это сделать! Я знаю!
      Когда тебе нужно, ты все знаешь, подумала Мария. Но я не властна над людьми. Потому что способность остановить человека — как и способность убить его — вовсе не равнозначна власти над ним. Гораздо важнее умение побудить его к действию. Или к мыслям.
      — Могу. — Она принялась поднимать мать с пола. — Но разве это то, что отцу сейчас нужно?
      — Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
      — Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
      У Гуты задрожали губы, затряслись руки.
      — Да будьте же вы прокляты, выродки! — сказала она. — Боже! За что меня судьба наградила таким мужем? За что дала дочку, которая родного отца спасти не желает? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь обычным человеком?
      На этот раз мама жалела не ее, Марию, а саму себя. И это оказалось еще большим влетом. Потому что от той привычной жалости ехала крыша, а от этой прихватило ливер. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
      Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и решила. В Марию неудержимо хлынули силы.
      Сон пришел мгновенно.
      Она стояла в «белой яме», перед тем самым «надувным шариком», который так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он как бы наградил Мартышку клевой мордашкой, острым умом и крутой фигурой. Однако вот выясняется, что для того, чтобы стать Марией, клевой мордашки, острого ума и крутой фигуры мало. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. И дара слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. И способности видеть их на расстоянии.
      А Мария, оказывается, видела. Вон он, папка, мчится на «лендровере», сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только восторг от того, что он снова идет на «рыбалку». И томное ожидание, как будто он спешит к своей любимой женщине. На мать он такими глазами никогда не смотрел. И на тетку Дину Барбридж наверняка не смотрел. Впрочем, на тетку Дину он никогда бы и не стал так смотреть. Тетка Дина была для него живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем она, Мария, от своего папки не отличается. Пусть он и не способен на те чудеса, на которые способна дочь. Зато он как бы умел делать мать счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она, Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего через пять минут папка достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за мать станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакой ливер. Даже ливер. Мартышки.
      Конечно, она как бы может остановить папку. Но это никому ничего не даст. Он все равно уже не сможет сделать мать счастливой. Пока мать этого не понимает, хватается за осколки уходящего жизненного порядка. Но когда-нибудь она поймет. И все станет намного хуже. Тогда мать и папка уйдут из мира Марии и перейдут в мир остального Хармонта. В мир ненависти…
      И от этого уже будет не отмазаться.
       Силыв ней росли. Казалось, ненависть всего города хлынула в Марию, и Мария откликнулась.
      Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса не ее мира возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. «Ну-ка ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выблядка своего забирай, мохнорылого! Чтоб духу вашего здесь!..» — «Мама, почему они так говорят? Разве ты подстилка?» Потом они шлепали ее, как папкина ладонь по мягкому месту. «Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь… Кончилась твоя лафа! Повкалывай, как все!» — «Папа, почему они так говорят? Разве ты бешеный?» А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. «Парни, смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город для живых!» — «Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?» От голосов не было спасения. Как от жалости. «Слушай-ка, Шухарт! Вымя-то деревянное папаша тебе небось из Зоны припер?» — «Почему они так говорят?!.» Голоса были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они всегда дышали злобой и ненавистью. «Да будьте же вы прокляты, выродки!..» А злоба и ненависть по-прежнему превращались в непреодолимую силу и решимость.
      — Мне не нужны такие приколы, — сказала Мария своему «надувному шарику». — Ты слышишь меня? Сделай так, чтобы они исчезли!
      Наверное, это было как бы настоящее сокровенное желание, потому что шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося где-то тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук не исчез, наоборот, — он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она сама и рождает этот невыносимый скрип. Это возвращались в Зону мысли и желания Мартышки, ненужные людям, мешающие папке, убивающие мать. Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
      Еще через мгновение Мария почувствовала, что мир за пределами сказочной страны начал изменяться.
      А еще через мгновение не стало и самой Марии.

      Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на деревьях заливаются. Одно слово — красота вокруг.
      На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй, рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
      — Катер, — говорю, — на пристани. Движок наладил.
      Что на нашем с ним языке означает — забирай, мол, товар.
      — Рыбаки, — спрашивает, — мешали?
      — Забрасывали удочки, — отвечаю, — да не в рыбное место. Один болт выловили, и тот ржавый.