.. или успеет? Почуваев отшвырнул лопатку, сбросил шланг, исходивший ледяной водой, потопал в баню. Даже для девок простыни заготовил особенные с монограммами и веселыми петушками по углам, и льняные полотенца для лица прожарились на солнце в крепких прищепках, и закусь имелась, да и Пашенька пустым не прикатит - все путем, а вот лак вроде бы жидковат, плохо сохнет, потребуется не раз покрывать, а может, три, а то и четыре захода, и каждый раз просушивай.
      О бане Почуваев мечтал всю жизнь: в дальних офицерских странствиях, в пыльных городах, на маршах, на громоподобных учениях, в мазаных зеленой краской парткабинетах, на ковре перед распекающим начальством, везде и всегда... и вот банька воспарила на его участке, а уж денег поклевала прорву, если б не служба у Фердуевой, не поднять, а тут еще и сама дачка сыпаться начала на глазах; теперь по фундаментальности, по объему освоенных капитальных вложений баня превзошла дачный домик и продолжала пожирать и пожирать то облицовку для бассейна, пусть и скромного, то обстановку, то наличники резные, то коньки рубленные редкостно рукастым столяром.
      Теперь выходило не баня при дачке, а дачка при бане, а Почуваев крутись при обеих избушках, и глотают же треклятые, как птенцы гусениц, только кидай, не зевай.
      "Волга" Почуваева с распахнутым багажником дремала под ежевичными кустами; зажатые запасками, громоздились березовые веники, заготовленные в загодя выбранной рощице в полутора десятках километров; веники, наделенные особым запахом, подобающей жесткостью и хлесткостью, теряющие листья не стремительно, а как раз потребно ходу огуливания чужой спинки.
      И подвал не шел из головы: чудились возможности, площади-то стадионные, сотни метров квадратных, государия, прикрытая от глаз посторонних фундаментом, заглубленная под землю, числящаяся единственно под попечением фердуевской шайки-лейки.
      В планы бригадирши отставник не вникал, но давно уверился: не промахнется хозяйка, нюх на деньги всепроникающий, и, если захлещет водопадом, доля Почуваева скакнет, и тогда уж стоит проявить настойчивость, вырвать дочь с внучкой из тьмутаракани, выписать в стольный град и одаривать своекровных девок - что дочь, что внучку - прикидываясь, что все, мол, из армейского пенсиона капает, хватает, если с умом тратить, да и кто спросит, если и государство прикрывает ладошкой лицо, лишь бы не узреть доходы граждан, бьющие по глазам, лень расковыривать да и подступиться боязно...
      Внучке купить рояль, именно, не пианино, всегда вожделел к королю инструментов и восторгался поднятой крышкой, подпертой полированной палкой, и звуки льются и утешают Почуваева за нелегкую жизнь, за скуку упрятанных в лесах городков, за желчный мирок офицерских жен, даже скрашивают запах изо рта - прах его дери! В звуках рояля, исторгнутых пальчиками внучки, Почуваев предполагал отмокать, вымывать соли зла и зависти и благоденствовать в окружении нежно привязаных близких.
      Без деньжат не шибко привяжешь! Почуваев инспектировал бассейн; протер тряпицей никелированные краны, поручни ступеней, ведущих в воду, все чин чином, будто общенародный бассейн, оборудование привозное, марка каэр - краденное - другим не разживешься.
      Почуваев пузом плюхнулся на раскладушку, перевернулся на спину вокруг ростки тюльпанов - посетовал про себя, что не споро цветы прут из земли, задерживаются, будто чуют: не даст Почуваев поцвести всласть, срежет, и на рынок - из красоты дензнаки качать, а как же иначе? Чуть тормозни, и баня рассыплется, и рояль растает, и дочь продолжит гнить и тратить невосполнимые года с нелюбимым и за тридевять земель.
      Мушки вскакивали на нос, на уши, бегали взапуски по лбу, и сну никак не удавалось крепко заарканить отставника, только дремой охаживал бог Гипноз разомлевшего в мечтаниях сменщика Васьки Помрежа.
      Тень бесспорно мелькнула в коридоре и, похоже, скрылась в кухне. Акулетта ухватила Леху за полу и потянула за собой, гвардия при шампурах и ключах подустала - бессонная ночь, игра, абрау-дюрсо, скачки-ездки по Москве из конца в конец...
      От усталости Четыре валета утерял страх, покорился и тараном, прикрывая собой Акулетту, распахнул дверь: кухонный стол пуст, на плите пусто, ни чайника, ни кастрюли, ни сковород, на табуретке длинноносая девка с рыжей челкой и жабьими губами, розовато-белыми, тянущимися от уха до уха.
      Акулетта признала соседку по площадке сразу. Та по глазам распознала необходимость объяснений и выяснилось: произошла утечка газа, труба лопнула или прохудилась - служили-то по полвека - пришлось пробраться с соседней лоджии мужику, обвязанному по поясу страховочным канатом, и открыть квартиру во избежании взрыва, соседка вызвалась охранять собственность Акулетты, отчего-то убоявшись оставить только что проветренную квартиру под опекой замков. Вдруг труба где еще подведет, и снова прыгай с лоджии на лоджию.
      Шампуры и ключи легли на стол. Соседка шмыгнула к себе с выражением осуждения: знала, что Акулетта не святая, но чтоб среди ночи и четырех... на широкую ногу поставлено дело. Как каждая дурнушка, утешала себя хрустальной прозрачность своей морали, вовсе не допуская, что профессионально непригодна для промысла знойного и муторного.
      Акулетта вскипятила чайник, заварила кому что, кофе, чай, одному признался, что слишком возбудим, и так не спит - заправила кипяток вареньем, уселась и наблюдала за мужиками, будто за диковинными зверями в зоопарке, любила одна принимать огонь на себя; так уж устроен сильный пол, хоть ночь-полночь, хоть выжаты суетой досуха, хоть пережили страх и выказали себя трусами, а все ж в обществе женщины во всей своей красе начинают - вольно ли, невольно? - хорохориться, распушать перья, примериваться, - а вдруг? - И только что дружные, вмиг ощериваются, поддевают один другого, пытаются выставить себя в самом выгодном свете, но иногда, опомнившись, вновь играют в бескорыстных добряков, солидных и не помышляющих ни о чем таком-эдаком.
      После чаепития мужиков из дома изгнала, и каждый попытался тайно от других выспросить телефон, а налетев на стенку молчания, всучил свои координаты - все не москвичи. Как только дверь захлопнулась, Акулетта сгребла бумажки с адресами и телефонами, хотела выбросить - интереса не видела, не ее угодья, хотя знала, с провинциалов удается лупить под завязку, перепрофилироваться не хотелось, другое дело подруга Светка, та еще не определилась, той лишь бы с выгодой, и внутренний рынок Светка со счетов не сбрасывала. Акулетта разгладила бумажки, придавила пепельницей из малахита, прикинула отступное, что потребует со Светки за щедрый дар: двое приезжих обретались в Сочи, один в Кабулети и, как ясно, все трое на море, таких знакомцев попридержать - не пустая предусмотрительность, тем более, что Леха-Четыре валета с некредитоспособным народом не водился.
      Акулетта натянула все цепочки, задвинула все щеколды и только раздевшись донага, оглядев себя в зеркале из царских или княжеских покоев, приняв душ, забралась под плед и ужаснулась: теперь уж точно понадобится съезжать, засветка вышла, в гостиной поблескивали три видеомагнитофона, два музыкальных центра, королевский телевизор и другого добра под потолок. Думы о переезде трепали, и Акулетта затвердила - в следующий раз оборудует жилье аскетично, распихав нажитое частично у Акулы - старшей сестры частично у матери, а лишнее распродаст без промедления, закупив старинные побрякушки, не исключено, картины, а может и дачку, чем черт не шутит? Знала пару девиц, принимавших за городом, на вилле, иначе не скажешь, споро ладилось, все ж на воздухе, под соснами, при камине - клиенты смекали: такой антураж предполагает доплату не малую, и не скупились.
      Утром позвонил Мишка Шурф повинился, посмеялись, но трещинка, похоже, пролегла - не зашпаклюешь. Мишка вызвонил уже с работы и, потягиваясь, Акулетта мысленно отбивала молебны господу, уберегшему ее от хождения в присутствие, пусть и приносящее обильные доходы.
      Мишка Шурф в фартуке, напяленном на дорогущий свитер, царил в разрубочной. Бараньи туши с печатями синими и, очевидно, иностранными громоздились вокруг. Мишка с Ремизом рубили бараньи отбивные и наполняли ими коробки для последующей продажи кооператорам, мусор и ошметки поднимали наверх - народу.
      Володька Ремиз рубил молча. Мишка трепался без устали:
      - Слышь, Вов, - у Чорка прибыль восемьсот процентов, побожился самолично... В подлунном мире не видно. Пятерик порция мяса, а если укропной веточкой прикроют, да помидориной с вишню украсят - шесть эр с полтинным прицепом. Надо б поприжать, из восьмисот-то можно отстегивать щедрее.
      - Пачкун договаривался, - мрачно возразил Ремиз и замолчал. Оба подумали об одном; проверь, поди, какова подлинная договоренность Пачкуна с кооператором, себя начмаг не обидит, не забудет. Чорк, небось, намекнул: тебе, мол, Пал Батькович один расчет, твоим рубщикам другой, все от сана, от должности-звания, от выслуги, как у порядочных.
      Пачкун явился театрально, вышагивая, будто по тронной зале, и пиджак с двумя шлицами, похоже, поддерживали снизу невидимые пажи.
      - Трудимся, мальцы? - Дон Агильяр пребывал в добром расположении духа, только что переговорил с Дурасниковым. Суббота выгорала, и Наташка Дрын подтвердила: Светка прибудет. Выходило, Дурасников задолжает Пачкуну, если все сладится, а сладится непременно, костьми ляжет, а ублажит зампреда, купаясь в дружеских уверениях, улещивая, восторгаясь многосторонним дурасниковским опытом под водочку да грибочки.
      Запах свежего мяса дон Агильяра возбуждал, как, наверное, чистильщика запах гуталина, а продавца цветов аромат роз, для дона Агильяра запах свежего мяса - предвестие заработка, условные рефлексы, выработанные годами работ в разрубочных, срабатывали, подсказывая безошибочно: грядет навар.
      - Новозеландская? - уточнил Мишка, хотя лучше других знал, какая.
      - Иес, - поддержал Пачкун, - далекая страна, небольшая, а весь мир бараниной затаривает. Работают люди! Не лодырничают... - Пачкун входил в роль руководителя-воспитателя. - Прикинем... по морю везти, через весь свет, золотая должна образоваться баранина, ан нет, доступна даже нашим старшим инженерам.
      - Если попадет наверх в торговый зал, - Володька Ремиз не то, чтоб совестил, а любил отмежеваться от откровенной алчности, процветающей в стенах двадцатки.
      - Миш! - Пачкун затрясся от смеха. - Вовка-то у нас филозов, а ну я его поставлю на котлеты по двенадцать копеек, да на зеленую колбаску по два девяносто.
      Ремиз шваркнул топором, не соразмерив силы удара, кусок мяса просвистел перед носом начмага.
      - Убьешь так! - Пачкун оглядел туши, как преданный делу учитель любимых учеников, и удалился.
      - Чего свирипеешь? - Мишка ухватил острющий клинок и ловко перерезал желтоватое сухожилие.
      Ремиз отложил топор, сдвинул тушу, примостился на черном от впитавшейся крови и грязи столе:
      - Обрыдло мытариться в резервации.
      - Ты о чем? - Мишка сразу смекнул о чем, оглядел толстые стены и своды подвала: никто не услышит?
      - Обо всем... - Ремиз упер локоть в баранью ляжку. Кругом серо, не промыто, воняет, купить нечего, рожи злые... водяры нахлещутся и спать, а по утрянке на работу никому не нужную, шмыг-шмыг по пыльным улицам, нырнут, как мы, в подвалы да цеха тысячелетней давности и клепают там никому не нужное за мутными стеклами, день оттягали и к горлышку припали... и все сначала, из года в год, а газеты бухтят радостное или распекают, охая, а толку...
      Мишка Шурф поднес палец к губам, притворно вытаращил глаза, будто опасался чужого уха:
      - Нам-то что, Вов? Свое имеем, живем весело, все тряпки наши, все девки наши, назови кабак, что не примет нас с распростертыми объятьями, все юга до самых до окраин, от Анапы до Батуми, за счастье почтут приютить москалей при деньге. Чего кручиниться? Пачкун прикрывает, риска, почитай, нет, менты и ревизоры накормлены, если строптивцы среди них взовьются, районные власти пожар притушат. Цвети и пахни! Вов, ты че?
      Ремиз схватился за грудь, будто от духоты, согнулся пополам и выскочил вон.
      Мишка осмотрел коробки с отбивными, заготовленными для кооператоров, через час заявится разъездной от Чорка на фургоне, заберет ящики и коробку с соевым соусом.
      Дон Агильяр из разрубочной направился к Наташке Дрын. Завсекцией в каморке пересчитывала, сколько банок красной икры не востребовали отоваривающиеся по заказам, улов вырисовывался не шутейный.
      Дон Агильяр без слов прижал Наташку, припал к пахнущим молоком губам, руки начмага заплясали по плотным телесам, желание вспыхнуло резко, неподходяще. Глаза Наташки затуманились, тело обмякло. Пачкун напирал, притиснул Наташку к стене, ласки из нежных выродились в болезненные; размахивая руками, неловко ворочаясь в теснинах заваленной товаром комнатки, Пачкун задел горку банок, и полные икры жестянки с грохотом обрушились на пол. Пачкун вмиг отрезвел - страсти угасли - отступил, оглядел поруху, всплеснул руками:
      - Разобрало! - и не желая, чтоб искренний порыв пропал зазря, пояснил, - видишь как к тебе тянет... а ты напраслину на меня возводишь, будто - брошу!
      Наташка Дрын еще не научилась выныривать из знойного да душного так споро, как начмаг, губы едва шевелились, грудь вздымалась и опадала, и Пачкун с сожалением подумал, что если завсекцией и слышала признание, то вряд ли поняла. Пачкун нагнулся, поднял банку и поставил на стол, мог бы и помочь Наташке подбирать с полу, но любовь любовью, а дистанцию блюсти никогда не лишне, сколько таких любовей перепробовал дон Агильяр, не сосчитать, вспомнил ради чего зашел, уже в дверях уточнил:
      - Светка не подведет? Дурасников раскочегарился - не остановишь, если выхода пару не будет, на нас обрушится, базы перекроет, план переуточнит. Да мало ли чего при власти отчебучить сподобится.
      Наташка, наконец, пришла в себя, собрала банки под умильным взором дона Агильяра, расставила колонками на столе, бережно поправила растрепавшиеся седины начмага, вынула расческу из нагрудного кармана, спрямила пробор, тоскливо огладила синеватую щеку, понимая, что никогда Пачкун семьи не покинет, чтоб не шептал в раскаленные минуты.
      - Будет Светка... непременно, заедем за ней к десяти.
      Начмаг ушел, по пути к себе завернул в разрубочную. Мишка принимал свалившегося до срока разъездного от Чорка, внушал кудрявому доставщику:
      - Не успел, как договорились... ты же на полчаса раньше заявился. Жди.
      Пачкун поманил Мишку, шепнул:
      - Миш, про ликер забыл? - знал, что Дурасников уважает к чаю сладенькое, да и Светку легче прогревать ликером, чем белой.
      - Господи! - непритворно взвился Шурф, - сейчас отзвоню, после обеда два болса ваши, бу сде, не сомневайтесь.
      Дон Агильяр потрепал Мишку по плечу: и не сомневался! Где еще так работается четко и спокойно?
      Со ступеней спустился Апраксин, как видно, разыскивая Пачкуна - на прилавках снова бойко торговали колбасным гнильем. Случайно Апраксин ткнулся в каморку Наташки Дрын и увидел завсекции над горкой банок икры. Встретились глазами, Наташка хамски завопила:
      - Шляетесь по служебным комнатам! Вы не дома! Здесь люди работают, организация здесь, будьте любезны покинуть... освободите помещение!
      Апраксин уже покидал, улыбаясь и оглядывая жестяную горку. Пачкун подоспел на помощь, вовремя утащил Апраксина к себе, усадил, пытаясь отогреть улыбкой и мастерски разыгрываемой растерянностью.
      - В чем дело? - хотя уже знал в чем. Колбаса! Сам дал команду сбагрить ее побыстрее, не предвидел, что этот чертяка каждый день пасти вознамерился.
      Апраксин промолчал. Что говорить? Не мальчик, понимал, если б с почтением к закону, давно Пачкуну возлежать на нарах, а раз блистает сединами в распухших товаром подвалах, значит зонтик над ним раскрыт.
      - Может, вам чего надо? - неуверенно начал мостить мостки Пачкун.
      - Красной икры, - сухо отозвался Апраксин, - десять банок.
      Брови дона Агильяра поползли вверх - шумный правдолюбец шутить изволит или, как вас понять, милостивый государь? Пачкун одно усвоил накрепко: пламя нужно сбивать любыми средствами и сразу, еще и потому, что Дурасникова волновал этот мужик - возможно, опасен? Не отступится, как сплошь и рядом случается при усмирении разгневанных клиентов.
      - Десять банок во всем магазине не сыщешь, - попытался юлить Пачкун.
      - Я только, что видел сотню, по-соседству, в пяти метрах от вас. Апраксин ткнул в направлении, где по его прикидкам размещалась каморка Наташки Дрын.
      Пачкун вмиг уяснил драматизм положения, виновато поплел насчет ветеранов, для коих, себе отказывая, Пачкун припас икры.
      - Ветеранов обслужили еще позавчера, - Апраксин играл крупно.
      - Есть опоздавшие, контингент большой, - Пачкун посуровел.
      Словцо "контингент", пропитанное бумажным привкусом и кабинетной духотой, отрезвило Апраксина: чего он добивается? У наглеца есть прикрытие и этим все сказано. Визитер поднялся, улыбнулся. Пачкун оттаял: пронесло. Апраксин кинжально допек:
      - Кто вас прикрывает?
      Глаза Пачкуна сузились, пальцы сжались в кулаки, ничего не оставалось от сладкоголосого, уставшего человека, изнывающего под бременем забот.
      - Не понял? - Пачкун вскочил, распрямился, Апраксин увидел крепкого мужика в соку, вовсе не хлипкого сложения, как казалось из-за белого халата мешком и недавнего умасливающего воркования.
      Апраксин не воевал, не дрался ночами в закоулках и никогда до того не видел врага; встречались завистники, сплетники, злопыхатели, пакостники, но врага, жаждавшего твоей гибели, Апраксин еще не встречал. Так они и стояли, цепко разглядывая друг друга, и бледность дона Агильяра наползла сверху и сдвигала к подбородку привычную красноту.
      Апраксин вышел. Пачкун набрал номер, доложился Дурасникову, долго слушал, завершая разговор подытожил:
      - Конкретно у него ничего нет. Колбаса? Да ее, как ветром сдуло, не успел он уйти из магазина. Конкретно ничего... но... мне он тоже не по вкусу.
      Трубка улеглась на рычаги. Пачкун припоминал случаи, когда крушение начиналось с приходом одного нюхача, на первый взгляд бессильного, вряд ли способного на противоборство с машиной: а Пачкун и такие как он, и люди прикрывающие - в совокупности определенно машина, хорошо смазанная, сминающая на своем пути неугодных, опасных, желающих знать лишнее.
      Дурасников, обсудив поездку в баню, признался, что нацелился начать следующую неделю с бюллетеня, малость прихворнуть, к тому же взбодрить начальство. Пачкун знал этот прием зампреда, всегда подыгрывал: стоило Дурасникову занедужить, в магазинах все пропадало подчистую, Пачкун и дружки придерживали товар, стоило выздороветь - и наступало относительное изобилие; как тут начальству Дурасникова не убедиться, что зампред незаменим, на месте, только он ведет корабль районной торговли, минуя рифы. Пачкун сообразил, что дело не в напоминании начальству о незаменимости, а в желании оклематься после бани и возможных околобанных художеств. Дурасников заранее выкраивал себе свободу действий на случай, если Светка, наконец, откликнется на его ухаживания. Итак, грядущую неделю зампред возжелал посвятить себе и даме.
      Фердуева принимала дверь торжественно, шумно, как гидроэлектростанцию. Для приемной комиссии в кухне накрыла стол. Мастер-дверщик держался нейтрально, будто и не случилось у них с Фердуевой греха. Расчет состоялся сполна, без поправок на лирику и обоюдное удовольствие. Кроме хозяйки квартиры-сейфа и мастера, цокали от восторга Наташка Дрын - заскочила глянуть на привозные тряпки, подруга Фердуевой, дежурившая, вернее охранявшая мастера в пору, когда хозяйка еще не прониклась к нему доверием, проросшим нежной страстью, замешанной на расчете. Фердуева предполагала, что дело, разворачиваемое в подвале института, нуждается в инженерном обеспечении и крепкой мужской руке; и Пачкун, сопроводивший Наташку и решивший расслабиться вблизи от магазина после стычки с Апраксиным.
      В подъезде Фердуевой, щедро политом котами и их подругами, обшарпанном, выкрашенном всемогущей ядовито-зеленой краской, Пачкун налетел на Апраксина.
      Фу, черт! Дон Агильяр мало кому разрешал заставать себя врасплох, а тут растерялся, скукожился, губы начали мять виноватую улыбку. Пачкун, похоже, сдался на милость победителя, потерял в сановности и даже в росте.
      Апраксин смекнув, что гости в подъезде могли держать путь единственно к Фердуевой, не отказал себе в радости пугнуть Пачкуна:
      - К Фердуевой? - Апраксин не склонен был распространяться - запах подъезда душил с каждой секундой все яростнее, пребывать в подъезде считалось опасным, его проскакивали пулей, как простреливаемую нейтральную полосу; только лифтерши умудрялись вечерять в подъездах, не задыхаясь, и Апраксин думал, что эти старушенции могли врываться в облако газовой атаки безо всякого для себя ущерба.
      - К Фердуевой? - добивал осведомленностью Апраксин. Если сейчас не ответит, убегу! Нет мочи терпеть смрад.
      Дон Агильяр кивнул покорно и, позеленев под стать покраске стен, выпалил подобострастно:
      - Так точно!
      Пакость! То ли про встреченного, то ли про запах, то ли про окраску стен подумал Апраксин, выскочив на улицу.
      После столкновения в подъезде, дон Агильяр едва пришел в себя, необходимость восхищаться неприступной дверью Фердуевой выбила из колеи, и восторги, чудодеем коих слыл Пачкун, давались начмагу не без труда и, в отличие от всегдашней лучезарности, ощутимо припахивали фальшью.
      Фердуева перечислила, что скрыто под обивкой двери, и присутствующие потемнели глазами, понимая, что с бухты-барахты такую дверь не замыслишь, выходило, упакована Фердуева железобетонно - родное всем ведомое чувство зависти закурилось в квартире Фердуевой бесцветным, непахнущим благовонием.
      На медный крюк витой, торчащий в верхней трети чудо-двери, изнутри Фердуева прицепила бутыль шампанского к веревке, отвела руку, изо всех сил шмякнула бутыль о косяк.
      Бутылка звякнула, но уцелела.
      - Может, не надо? - не утерпела Наташка Дрын. Разбиение бутыли травмировало неокрепшие в боях за выживание нервы завсекцией. Зачем? Лучше распить. В Наташке говорило голодное детство, пока еще дающая о себе знать редкими приступами стесненность в средствах; убоясь показаться скупой, Наташка пояснила природу своих сомнений. - Отмывай потом кожу от липкого возня... и на коврик накапает.
      Если б Наташка не встряла, Фердуева могла б на первой попытке остановиться, но прекословия себе хозяйка не выносила, еще раз сжала бутылку и запустила на косяк. Бутылка не поддалась, то ли косяк не выказал нужной твердости, то ли бутылка венчала невиданный по успехам прочности технологический процесс, однако пенно обляпанной двери видеть присутствующим не удалось.
      - Дай я, - предложил Пачкун, успев ужаснуться. Начмаг на "вы" с Фердуевой, "ты" вырвалось непроизвольно, и только глупец мог надеяться, что Фердуева не обратит внимания на недозволенный перепад обходительности.
      Фердуева облила дона Агильяра презрением и шваркнула бутылью о косяк в третий раз. Тут случилось непредвиденное - скорость запуска, длина веревки, ее пластические свойства, плотность воздуха, прогретого дыханием членов приемной комиссии, профиль косяка - все совпало таким образом, что бутылку повело в сторону... наполненную шипучим зеленую стекляшку отшвырнуло против всяких правил и больно ударило близко стоящего дона Агильяра в подбородок зубодробительным тычком.
      Происшедшее смахивало на месть, не заставившую себя ждать. Ничего такого Фердуева не замышляла заранее, но... Наташка Дрын бросилась к любимому, ощупывая скулы, норовя запустить руку в рот Пачкуну, чтоб пригоршней выгрести отслужившие зубы. Дон Агильяр поморщился, указательным пальцем провел вдоль десны, успокоился, даже хмыкнул не то, чтоб довольно - кто ж возрадуется, если бутылкой шампанского да по мордасам?! - но примирительно.
      Не зря затеяла обмывание двери, не зря! Незабываемое впечатление! Хозяйка не скрывала довольства происшедшим. Не каждый день, не каждому дано узреть, как могущественному начальнику "двадцатки", прикрытому доброхотами с головы до пяток врезают по зубам бутылкой шампанского, запускают с силой молодых рук женщины в соку ноль-семьдесят пять и... вроде обвинить не в чем. Случай! Все видели. Даже, если б зубы сыпанули пассажирами из автобуса на конечной остановке, то не придерешься. Случай! Наташка Дрын оглаживала Пачкуна: счастливая, не хватило ума прикинуть, что не след ей становиться очевидицей печального соприкосновения бутылки и нижней части лица дона Агильяра. Наташка - простая душа, искренне радовалась целости пачкуновских зубов, хихикала, крутилась вокруг начмага, норовила затащить всех поскорее в кухню, чтоб выпить и закусить за обильным рыночно-дефицитным столом.
      - Извините, Пал Фомич, - Фердуева приблизилась, лицо гладкое, персиково-нежное, прикоснулась к понесшей ущерб части лица сухими губами, и Пачкун ощутил, как длиннющие ресницы хозяйки квартиры щекотнули щеку. Это не Наташка, беззатейная, безотказная, это другой сорт, захватывающий, даже на деньги не клюющий. Таким не разберешь, чего подавай. Пачкун пробормотал слова прощения, и взоры всех скрестились на болтающейся на веревке бутылке.
      Мастер-дверщик шагнул вперед, подцепил бутылку за донце:
      - Попробую? - вежливо осведомился виновник торжеств.
      Фердуева тепло глянула на утешителя недавней ночи, величаво разрешила:
      - Валяйте!
      Мастер глянул на косяк, на бутылку, снова на косяк и сообщил, по мнению Фердуевой, вовсе незначительное ускорение предмету забот: встреча косяка и бутылки на сей раз оказалась последней, горлышко отломилось, белопенная струя брызнула на дверь, на стены, окропила ботинки Пачкуна. Начмаг пришел в себя:
      - Сегодня все невзгоды на меня! То вздорные покупатели, то травма, то... вот...
      Все увидели обычного Пачкуна, уверенного, непотопляемого, добившегося немалого. Достигшего предела мечтаний - финансовой независимости, ненужности считать каждую копейку.
      Фердуева сверкнула цыганскими очами. Подруга-охранница тут же слетала на кухню за веником и совком, замела осколки, протерла тряпкой дверь, даже послюнявила, проверяя не липнет ли?
      - А говорила, липнет, - хозяйка ущипнула Наташку Дрын за щеку двумя пальцами. - Мало чего в жизни смыслишь! - взор Фердуевой затуманился, неопытная завсекцией припомнила вмиг о годах в колонии, где Фердуева провела восковой мягкости годы юности, впитав в себя страшное, и навечно.
      За столом воцарился Пачкун: балагурил, толкал тосты, подсыпал снедь подруге Фердуевой, тощей, но искушенной, как видно, в утехах, греющей ляжку Пачкуна крепким, обтянутым темным чулком ажурного рисунка бедром.
      Наташка Дрын атаку соперницы не проглядела и, раскрасневшись от водки, сообщила:
      - У меня отоваривается один дипломат, в Париже, значица, представлял державу, уверяет, что черные чулки в ажуре там только проститутки пользуют.
      - Ну уж? - хохотнул Пачкун. - Естественное желание женщины... нравиться.
      Фердуева сжевала листик салата:
      - Привыкли ярлыки лепить. Тот жулик, та проститутка, от зависти все! Ты покрутись круглосуточно, покумекай, где деньгой разжиться. Вон Акулетта - наша всеобщая подруга - Мишке Шурфу выдала... мы, мол, Миша, нашего горячего цеха то есть работницы, первые создали совместные предприятия, компактные - только ты и фирмач, мы проложили путь кораблям индустрии. Как сплела? Шляпу снимешь.
      - Выходит, на кровати прыгать - совместное предприятие? - Наташка Дрын задохнулась в хохоте.
      - Ты как думала? - Фердуева назидательно подняла палец. Предприятие! Валюту стране приносит.
      - Опять же, ослабляет империалистического противника, - ввернула подруга Фердуевой, тиская бедром Пачкуна, - любовь мужиков потрошит дочиста, при пустых семенниках уже не боец.
      Пачкун захрустел корнишоном:
      - Простбта - второе сердце мужчины. Пока хош не покидает - живет, как только баб замечать перестает - провал! - И уведомляя присутствующих, что ему до пропадания далеко, игриво приобнял тощую и неожиданно жаркую соседку.
      Наташку обдало новой волной ненависти. Гад! Молодость ее на замок замкнул, ни погулять, ни под венец, только к властелину магазинному по вызову, хоть среди бела дня, хоть среди темной ночи, в стужу и хлад, в дождь и жарищу, по первому повелению в любой конец города, а то и за городскую черту. Гад! А в больницу ездила, как на работу: жена с цветами, Наташка с бульонами в термосах, с диковинными плодами и соками, с финскими бумажными простынями - поди достань! - чтоб прокладывать кровоточащие раны, с одноразовыми иглами, чтоб гепатитом не нафаршировали или другой прилипчивой гадостью. Что говорить!
      Белое вино, как величали водку грузчики, прогрело Наташку Дрын, одарило смелостью, даже будто приподняло над стулом. Наташка рванула блузку в стороны на манер морячка-анархиста, раскрывая белую тяжелую грудь, толкнула локтем увлекшегося соседкой Пачкуна:
      - Может, мне уделите внимание? Я вот тоже еще нравлюсь многим... вот Мишка Шурф прикалывался... Ремиз тоже слюни роняет до колен, что ж выходит?.. - Спазм перехватил дыхание завсекцией, никто не узнал, что ж выходит? Из глаз оскорбленной брызнули слезы, голова рухнула в салат.
      - Когда и успела? - Фердуева резко поднялась, рванула голову Наташки из салатницы: на золотые волосы налипли зеленые горошины, приклеился майонезом ломтик моркови, желток ополовиненного яйца вкрутую рассыпался, вымазав лоб густой желтизной, будто цветочной пыльцой.
      Пачкун веселился от души. Задело бабу! Взъярило не на шутку! Значит, крепко ее держит, прихватил, не выскользнешь... Лишь бы про дела в запале болтать не принялась, а так... пусть бушует, сказала бы спасибо, что Бог назначил ревновать не протертого до дыр мутноглазого инженеришку раз в жизни - на свадьбу! - посетившего ресторацию, а вальяжного дона Агильяра, украшенного сединами лунной яркости, блестящими влажными глазами, надушенного запахом уверенности, что только деньги без счета и придают.
      - Наташ! - Дон Агильяр не замечал, что Фердуева свирепеет. - Наташ! Уймись! Пошутить нельзя... на то и застолье, чтоб расслабиться, успокаивая возлюбленную, Пачкун подцепил вилкой розово-белый кус краба с развороченной салатной верхушки, проглотил и только тогда заметил полные гнева глаза хозяйки квартиры. Пачкун про Фердуеву много чего знал, но также понимал, что не знает почти ничего из главного, и даже тени людей, стоящих за Фердуевой нагоняли страх, а бояться попусту Пачкун не привык.