Жульё

Фердуева сама проследила за мебельными закупками для института, особенно уделив внимание диванам и, уговорив хозяйственника выбить кресла-кровати, снабженец убедил директора, что многофункциональная мебель всегда себя оправдает, особенно в будущем, при списании. Новый корпус обещал отлиться золотым дождем, тропическим ливнем, смывающим грязь нищеты, прибивающим пыль ограниченных возможностей. И команду для нового корпуса Фердуева уже сколотила, и уборщиц не трепливых наметила, и с Филиппом-правоохранителем обговорила новые формы поощрения сержантского и младшего офицерского состава. Все ладилось, и только алчные люди с севера расстраивали планы расширения.
      Вторжение! Именно вторжением пахло в последние недели. Теперь понятно, отчего в старину городили толстенные крепостные стены. Вторжение! Страх чужого вмешательства корежит, лишает разума, толкает на необдуманное. Ожидаемое вторжение мешало Фердуевой наслаждаться красотками на сцене, прикидывать на себя их одеяния, разузнавать, нельзя ли перекупить что из сногсшибательных костюмов: неужели потащат назад за тридевять земель, хоть в тот же Сингапур?
      Защитой от вторжения представлялась акция-месть, расправа; показать вовремя клыки ох, как важно, первостатейно, упустишь миг и навалятся: успех рождает успех, неудача тянет неудачу.
      Чорк без труда развлекал Фердуеву, сыпал смешным, ерничал, вставляя блатное и матерное.
      Классно плетет, восторгался не слишком речистый Ремиз. Щупает хозяйку, не сомневался проницательный Шурф.
      Мисс Кривой Рог приуныла, появление Чорка лишило ее внимания Шурфа и подчеркнуло всю незначительность длинноногой девушки на фоне могущественных особей породы Фердуевой и Чорка.
      Помреж еще несколько раз мелькнул в толпе и скрылся. До второго отделения, до восьми вечера оставалось пять часов, тягучих и ничем не заполняемых. Чорк исчез также внезапно, как и явился. Шурф оживился, предложил сгонять в шашлычную на выставку достижений. Фердуева долго обдумывала предложение - на самом деле прислушивалась, утихнет ли тошнота или разгуляется - и, решив, что, похоже, отпускает, милостиво согласилась.
      Шурф вмиг домчал до шашлычной, миновав закрытый для общего пользования служебный въезд. Охраняла въезда только заикнулся о пропуске, как Шурф расплылся в улыбке:
      - А как же! Вот он, родимый! - и сунул в карман застиранной до серости робы купюру.
      В шашлычную ворвались оперативной группой, прибывшей на задержание: за всеми столами замерли, наблюдая за редкими птицами - из противоположного конца зала, сгибаясь заранее, рванул мэтр, тут же усадил прибывших за лучший стол, и только тогда Шурф заметил, что по-соседству расположился Помреж. Аппетит сразу пропал. Фердуева поморщилась: чему быть, того не миновать. И будто давным-давно не видела Ваську поощрила улыбкой:
      - Привет, Вась! Не ожидала тут...
      Помреж, не отрывая зада от стула, царапая гнутыми ножками по полу, прополз через проход в полтора-два метра, глянул на Шурфа и, не имея сил к обычной баталии, предложил:
      - Давай сегодня понейтралим, вроде соглашения о прекращении огня.
      Шурф испытал облегчение, хоть пожрать удастся без напряга, но одобрение продал не сразу, потянул время, прежде чем кивнул:
      - Заметано.
      Фердуева расценила молниеносность успешных переговоров, как знак уважения к себе. Значит, еще числятся силенки за ней, значит, не так скверны, непоправимы дела, стало веселее. Велела заказать французского коньяка, по-матерински развеяла опасения прикованных к рулю Мишки и Помрежа:
      - Сто раз выветрится до вечера.
      Володька Ремиз впервые за последний час подал голос.
      - Тут везде до самого Садового моя зона, все схвачено. Нет проблем.
      Шурф потрепал коллегу по загривку.
      - Мясо, господа, в стране победившего социализма творит чудеса. Вот наблюдаю третьего дня по своему шарпуньке передачу про таинственное. Кто что насквозь видит, как домовые перестукиваются с жильцами и прочее. Разве, размышляю, это чудеса? Вот с куском доброго мясца можно сквозь каменную стену пройти, вот что поражает. Или взять уважение толковых людей, хирургов там всяких, дельных физиков, тех же композиторов, художников, творцов одним словом. Вообще, творец от торгаша рыло воротит, но жена-то ему плешь грызет ежевечерне: вокруг творцов околачивается народу пруд-пруди, а мяском никто не побалует. Хочу мяса человеческого! Шурф хохотнул. - Не извольте беспокоиться, не человечьего, а то получилось нескладно, каламбур... - Мишка разлил коньяк, приподнял рюмку. - Дак и забыл, господа, о чем это бишь я растекался словом по древу. Эклер! Склероз! Старость подбирается по-пластунски, а потом, сразу хвать! И вскочит на закорки.
      Фердуевой надоело.
      - Миш, ты про чудо бухтел.
      Шурф сразу ухватил нить предшествующего разговора.
      - Выпьем, господа, за чудо. Без чуда, доложу я вам, никакого понта нет небо коптить, а с чудом - с превеликим плезиром, - опрокинул рюмку, крякнул, вонзил крепкие, напоминающие зерна кукурузы к низу початка зубы в истекающий соком кус баранины.
      Фердуева отставила рюмку: бухать зачастила в последние дни, надо тормознуть, самочувствие не то, да и настроение муторное.
      Вторжение! Не отпускала тревога. Вторжение! Им что, жрут, пьют, хозяйка озаботится, у нее в запасе всегда есть отходные варианты, связи, люди... все образуется, и раньше случались лихие времена да придирки дурных людей, где они все, недоброжелатели? Кто коротает несладкие годы на химии, кто смирился, урвав на воле не жирную, но верную пайку, кого Бог призвал не в силах терпеть более издевательств отдельных индивидов над собственными организмами, прокуренными и пропитыми до дыр в шкуре.
      Фердуева вяло ковыряла мясо, рассматривала девицу: молодая, веселится, не смекает, что изнанку-то жизни еще не видела, не нюхнула.
      Шурф убоялся, что Ремиз или Помреж ненароком перехватят мисс Кривой Рог, принялся опаивать южную даму, изредка прижимая, поцеловывая по-братски, то в волосы над ухом, то в розовую мочку. Смущается, краснеет, отменный признак, не лярва, еще мужики не отковали стальную несгибаемость, не приучили царствовать в любых застольях при таких-то ногах.
      Фердуева склонилась к Шурфу, глаза бритвенно сощурились.
      - В субботу в баню поедешь?
      Мишка приобнял мисс Кривой Рог, давая понять, что вот властелительница его дум все решит.
      - Я сегодня вечером улетаю, - девушка смутилась, будто обильный обед напрочь исключал возможность внезапного отлета. Шурф показно погрустнел: и слава Богу, что улетаешь, крошка, не то возись с тобой, показывай столицу, обхаживай, лепечи умильное, утомительно, вот те крест.
      - В баню поедешь? - Фердуева различила на шее Помрежа предательские подтеки красноты от неуемных целований, злость на всех мужиков шибанула разом, захватила до задышки, прилила теплом, жарко проступив капельками пота у корней волос.
      Шурф мгновенно оценивал перепады настроений хозяйки, посерьезнел, отложил вилку.
      - Поеду.
      - С кем? - Фердуева в упор расстреливала провинциалку: думаешь, прелесть моя, ему париться не с кем? Такие мужики в простое не застревают, в осадок не выпадают. Мясо! Слыхала? Мясо есть чудо, чудо есть мясо, а связующее звено меж чудом и мясом Мишка Шурф и дружок Володька Ремиз. Что ж по-твоему, такими редкостными представителями мужской породы некому заинтересоваться?
      - С Акулеттой, - Мишка не таился, все свои.
      - Напомни еще раз Светке Приманке, чтоб штуку привезла не дачу. Закис ее должок, плесенью покрылся, как полагаешь?
      - Так и полагаю, - подтвердил Шурф и, ничего особенного не подразумевая, сболтнул: - Надо б наказать Приманку, пугануть в назидание...
      И тут Фердуеву осенило. Наказать Приманку. Вот оно, спасение от вторжения.
      Дурасников возлежал в ванной, погруженный в теплые ласки вод по самый кадык, млел, скрестив руки, на сглаженном толщей жидкости брюхе. Вечер отдохновения - пятница. Слава Богу сумел себя поставить, отбоярился от субботних бдений, начальство не брезговало поиграть в сверхзагруженность; к тому же в субботу работалось всласть - никого лишних в здании исполкома, непривычная тишина, субботние служения, хлопоты шестого дня недели никак не походили на заботы предшествующих пяти дней. Начальники свободно переплывали из кабинета в кабинет, именно в субботу налаживались связи, велись задушевные - не в общепринятом представлении - а особенные, аппаратно задушенные беседы, притирались контакты, возникало ощущение общности нерасторжимой, пусть иногда и тяжкой, и доводящей до безумия, но такой же непреодолимой, как житие бок о бок матросов, отправленных в кругосветное плавание под парусами: общие невзгоды - бури, зной, болезни, жажда... и добыча на неизвестных берегах, если Бог пошлет.
      Жена заносила зампреду закуски на тарелках, не в силах противостоять обжорству Дурасников отщипывал куски и прикрикивал на супругу, мол, зачем вводишь в искушение, но жрал небезрадостно, хотя и мучался угрызениями: слабак, никак не укротит утробу, не сбросит лишних пяток кило, чтоб подсушить тучность, обуздать, разгладить бока, покрытые гармошками беловато-розовых складок. От хлеба с икрой Дурасников отказался, слишком много калорий, но расстегай, принесенный вчера с банкета в "Праге", и сейчас предупредительно разогретый женой, умял. Неужто завтра сбудется? Случится увидеть возгорание в глазах подруги Наташки Дрын. Именно возгорание, так определил для себя желаемое Дурасников: вспышка неодолимого влечения не оттого, что ухажер на клапане, не от его продовольственного могущества, а по велению тайных шепотов души Светки Приманки, умудрившейся вдруг разглядеть - и без подсказки - необыкновенные качества зампреда. А ведь что-то за ним водилось значительное, выделяющее из других, раз взлетел над сотнями тысяч и засел накрепко в кресле, при том, что враги не дремали, а симпатии начальства менялись по сто раз на дню.
      Зажмурился, последний кусок расстегая упал в пустоты дурасниковского чрева, жар вод сдавил сердце, отчаянно забившееся, и перед мысленным взором возник пустынный сквер, погашенные фонари, подручные Филиппа, избивающие Апраксина - правоохранитель поведал мельчайшие подробности - и в мглистой выси парящий ангелом мщения Дурасников. А если правдолюбец умрет? Получил незаметную травму: разрывы печени или кровоизлияние в мозг, и тогда... а что тогда? Скончался человек, дело обычное, никто не видел, что его били, а если видели, то забыли, да и кому взбредет в голову расследовать причины смерти человека, испустившего дух в собственном доме, в разгар ночи или в рассветные часы, излюбленные рождениями и смертями?
      Дурасников поражался безразличию не только к другим, такое еще полбеды, но в последние год-два угнездилось внутри новое - безразличие к себе, странно сосуществовали в нем два чувства: болезненное, даже сосущее постоянно, будто пустой желудок, себялюбие и безразличие к самому себе. Несмотря на ломящийся морозильник, на немалые деньги, на скарб, нажитый за годы властвования, немалый в нищенских условиях бытия большинства, жизнь, даже по предварительным прикидкам, не удалась: постылая жена, насквозь фальшивые, тайнозлобствующие, расцветающие чужими бедами дружки-приятели, бездетность, понимание - если без обмана - что никому Дурасников не нужен, не вызывает тяги к себе, а жена что ж? Урожденная серая мышка, смирилась, как смиряются потерявшие конечности или самых близких...
      Незаметно Трифон Кузьмич сполз в воду и захлебнулся, вода хлынула в рот и в нос, выдавливая воздух и выдирая из глотки полуутопленника накатывающие одна за другой волны кашля.
      Примчалась жена. Дурасников выпучил глаза, раззявил рот, колотил по вялой, будто женской груди, таращился и тряс головой, стараясь избавиться от жидкости, сначала ласкавшей и вдруг покусившейся на покой, а может и самое жизнь зампреда.
      - Задремал, - буркнул Дурасников и, как всегда, в минуты несчастий, хоть малых, хоть значительных, разозлился на жену, именно покорностью, заранее выказанной готовностью принять любую вину, подлинную или мнимую, ярившую мужа до помутнения рассудка.
      Скрипуче заверещал телефон, супружница в миг примчалась, продираясь сквозь пары, клубившиеся в кафельных стенах, с аппаратом на длинном шнуре. Едва очнувшийся Трифон Кузьмич мокрой ладонью зажал трубку и услыхал Филиппа. Обычно Филипп домой сослуживцам не звонил по ряду вполне понятных соображений, а тут объявился. Дурасников, еще кипевший злобой, не сдержался и грубо хлестнул: чего надо? Филипп похоже опешил, матюгнулся, швырнул трубку. Звонок Филиппа засел занозой. Дурасников казнил себя за резкость, мучайся теперь предположениями, чего вдруг объявился Филипп? Получалось хуже некуда, рыжий злопамятен и подл, и Дурасников сорвался глупо, в ущерб себе более, чем кому. Выкарабкался из ванной, обтерся припахивающим несвежей сыростью полотенцем. Потребовал записную книжку, ткнул в домашний телефон Филиппа, перезвонил. Дудки! Нет дома, взвился истеричный голосок жены Филиппа и Дурасников, не представившись, швырнул трубку. Нет дома! Твою мать, попал! Жена умудрилась скрыться с глаз, сняла мужнин гнев. Дурасников и впрямь искал супругу глазами, надеясь хоть на ней отыграться. Постоял в коридоре: небось поволокла мусорное ведро на площадку? Плюнул, пнул ногой дверь в спальню, завалился на диван, тупо разглядывая темный экран переносного телевизора, достал из тумбочки коньяк, наполнил стакан для воды, из которого жена запивала таблетки вечно болеет - и, только влив в себя спасательную влагу, расслабился, раскинув руки. Черт с ними со всеми. Завтра баня! Если Светка не оттолкнет Дурасникова, может и взбрыкнуть на старости лет, уйти из дома и зажить по-человечески? Сколько ему осталось куролесить? Трифон Кузьмич унесся в мыслях на кладбище, где его похоронят, увидел надгробие. Что ж на нем напишут? Видный деятель партии и советского государства? И не мечтай. Чином не вышел. Крупный управленец? Вряд ли Выходит, на граните процарапают только неблагозвучную фамилию и годы рождения и смерти. Памятник получался скверностью, травмирующей безликостью и даже смехотворностью превосходящим жизнь. А впрочем - важно ли это? И не разобраться. Какая память останется о Дурасникове? Может определить завещанием крупную сумму на памятник, заверив нотариально последнюю волю, чтоб скульптор-художник изваял из глыбы Дурасникова по пояс, в выходном костюме, с каменными медалями на пиджаке, выбитыми так смазанно, что и с орденами перепутаешь в два счета - хоть посмертный почет урвать. И чтоб молодая вдова посещала кладбище в черной вуали, с цветами. Смехота, разве такие, как Приманка разгуливают по кладбищам? Где там, вернее подгонит к погосту по дороге на загородный пикник машину вздыхателя - поразвлечься, притащит к суровому изваянию бывшего муженька и оба прослезятся от хохота над фамилией и над животом и круглой ряшкой покойного; что в завещании не требуй, скульптор не в силах сотворить из Дурасникова красавца никак, иначе над подписью "Дурасников" будет выситься совсем чужой человек, еще подумают, что перепутали при установлении памятника: фамилию выбили одну, а каменный образ водрузили другой.
      Отзвонил Пачкун - сколько раз предупреждал, не звонить, так нет, несет - выслушал покорно наставления зампреда, покаялся несвоевременностью звонка и тут же оправдался, решил согласовать время заезда за Дурасниковым, намекнул, что лучше выехать пораньше, чтоб захватить побольше дня, потому как, заночует компания или вечером разбежится, заранее не согласовали.
      Разговор с Пачкуном вернул к обыденному, вселил уверенность. Практичный мужик, не забивает башку лишним, все считает, прикидывает, не впадает в уныние и не сомневается: с подходами, на каждого управу отыщет, главное не лениться, обращаясь к сильным мира сего, рассыпать обожание и лесть пригоршнями и не скупиться промазывать, как регулярно, так и от случая к случаю.
      Пачкун взбодрил, спасибо ему. Типус тот еще, всю жизнь торгаш и ни разу - только подумать! - не горел, еще и на досках почетных висел в черно-белом и цветном исполнениях, и президиумы украшал благородными сединами, и речи держал, запивая нарзаном и оглядывая зал отечески просветленным взором. Жизнестойкий субъект и трудяга, а как же, с утра в магазине, в "двадцатке" дом родной, кормилец в голодном краю в голодную пору, и при расчетах честен, никогда не даст меньше обговоренного или причитающегося, чует цену услуги копейка в копейку, особенная способность. Тринадцатое чувство! Нюх на деньги и размер воздаяния с умыслом дон Агильяр окрестил чертовой дюжиной, не без намека.
      Жена в халате прошмыгнула в спальню, юркнула под одеяло, замерла на боку на самом краю кровати. Трифон Кузьмич неожиданно для самого себя погладил тощую спину, крысиный хвостик бесцветных волос, пробурчал с редкой ласковостью:
      - Еще не вечер, мать! Слышь? Не вечер. Это я говорю!
      Дурасников жарко обнял подушку, перевернувшись на живот и нырнул с головой в предощущения завтрашнего.
      После избиения в сквере, Апраксин из дома не выбирался, разоблачительный пыл угас: получалось прав Филипп-правоохранитель, человек супротив государства пылинка, даже того менее, особенно по российской традиции, сначала в сырую землю вгоняют, а лет этак через полста зачнут восхищаться, мол, каких воителей за правду родит народ-страдалец. Дверь Фердуевой в представлении Апраксина, будто отделяла мир нормальных людей от повязанных накрепко бессовестностью всяко-разных выжиг и прохиндеев, что терзали бескрайние пространства, лишь изредка сменяя знамена, то самодержавные на младобуржуазные, то буржуазные на алые, пропитанные кровушкой борцов за справедливость. Дверь Фердуевой разрасталась в препятствие, протяженное и повсеместное, и о сталь полос повсюду колотились лбами люди вроде б вполне осознающие, что обух плетью не перешибешь.
      Кордо - дружок Апраксина, тюрколог, благожелательный и ровный, Юлен юный ленинец - владел за городом по северному направлению хибарой, иначе не назвать, на участке величиной с ладошку, и давно зазывал Апраксина на выходные, подышать. Вот и вчера вызвонил с приглашениями. Апраксин как раз осматривал синяки и сетовал, что под рукой не оказалось бодяги. Синяки живописно расцветили лоб и подглазья правдолюбца, напоминали работу умелого гримера, подготовившего актера к роли крепко избитого персонажа.
      Юлен пахуче расписал прелести загородных вечерь: керосиновая лампа на уютной террасе; смутные блики, пляшущие по натянутым под потолком и провисающим низкам перца, лука, чеснока; грибной суп, изготовленный тюркологом из прошлогоднего сбора белых; запах поленьев, потрескивающих в чудом сохранившейся изразцовой печурке...
      Раздражение вызывали у Апраксина зеркала: стоило узреть заплывшую морду, как настроение падало, а за городом у Кордо, по разумению Апраксина, зеркал не сыщешь, разве что подслеповатый осколок над умывальником, выплевывающим воду через отверстие, забитое прыгающей вверх-вниз железякой.
      С таким лицом, как сейчас, и добраться до Кордо - штука сложная, в электричке всех перепугаешь, да и в метро, и в троллейбусе... Апраксин отважился вызвать такси на раннее утро, заявиться сюрпризом, а раз отправится на машине, можно и прихватить негабаритные грузы: трехлитровую банку сока, венгерские корнишоны и пяток банок иноземного пива, доставшихся по случаю: как-то в мороз предоставил убежище стародавней знакомице с ухажером оттуда: из ящика пяток банок не добили, и Апраксин сберегал редкое питье к особому случаю, не совсем представляя какую именно особенность поджидает.
      Заказ такси отнял всего-то полчаса, и Апраксин расценил относительную необременительность недурным предзнаменованием.
      На плите засвистел чайник, трелями наперегонки залился дверной звонок. Апраксин отворил нехитрые запоры. На площадке, освещенной тусклой лампочкой, замер милиционер. Лицо мужчины с усиками знакомое, видел, тогда, в сквере? Но... уверенно не подтвердил бы. Мужчина в смущении тронул верхнюю губу, уточнил номер квартиры, хотя видел не хуже Апраксина, что позвонил в нужную - пластмассовая табличка с номером целехонька.
      - Тут сигнал поступил от жильцов двумя этажами выше, будто кто-то ломился в квартиру над вами... и у нас ориентировка есть. Не видели подозрительного?
      Апраксин сразу узрел, как милиционер запоминает его синяки, много ли их, велика ли суровость следов, состоявшейся расправы? Похоже решил ничего страшного. В глазах милиционера мелькнуло успокоение.
      - У вас все в порядке? - смущение овладело внезапным визитером.
      - У меня? - Апраксин тронул разбитое лицо. - Все в порядке, вот поскользнулся... на лестнице.
      Милиционер кивнул: с кем не бывает, поощрил Апраксина добрым взглядом, мол, молодец, мужик, жаловаться не собираешься, пустые хлопоты, а если смолчишь, все и уляжется без лишних кривотолков.
      Субботнее утро ранее прочих встретил Почуваев. День вырисовывался нелегким, набег из столицы виделся разорительным. Эм Эм протирал бронзовые ручки на дверях в бане составом для чистки солдатских ременных пряжек. Лучи солнца сначала робко, а совладав с туманом, все яростнее золотили надраенные поверхности. Почуваев замер! В сосновых кронах мелькнула тень беличьего тельца или птицы, отправившейся в первый облет. Отставник пересчитал гаснущие звезды в темной, еще схваченной ночью стороне неба. Янтарные метки звезд исчезали на глазах. Заломило затылок, годы, редко напоминающие о себе, растревоженные пьянящим чистотой воздухом ожгли Почуваева многодесятилетней усталостью. Присел на скамью, собственноручно тесаную, по ногам, забираясь все выше и выше, роясь в теплом белье еще офицерской поры, заструился холод. Почуваев оторвал зад от скамьи, припомнил недавнее гульбище у Помрежа: выходило, Почуваеву еще не грех поберечь детородное имущество.
      Дурасников уже не спал, ворочался, наблюдал странную смену настроений: жадно ждал загородного выезда, считал дни, а теперь одолевали сомнения, запах неприятностей зампред чуял за версту, и сейчас горьковатый привкус пепелища сгоревших стогов или подожженных дворником палых листьев, запах тоскливый и явственно тревожный, бередил, напоминал Дурасникову о шаткости его положения, ненадежности достигнутого; падений на своем веку Дурасников навидался предостаточно и влезать в шкуру поверженного никак себе не желал.
      Светка Приманка завершала ночь перед баней в случайных объятиях двадцатилетнего мальца, с утра до ночи ошивающегося у комиссионного на Шаболовке и пользующегося расположением признанных мастеров аппаратурных перепродаж; даже по меркам Светки мальчик отличался глупостью и напором запредельными, зато привлекал пылкостью, приверженностью ласкам и необыкновенной свежестью белой, девичьей кожи.
      Фердуева, ощутив внезапный толчок внизу живота, бросилась на кухню к сигаретам, зажгла спичку и, будто в стену уперлась. Разглядывала крохотное пламя долго, пристально пока жар не уколол пальцы... курить не решилась, изумившись подлинности желания оставить кроху, заявившую о себе трудно уловимым шевелением. Дым, сладко врывающийся в глотку, мог навредить, подкосить уязвимое создание, незажженная сигарета выпала на пол, улеглась у загнутых, расшитых золотом носков турецких тапок.
      Мишка Шурф ночевал у Акулетты, чтоб не тащиться, не заезжать от себя, а выехать уже вдвоем и пораньше.
      Помреж храпел, пугаясь и вздрагивая, отбивался от приступов храпа, съеживался и вертелся, терзаемый дурным сном: северные перешли от запугиваний к делу, сторожевой клан Фердуевой нес урон, горели дачи, исчезали машины, перед парадными на голову приближенных Фердуевой рушились - случайно, конечно же! - глыбы льда с крыш; ночные видения терзали Помрежа особенно безжалостно под утро, и проснулся Васька в поту, в перекрученных простынях, с привкусом полыни на задубевшем, едва ворочающемся языке.
      Пачкун - дон Агильяр - встал ни свет-ни заря, чуть позже Почуваева и перепроверял запакованную вчера сумку со снедью. Жена не ревновала Пачкуна, уверилась давным-давно, что угрозы дому нет, а без гульбищ промазочных и связецементирующих не проживешь. Наташку Дрын жена Пачкуна втайне жалела, через руки мужа прошли десятки таких Наташек, в глубине души надеявшихся вырвать дона Агильяра из привычного, приручить, приучить к обожанию дамы сердца. Пустые хлопоты. Жена Пачкуна, не подымаясь с кровати, крикнула, чтоб не забыл соду и красную икру в литровой банке.
      Наташка Дрын тоже спала, но в отличие от Помрежа ласковые сны щекотали ее веки: Пачкун уходит из дома, устраивает Наташке вожделенную жизнь, защищенную и сытую, и ловит новоявленная супружница на себе взгляды, вспенивающиеся завистью... еще бы! Оторвать мужика пачкунской складки-закваски в голодные, нищенские времена, считай полис страховой у судьбы вырвать на всю оставшуюся. Во сне Пачкун божился Наташке, что через день-другой все выложит жене, как на духу, и тогда... Во дворе взвыла бездомная псина, дико, будто погибая от живодерских рук. Наташка вскочила, так никогда и не узнав, решится Пачкун порвать с женой или остережется.
      Чорк спал глубоким сном праведника, спал один по стародавней привычке, в четырехкомнатной квартире командующий едальным заведением близ Арбата оборудовал для жены и для себя две спальни, обе откупленные на аукционах в творческих домах столицы. Ровное дыхание подсказало бы неосторожно подсматривающему, что спящий вполне спокоен, и грядущее не сулит ему тревог.
      Предшествующий день заполнился неслучайными и важными встречами: завтрак, плавно переходящий в обед, с председателем исполкома, в кабинетике, укрытом от нескромных глаз и даже имеющим отдельный вход со двора, и переговоры с северянами. Председатель исполкома дружил с Чорком еще с комсомольских времен: Господи, сколько испили горькой по молодости, сколько учеб актива в Подмосковье отгремело невиданными загулами и оргиями с участием отборных красоток, позже дороги друзей разошлись, Чорк стал деловым человеком, будущий председатель избрал государственную стезю, но узы юности, программные воззрения, никогда не произносимые вслух, но очевидно справедливые для обоих, предопределяли близость и доверие, правда особого рода, с постоянной оглядкой и опаской; опыт подсказывал - доверие не солнце, не луна, не смена времен года, доверие не вечно и обладает скверным свойством исчезать в самый неподходящий миг. Председатель исполкома кормился у Чорка, обеспечивая льготный режим существования предпринимателю. Председатель знал, что Чорка прикрывает далеко не он один, и Чорк понимал, что у председателя нет ощущения незаменимости, разнузданной самоуверенности, которая так часто подводит, и оттого отношения этих двоих отличались ровностью и отлаженностью во всех проявлениях.
      Разговор с северянами отнял времени больше, чем рассчитывал Чорк. Соглашаясь на беседу, решил более зонтик над Фердуевой не держать, ему показалось, что благодарность Нины Пантелеевны заставляет себя ждать. Ждать Чорк не любил, особенно заслуженно причитающегося, однако, бросить Фердуеву на растерзание, Чорк не помышлял, опытный педагог понимал, что способной ученице следует преподнести лишь предметный урок, не отбивая охоты постигать науку обогащения.
      Северные настаивали на крутых мерах, крайних, по мнению Чорка, неоправданно жестоких.
      Слушал внимательно, поражаясь страстности северян, только приступившим к первоначальному накопительству, трое говорили, перебивая друг-друга, не солидно; присматривался к четвертому, предпочитавшему молчание, как и он сам. Когда сотрясение воздуха надоело, Чорк поднял руку и впился взглядом в собственную ладонь, тщась в узорах ветвящихся линий, прочитать судьбу, северяне почтительно умолкли, и Чорк предложил свой план, никто не посмел обсуждать его даже в мелочах, приняли безоговорочно: северяне со временем станут все более рассчитывать на его покровительство, выходило, что травля Фердуевой, ее несговорчивость, работают на Чорка, поднимают до уровня третейского судьи и позволяют выказывать мудрость в решении запутанных дел.
      Северян Чорк проводил до их машин, оперся о дверь с витражами, царапнул по цветному стеклу и неудовлетворенный, вынул из бокового кармана замшевый лоскут, подышал на желтые, синие, красные поверхности в местах замутнения, круговыми движениями принялся протирать. Старуха, напоминающая высушенное корневище, ковыляла на скрюченных ногах по несколотому, вздыбленному льду тротуара, в восторге замерла, в глазах полыхнуло: хозяин! Чорк ласково посмотрел на изъеденное годами существо, крикнул кому-то из шестерок, через минуту сунул старухе промасленный пакет с горячими пирогами. Старуха засияла блеском младости, слова благодарности так и не вырвались из шамкающего рта, но Чорк и не хотел их слышать, поддержал женщину за локоть и чуть подтолкнул к углу переулка, сам себе не признаваясь, не хотел, чтоб рядом с дверью его заведения разевали рты заложники тягостных лет, нищенски одетые, за версту видно, что несчастные.
      За столом на отапливаемой террасе почуваевской дачи расселись Фердуева, Пачкун - дон Агильяр, Наташка Дрын, Дурасников рядом со Светкой Приманкой, Мишка Шурф, Акулетта и Васька Помреж.
      Жену Почуваев отправил домой, хлопотал у стола сам. Почуваев дружил с Пачкуном много лет. Никто б не поверил, с чего началось. Пачкун подцепил в середине семидесятых восемнадцатилетнюю дочь Почуваева и закрутил с девицей. Полковник - тогда еще Почуваев хаживал под погонами - негодовал, грозил в запальчивости разрядить двухстволку в брюхо соблазнителя.
      Однажды Пачкун вытребовал Почуваева в ресторан для объяснений. Почуваев, хоть и кипел, согласился. Пачкун расшибся в доску: халдеи носились пулями, принимали полковника по-царски. Под коньячок и икорку Пачкун изложил соображения: девка в соку и хуже, если станет шнырять от малолетки к малолетке, тут и болезни, и аборты, и материально по нулям, а если в любовь заиграется, то травиться начнет или чиркнет по венам... Почуваев слушал, приливами краснел, как видно от коньяка, и резоны седовласого красавца представлялись все более убедительными. Расстались друзьями, с тех пор в доме Почуваева не переводились невиданные продукты и дары к датам, а позже Пачкун самолично помог выдать дочь замуж за офицерика - так желал Почуваев, хотя Пачкун уверял отца возлюбленной, что выбор не верен и склонял к толковым молодым директорам магазинов; Эм Эм тогда еще подрастерял не все иллюзии и даже любил поглаживать тайком от жены офицерский кортик. Вытекли годы, и Почуваев смекнул, что дочь в далеком военном городке несчастна, Пачкун зрил будущее насквозь не хуже рентгеновского аппарата, и сейчас отставник приглашал Пачкуна часто, каждый раз плачась в жилетку, что дочь страдает.