Пачкун поднялся по лестнице, налетел на Апраксина, вспомнил утреннее столкновение, пожал плечами, зачем-то повинился Апраксину, и не думавшему требовать ответа.
      - Нечем торговать, базы пусты, - сетования Пачкуна вступили в вопиющее противоречие с гладкостью лица, с жирнопокатыми плечами, с брюшком, круглящимся под белым халатом, с дорогущими часами - слабость Пачкуна, при всей любви к маскараду, в часах себе не отказывал, - с лучащимися довольством подчиненными, разъезжающими на автомобилях.
      Апраксин пробил чек за банку горчицы: намажет свежую черняшку, заварит чай и примется за Рабле, о чем еще мечтать?..
      Перед домом Апраксин заприметил патрульную машину, при его приближении распахнулась дверца и, выставив вперед плечо, из машины выбрался квадратный сержант, как раз тот, что обходил Апраксина на рынке, удивляясь и причмокивая толстыми губами.
      - Ваша фамилия Апраксин? - сержант привалился к стойке салона.
      - Апраксин. А что?
      Сержант улыбнулся натужно, будто со стороны потянули уголки губ за ниточки:
      - Ничего.
      Апраксин припомнил волнение Фердуевой при утреннем раскланивании. Ну, конечно, обладательница квартиры-сейфа озаботилась нежданной вежливостью: вдруг незнакомец приятной наружности прокладывает путь к ее богатствам? Апраксин пожал плечами, вполне мог разобидеться - принять его, интеллигентного человека, не наглого, не процветавшего ни в годы застоя, ни после, вообще давно разминувшимся с благополучием, будто и ходили всю жизнь по разным улицам - за громилу? Досадно. А если он преувеличивает, чем объяснить появление сержанта? Наверняка Фердуева в смятении отзвонила куда следует, оттараторила на едином выдохе свои опасения и вот, пожалуйте, при входе в собственный подъезд приходится сообщать свою фамилию.
      Ни Пачкуна, ни "двадцатку", ни Дурасникова Апраксин никак не связывал с появлением милиционера.
      Сержант напоследок прошил Апраксина взглядом: еще встретимся, непременно - удостоверяли колючие, близко посаженные глазенки, и оснований не верить не оставляли.
      На следующий день Фердуева принимала дверь, если б не обивка, впору привязать к кронштейну шампанское на веревке и разбить бутылку резким броском, будто дверь, а под ее охраной и хозяйка, отправлялись в опасное плавание. Сполна рассчиталась с мастером. Сегодня дверщик, судя по костюму, намеревался поужинать вне дома и, похоже, в обществе дамы, Фердуеву кольнуло озлобление: ее намеками принебрег! К вчерашнему разговору не возвращались. Фердуевой прояснять ничего не хотелось, все как на ладони.
      Дверщик не спешил уходить, и у женщины теплилась надежда, что выпадет еще - вернуться к интересующему ее. Беседу про необязательное - про общих знакомых (а таковых у деловых людей неизменно пруд пруди), про вновь открывшиеся харчевни, про опустевшие антикварные прилавки - решила не поддерживать, пусть без проволочек выруливает на сделанное предложение.
      Фердуева ждала не зря, не ошиблась - треснул! Куш вчера сверкнул не мышиного размера, любого разбередит.
      - Я подумал... о предприятии, даже обсудил кое с кем, - мастер опустил ресницы.
      Отменно. Такой лишнего не сболтнет, перепроверять, что да с кем уточнял - зряшная трата времени. Как отнесутся Почуваев и Васька Помреж к компаньону-новичку? Должны понять: без главного инженера, без спеца по железякам им не потянуть. Фердуева придвинула мастеру лист бумаги, ручку.
      - Набросайте, как вам все представляется, прикинем цифры.
      Мужчина не удивился, быстро нарисовал в плане размещение аппаратуры, исходя из размеров подвала, описанного Фердуевой со слов Почуваева, вслух проговаривал, как подвести электропитание, как складировать и вывозить, дельность и простота, досягаемая даже неподготовленной женщине, убедили Фердуеву, что выбор сделан верный.
      Мастер погрыз конец ручки:
      - Могу вчерне прикинуть и выгоды предприятия.
      Фердуева кивнула, с любопытством придвинулась к мастеру, их локти соприкоснулись, Фердуева прильнула еще плотнее и закрыла глаза...
      Все произошло само собой, костюм мастеру для вечера не понадобился, а когда он покидал квартиру-сейф около полуночи, то признался: ну, мать, ты и головастая! Хотя Фердуева предпочла бы услышать нечто совершенно иное.
      Васька Помреж возлежал на кожаном диване в приемной директора института, на животе блюдо с бутербродами - красная икорка с вологодским маслицем, предложенная в приступе боязни Почуваевым, перед глазами телевизор. Этажом выше три пары пировали, предупрежденные, что безобразий фирма не потерпит. На предпоследнем этаже, в уютном холле с пальмами и подсветкой, шестеро крутых резались в карты, ночевать не собирались, хотя оплатили и ночлег, и утренний завтрак.
      Помреж косился в зеркало и в минуты затишья событий на экране телевизора нет-нет да выдавливал угрей с подбородка, с крыльев сильно поблескивающего носа.
      Сверху донесся топот, грохот музыки. Помреж железным жимом ухватил трубку телефона; выдал гневный нагоняй и вновь вперился в экран. Картежники тише и приличнее, платят - щедрее; гулены обременительны, зато никогда не иссякают. Звонили игроки, заказали еще шампанского, непременно мелкомедального абрау-дюрсо. Помреж кивнул, нагрузил сумку бутылками, от себя, не спрашивая, желают ли, насыпал сверху дюжину апельсинов и поплелся к лифту. На обратном пути навестил гулен. Мужики осовели, девицы держались. Порядок. Васька Помреж подмигнул старой знакомице Лильке Нос потрошение предстояло знатное - и величаво удалился.
      Помрежа побаивались, на месте расправы никогда не чинил, но оскорбления не прощал; через неделю, месяц, а случалось и через полгода после нанесения обиды в стенах института во время его дежурства, неосторожного бузотера постигала кара: мордобой случайный на улице, разбитая вдребезги машина, а раз, как шептались, и спаленная дотла дача. Было, не было, никто доподлинно не знал, зато Помреж усвоил, что слухи работают к его пользе и особенной свирепостью, наподобие Почуваева, свой лик не уснащал, усекая наперед, что как раз смешливый и вроде б не серьезный, о котором ползут колючие слушки, устрашает во сто крат больше.
      Васька снова растянулся на диване, загодя притащил из лаборатории видик, запустил фильм с пальбой. Весной в работе наступало затишье: самый сезон - середина зимы и разгар лета, сейчас же передых выпал, хотя предприятие работало бесперебойно, впрочем, без полной загрузки мощностей.
      Лилька Нос спустилась за постельным бельем. Помреж отпер шкафчик с персональным замком, отсчитал три комплекта в мелкий цветочек, хохотнул в голос:
      - Переходим к маневрам? Лиль, там кобел бородатый вразнос пошел, смотри, чтоб не побил чего пес, вычту до копья...
      Лилька Нос чмокнула Помрежа в лоб по-свойски, сто лет назад романились еще на студии и умчалась в горячий цех.
      Пальба на экране Помрежа не развлекала, выключил на половине ленты, протянул руку к ночнику, умерил реостатом свечение, повернулся на бок и, перед тем, как погрузиться в сон узрел Почуваева, крадущегося в подвал третьего дня, отметил испуг, несвойственный разухабистому отставнику. Помреж особенно не тужил: что ни случись, он в накладе не останется, да и Почуваев, ясное дело, тож - слишком обширно оба осведомлены, Фердуева их не выпустит из коготков, а усвоив накрепко, что разная оплата прорастает завистью, не допустит, чтоб подчиненных одаривали разнокалиберно; другое дело, что за особые услуги Фердуева могла единовременно, и в строгой тайне от других, поощрить удачливого, но тут уж язык прикуси намертво, иначе не видать расположения бригадирши вовек.
      Сон не шел. Наверху заголосила Лилька Нос. Ишь, отрабатывает на славу, тут Помреж звонить-вразумлять не решился: распаляет сучонка клиента, все по правилам, и Помреж в доле так, что не резон ему утихомиривать выкладывающуюся Лильку, не то утратит квалификацию, растеряет навык - фирме только урон. Помреж вжал уши в подушку, окунулся в ватное тепло.
      Игроков сегодня притащил Леха-Четыре валета - лысый, как колено, и каждый сезон меняющий парики и их цвет, откуда и прилипло "Четыре валета". Валетам Помреж доверял, как себе, и потом, выпроваживать команду в полночь не понадобится. Леха своим ключом отомкнет дверь внизу, им же и задрает. Такая вольность считалась серьезным прегрешением, узнай Фердуева, но сладкий сон Помрежу мил не менее расположения хозяйки, да и Леха никогда не подводил.
      Помреж метался меж сном и явью, будто обломок крушения в волнах, и вой Лильки добирался до слуха, ослабленный расстоянием, будто из преисподней.
      Наконец заснул и приснилось странное - легкие шаги по лестнице, руки нежно гладят, чешут за ухом, как сытого кота, и шепот: вставай, Вась, ну, вставай. Помреж крутанул лошадиной мордой и вдруг почувствовал - подлинное прикосновение, разлепил глаза. Ба! Лилька в простыню завернутая, будто привидение, тормошит его за плечо.
      - Сдурела!! - Помреж вскочил, будто под задом пружина распрямилась. Бедой повеяло. - Чего надо?
      - Плохо ему стало! Корчится на полу, за сердце хватается, стонет... конец, мол, пришел.
      Помреж включил свет, отпихнул Лильку:
      - Орать надо меньше, сучара! Отнеси ему валидол, - полез в тумбочку, - вот валокордин, нитроглицерин, чего еще? Хоть требуй справку о здоровье, как в бассейне. Может, влить ему стаканеро в глотку? Лучшая терапия...
      Белизна Лильки Нос превосходила белизну простыни.
      - Васюша, миленький, а вдруг умрет, тогда что?.. Что тогда?
      Помреж опустил ноги на пол. За окном темень, посыпанная огнями, будто полусгнивший лес светляками. Что тогда?
      Помреж особенно не тужил, случалось и такое, ничего живы-здоровы все. Один раз Почуваев даже искусственное дыхание организовал собственными силами, а когда хвастал подвигом спасения чужой жизни, Васька про себя изумлялся тяготам спасаемого: у Почуваева из пасти несло, будто у кабана, сколько раз ни укорял Помреж, не помогало. Почуваев со смешком пояснил про особенную болезнь - зубы тут не причем! - все от желудка зависело. Помреж напирал: как же ты жену целуешь? Почуваев искренне удивлялся: да я еще со смерти вождя народов не балую ее целованием. А других? - не утерпел Васька. Почуваев сузил глаза, замаслился, другим не до различения запахов, тут только крепость рук решают да нахрап, кто там в угаре принюхиваться посмеет...
      Что тогда?
      Бледность Лильки повело в зелень. Еще эта сейчас брякнется в обморок. Васька вцепился в голое плечо девицы, отпустил, на коже красными пятнами отпечатались следы пальцев. Неврастеничка, припомнил невесть откуда Помреж, вегетатика шалит.
      Что тогда?
      Так все складно катилось: Леха-Четыре валета одного шампусика назаказал, поди, ящик, а в фирме таковское мелкомедальное не задарма отпускали.
      Нарушение привычного порядка травмировало Помрежа, суди-ряди теперь вместо сна.
      - Давай скорую вызовем, - прошелестела Лилька и бессильно сползла на ложе Помрежа.
      - Жди, - отрезал Васька, хотя подумывал о том же. Хлопотно?.. Ворвутся белохалатники, как им объяснить причины появления здесь пьяного в распыл, полумертвого детины да еще в одолении сердечного недуга. Белохалатники могли и промолчать, не заметить, теперь все приучились не замечать - не суй свой нос в чужой овес, свой каравай печь не забывай.
      Что тогда?
      Лилька скулила, длинные ноги, бедра рельефно проступающие сквозь простынное полотно, расслабились в некрасивой позе. Помреж накрыл глаза ладонью: Фердуева всегда повторяла, если что, тут же звони мне. Васька набрал номер телефона хозяйки, звонок раздался через секунду после того, как неприступная дверь многих трудов дитя - захлопнулась за мастером, а в воздухе еще не растаял звук слов - ну, мать, ты и головастая.
      Фердуева в истоме бурных ласк выслушала тревожный сигнал с места. В разомлении молча жевала губами, не волновалась ничуть, парила в восходящих потоках недавних страстей, в шорохах чужих прикосновений распознавала мысленно неведомые пока привычки, неизвестного мужчины, волей случая оказавшегося твоим на время.
      Помреж изложил кратко и толково, важного не упустил, Фердуева лишний раз похвалила Ваську за обстоятельность и умение владеть собой, но упорно молчала. Пусть покроется потом, пусть подрожит, ошпарится маетой неявного исхода. Фердуева не тревожилась: хоть нагрянет скорая, хоть нет, хоть выживет мужик, хоть окочурится... Почуваева, Помрежа и прочих присных держала в трепете неведения, нелишне страха поднагнать, окупается осторожностью подчиненных, по сути все решало прикрытие. Статисты ее балагана не дурачки, догадывались о приводных ремнях, что крутились по воле Фердуевой, лишнего вызнать не стремились - зачем? На то и хозяйка но... воспитанные в строгости приключений не искали.
      Фердуева жгла молчанием: пусть попреет, ее прикрытие не пощупаешь, его вроде и нет, будто паутинка на солнце, и не видно, а меж тем вся соль в людях, отпускающих грехи фирме Фердуевой не за Господи, помилуй, не за спасибо, хоть большое, хоть пребольшущее, а за бумажки профилями и башнями разрисованные.
      Проглотила язык... Помреж машинально прикрыл вызывающие колени Лильки Нос краем простыни. Никак не поверить, что это сопливое, мокроглазое создание с мужиками творит чудеса. Помрежа молчание Фердуевой окончательно успокоило и в подтверждение его дум хозяйка определила:
      - Оклемается... не вызывай... похужает, звони...
      Васька трубку отпустил и вовсе весело: хозяйка не ошибается, значит оклемается, ей виднее, да и трудно не проявить проницательность - мужик в соку, в загул лезет, что козел в капусту; перебрал! Очухается... конечно, случается и бабища с косой завернет ненароком, но чаще тревога ложная, завтра защебечет соловьем.
      Помреж сунул лекарства в ладошку девицы, рывком поставил на ноги, шлепком по заду направил к лестнице. Уверенность Васьки вмиг передалась девице, нос и глаза просохли, зрак сверкнул ерным огоньком, губы томно распухли, выворачиваясь наружу, как в замедленной съемке, и вместо причитаний - привычный полувизг, полусмех:
      - Завела мальца излишне, испереживался насчет успеха своего диванного выступления.
      Помреж не слушал, пал коршуном на ложе, накрыл подушкой голову, постарался ухватить за хвост прежний сон, чтоб не мучаться вновь тяжким засыпанием. Задохнулся, отшвырнул подушку и прозрел: испоганили ночь - не заснуть, так их растак! Завыл лифт наверху, одну кабину Васька не отключал. Леха-Четыре валета спускал гостей игорного салона. На этаже Помрежа лифт замер. В коридоре ковровая дорожка глушила шаги, но натренированное ухо Васьки не обманывало: несут причитающееся. Леха возник в директорской приемной тенью, приблизился к столу секретаря, опустил за уголок конверт, на цыпочках - старался не растревожить Помрежа - растаял во тьме.
      Снова ожил лифт, утаскивая компанию игроков на первый этаж. Человек! Чтит мой сон, будто балерина на пуантах вышагивал, с нежностью прокручивал в голове приход Лехи Помреж. Тишина на всех восемнадцати этажах улеглась окончательно, ночь заползла во все закоулки и обосновалась всерьез до утра.
      Васька хотел было подняться, пересчитать деньги в конверте, да лень корежила; с другой стороны - заснет мертвым сном, а черт их знает кого Лилька приволокла, может, запойный ухажер с пошаливающим сердчишком проспится резво - сон алкоголика глубок, но краток, нагрянет, неровен час, в приемную - опочивальню Васьки, и умыкнет конверт. Да и Лилька сама не хрустальной прозрачности, хотя намекни ей, выцарапает гляделки. Помреж нехотя поднялся, доковылял, не включая свет, до стола, упокоил конверт на груди и тут ему показалось, что сквозь толстое стекло, отделяющее приемную директора от коридора бесформенным пятном белеет чужое лицо...
      Мишка Шурф принимал Акулетту на дому, хоть и за полночь, а все еще вечеряли. Акулетта тарахтела, не переставая, а Мишка Шурф все пытался совместить графский облик центровой с распущенностью, царапающей даже Шурфа. Мясник числился у Акулетты вроде исповедника: за исповедь Акулетта расплачивалась щедро, во всеоружии умений. Шурф кивал, улыбался, подливал ликер, гладил Акулетту по плечам. Неинтересное сообщала гостья, слушанное Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась в показе долготерпения и участия. Акулетта ринулась по третьему кругу поливать знакомых, выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается облагородить их круги.
      Мишка кручинился завтрашним ранним вставанием, Акулетта полагала - ее несчастьями, и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая Мишке бурную ночь.
      Шурф вечером, перед уходом с работы, схлестнулся с Пачкуном, начмагу шлея под хвост попала, дурное в характере дона Агильяра выплеснулось на неизменно веселого мясника. Пачкун предупредил насчет опозданий, перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и память! и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадываются сложные времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в магазине или рядом с "двадцаткой" в последние дни.
      Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания, подумаешь, лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу мало, не борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь, - тут Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под торшером.
      Акулетта царским жестом поправила волосы, успела удивиться с чего бы Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как знак внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
      Шурф припоминал, кому обещал на завтра оставить отбивных на ребрах, посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачивался, то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не отложил, отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет неловкость, а неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К тому же, Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчитал, что Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает говоруну недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для зависти всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Ремизом начистоту.
      Акулетта водрузила ноги в тонких чулках на край стола, и Мишка отдал должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулетта оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
      - Вот я и говорю ему... - мерное бухтение низкого голоса снова ввергло Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
      Усталость свивала мясника в жгуты, глаза слипались, в сверкающей радужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в разгаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть засборилась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы, серо блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь, как у пьянчужек - подносил в магазине.
      Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:
      - Все образуется, вот посмотришь, - и тут же заработал замшево мягкий взгляд гостьи.
      Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую, ощутил, как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не допускала, что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно вздремнуть, полагая, что ему так удобнее слушать, и говорила без умолку. Господи! Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя исповедь кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли слоями: от окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, чередуясь в строгой последовательности. Господи! Мишка охватил пальцами лодыжку женской ноги, щепотью потер тонкую ткань чулка. Господи! Чего Пачкун взъелся? Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи, мешала обдумывать дела, а их накопилось невпроворот: приходилось протирать контакты с поставщиками, следить за соблюдением собственных интересов, выбивать из увертливых и забывчивых долги, сводить нос к носу без его хлопот не нашедших бы друг друга, сводить к обоюдной выгоде, и не без пользы для себя. Одно спасало Мишку при укрощении жизненных обстоятельств: не расчетливость, напротив, о его широте легенды слагали - отпразднуем семнадцатое апреля? А тринадцатое мая, слабо? А седьмое июня? - не четкость в делах, не умение хранить в памяти множество разрозненных сведений и извлекать их в любую секунду, а неукоснительное следование немудреному правилу - не ленись!
      Поехать? Пожалуйста!
      В один конец Москвы? Извольте!
      В другой? Что за вопрос!
      В пригород смотаться? Нет проблем!
      Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде, понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприятий.
      Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе струями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает глаза или чистит зубы. Господи!
      Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате напоминала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностями. Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямился, потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно, перед тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой? Мишка всегда натурально возражал, тем и завершалось.
      И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
      - Устал? Может поеду?..
      Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил, пожав плечами:
      - Хорошо... я провожу.
      - Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
      Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто набросили вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья. Унижений не прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах, ткань отношений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул бы рядом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня. Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа, требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал: черт с ней, ты от нее не зависишь, конечно, приятно заявиться с ослепительной фурией в кабак к вящей зависти дружков, но, милостью Божьей, есть еще кем поразить воображение вьющейся вокруг мошкары.
      Мишка распрямился, потянулся, с трудом изгнал чужака, привлек женщину:
      - Ну, куда ты поедешь? Позднота.
      Гнев обессловил Акулетту - к отвержениям не привыкла - с ненамазанными глазами беззащитна, слезы вот-вот окропят веки с неожиданно короткими редкими ресницами. Белорозовый язык облизнул губы, подобралась, нос заострился, рот прорезью залег над резко очертившимся подбородком. Глаза хоть и без защитной брони подведенных ресниц, одним только негодованием запали, потемнели, приобрели глубину и... осветили только что стертое, без красок, лицо. Мишка не захотел отпускать гостью, усталость сгинула, накатило дурманящее, кружащее голову, будто видел эту женщину впервые.
      - Провожать не надо. - Акулетта подцепила сумку.
      Шурф не давал пройти в коридор.
      - Не кипятись. Ну... сморозил, прости...
      Ей нравилось, когда мужчины начинали пластаться - редкостное наслаждение, горячечный огонь заворочавшихся страстей. Теперь я тя поманежу! Акулетта резко отпихнула мясника и ринулась к выходной двери. Мишка не препятствовал - всегда славился обходительностью с дамами - на ходу набросил куртку и устремился по лестнице за Акулеттой.
      Помреж не робкого десятка, и все же замер, будто невидимой нитью притороченный к бледному пятну чужого лица за остекленением. Васька отпрянул в глубь приемной, прижимая к груди конверт с деньгами. Пятно перемещалось и находилось слишком низко для человека нормального роста: либо ребенок, либо карлик.
      Все длилось секунды.
      Наконец, Помреж сообразил: после визита Лехи с конвертом, успел защелкнуть задвижку стекляной двери, и сейчас за дверью, на коленях, по ковровой дорожке ползла Лилька Нос.
      Все длилось секунды.
      Страх не успел настичь Помрежа, а когда Васька разобрался, что к чему, озноб ужаса только и прибыл, заявил о себе потом и мелкой дрожью пальцев.
      Помреж бросился к двери, сбил задвижку, рванул с пола Лильку с лицом, будто намазанным мелом, выбивающую дробь крепкими зубами.
      Помреж еще не избавился от страха, молчал и только тормошил Лильку, пытаясь успокоить себя и выбить из девицы, что пригнало ее сюда в полуобморочном состоянии.
      Лилька моталась в руках Помрежа, как ватная кукла, голова раскачивалась в стороны, слюна сочилась из уголков рта.
      Дар речи вернулся к Помрежу. Матюгнулся, зажал Лильку тисками жилистых лап, приблизил лицо девицы, будто собирался поцеловать: в глазах ужас. Увещевать? Не поймет! Васька придержал девицу с подламывающимися ногами одной рукой, другой влепил ей три коротких пощечины. В затуманенных глазах мелькнул проблеск сознания и угас. Васька примерился к еще одной серии отрезвляющих ударов, когда Лилька, сглотнув, со странным клокотанием вымолвила:
      - Умер!
      - Путаешь? - вяло, окунувшись в безнадежность, уточнил Помреж: ночь сегодня выпала тягучая, бесконечная.
      Лилька не ответила, потянула мужчину за собой. Васька плелся обреченно: что теперь? Ворочать труп? Блажить? Рвать волосы? Разбудить заснувших в блуде? Звонить в скорую, зачем? Или Фердуевой, будто хозяйке удастся вдохнуть жизнь в обездушевшее тело? Васька брел по лестнице и тащил за собой раздавленную выпитым и пережитым Лильку Нос, будто мешок, волоком, расшибая ей в кровь колени, ударяя пальцы босых ног, обдирая кожу бедер и локтей.
      В холле Помреж врубил свет, предварительно задернув шторы. На кожаном диване в объятиях спала пара, другая пара ночевала на сомкнутых раскладушках в подсобке для измерительных приборов. Васька ткнул дверь в подсобку, увидел, как кожа лба мужчины отчего-то покрыта копировальной бумагой, и черный след тянется вниз к животу, будто мужчина промокал подругу копиркой. Васька притворил дверь и вернулся в холл.
      Кавалер Лильки покоился, раскинув руки на ковре - Христосик! посреди холла, чуть в стороне валялись одеяло, две подушки, простыня в мелкий цветочек.
      Васька опустился на колени, не понимая, что его раздражает: не вид же покойника - отошедшие в мир иной и должны быть голыми; не бугрящееся брюхо, не желтизна оплывших жиром боков, ни толстые складки над промежностью, не рыжемедный лобок; и даже не багровый шрам со следами редких швов. Раздражал Помрежа храп мужика на диване, храп взвивался до верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим барабанную перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьявольщина! Храпит гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным молотком долбит затылок.
      Помреж тронул умершего - еще теплый, не успел остыть; хорошо топят, отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и хозяйственной направленности раздумий даже в скорбный час. Глаза закрыты, повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил одеяло на растекшееся квашней брюхо, подтянул отороченный край до самого подбородка, но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под шерстяным покровом. Помреж ползал на коленях - удобно, ковер мягкий и, если пригнуть голову, волны храпа, будто прокатывались выше и не бередили слух.
      Ползание по ковру неожиданно успокоило, отогнало дурное: ну, умер человек... не убили же, никаких следов насилия, смерть неизбежна, а что настигла здесь, в месте не подобающем? Так смерть выбирает место и время визита по своему усмотрению; Васька повинится: пожалел подвыпившего мужика, пустил переночевать, виноват - нарушил, бедолага взял да и преставился; почему сразу не вызвал, а только к утру? Надо же выпроводить блудодеев, замести, уничтожить следы гульбища, хоть и аккуратного, но не бесплатного. Сразу не вызвал потому, что задрых непотребно - нарушение. Но сморило, и вот утром обнаружил... человеческая в общем беда. Фердуева, как старшая, объявит ему выговор, и в ближайшее застолье вместе весело посмеются над происшедшим.
      Лилька ход мыслей Помрежа не ведала, девицу корежило страхом не на шутку, мозг, перегретый выпивкой, шептал о расплате, рисовал картины зубодробительные. Конец Лильке Нос! И от жалости к себе, от нелепости случившегося, голая, завернутая в простыню страдалица ревела и размазывала слезы, с надеждой исподтишка поглядывая на Ваську, будто он облечен властью вдохнуть жизнь в обмякшее тело; а еще Лилька содрогнулась, думая, что гладила мертвеца - неизвестно же, когда именно случилось худшее - и сворачивалась калачиком под толстым боком, и ногой натягивала одеяло на выбившуюся наружу ступню мужчины, которого уже нет в живых.
      Помреж йогом оседлал ковер, упер подбородок в колени и сверлил тело под одеялом пламенеющим взором, похоже, надеясь так возродить биение остановившегося сердца. Выдать звонок Фердуевой? Потревожить? Не стоит, сам справится с бедой, заработает очко в глазах хозяйки, как человек, не теряющий присутствия духа в переделках гибельных для слабонервных.
      Слезы Лильки выплакала, успокоилась, в отуплении прислонилась к обтянутому кожей креслу, и только храп жил в холле и оповещал о здоровом или нездоровом - сне. Васька снова дотронулся до тела и удивился: все еще теплое, не расстается с обогревом или... тут Ваське стало не по себе, снова приложил ухо к сердцу: тишина или... не разберешь мешает храп треклятый. Васька углядел сумку то ли девицы храпуна, то ли другой, почивающей под копиркой, кивнул Лильке, та с собачьей преданностью подтащила кожаную торбу; Васька выгреб начинку, отыскал пудреницу, разломил пополам и зеркальную часть поднес ко рту умершего.
      Запотело враз.
      Васька вскочил, сгреб Лильку, в сердцах отвесил ломовую оплеуху. Лилька дико взвизгнула. Мужик-храпун на диване ожил, свесил ноги, озираясь, не ведая по первому проблеску сознания, где обретается, кинулся к Помрежу - обидчику души компании Лильки Нос.
      Васька коротким тычком стального кулака пробил храпуна, брезгливо наблюдая, как горе-защитник рушится на пол.
      - Убрать все, сволочи, к шести утра! И чтоб к семи ноль-ноль духу вашего не было. Мертвецу, когда проспится, на вашем месте я бы морду набил.