Стервец! Мысли Почуваева метались потревоженной вороньей стаей, разрывали на части, то придавали решимости, то обескураживали, лишали воли.
      - Ты, дед, аж побелел, - лошадиная морда Васьки прянула к отставнику, зубы желтые, криво растущие в розовых деснах, показались неправдоподобно длинными, как у вурдалака, виденного Почуваевым недавно по видео. - Какая надобность тебя спустила в эту ж...
      Знает ай нет? Почуваев по опыту ратных учений усвоил: слабину не выказывать, пока не припрут вчистую.
      - Вась, - Почуваев привалился к сейфу, расправил плечи, будто собой хотел защитить, укрыть от посторонних взглядов потайной ход, - Вась, в холодильнике на восьмом банка красной икры, стеклянная, я ее залил оливковым маслом, объедение - угощайся!
      Помреж уловки Почуваева давно изучил: уводит с курса, старикан, усек, что пожрать Васька охоч и при едальных размышлениях напрочь забывает остальное.
      - Что к шкафу прилип? - Васька щелкнул зубами, да так натурально, с таким костяным пристуком, что Почуваев оторопел: вдруг и впрямь вурдалак? Местечко для расправы наиподходящее - не души, а шкаф несгораемый пуст и ключ от стальных створок торчит, засунет его туда после кровепития Васька Помреж, ищи-свищи, век пролежишь, никто не торкнется.
      Васька на приманку Почуваева не клюнул.
      - Михал Мифодич, какая нужда сюда пригнала?
      Не отвяжется, тоскливо полыхнуло у Эм Эм Почуваева, жаль, не мастак он придумывать. Втюхать, что бутылек припрятал? Глупо. Васька знает, что принимает на грудь Эм Эм умеренно и уж никак не скрывая от Помрежа. Набрехать, что отложил пару железяк для дачи? Не поверит, гад, тут же потребует показать, а как назло под боком подходящего лома не видно. Получится, Эм Эм крутит, а значит, тайная цель его прихода не прояснена, и Васька примется по новой напирать. Можно б рявкнуть, как подобает старшему офицеру: "Ты че! Допрос тут учиняешь? Пошел бы на ...", да отношения с Помрежем добрые, на равных; если честно, то отставник обгладывал идейку Помрежа и в глубине души мучался угрызениями. Васька-то про подвал удумал, потому так и напирает с подковыркой, не поддаваясь на обман.
      Помреж по-своему жалел Почуваева: экс-вояка прозрачен для Васьки, весь, как на ладони, со всеми его немудреными хитростями, ловушечными ходами, потаенными расчетами.
      - А хочешь скажу, зачем ты здесь? - тут Васька допустил промашку.
      - А скажи! - нахохлился Эм Эм, и опять липко потекло, особенно по затылку; радость первым сопроводить сюда Фердуеву тускнела на глазах, и Фердуевская доброта в грядущем распределялась уже не на одного, а на двоих.
      - А скажи! - задышливо повторил Почуваев, и сердце напомнило о себе резким прострелом. Душно здесь, хватит пыль глотать... И в этот миг Почуваев прозрел, как пронзило: не знает Васька про дверь ни черта, на пушку берет, и облегчение тут же вышло, и сердце-мотор треклятый отпустило, и даже воздух посвежел.
      - Молчишь! - торжествующе укорил Эм Эм. - То-то и оно. Проверяю, Вась, наши владения, - и уж совсем по-деловому, - в директорском холе одна дурья башка запачкала непотребно диван, не шибко, но видно, возьми у меня голландский баллон, обработай обивку, все же общегосударственная собственность, требует уважительного отношения. Э-э, ма! Жмут, валтузят задами кому не лень! - Почуваев поскреб за ухом. - Двинули, Вась, мне домой пора.
      - Значит не скажешь? - Помреж положил руки на плечи Почуваеву, и отставник ощутил немалую силу этих, на вид не устрашающих, даже цыплячьих рук.
      Жилистый, черт, шваркнет башкой о сейф и... Тьфу! Почуваев сбросил чужие лапы с плеч. Чего задергался. Помреж малый смирный и ладят они на пять с плюсом.
      По лестнице-трапу первым взбирался Помреж, за ним тащился Почуваев. Плоский тощий зад Помрежа обтягивали вытертые до белизны джинсы с кожаными заплатками в промежности.
      И я хожу беспризорником в рванье да старье, хуже мешочника, - Эм Эм поморщился, мало кто из приходящих в институт по утрам в будни, слепо скользя по незаметным фигурам Почуваева и Васьки Помрежа, мог бы подумать не то, что о достатке, а о крупных деньжищах. Ваську, преображенного, Эм Эм видел на юбилейном торжестве Фердуевой по итогам года. Граф, да и только! Изумился тогда Почуваев, глянул на Помрежа с оторопью, не признал сменщика попервости, и только, когда граф вытянул лошадиную морду, да обнажил зубари - только тогда Почуваев признал напарника.
      Подошвы ботинок Помрежа, подбитые подковами, мелькали перед носом и то, что Васька по-своему экономит, не транжирит деньги попусту, объединяло его с отставником, рождало в груди Почуваева чувство сродни отцовскому, тем паче, что сыновьями Бог обделил, а единственная дочь маялась с мужем по военным городкам, и Почуваев, хоть и скрытно от жены, не одобрял выбор дочери, а при редких свиданиях с родной кровинкой намекал: "Брось его, ежели невтерпеж. Батяня прокормит, не боись!"
      В холле института Помреж довел Почуваева до стеклянных дверей, отомкнул щеколду, оперся об остекление:
      - На восьмом, говоришь, икорка?
      - Так точно, вашбродь! - Почуваев шутейно козырнул и промахнулся, едва не угодив пальцами в глаз. Ишь, ушел навык, подводит рука, так вот незаметно к старости скок-поскок, дела... Уж и в метро место уступают, а давно ли Почуваев молодцевал?.. Вскакивал, подставляя плавным жестом локоть сгорбленным старушкам.
      Помреж кивал, будто болванчик, из тех, что Почуваев понавез в начале пятидесятых годов, работая советником в северо-восточных провинциях Китая.
      - Ты точь-в-точь, как болванчик из моего коллекциона, - подъелдыкнул Эм Эм.
      Помреж по-блатному сунул большой палец под верхнюю губу и чиркнул по ней:
      - Век свободы не видать! Михаил Мифодич, а что ж ты, добрая душа, искал в подвале мне разлюбезном? Это ж я о нем думу имел первым!
      - Брось, пустое, - смешался Эм Эм, глаза воина-забияки вдруг налились кровью от с трудом сдерживаемого гнева.
      Помреж давно приметил: водилось за Почуваевым полыхать негодованием и помидорно краснеть, особенно, если не удавалось гнев выплеснуть в лицо обидчику. Попал в точку, подвел итог Помреж, финтит напарник, чего бродил в подвале...
      Прохладный воздух с улицы продул разгоряченные чужими подозрениями мозги Почуваева, отставник собрался, ткнул Ваську в грудь, по-дружески, еще тяжелым кулаком и двинул к черной "волге"-фургону, купленному хлопотами Фердуевой почти новым у могущественной организации.
      Наташка Дрын озаботилась субботним посещением бани, прозванивала подруге - ненадежной в переговорах, умеющей без смущения изменить данному ранее обещанию за час, а то и за полчаса до его исполнения. Сейчас подруга колебалась касательно субботнего похода в баню, и Наташка Дрын, как отвечающая за поставку услады для Дурасникова, напирала и долбила подругу неотразимыми резонами: квартиру пробьет, поняла?.. При деньге кабан, не сомневайся!.. Вовсе не старый, толстый - другое дело, так тебе в балете с ним не вальсировать, зато поддержит финансово... мужики, когда стареют, будто прозревают - надо платить, если стесняются впрямую, дарами разными компенсируют перепад возрастной... плохого тебе, дурища, не желаю.
      Наташка тоскливо прикидывала: не дай Бог сорвется, дон Агильяр рассвирепеет и отыграется целиком на ней; у Пачкуна свои заморочки с Дурасниковым, Наташке неведомые, и по усердию Пачкуна видно - нужен ему Дурасников позарез, и срывы в умасливании зампреда недопустимы.
      - Мы за тобой заедем, - добавила Наташка, учитывая лень подруги, а зная любовь к еде необычной, дожимала, - жор отменный, выпивка - класс, хванчкара грузразлива, тетра, киндзмараули, - а еще, припоминая, что подруга, как многие жрицы любви, помешана на сохранении здоровья, давила и давила, - красное вино кровь обновляет... не знаешь? Темная! Подводники ведрами потребляют...
      Сговорились еще созвониться к вечеру, Наташка смекнула без труда: на субботу у подруги есть параллельные предложения и сейчас та взвешивает на тончайших весах, какое принять.
      Каждый раз, после разговора со Светкой, завсекцией - Наталья Парфентьевна Дрын - упрекала себя за бессеребрие и неумение постоять за свои интересы.
      Роман с Пачкуном длился и длился, и думать о его исходе не хотелось, все слишком очевидно: не уйдет Пачкун из семьи, не переломает быт налаженный о колено. Наташка ему удобна, молода, хороша, всегда под рукой, исполнительна, ничего не требует, понимая, что только при покровительстве Пачкуна - асса совторговли - обделывает свои дела без последствий, Наташка давно уяснила, что безоблачное небо над головой такое - только молитвами Пачкуна, читанными перед алтарями Дурасникова и прочих районных начальников, к коим Наташка доступа не имела. Любовь любовью, но дон Агильяр мог одним движением перекрыть Наташке кислород, и тогда прощай флаконы духов без счета; прощай возможность не мусолить каждую купюру, обливаться потом перед оплатой в кассе; прощай любимые одеяния, привозимые доблестными спортсменами; прощай компании Мишки Шурфа и разудалые загулы в дорогих злачных местах.
      Наташка проживала с дядей, инвалидом, прозрачным стариканом, робким и стесняющимся Наташкиных денег, в недурной двухкомнатке. К дяде относилась грубовато, и волны нелюбви сменялись валами пронзительной жалости, еще и потому, что дядя доводился братом горячо любимой мамы, сгоревшей в раковом пламени в три месяца и посвятившей всю жизнь единственной дочери.
      Крест мой, говорила Наташка, кивая на дверь дядиного укрытия, когда приводила к себе кавалеров, страдая более всего из-за того, что дядя, боясь нарушить покой племянницы, испортить часы, отведенные для ласк, опасался выходить в туалет, сидел скорчившись в каморке, и Наташка и думать страшилась, как корчит деда необходимость мочеиспускания. Сколько раз повторяла: плевать! Что ж теперь, не мочиться? Дядя терпел, и тогда Наташка купила горшок и впервые увидела сквозь краску позора, испятнавшую высушенное лицо родственника, еще и мужское негодование и жуть от осознания человеком положения, в коем оказался в старости.
      Дверь владений завсекцией пискнула, за фанерой ощущалось мощное тело, скрипнул порожек и комнату заполнил дон Агильяр.
      - Как суббота? - начмаг взирал любовно, но глаза его свидетельствовали о готовности сменить милость на гнев.
      - Порядок, - поспешно рапортовала Наташка, сглотнув слюну и представив, что будет, если Светка вечером после контрольного созванивания откажет.
      Дон Агильяр присел на край стула, положив голову на колени Наташки, пальцы женщины нырнули в серебро густой пачкуновской гривы.
      Предана, размышлял Пачкун, пусть предана по необходимости, разумно ли желать большего? Не мальчик, чай, и цену привязаностям калькулирует, дай Бог, и все же с головой, упокоенной на пухлых коленях, с ощущением ласковых пальцев, бегающих по вискам, по лбу, почесывающих за ухом, как обильно оттрапезничавшего кота, хотелось думать о добром в людях, и себя представлять вовсе не сплетенным из железных тросов, не знающим жалости, не ведающим сострадания, а растерянным перед могуществом жизни человечком, которому свойственно плутать и желать единственно понимания и поддержки женщины, отогревающей в осенние месяцы твоего пути.
      Из глубин подвала докатилось веселое переругивание Мишки Шурфа и Володьки Ремиза.
      Пачкун по-орлиному встрепенулся, сверкнул глазом, высунулся в коридор, рявкнул беззлобно:
      - Что, коблы, разорались? Миш, не обгрызай тушу, будто крысы пировали; выбрось на прилавок хоть пару-тройку путных кусков!
      В ответ - ржание мясников. Пачкун притворил дверь, притянул к груди возлюбленную, ткнул нос в пенно восходящие потоки золотистых волос и совсем по-доброму повторил:
      - Коблы!
      Вечером Наташка набрала номер подруги не без дрожи. Голос Светки сразу не понравился. Дрыниха в сердцах матюгнула дядю, тенью проползшего вдоль стены коридора, будто тот отвечал за скользкое поведение подруги.
      Светка заканючила о простуде, и Наташка вспылила.
      - Если в субботу бортанешь, жрать станешь столовские борщи! Ко мне дорогу забудь! У меня ртов, пищащих с голодухи, хватает.
      Светка осеклась - трубка, будто живое существо, умерла, испустила дух и разродилась сдавленным, тягучим: да-а! Наташка швырнула трубку. Нечего миндальничать, чем грубее, тем больше толка. Без Наташкиных поставок пусть хавает плавленные сырки, да зеленый горошек.
      Дядя возвращался из туалета, Наташка протянула руку, цапнула старика за пуговицу, той же ладонью, также легко, что и Пачкуна час-другой назад, погладила.
      - Извини, дед, за срыв! Работы невпроворот. Устаю.
      Дядя возвел бледно-голубые, почти прозрачные, в красных прожилках глаза к потолку, веки блеснули слезами. Эх, охочи дряхлюки мокрость разводить, Наташка подпихнула дядю к кухне и, чтоб не замечать слабости старика, загомонила:
      - Иди сюда, глянь, что приволокла. Ужин сейчас заладим королевский. Хорошо, что дядя не видел ее глаз, а только спину и белую шею, и крепкие ноги, но не глаза, подернутые влагой так же, как у него, у немощного понятное дело, а Наташке-то с чего бы?
      Утром Апраксин встретил у подъезда Фердуеву - раскланялся. Ответа ждал долго, женщина в упор, без стеснения разглядывала соседа, наконец, губы дрогнули подобием улыбки и воспоследовал кивок.
      Теперь будем здороваться, уже кое-что, а дальше - по обстоятельствам. Апраксин и себе не мог ответить, чего добивается: любопытство своим чередом, но загадочность Фердуевой, яркость и настороженность, в сочетании с властностью, завораживали.
      После встречи у подъезда Апраксин забежал в "двадцатку" прикупить молочных продуктов. Вдоль прилавков шествовал медленно, продавцы отводили глаза и с преувеличенной деловитостью принимались разглядывать пляшущие стрелки весов или в забывчивости наворачивали на взвешенную покупку второй лист бумаги.
      Снова Пачкун гнал в массы подгнившую колбасу. Апраксин сразу опознал ее бока, подернутые седоватой пленкой, отдающей в прозелень. Шла гниль нарасхват, прыгала в сумки разного люда, и Апраксин недоумевал: неужели не опасаются? Законы очереди диктовали свое: бери! Тащи! Потом разберешься, все берут - и ты! Раз хвост, значит товар, да и выбирать не приходилось.
      Слишком долго Апраксин торчал у колбасного прилавка, кто-то просигналил Пачкуну - тревога! Начмаг выполз из подвала, осветив белозубой улыбкой сумеречность очереди. Пачкун приглядывался к Апраксину, будто припоминал давнее, стертое в памяти временем.
      Так и замерли зрачок в зрачке: Апраксин, не допуская наглого, прицельного разглядывания без наказания, Пачкун, привороженный тревогами смутными, но, кажется, все более проступающими в немигающем взоре русоволосого.
      Мужик фактурный! Апраксин решил не уступать в переглядках. Знает себе цену, уверен в тылах, а все ж свербит недоброе в душе. Пачкун напоминал неприступную на вид крепость с толстенными стенами, выложенными трухлявым кирпичом, о чем ведомо только осажденным, слабость начмага выдавали легкое подрагивание пальцев и капелька пота на верхней губе.
      Чего неймется? Дон Агильяр невольно промокнул пальцем влажнику под носом. Неужели Дурасников учуял опасность ранее и вернее? Теперь Пачкун припомнил Апраксина вполне и расценил его явление, как предвестие бури.
      - В чем дело, гражданин? - первым треснул Пачкун.
      Апраксин поправил наплечный ремень, ткнул в колбасу:
      - А почему не товарищ?
      Пачкун на исправлении не сосредоточился - гражданин, товарищ, без разницы, - впился в колбасу, расправил плечи под отутюженным, за доплату, Маруськой Галошей белым халатом.
      - Отменная колбаса, задохнулась при транспортировке и хранении...
      Дальше Апраксин все знал: сейчас кивнет продавщице, отрежет швейцарским ножиком ломтик и умнет на глазах очереди.
      - Только публичную дегустацию не устраивайте, - Апраксин улыбнулся, я верю, гнилье разжевываете только за ушами трещит. - Пачкун скорчил гримасу обиды - уже поигрывал ножиком на ладони, когда Апраксин пресек попытку реабилитации порченой колбаски.
      Глаза из очереди впились в двоих - все развлечение, о колбасе и забыли, бесплатная коррида - лакомое блюдо.
      - Не желаете спуститься ко мне? Обсудим... - предложил Пачкун.
      - Намекнете на чешское пиво дня через два, - Апраксин громко предположил так, чтобы все слышали, - уже проходил, извините.
      Пачкун хотел было выкрикнуть: малыш, ребята Филиппа тебя так отметелят, что охота болтать навсегда испарится, но вместо предостережения широко - отрабатывал годами - улыбнулся:
      - Зачем же так, товарищ?
      Апраксин забежал в "двадцатку" по дороге в бассейн - время на исходе - оглядел очередь, Пачкуна, горы давным-давно бездыханной колбасы, заметил улыбающуюся рожу Мишки Шурфа на заднем плане, Ремиза с топором, колдующим на раскрошенной по краям в щепу колодой, и двинул к выходу. Лбом стену не пробить, решил Апраксин, но решение это не принесло облегчения, а только стегануло безысходностью и намекнуло на трусость, приличествующую, как раз тем, кого Апраксин не любил, считая, что беды все прибывают от ворья в самых разных ипостасях, и лики жулья столь разные в последние годы, поразительно приличные, и на первый взгляд никак не вяжущиеся с примитивной уголовщиной, поскакали перед Апраксиным, когда бежал он к остановке, и над ликами этими, как над сонмом ангелов парило лицо Фердуевой, гладкостью напоминающее мраморную статую, а блюдцами черных глазищ портреты Модильяни.
      После набега Апраксина Пачкун отполз к себе в каморку, связался с Дурасниковым, доложил о только что состоявшемся столкновении.
      Дурасников жестом выгнал из кабинета двоих вымаливающих подписи к досадным письмам, развернул фантик на соевом батончике, запихнул конфетку в рот и, только разжевав, одновременно успокоил и посоветовал Пачкуну:
      - За ним приглядывают... своим намекни, чтоб секли. Не нравится он мне, не наш человек. Насчет субботы как?
      Дон Агильяр, отражаясь в треснутом зеркале, рапортовал звенящим голосом пионера-новобранца:
      - Суббота - железно. Банька только для белых людей. Изумительная. Твоя!.. Согласилась сразу! - Пачкун умолк.
      В своем кабинете Дурасников зарделся. "Твоя, согласилась сразу!" Швырнул смятый фантик в корзину и, ничем не выдавая радости, сухо указал:
      - Глаз с него не спускайте и прекрати выдачу со двора... на время.
      Дон Агильяр хотел уточнить: как же с нужными людьми? Да решил не беспокоить Дурасникова, возьмет товар прямо с базы - в магазин только документы - и распределит у своего дружка в другом продмаге.
      - Квартальные сводки смотрели?
      Дурасников припомнил смутно доклад подчиненного - вроде цифры в порядке, и раздраженно - не жаловал выколачивающих похвалы - подытожил:
      - Молодец, молодец!
      Дурасников сейчас парил на подступах к бане, обняв цепко Светку, что сразу согласилась. Пачкун в каморке калькулировал личный дебит и кредит, как и многие его коллеги, может только не в один и тот же миг. Районная торговля мало кого интересовала, находясь без присмотра, и могла, если не снабжать вволю, то хоть дышать свободно.
      Фердуева возвратилась домой к половине четвертого. Дверь в квартиру-сейф обретала устрашающую неприступность. Мастер наводил глянец на твердыни фердуевской обороны. Дежурившая на производстве укрепительных работ подруга встретила Фердуеву на пороге и тут же умчалась то ли на массаж, то ли к парикмахеру. Хозяйка переоделась, почаевничала с мастером и, уже составляя грязную посуду в мойку, припомнила о рукастости мастера и его связях на заводах метизов.
      Черные глаза сверкнули, рука полезла за кошельком. Дверь фактически родилась, и счастливая обладательница стальной защиты решила расплатиться сполна. Мастер возразил, заметил, что завтра зачистит огрехи и тогда возьмет деньги. Фердуева не напирала, не любила расставаться с кровными, хотя в расчетах, заранее оговоренных, славилась справедливостью.
      - Хочу посоветоваться с вами, - скрестила руки на груди, шумно выдохнула.
      - Советуйтесь, - мужчина подпер кулаком подбородок, опустил голову, и Фердуева обнаружила, что у мастера длинные, пушистые ресницы; расспросила об интересующем предмете, заметила удивление во взоре собеседника, растерянность и даже страх.
      - Думаете опасно?
      Мужчина пожал плечами.
      - Зато какие возможности!
      - Это уж точно, - безрадостно согласился мастер.
      - А не хотите у меня поработать? - Фердуева чуть приоткрыла рот, зная что по-детски пухлые, размягченные губы придают ей вид незащищенный и располагающий.
      - Я и так у вас работаю, - мастер отводил глаза в сторону, казалось опасаясь сталкиваться со жгучими зрачками женщины напротив.
      - Я не так выразилась, - Фердуева приложила ладонь к щеке, зная что длинные ухоженные пальцы и красивые ногти впечатляют на белизне кожи. Не у меня... на меня. Я имею в виду не дверь, а то, что мы обсудили.
      Мастер гладил ребристую рукоятку молотка и не отводил взгляда от окна. Фердуева чуть не сорвалась: чего там узрел? Но сдержалась и, хоть и не любила чужого молчания, стерпела, отдавая должное не слишком говорливым, тщательно обдумывающим решение людям.
      - А где оборудование разместить? - мастер зажал сумку с дрелью коленями.
      Фердуева тоже решила потомить: должен согласиться, или она еще многого не понимает, такой способен сразу ухватить суть... тысячи дверей не принесут выгоды равной той, что предлагала Фердуева. Риск водился, но без риска только птички поют, и, пока Филипп на месте, можно играть в эту игру. Фердуева не хуже Пачкуна уразумела: дело не в риске, а в прикрытии, и пока таковое имелось - греби, не зевай.
      Почуваев про подвал выложил толково, обрисовал дельно, тонкости можно обсудить с Васькой Помрежем, единственно тревожило: продумано ли вводить в дело еще одного человека, ничего не зная о нем и отталкиваясь единственно от рекомендации легкомысленной Наташки Дрын, вольготно живущей под крылышком Пачкуна и малосмыслящей в жизни.
      - Где разместить? - Фердуева догадывалась, что сообщение ее масштабно, непривычно и все же решила ринуться напролом. - Помещение присмотрено и как раз самое что ни на есть.
      - Квартира что-ли? - брезгливо уточнил мастер. - Тут площади понадобятся будь-будь.
      - Да там пол-стадиона, - прервала Фердуева.
      - Да ну? - мастер мог и улыбаться.
      - Точно, - Фердуева положила ладонь на теплую мужскую руку.
      - Где упрячешь пол-стадиона? Всем глаза пропорет?
      - Упрятан лучше не придумаешь, - и Фердуева слегка сжала пальцы мастера.
      После бассейна Апраксин двинул на Арбат, любил нырнуть в тихие переулки с чисто выметенными посольскими дворами, с неторопливыми старушками, с чудом сохранившимися резного дерева входными дверями обшарпанных подъездов, с неприметными магазинчиками на один прилавок и одного продавца. Солнце подыгрывало пешей прогулке, и про "двадцатку" Пачкуна, и про Фердуеву с ее прошитой стальными полосами дверью мужчина, легко вышагивающий со сплющенной сумкой на спине, и думать забыл.
      Пересекая Кропоткинскую, заприметил очередь в Академию художеств, тоскливо оглядел иностранных гостей, выплывающих из книжной валютной лавки, с вожделенными и недоступными туземцам томиками, прижатыми к бокам или выпирающими острыми углами сквозь тонкую ткань вислых торб, и, снова углубившись в переулок, наткнулся на вереницу иномарок с красными и желтыми номерами у расцвеченного витражем входа, и приникшего к разноцветью витража вальяжного мужчину, протирающего замшевым лоскутом желто-сине-красные стекла.
      Апраксин - хоть и за сорок перевалило - обликом походил на студента, и сразу виделось, что верным служением перу, палат каменных не нажил, и владелец частного кафе Чорк с сожалением проводил ровесника непонимающим взглядом: не дай Бог так жить! Будто конюх в конюшне, оглядел застывшие машины и юркнул во тьму заведения задавать корм владельцам авто.
      Апраксин миновал коробку многоэтажного дома с выломанными лет десять назад перекрытиями, так и не удосужившегося дождаться капитального ремонта. Дом торчал в переулке, будто разбомбленный прицельным бомбометанием, уничтожившим только его внутренности и не порушившим вокруг ни камня, ни дерева; глазницы окон, пустые или с проглядывающими безжизненными стенами, навевали ощущения, схожие с кладбищенскими, когда бредешь меж чужих могил, бездумно скользя по датам чужих рождений и смертей, не отдавая отчета и себе - или, напротив, зная наверное - что есть некто, ведающий и твои сроки, твои пределы.
      На улице Веснина в перегляд с итальянским посольством сверкал витринами книжный. У посольских ворот спорили два итальянца, да так темпераментно, будто в кино, будто Апраксин подсмотрел нечаянно сцену на неаполитанском дворе или на улочке Кальтанисетты.
      В книжный Апраксин было ринулся к порогу, да вспомнил: облом! Нет входа, тож на валюту. Апраксин помрачнел и продолжил шествие к Арбату. Зелено-желто-синий флаг Габона, напоминающий тканью газовые платки, развевался над особняком бывшего посольства Израиля. Апраксин вспомнил, как в пятьдесят шестом, по случаю тройственной агрессии, швырял чернильницы в желтые стены особняка, и испытал чувство неловкости. Что он знал, кто прав, кто виноват? Сжевал мальчишкой газетные абзацы и с дружками, накупив флаконов фиолетовых чернил в канцелярских принадлежностях на Садовом, ринулся крушить.
      Апраксин присмотрелся к стене бокового фасада, почудилось, что видит стародавний чернильный подтек, разглядывал пятно и так, и сяк; от размышлений оторвал голос младшего лейтенанта. Офицер милиции взял под козырек и улыбнулся. Апраксин откровенно ожидал другого; человек при исполнении стеганет - в чем дело гражданин? - или того хуже - ваши документы! - но однозвездный лейтенант, смущаясь, человеческим языком выяснил не нужно ли чего Апраксину, а услыхав про чернила и про сомнения Апраксина, пошел розовыми пятнами и веско признался: "В молодости ни черта мы не мыслим, да и потом...". Махнул рукой и отошел к алюминиевой будке, служащей укрытием все четыре времени года.
      Мимо мехового ателье Апраксин проскользнул на пешеходный Арбат и налетел сразу на три очереди: одна алкала залихватским чубом закрученного мороженого в вафельных фунтиках, другая рвалась в пельменную, третья окружила кольцами фургон-пиццерию, кажется первую многоколесную гусеницу, появившуюся на улицах Москвы.
      - Один фургон для города под десяток миллионов, как ни крути маловато, - съязвил дядька приезжего вида в фетровой шляпе луговой зелени. - Вот два-три расставят, тоды лады, - и дядька надвинул шляпу, скрывая то ли злые, то ли веселые глаза.
      И сразу Апраксин вспомнил Фердуеву, именно таким представлял ее отца, и объединяло жиличку со второго этажа и неизвестного в очереди за пиццей, определенно не столичное происхождение, скользившее не только в речи, но и в напоре, в любви по-деревенски ерничать, даже в причудливой манере одеваться, хотя мужчина облачен хуже некуда, а Фердуева - лучше не бывает.
      В грузинском центре, в подвале, Апраксин любовался кованой люстрой и неведомой ему технологией украшения стен; на синей эмали порхали желтоватые птицы, извивались неземные цветы, на деревянном столике дымился кругляк иммеретинского хачапури, чай в чашке чернел и призывал терпкими запахами.
      В молодости Апраксина такие заведения не водились на Арбате, в чаду носились начальственные антрацитовые "волгари", ни художников, ни фотографов, не профилерезов - улица купалась в чаду выхлопов, и в голову не приходило, что под колоннадой театра Вахтангова двое молодцов - гитара и саксофон - наводнят уличный коридор, зажатый разнофасадными зданиями, звуками джаза.
      После трапезы Апраксин отведал три стакана сиропа Лагидзе и услышал, как низкорослый мужчина, меднолобый, с плешью, обрамленной колечками седины, сообщил другому:
      - Коба их не трогал... Лагидзе, они еще до революции стали миллионерами, и сейчас никто не раскрыл их секретов.
      Второй кивал, то ли удивляясь некровожадности Кобы, то ли осуждая примиренчество к миллионерам, беззаботно прожившим свой век, когда крестьян-однолошадников гноили сотнями тысяч.
      Попробуй разберись, кто прав, попробуй уразумей, по адресу ли швыряли чернильницы в пятьдесят шестом, попробуй нащупать истинное, когда все опутано, перекручено, и если поскрести, то и выплывает нечто, напрочь перечеркивающее твою былую железобетонную уверенность.
      Из шашлычной "Риони", сыто жмурясь, вышли двое знакомых в лицо, Апраксин точно их знал, встречал часто, но где? И только, когда Мишка Шурф и Володька Ремиз завернули в переулок, где припарковали машину, припомнил - мясники из "двадцатки", обедали, как видно, и Апраксин придрался к пачкунятам: то-то их вечно нет за прилавком, да впрямь, чего торчать над пустыми мраморными плитами, только раздражать людей бессмысленностью выстаивания, каждому покупателю ведомо: жалованье-то капает.
      Напротив "Риони", в букинистическом, Апраксин сразу прянул в глубь магазинчика к беллетристике, вынул из нагрудного кармана театральный бинокль - еще три года назад подсмотрел обычай у опытного библиографа и перенял - заскользил по корешкам. Рабле - тридцать восьмого года издания, опознал сразу и не поверил. Господи, с гравюрами Доре! Продавщица лениво протянула том, Апраксин припал глазами к фантазиям маэстро гравюр, намертво запечатлевшимся еще в третьем классе, уплатил в кассу десятку и, прижимая книгу к груди, забыв обо всем, выбрался на брусчатку, в залитый солнцем людской водоворот, то вспенивающийся у картин в технике "сухая кисть", то опадающий к центру улицы.
      После Рабле Апраксин уже ничего не замечал, домчался до "Праги", свернул на бульвар, даже не глянув на Гоголя в бронзе, более напоминающего диктатора банановой республики или конкистадора, пролившего реки крови и к старости обласканного предусмотрительным монархом.
      Апраксин стремился домой и, оказавшись перед "двадцаткой", уже вползающей в абсолютную пустоту прилавков, наступающую между четырьмя и вечерним валом спешащих с работы, попытался купить молока. "Двадцатка" встретила двумя товарами: майонезом и горчицей, за мясным прилавком маячил Мишка - домчались из "Риони" с ветерком, да еще овощной прилавок украшали неподъемные трехлитровые банки маринадов, ну и рыбные консервы, не находившие потребителей даже среди отчаянных питух, мрачно громоздились в навсегда завоеванном углу витрины.