Подопечные повиновались Фердуевой беспрекословно: усвоили накрепко - она прошла весь путь и ведомы ей любые закоулки ремесла, в лоции ее помечены самые неприметные камни, обозначены невидимые течения, опасные скалы, неожиданные повороты русла. Подчиненные не забывали о незавидной участи непокорных: чаще Фердуева била рублем, реже... о реже и думать не хотелось. Все под черноволосой властелиншей жили сладко, жрали обильно, ублажали нутро безотказно, радуясь каждый своими именно ему дорогими радостями, и прослеживать, хоть и мысленно, пути-дороги неудачников, неугодных Фердуевой, что самому заталкивать ложку дегтя в собственный бочонок меда.
      Фердуева завершила обработку глаз, и зеркало трюмо услужливо подтвердило, что зрачки на эмалевой голубизне яблок таинственно сияют и лучатся непонятным блеском, привлекающим мужчин, будто лампа в ночи мотыльков. После ресниц и век черед румянам, а уж потом Фердуева совершила прозвонку - утреннюю поверку. Отчеты поступали деловые и краткие, как она и любила, как и требовала от говорливых. Непосвященный, доведись ему подслушать разговор, не понял бы ни слова, даже заподозрил бы, что переговариваются на чужом языке.
      Перед Фердуевой лежал список ожидающих ее звонка: Наташка Дрын, Почуваев, непонятный стороннему взгляду Эф Эл, Пачкун и Акулетта.
      Взвыла дрель в коридоре, и Фердуева выползла из спальни, любила с детства наблюдать, как железная стружка бьет из-под бешенно вертящегося сверла. Дыра, все расширяющаяся в железе, рождающаяся из неприметной точки, напоминала Фердуевой о собственных незряшных усилиях: не отступай и добьешься! Если и железо сдается под натиском другого железа, проявившего упорство и способность бить в одну точку... Запах горячего металл достигал ноздрей хозяйки и радовал непривычным, оттенял обилие дорогих заморских запахов.
      Решетка стальных полос поднялась от пола до потолка, Фердуева глянула сквозь квадраты стальных переплетов на площадку, из детства выпорхнуло смешное и тревожное воспоминание о небе в крупную клетку. Фердуева усмехнулась, и мастер с опаской вперился в плоды своих железнодельных трудов, убоясь, что одна из полос отошла или вылезло на свет божий иное невидимое мастеру несовершенство, быстро обнаруженное цепкой заказчицей.
      Фердуева предложила мастеру кофе, тот кивнул, пили молча, и Фердуева видела, что сегодня мужчина менее самоуверен, и эта неприметная трещина в монолите достоинства чужого человека сообщила ей: никуда не денется... как и все, если заметна щербинка не больше зерна, то раскачать-растолкать до размеров ущелья, труда не составит.
      Мастер неосторожно бросил кусок сахара в чашку, и капли кофе брызнули на теперь уже кремовый халат хозяйки. Фердуева сразу узрела неловкость в мутноватых блеклых глазах мужчины и, не улыбаясь, как многие стремящиеся намекнуть - мелочь, не стоит волноваться, напротив, склонила подбородок к груди и ногтем ковырнула пятнышки на махровой ткани.
      Смущается, ликовала потерпевшая, виноват, мой золотой. Халат дорогой, и неосторожность твоя, не моя. Фердуева давно овладела тактикой первоначального окатывания ледяной водой с расчетом на последующий обогрев: если человек добр всегда, то вроде так и полагается, другое дело доброта злобного существа, такая вызывает у большинства желание повизгивать от восторга при поглаживании. Холопские наклонности, а никуда не денешься, накрепко вбиты в каждого. Хозяйка видела, что мастер нервничает, еще раз тронула пятна и, наконец, милостиво улыбнулась, не улыбнуться в ответ сподобился бы разве что камень. Кофе допили быстро, и мастер снова прилип к двери, заползал на коленях вдоль обитого стальным же листом порога, высматривая только ему ведомое.
      Фердуева вернулась к списку. В доме, хоть переверни все вверх дном, не нашлось бы ни одной записной книжки, ни новой, ни ветхозаветной, хранящей забытые имена; нужные телефоны Фердуева запоминала, случайные номера записывала на клочках и после использования уничтожала, накрепко усвоив, что многие неприятности начинаются с записных книжек, и каждый вечер составляла перечень первоочередных звонков на следующий день, а после утреннего прочесывания списка и его разрыва на клочки спускала или в унитаз, или порхающими с ладони мотыльками в мусоропровод. Сегодня Фердуева начала со звонка Эф Элу, лицо ее приняло глуповатое выражение, как много лет назад, когда она только вознамерилась покорить город-гигант, прибыв из глубинки. Услыхав голос мужчины, поперхнулась смешком, хотя ей вовсе не было смешно, и выпалила - здрасьте! - хотя давно научилась выговаривать величественное "добрый день" без намека на свое провинциальное происхождение.
      - Ваши ребята, - Фердуева прилегла на высокие подушки двуспальной кровати, - моих ребят стали обижать. Наезжают чуть ли не каждый день. Так не договаривались. Я?.. Жалуюсь?.. - В голосе женщины прозвучало едва уловимое возмущение. - Фамилии? Конкретно? Сейчас нет, но мои люди записали номера патрульных машин. Сказать? - Фердуева без запинки назвала буквенные серии и три номера, и порадовалась, что тренировка в запоминании телефонов не пропала зря. Фердуева никогда не ленилась и считала, что любое напряжение себя оправдывает. Человек должен быть под током, втолковывала она нерасторопным, склонным к дреме и созерцанию. - То, что вы просили, я сделала, - добавила Фердуева. - А?.. Еще не узнала, но... узнаю... непременно, не позже чем через три дня. Кроме тех двух адресов у него еще есть и третья квартира, кажется на Сходне. Уточню. - Она поправила подушку, подтянула под голову и, расположившись полусидя, набрала воздух в легкие для решающего обращения.
      - Скажите вашим молодцам, чтоб не набрасывались на кавказцев как коршуны. Эти люди самые доходные и умеют молчать... не знаю, чего еще желать. Хотите анекдот? - осведомилась Фердуева, на анекдот у покровителя времени не осталось, пришлось распрощаться.
      Наташка Дрын сообщила, что припасла десяток банок балыка и финские вафли. Фердуева хмыкнула от восторга, она ничего такого не заказывала, а расторопность Наташки расценила, как предвестие просьбы, скорее всего нелегко выполнимой.
      Почуваев доложил новости с мест. Машина крутилась безостановочно, только в восемнадцатиэтажном здании института прорвало воду, как раз некстати - среди ночи. Вызвали аварийную службу, едва упрятали концы перед прибытием ремонтников, но одна пьяная дама, как ее ни держали, вырвалась и налетела на водопроводчика. Полуголая женщина среди ночи в покинутом всеми здании произвела на мужчину с гаечными ключами сильное впечатление. Почуваев божился, что утечки не будет. Да хоть бы и была! Фердуева только для острастки пугала своих людей, россказнями, будто утечка для них смерти подобна. Всегда расползаются слухи, и вся надежда на прикрытие сверху. Если бы ее не страховал Эф Эл и его команда, все бы вылезло наружу вмиг.
      Фердуева строго приказала проверить сохранность институтской мягкой мебели в холлах и лишний раз оглядеть директорский кабинет и предбанник: вдруг кто из подгулявшей братии чего забыл, и еще Фердуева просила тщательнее прятать чистое постельное белье в каморках, подведомственных Почуваеву и его сменщику Ваське Помрежу. Васька - веснущатая жердь с лошадиной мордой - и впрямь когда-то служил помощником режиссера, но давно покинул студию и был рекомендован в воинство Фердуевой, как человек непьющий, не склонный к бузотерству, ответственный, нетрепливый, а главное, обладающий контактами с множеством кинодевочек.
      Последней Фердуева прозвонилась к Акулетте, младшей сестре известной в прошлом центровой по кличке Акула, спившейся и вышедшей в тираж. Акулетта во всех греховных предприятиях, во стократ превзошла старшую, но кликуха Акулетта-маленькая, меньшая, пристала намертво.
      Акулетта обладала низким голосом, располагающим к раздумьям, слова роняла веско и производила впечатление дочки из профессорской семьи, единственно и знойно любимой престарелыми родителями.
      Хорошие манеры липли к Акулетте, как мухи к меду, украшали ее и давались без труда. От прочих Акулетта отличалась величавостью и умением таинственно возникать и так же таинственно, почти растворяясь, исчезать. Одевалась Акулетта строго, избегая ярких цветов и отдавая предпочтение умеренному, но продуманому макияжу. Акулетта поразительно походила на портреты, писанные с графских жен: гладкая прическа, высокий лоб, лучезарность и кротость ярких глаз, неизменно с достоинством приподнятый подбородок. Графиня гостиничных номеров, не перебивая, внимала Фердуевой: разговор шел о совершенстве кадров, поставляемых Акулеттой товариществу Фердуевой; время от времени несмышленые подруги Акулетты, по глупости или терзаемые алчностью, выкидывали фортели - непокорных Фердуева не терпела, всегда то гневно, то терпеливо утверждала: плачу не за красу - рожей каждая вторая вышла, а если подрисовать так и вообще... подряд тащи плачу за покорность и неболтливость. Акулетта выслушивала спокойно, зная, что возражать Фердуевой глупо, а также прикинув, что разнос носит, очевидно, предупредительный характер и хлопотами не грозит.
      Фердуева взгревала профилактически, уверившись, что протирка контактов, то бишь нагоняй, время от времени не помешает; больше волновал доклад Почуваева - рыхлого отставника, вроде увальневатого, но на деле хваткого и расторопного, а еще вносило смуту скрытое размежевание между Почуваевым и Васькой Помрежем.
      Васька Помреж отличался тонкостью и умением продумать грядущий ход событий до мелочей, зато Почуваев превосходил Ваську умением ладить с людьми под погонами, то ли прошлые офицерские года способствовали, то ли общий склад Почуваева - его любовь к приготовлению домашних разносолов, одержимость рыбалкой и сбором грибов, и явно деревенское происхождение.
      Почуваев и Помреж держали институт мертвой хваткой, и как раз эта точка приносила самый большой доход, ближайшая по плодоносности уступала раза в два. Фердуева отметила, что доклад Почуваева включал гвоздь программы в том его месте, где отставник упомянул про гигантские институтские подвалы, куда не ступала нога человека. Фердуева сразу смекнула, куда клонит Почуваев, и сразу же догадалась, что отставник продает ей идею Васьки Помрежа, стараясь выдать за собственное открытие. Дураки! Фердуева и забыла, что прорабатывает Акулетту, скомкав разговор, швырнула трубку. Дураки! Если удастся освоить подвал и разместить там оборудование, всем хватит, такой подвал выпадает раз в жизни. Почуваев обнаружил заброшенный ход в подземелье, никому не известный - основной вход диагонально перечеркнутый железной скобой, пылился аж под двумя висячими замками. Хоть глаза изотри глядючи - ясно, никто годами в подвал не пробирался.
      За окном солнце, деревья еще голы, но уже изготовились к взрыву зелени. Фердуева облачилась в дорогое, смелых линий и неожиданных цветовых сочетаний одеяние, дождалась прихода подруги - охранницы квартиры, и нырнула в лифт чтоб посетить "двадцадку", раз уж выпала свободная минута, и прихватить балык и финские вафли.
      Фердуева вплыла в оживающую весну, зашагала по просохшему под напором солнца тротуару; без головного убора литье волос обрамляло гладкое лицо, взгляды встречных смущенно перескакивали на постороннее - заборы, голые ветви, крыши, а то и упирались под ноги.
      Фердуева ринулась в "двадцатку" с улицы и сразу налетела на Маруську Галошу, покрикивающую на покупателей и месившую жижу грязевого озера посреди магазина. Галоша заприметила Фердуеву вмиг и почтительно поклонилась, обдав дрогнувшей в руках шваброй ранты сапог неудачно подвернувшейся молодухи.
      Мишка Шурф из-за прилавка отдал честь и в ответ удостоился, едва уловимого кивка. На немой вопрос: где Наташка? Шурф ткнул пальцем в лестницу, уводящую в подсобки, где за фанерной дверкой в скрытом кабинетике ютилась Наташка Дрын.
      Народ ломился за сосисками. Фердуева скользнула взглядом по нездоровой розовости сосисочной горы на мраморе и устремилась вниз. Пересчитав ступени крепкими, безупречной лепки ногами Фердуева налетела на дона Агильяра.
      Пачкун приветливо развел руки, вроде б для дружеского объятия, но дальше символического жеста не пошел. Пачкун относился к Фердуевой подозрительно, не ведая истинные силы, ее поддерживающие; к тому же Мишка Шурф, который знал все и про всех, никогда не решался перемывать косточки Фердуевой и только при разговорах о ней не желал шутить и сыпать колкостями.
      Шурф - парень не трусливый, но осторожный, напоминал себе Пачкун и всегда выказывал Фердуевой должную обходительность.
      - Какими судьбами? - Пачкун предупредительно пропустил гостью вперед.
      - Вафельными. - Фердуева, попав в подвал, сразу вернулась к мечтам об освоении институтских подземелий, и рокот басов обстоятельного Почуваева враз перекрыл интерес к Пачкуну.
      Пачкун, обиженный краткостью ответа и нежеланием продлить беседу, удалился.
      Фердуева проводила дона Агильяра пустым взглядом, успев отметить, что, как и всегда, вызывают раздражение тучнозадые мужчины, широко расставляющие носки в стороны и несущие себя мелкой поступью. Наташка Дрын колдовала над косметикой, когда фанерная дверь пронзительно заскрипела и впустила Фердуеву, заполнившую каморку телесами и натиском до предела.
      Наташка Дрын, размалеванная по-клоунски - даже цыганство Фердуевой тускнело рядом - притиснула подругу и отметила молниеносно: пахнет "Опиумом", а божилась, достать не может, сука. И еще подумала, что за свой балык могла бы рассчитывать на большую нежность Фердуевой, а еще позавидовала свободе Фердуевой, которая вроде при должности, а всегда птица вольная, а ты здесь парься да томись в четырех облезлых стенах в подтеках и журнальных ликах десятилетней давности, наклеенных еще предшественницей. Наташка долго зла не держала, не прощала только денежных надувательств между своими, врубила магнитофон и умудрилась изогнуться, не руша стен, в резком танцевальном маневре, потягиваясь и выкручивая бедра непостижимым образом.
      Фердуева успела уловить трепет ноздрей подруги и сразу объяснила себе: вспомнила, черт, об "Опиуме". Прокол! Нет, чтоб политься другим носогреем. Пожалела, что в сумке нет флакона, а то б прямо сейчас - терять доверие не след, не то балычная река обмелеет и вовсе высохнет, конечно, можно прижать, да притягательнее по дружбе, вроде как по обоюдке, от взаимности душевной тяги.
      - Я те раздобыла "опий"! - Фердуева вздохнула, из пяти флаконов расстаться с одним не хотелось - но и холодильник со снедью дело не последнее.
      - Верх крутой? - между прочим уточнила Наташка про духи.
      - Без верха, - мягко пояснила Фердуева, и Наташка Дрын в простоте отругала себя за несправедливость к подруге и дурные помыслы.
      Телефон не унимался, сыпал звонками, напоминая веселый трамвай, и владычица каморки умудрилась таинственными звуками - обрубками слов, междометиями и чередованием преувеличенно шумных вдохов и выдохов ублажать страждущих и поддерживать вполне осмысленный, даже игривый разговор с гостьей. Разговор отличался той странностью для постороннего уха, что и беседа двоих, бегло швыряющих друг в друга фразами да еще и на непонятном языке. Фердуева собеседницу не слушала, пальцы машинально забрасывали в зев сумки плоские жестянки, укладывали поверх вафельные пачки, в то время как обладательница холеных, отмоченных в ванночках и растворах, отбеленных кремами и мазями рук мысленно пребывала в подвале института, подведомственного Почуваеву и Помрежу.
      Наташка Дрын на мгновение умолкла, как раз, когда гостья упаковала провизию и полезла в сумку за деньгами.
      Наташка протестующе выставила перед собой ладони: хотела, чтоб до получения духов Фердуева ей была должна, а не наоборот, так духи реальнее, не уплывет высокоценимый флакон, хотя Фердуева слово держала намертво, как смертники оборону.
      - Потом разберемся... когда за духами заскочу.
      Фердуева пожала плечами, поднялась, окинула со смешинкой убогую фотогалерею на стенах и уже у двери поинтересовалась:
      - У тебя нет по железкам спецов? Сварить кое-что, припаять... порукастее и чтоб нетрепливые.
      Наташка изобразила раздумье, горизонтальные морщины пролегли над выщипанными бровями, завсекцией принадлежала к породе соотечественников, коим засвидетельствовать, что они чего-то не могут или не имеют соответствующих связей - нож острый, все одно, что самооговор, признание в наитяжком грехе. Глаза Наташки засияли.
      - Ну, как же!! Мой, что тебе дверь лудит, у него три завода метизов схвачены, металлоремонты на все вкусы и вообще...
      - А ты его давно знаешь?
      Сейчас Наташка уяснила, за что боятся Фердуеву: так кинжально, жестко, с плохо скрытой угрозой мало кто может спросить...
      Мишка Шурф перехватил Фердуеву на лестнице, сунул ей в сумку две банки неизвестного происхождения.
      - Хочу посоветоваться?..
      - Советуйся, - черные глаза женщины блеснули в отсвете тусклой подвальной лампы. Мишка Шурф взъерошил кудри, приблизился и зашептал.
      Дон Агильяр выплыл из кабинета и, сделав вид, что не замечает пару на истертых ступенях, шмыгнул в каморку к Наташке. Через минуту из-за фанеры докатился заливистый смех и резко оборвался, как Пачкун кивнул на дверь и поднес палец к губам. Отношения с Наташкой секретом не были, но Пачкун обожал поиграть в осторожность, полагая, что осязаемая осмотрительность придает ему вес в чужих глазах.
      Шурф нашептал о застолье в кабаке: кто кем интересовался, кто что балаболил, обстоятельно доложил, точно...
      Фердуева подбирала себе помощника, почти наметила Ваську Помрежа, но вдруг притормозила: может Шурф лучше? Васька надежнее, а Шурф ушлее и осведомленнее будь-будь, и концов, похоже, у Шурфа больше. Мишка поставлял денежных клиентов, что приезжали в столицу на картежные олимпиады, ниже мастеров общесоюзного класса мясник ни с кем дел не имел: по-первости, когда Фердуева вызнала, почем играют - не поверила, а когда убедилась, отдала олимпийцев целиком в ведение Шурфа. За негоциантов с Кавказа, напротив, отвечал Васька Помреж, среднеазиатов курировал Почуваев. Клиентура Помрежа любила девочек; клиентура Шурфа отдавала должное слабому полу выборочно, силами картежного молодняка, а в основном - люди серьезные, предпочитали покой, вкусную еду и хорошие вина; клиентура Почуваева типизации не поддавалась.
      - Миша! - Фердуева тряхнула волосами - нарочно, случайно? - задев щеку мясника. - На той неделе один твой клиент, свердловчанин, кажется, напряг Помрежа, вел себя уралец не-парламентски. Объясни таким, Миш, в столице на воспитательную работу времени нет. Поуйми братьев-провинциалов! - Со столичной уверенностью в себе подытожила хозяйка промыслов.
      - Бу сде, - Мишка ругал всячески идиотов прошлонедельного постоя. Одно жаль: идиоты денег Мишке не жалели, и Фердуева не скупилась. Мишка сосал обе стороны в обе щеки, терять не с руки, повторил, - бу сде! - уже в спину женщине, вышагивающей вверх по лестнице.
      Дон Агильяр привидением возник из тьмы коридора и пытался объяснить себе, почему Мишка покорно талдычит - бу сде. Пачкун ревновал, уверовав давно, что исполнительность мясника целиком обращена на Пачкуна и делиться ею с другими для начмага оскорбительно.
      Через час Пачкун вызвал Шурфа, сесть не предложил, не шутил, не подчеркивал общность участи, а напротив, начальственной неприступностью пытался показать кто есть кто.
      - Играешь на две лузы, Мишка? - Пачкун выпятил нижнюю губу.
      - Что вы?.. - Мишка осекся, согнал вмиг улыбку, и Пачкун удостоверился в подлинности страха рубщика мяса.
      Дон Агильяр сжал серебряные, без единой желтинки, седины на висках:
      - Миш, хочу напомнить УКа статью сто шестую. Укрытие товара!
      - А что я?.. - Шурф позеленел.
      - А то! - Пачкун встал. - Я таких козлов, как ты, сотнями на водопой водил и... пить не давал, учти!
      - Я! - начал было Шурф, и Пачкун углядел в его глазах хитрость и злобу.
      - Пшел вон! - рявкнул сладкоголосый дон да так, что штукатурка осыпалась с потолка и покрыла меловой пылью носки вычищенных до блеска ботинок.
      Шурф направился к двери, не по-доброму, не понравилось Пачкуну, как удалялся подчиненный: в каждом шаге, в каждом подергивании шеи, в каждом волоске на побелевшем затылке - вызов, не гоже в такой злобе отпускать. Пачкун стремительно рванулся вперед, припечатал цепко плечо опального.
      - Для твоего блага, Миш, ору! Люблю тебя и верю тебе, а верю я одному на миллион.
      Шурф развернулся на каблуках, будто скомандовали кругом, встретился глазами: дон Агильяр и впрямь немало сделал и делал для Шурфа и, разрываясь между директором и Фердуевой, стремясь понять, чем угодить Пачкуну, как сбить пламя, желая самому себе дать ответ кто ж из двоих Фердуха или дон? - важнее, судьбоноснее, Шурф вздохнул, виновато помотал головой, покаялся.
      - Пал Фомич, я?.. против вас?.. Никогда! Чтобы... кто бы... но тут моя частная жизнь...
      - У нас, Миш, частная жизнь и производственная одна, склеены - не отдерешь! Думаешь, ваши художества: Наташки, Вовки Ремиза, твои, других орлов да орлиц, - так припрятаны, что никому глаза не режут. Ой ли? Миш, все решает прикрытие! Кто прикрыт, тот и умен, а будь ты хоть о семи пядей, без защитников - хана. А прикрытие, Миш, мой товар, больше я ничему не научился за жизнь, да видно и не надо большего; но... если доброхоты из домов с антрацитовыми табличками у подъездов или алыми да с золотом буквами от нас отвернуться, ни изворотливость, Миш, ни догляд за каждым, ни щедрость умасливания не уберегут. Не видит только тот, кто не хочет зреть, а если шоры-то с зенок долой, пропали мы, Миша.
      Шурф молчал: так оно и есть, он и Володька, и Дрыниха - мелюзга, будто барахтаются в манежике под присмотром Пачкуна, отгороженные от колючего, враждебного мира плетеной сеткой, а сплел спасительное препятствие дон Агильяр, вязал узлы до умопомрачения, недосыпая, пил и гулял в ущерб здоровью и карману, лишь бы укрепить ограждение, углядеть вовремя гнилое вервие в плетенке, и теперь, когда Шурф занес ножку, чтоб выбраться из манежа, дон ухватил мальца за щиколотку, швырнул на середину, к любимым игрушкам - вырезкам, свиным отбивным на косточке, отменной баранинке для плова - знай свое место, малыш, иначе беда!
      Апраксин все думал про квартиру, упрятанную в броню. Свободный в передвижении, не связанный служебным креслом, не утративший интерес к окружающим, не терпевший хамства, а таковым числил не только бранные слова, да страсть распускать руки, но более всего любого оттенка несправедливость, Апраксин баловал себя влезанием в чужие дела. Хам действовал на Апраксина, как знаменитая примером красная тряпица на разъяренную бычину. Одно смущало: чаще бык кончал плохо, а тряпица оставалась целехонькой, или мулету заменяли, но бык-то погибал, от ослепления страстью; ежели б не давал себя раскачать нервно, не впал в буйство, а плавно обошел верткого врага с клинком, раздумывая над каждым своим шагом и тычком рогов, не сдобровать тореро; и пуще всего наказывал себе Апраксин: не взрывайся! Пошел пузырить слюной, размахался руками проиграл! Держи себя в узде, держи до кровавой пены в углах губ и выиграешь. Сорвался на крик, заметался, вознамерился страшить да припугивать - каюк.
      Стальные полосы мучали и нашептывали разное. Кто ж персонально дал команду зарешетить дверь, вложив щедро денег в бездельную, на взгляд Апраксина, предусмотрительность?
      Среди знакомых Апраксина водились слесари, водопроводчики, домуправские канцеляристки, жэковские дивы, фениксами сгорающие после трех-пяти месяцев липовых трудов по мнимому уходу за территорией и расчистке снега, которого только прибывало, а если и убывало с улиц и дворов то, единственно, заботами солнца, на окладе жэка не числившимся. Апраксин без труда вызнал, что в квартире этажом ниже обретается некто Фердуева, осчастливившая столицу своей персоной не то шесть, не то десяток лет назад. Переселенка из дальних далей вначале урвала комнату в квартире и делила житье-бытье с пьянчужкой-одиночкой, подрабатывающей увядшими прелестями на Киевском вокзале, а после выселения пьянчужки за поножовщину кавалеров, Фердуева прибрала к рукам вторую комнату и воцарилась в центре столицы, под высокими потолками, любуясь из окна белыми пароходами и трудягами-баржами, вяло плывущими взад-вперед с излюбленными грузами десятилетий - деревом и песком.
      Апраксин понимал, что при всей краткости пересказа эпопеи Фердуевой, опытному человеку виделось многое, один перескок от владения комнаты к воцарению в квартире вмещал бездну - пропасть необъятной ширины, и эту пропасть Фердуева умудрилась залить бетоном и перебраться на другую сторону посуху, завладев двухкомнатной мечтой.
      Апраксин жил один, и Фердуева кукушкой куковала, и разница лет меж ними вырисовывалась, как раз подходящая, по складу, по хищной крепости, по хваткости и напору обладательница квартиры-сейфа привлекала Апраксина. Фердуевский тип как раз враждебностью миру Апраксина и притягивал, и давно Апраксин прознал за собой эту слабость: самому, будто кто тянул за веревочку, поспешать навстречу своей же погибели. Как тут не вспомнить романтические отношения богомолов: после разрыва страстей ухажеру уготовлена еще и роль ужина для возлюбленной.
      На следующее утро, как раз, когда Фердуева шагала к "двадцатке" с визитом к Наташке Дрын, Апраксин пристроился метрах в пятнадцати позади, решив прошагать соглядатаем за женщиной несомненных статей и редкой яркости весь ее обычный день.
      Апраксин не знал, что люди Филиппа рыжего по наущению Дурасникова уже приглядывали за ним и появление русоволосого, едкого на язык мужика возмутителя зампредовского покоя - у "двадцатки", подведомственной Пачкуну не прошло незамеченным. Особенно неторопливое разглядывание витрин, будто пост наблюдательный себе оборудовал. Во время визита Фердуевой в магазине, Апраксин крутился через дорогу, напротив входной двери, и так получилось, что три легковушки затарили картонными ящиками на его глазах. Хотелось перебежать улицу, тронуть за рукав владельца машины и прошептать: "Что у вас в ящике?" - испуг ли, наглая ухмылка, равнодушие? "А вы кто?" процеживается сквозь золото зубов. "Я ж не спрашиваю, кто вы? Я спрашиваю, что в ящике?"
      Что, что?..
      Апраксин не хуже других знал, что, но... О наблюдении за ним из синекастрюльного "москвича" с оранжевой полосой по бокам не подозревал.
      Фердуева покинула магазин, вмиг отловила такси и укатила. Преследование на машине не входило в планы Апраксина, поводить в окрестностях дома - другое дело. Постоял у магазина, давая пищу для размышлений наружникам рыжего дружка Дурасникова. Апраксин носил с собой записную книжку-памятку, где расписывал события дней недели, сейчас некстати раскрыл страницу и сделал несколько пометок.
      Хуже не придумаешь!
      Люди рыжего Филиппа решили, что Апраксин полез в игру по-крупному и записывает номера машин, чьи владельцы отоваривались благодаря участию дона Агильяра. Прикрытию Пачкуна возникла угроза, и тайные силы ринулись на его защиту.
      Апраксин зашагал к рынку, патрульная машина поплыла рядом в неявном почетном эскорте.
      На рынке кипела ярмарка. Больше суетились, чем торговали, гремела музыка, танцевали и, хоть с покупками выходило туго, зрелище для привычных к сумеречным рынкам последнего полувека выпадало незабываемое. Особенно раздольно рдели по прилавкам рублевые гвоздики, и Апраксин определил, что, как и он, многие сожалели, что цветы не подашь к столу, красота она, конечно, сила не малая, но не на пустой желудок.
      Апраксин бродил меж рядов: пробовал изюм, квашеную капусту, подбрасывал на ладони зеленоголовый редис - или редьку? кто как величал. Рынок походил на портретную галерею удивительных типажей: бабки, отряженные за покупками, и служивые женщины, высадившиеся десантом в обеденный перерыв, замечали только товар; напротив, Апраксин исключительно лица торговцев, поражающие различием: тонами загорелости, разнообразием густоты морщин, оттенками розоволикости. Тут же сплавляли юбчонки и сумки с ликами кинозвезд. Кустики укропа, петрушки, кинзы возлежали на щеках Марчелло Мастрояни и Джейн Фонды, алые рты звезд можно было спутать с почти вишневыми редисными шариками с прическами-хохолками изумрудной ботвы. Очереди поругивались и вертели змеиными хвостами. На мясных госприлавках поражало обилие жирных кусков, будто любая забитая живность сплошь состояла из сала с тонюсенькими прослойками мясного цвета. Лица рубщиков, значительные и спокойные, белели над горками выкладки неаппетитных кусков. Женщины, охая, крутили желтожирные ошметья, как видно, пытаясь уяснить, куда девается остальное, но задача эта не разрешалась десятилетиями и сотнями мудрых голов; наивно, если не глупо, вознамериться обычной домашней хозяйке вот сейчас решить-разрешить всю многотрудность задачи.
      Рынок, если б сюда под конвоем приволокли Пачкуна и взгромоздили на трибуну, рынок, пояснил бы он, та же машина для делания денег, что и магазин. Тут бы Пачкун сыпанул ледененящими подробностями, да зачем? Кому нужно, те в курсе, а надели рыночным или магазинным многознанием всех да каждого, дак что сотворится, люди добрые?
      Апраксин подслушал невольно, как покупательница семян укропа, мамаша с коляской, вещает: "Высажу на лоджию... каждый год и петрушку, и укроп имею. Утром встанешь, нарвешь к яичнице или еще там куда, своя, свежая, прямо с грядки, опять же экономия". Апраксин подумал: времена! Можно прикинуть сколько пучков петрушки заработает за день трудов инженер, не так уж и много, а есть края, где за день работы не на травку пересчет идет. Обидно становилось, и вину Апраксин возлагал даже не на Пачкуна, не на Фердуеву, хотя о ней ничего изобличительного покуда не знал, не на ворье-жулье, а на Дурасникова, который крал не мясо, не банки с балыком, а крал власть и употреблял ее единственно к собственной выгоде. Под своды рынка вошли двое, милиционеры, оглядели хозяйски прилавки, двинулись по центральному проходу, остановились возле Апраксина, посмотрели на него, он на них, обошли Апраксина, похоже, налетев на диво, будто стоял он в карнавальном наряде или вовсе голый, и удалились.
      Дурасников обдумывал звонок Филиппа - правоохранителя: так и есть, бузотер с собрания ринулся в бой, вынюхивает у магазина. Сечет! Дурасников про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего Филиппа: "Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в книжечке чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!" Филипп сомнительно утешил: "Не таких обламывали, да и вообще... может, погоношится день-другой и лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в достатке".