Может скандал учинить, дать в морду ни с того ни с сего, хоть вот ближайшему лейтенантику-летчику, заварится свора, глядишь Помрежа отволокут в отделение, вроде пламя и сбито, хоть на время. Трепать-то легко, хоженый вариант да и не бесспорный, особенно обидно, если менты взъярятся, а северяне и не имели ничего против Помрежа, может плевый вопросик желали запустить и отвалить с миром. Показная выходка себя не оправдывала. Маета. Васька обратил взор на девок.
      - Приглашаю к себе... на ликер и все такое.
      Девки икнули и кивнули разом, будто заводные куклы. Помреж поразился гладкости их кожи, еще только поджидающей морщин и одинаковому блеску глаз - все видевших и все готовых увидеть.
      Все трое поднялись. Северяне проводили Помрежа и бабье охранение взглядом настороженным, лысый ринулся вдогонку, прихватил Помрежа за спину, потянул свитер на себя.
      - Порвешь, черт! - озлился Помреж.
      - Не боись, новый куплю. - Лысый шире Помрежа вдвое, шеей природа мордоворота не побаловала, круглый шар головы почти без волос, не считая достопамятного островка, издевательски напоминающего о былом волосяном буйстве, точь-в-точь походил на желтоватый мяч и, похоже, просил, чтоб нога в бутсах шибанула прямо по центру.
      Милиционер крутился в двух шагах. Девки, привычные к мордобоям, не торопясь подперли стены в ожидании представления: день задался, пожрали-попили с халявным размахом, вечер и не родился, подманивая грядущими возможностями, а тут еще мужики удила закусили.
      Лысый оттащил Помрежа к стойке, отделяющей подремывающего гардеробщика, неожиданно дружески шепнул:
      - Мы ее не трогали.
      - Кого? - не понял Васька.
      - Хозяйку твою... Фердуеву. - Лысый, выяснилось, и улыбаться умел. С чего ей дурно стало? - Пожал плечами, тронул перстом волосяной островок.
      Помреж прокрутил события вчерашнего дня: получалось его искали, чтоб оправдаться? Но то, что Фердуева пребывала не в себе, Васька видел собственными глазами, что скрутило ее до выплеска желчи, тоже видел, сам держал хозяйку на руках, платок извел любимый, с монограммой-вензелем в уголке, подарок Лильки Нос, вытащила сучонка платок из кармана иноземельного вздыхателя.
      Лысый расценил молчание Помрежа, как недоверие, а может скрытую угрозу.
      - Ваши могут подумать, что мы того... а мы ничего, поговорили и только. Что, поговорить нельзя?
      Помреж едва не расхохотался, еще вздумал отходить-скрываться по коридорам, еще умолял щекастого дружка-пиворазливалу помочь - пара-то рыжий да лысый вполне серьезная - а разрешилось все пшиком, тьфу! Тут уж Помреж овладел событиями полностью, решил поманежить лысого безответностью.
      Девки с нарастающим разочарованием следили за мужиками, надежда на драку таяла, обидно, не каждый день выпадает, к тому же настроились.
      Лысый тронул Помрежа за вырез свитера, заботливо поправил ворот рубахи, тихо зашевелил розовыми валиками потрескавших посредине губ:
      - Понял? Ничего такого... а то ваши сдуру полезут в бутылку. Нам это ни к чему.
      - А "Белград"? - нашелся Васька, пусть, гад, принесет извинения по полной программе.
      Лысый закатил зенки: чего они, сговорились? Фердуева про "Белград", этот туда же. Лысый допускал, что не в курсе, что его не посвятили в предночную баталию у ресторана. Лысого призвали исчерпать вчерашнее недоразумение, потому что Мишка Шурф после разговора с Помрежем и другими двумя-тремя из Фердуевских соединений, отзвонил северным и предостерег: по впечатлению Васьки Помрежа к Фердуевой вчера применили физическое воздействие, непонятно, какое, да и зачем? Достаточно было видеть, что творилось с хозяйкой у кирпичной стены.
      Помреж наконец возликовал без оглядки: чего страхов напустил, чего изводил себя три часа кряду? Нервы в распыл! Не учуешь где и растерял, накачал себя ужасами да видениями кровавых побоищ под завязку - тож случалось, но редко - деньгами большинство проблем разрешалось, до крови, хоть кто, старались не доводить. Из зала выбрался рыжий, приблизился к дружку. Лысый рапортовал:
      - Порядок. Сговорились. Так совпало, что мадам дурно стало, что ж теперь серьезным, деловым людям воду мутить да зубы друг дружке пересчитывать?
      Помреж потупился, наконец, немногословным учителем-придирой глянул на костоломов.
      - Значитца так. Касательно вчерашнего некоторая ясность возникла, хотя еще обговорю детали с хозяйкой. А "Белград" на вас висит, козлы, как сопля на краю урны.
      Лысый и рыжий имели четкие инструкции - в столкновение не вступать, стерпели и козлов и соплю, развернулись и зашагали в зал.
      Девицы бросились к Помрежу, повисли с обеих сторон: мужик! Чего говорить, один так отчесал двоих громил, будто продавщица гастрономии униженно выпрашивающего еще один батон синезеленой колбаски.
      Помреж вывел девок к машине, усадил, прикинув, на кой черт теперь-то они сдались, но растревоженная душа, возбуждение, подогретое страхом, не терпели одиночества: пусть, покуражусь для снятия напряга и вышвырну, а может еще чего учиню, народец подготовленный, верхне-нижнее образование.
      Ехал медленно, казалось в зеркальце заднего вида машина одна и та же, то высунет нос, то скроется в потоке, то объявится вновь. Васька размягчался от вливания в уши щебетания девиц, тепло разливалось по телу, будто с мороза стакашик водерсона опрокинул.
      Только подъехали к дому, как сзади, почти ткнув тяжелый от пива помрежевский багажник, замерла машина - та самая. Помреж вцепился в руль и пожалел, что стекла не бронированные, а в ящике для перчаток не воняет смазкой наган.
      Фердуева грызла себя, что не врубила глазок, опять же, по увещеванию дверщика: талдычил, что дырка лишняя в двери все одно, что на капроне, угроза неприступности. Поверила Нина Пантелеевна, теперь колотилась, да что проку? Стала сдвигать задвижки, надеясь, что три толстые цепи одна над другой, почти якорные, выдержат, в случае чего, рывок с лестничной клетки.
      Наташка Дрын! Стоит, таращится, дуреха.
      Фердуева сбросила цепочки, отчитала Наташку за молчание, завсекцией уверяла, что не слышала ни звука и что у нее толстая шапка, а в подъезде тявкала псина и вроде лифт тащился, сминая скрежетом членораздельную речь.
      Фердуеву раздражало, когда Наташка начинала бухтеть, к тому же цветущая рожа Дрынихи издевательски напоминала о предстоящих хлопотах в части борьбы с нечистой работой мастера-дверщика, и пышущая здоровьем Наташка ярила еще и тем, что нет и нет ее неделями, а в самый неподходящий момент заявляется и сияет румяными щечками с холода ли, от естества - не разберешь.
      Фердуева поведала Наташке о своих бабьих бедах, а завершив признание, пожалела: и дернула нечистая за язык: ну поохала Наташка, попричитала, покрякала про участь нелегкую, женскую, прошлась вскользь по мужикам, даже Пачкуна - разлюбезного дона Агильяра - краем задела, ну и что? А глазенки сверкают, радуется, что не с ней, что свободна и чиста, а вот Фердуевой предстоит муторное, занимающее время, отвлекающее от дел и гулянок.
      Наташка Дрын, прихлебывая чай, вовсе другим терзалась: три года с Пачкуном или около того и ни разу, ни разу... подозрительно, хорошо если дон Агильяр пуст по производительной части, а если Наташка не плодоносна, тогда что?
      Повторили еще по чашке и только тогда Фердуева напомнила себе: чего Наташка притащилась? Не с визитом же вежливости, раз ничего не продает и не покупает.
      Наташка явилась подстраховаться: Фердуева имела неограниченное влияние на Светку Приманку, могла поднажать, прикрикнуть, чтоб у Приманки и в мыслях не торкнулось водить за нос Наташку в банную субботу. Дурасников, если не встретит Светку, не заграбастает младые телеса, решит, что и завсекцией, и Пачкун вытянули его для обработки, для устроения собственных делишек, а вовсе не желая рукотворно способствовать мужскому счастью Дурасникова. Дрыниха канючила про неуправляемость Светки, про вечные опоздания, приключения, объяснения, необязательность, смахивающие на откровенное наплевательство.
      Фердуева не перебивала: суббота... баня... попариться... - может, тогда не понадобится чистка? Жар, случается, отрывает плод от места, к тому же, Светка должна Фердуевой, Мишка Шурф замаялся выбивать, слышно только одно - вот-вот! Завтра! Еще денек-другой! Фердуеву роль ожидательницы не грела. Выходило и ей отправиться в субботу на дачу к Почуваеву, попариться, снять напряжение недели, попытаться свести на нет усилия мастера-дверщика по продолжению рода Фердуевой, а заодно и выбить деньгу из Приманки, есть резоны.
      Фердуева поинтересовалась, возьмут ли ее, томно опустив глаза. Попробовали бы отказать! Наташка всплеснула руками. Все рады-радешеньки видеть нашу красавицу на субботнем празднике. Нет проблем! Нет проблем! Сыпала Наташка излюбленным пачкуновским. Фердуева потянулась к телефону, вызвонила Светке, не застала, с досадой швырнула трубку.
      - Бабки не отдает! - Фердуева подкрепила неудовольствие ругательством.
      - Тебе? - изумилась Дрыниха, и потрясение ее, глубина его и неподдельность, свидетельствовали, что не отдавать Фердуевой вовремя не только глупо, но и опасно для здоровья.
      Помусолили о разном. Наташка сетовала на трудности торговой жизни, все орут, ненавидят, никто в толк не берет, что за так ничего не обломится, преж, чем урвать пайку сверхнормативную, намнут бока до синюшности. Объявляешься в "двадцатке" ни свет ни заря, выбираешься затемно. Никакой личной жизни! Наташка плакалась, и сияющий вид ее, и пышущие алым щеки опровергали стенания завсекцией.
      Фердуева не удосужилась предположить, что посвятила Наташку в задолженность Приманки неосторожно. Распрощались дружелюбно. Перспективы на субботу прояснились. Фердуева понимала, что Наташка явилась по наущению Пачкуна, и лишний раз поразилась напору начмага, его умению промазывать свои дела, проталкивать, обеспечивать их неизменную успешность.
      Филипп-правоохранитель ценил обеды с Фердуевой вне пределов городского центра, так, чтоб лишний глаз не узрел, лишнее ухо не услышало любезную пару сотрапезников.
      Обычно Филипп готовил их нечастые встречи по давно отработанной схеме: около трех обед в ресторане Речного вокзала с обилием блюд, в коих Филипп знал толк; после всего, через дорогу от вокзала - квартира человека Филиппа, предоставляющего убежище на три-четыре часа для услад начальника.
      Обычно Филипп подхватывал Фердуеву в заранее обусловленном месте и так как добирались чаще на госмашине, помалкивал - береженого и Бог бережет - хотя проверке водителей уделял первостепенное внимание.
      Чаще встречу предлагал Филипп, на этот раз вызвалась Фердуева: после истории с "Белградом", после налета толкачей от северных, после ряда неудач тактического свойства, Нина Пантелеевна сочла разумным перетереть события последних недель с башковитым Филиппом. К тому же начальная беременность освобождала от опасений в объятиях Филиппа. Коротконогий и цепкий защитник привлекал Фердуеву особенно уродством и звериной повадкой: о чувствах смешно говорить, однако неприязни кавалер не вызывал, скорее уважение за напор и чрезмерное нахальство, кое и придается природой таким уродцам косорылым да свиноподобным для компенсации недостатка внешних данных.
      Принимали Филиппа по-царски. Расположились за столиком на двоих и Филипп, смеясь рассказывал о кручинах Дурасникова, об играх хитрющего Пачкуна, об исполкомовских сплетнях. Попытки Фердуевой исподволь выведать нужное о других, прикрывающих сторожевое дело, Филипп разоблачал мигом и сразу пресекал, показывая, что сведения точные, облегчающие конкретные шаги, высвечивающие темень непростых путей денег стоят, что, впрочем, Фердуева и без него знала преотлично.
      Филипп весело поведал, что умышленные убийства помелели вдвое, не то, что в средине хмельных семидесятых, тяжкие телесные тоже двинулись к снижению, а вот корыстные цветут и пахнут, растут, будто и поливают их, и удобряют, никак не остановишь. Фердуева смекнула, что Филипп успокаивает, мол, корыстные у нас с тобой так замазаны - не подкопаешься, а дырявить людей сейчас охотников меньше и меньше, все жить хочут, гулять по буфету. Фердуева в цифирь не верила, цифры где-то там, в небесах, бесплатно парят, а живые люди, известные ей лично, пропадают и... с концами или отыскиваются да в таком состоянии, что хоронить подчас нечего.
      Отобедали знатно, от кофия - кофий не уважаю! - Филипп отказался.
      - Мы что торопимся? - Фердуева не лишила себя удовольствия сбить спесь с кавалера.
      - Голубка моя, упаси Господь! - проворковал Филипп, и отсвет люстр полыхнул огнем в остатках его красной шевелюры.
      Чудовище да и только! Фердуева накрыла рукой с длинными пальцами лапищу правоохранителя.
      Кто б мог подумать, что такими балуюсь? Филипп с превосходством глянул на разодетых юнцов-спекулянтов, гуляющих через два стола. Сопляки, девок поят, кормят, платят девкам, а Филиппу еще причитается наличностью от такой женщины. Дела.
      В квартире подчиненного Филипп привычно ринулся к холодильнику, перебрал содержимое, ишь, как хочет повышения, в лепешку расшибается, отметим рвение да не так быстро, как рассчитываешь, малец, надо еще поводить на лесе, подергать, чтоб знал место, чтоб не вознесся до срока, когда еще обрастешь такими людьми, как дружки Филиппа.
      Стелила Фердуева, припоминая лагерные деньки, сапоги, портянки, белье убогое: разделась под приглядом Филиппа, не исключая, что для не первой молодости правоохранителя ее раздевание может трепетнее, чем последующие кувыркания.
      Филипп птенцом надулся в кресле-качалке, будто толковый оперативник впитывал словесный портрет. Когда Фердуева нырнула под одеяло, Филипп взгромоздился, не разоблачаясь, на край кровати, в этот миг с треском подломилась ножка, ложе накренилось, ткнулось углом в пол, из матраца от удара вознесся к потолку столб пыли.
      Не видать тебе повышения, сукин кот, злорадно отметил Филипп и сразу полегчало - даже думать о чужих повышениях не любил.
      Филипп медленно стаскивал пиджак, брюки, развязывал галстук, наконец вывалил живот, обнажил напоминающие бревна ляжки, не стесняясь, не испытывая ни малейшего неудобства, будто совершенствами никак не уступал даме, ожидающей под чужими одеялами. К Фердуевой домой Филипп наведываться отказывался наотрез: его район, все простреливается, да и ей зачем лишние разговоры? Поистратив пыл, откинувшись на подушках, сползая вниз - ложе так и не обрело горизонтальности, несмотря на газету, подоткнутую под ножку - Филипп поведал, как пасут двоих баб-воровок на складе. Установили камеру, скажем, на втором этаже здания напротив склада, чтоб засечь, что и когда выносят, понаблюдать за растащиловкой дэфэцэ. А фокус в том, что муж старшей кладовщицы, капитан гаишный, оповещен дружками и сообщает жене, когда и насколько установят камеру, мол, притормози, подруга, на это время. И я все знаю, а мне что? Честные люди на складе навроде атомного взрыва средь бела дня, а ты докажи, что тащат? Заковыка! Филипп уткнулся в плечо женщины, захрюкал, похоже пуская пузыри.
      В замке входной двери заворочался ключ - впервые за годы встреч Филиппа обдало жаром. Одеться никак не успеешь, натянул одеяло повыше, пытаясь укрыться за пододеяльником с пуховой начинкой, как за броневой плитой.
      Входная дверь хлопнула, Филипп заметил в прихожей - квартира, что конура - тень.
      Помреж вылез из машины и только тогда сообразил, что сзади припарковался Почуваев. Только его не хватало! Эм Эм попусту не заявится, выходит, возникла надобность в Помреже для хозяйки. Девицы с недоумением взирали, как к величественному Ваське направлялся забубенный Почуваев, вылезший из видавшей виды двадцать первой "волги".
      - Вась, - Эм Эм оглядел девиц, не его размер, шлюховаты больно, Нина Пантелеевна просила, чтоб ты их превосходительство доставил ко мне на дачу в субботу.
      - А чего не позвонил? - не поверил Помреж. - Обязательно переться?!
      - Так тебя нет и нет. - Эм Эм, похоже, подготовился.
      Врет внаглую, идиотом считает. Помреж допустил, что из пивной уже сообщили - всегда есть кому стукнуть - о его контактах с северянами, и фердуевское доверие поколеблено: с помрежевской головы и волос не упал. Почему? Зачем тогда его пасли северяне, чтоб засвидетельствовать почтение?
      Гнать Почуваева без приглашения заглянуть в апартаменты Васька не решился, пожилой человек, неудобно, да и вообще при всех несовершенствах свой, не продаст, разве что цену выкликнут несусветную. В доме Помрежа, вылизанном и уютном, девицы протрезвели. На стол накрывали без труда: холодильник хозяина ломился. Все, что оставалось после сторожевых дежурств, после ночных гульбищ в здании института, после игорных баталий, парных воркований в специально приспособленных холлах, Помреж тащил к себе. Почуваев не удивился, поступал так же не из жадности, а исключительно жалея время, поди раздобудь, даже при деньге, а тут готовое.
      В двух комнатах Помрежа и на кухне по стенам тлели светильники с миньонами, полумрак успокаивал, разглаживая морщины, изгонял метания из зрачков.
      Мужчины за столом обсуждали непонятные подробности, не таясь, лишь изредка понижая голос. Уставление стола снедью завершилось, Помреж, будто вырвав кухню из когтей полумрака, врубил многоламповую люстру с хрустальными висюльками и бронзой, притаившуюся под потолком.
      - Красиво живешь! - возгласил Эм Эм Почуваев. - А девки ничего... Отставник с основательностью рыбака, прикидывающего достоинства снастей, рассматривал предлагаемые стати: крепкие икры, крутые бедра, белые руки, пока еще не размазанные в блин охочими лапищами груди. Определенно, в расположении Почуваева к залеткам сыграл роль полумрак, подготовил к положительному восприятию и при ярком освещении. Помреж сразу засек, что неприступность, даже язвительность Почуваева касательно девиц, истаяли на глазах, ткнул локтем под ребро отставнику, плавно повел рукой жестом конферансье представляющего актера, расхохотался:
      - Может разговеешься? Оставлю ночевать! Рюмку налью! Желаешь, напою до поросячьего? А? Решайся, затворник.
      Выпить Почуваев никогда не брезговал, башка еще крепкая, мотор не барахлил; особенно ценил при возлияниях обстановку принятия горячительных напитков; у Помрежа все располагало: закусь, водка из морозильника, грибки в плошке с длинной ручкой, теша семужки розовая с желтинкой, просвечивающая, истекающая жиром.
      Почуваев замер. Жене доложит, что остался дома, мол, прохватило поносом и решил дачу пропустить, или набрешет, что сновал по городу в виду надобностей предстоящей субботы, припозднился, устал и... поездку перенес на утро. На утро?.. После пьянки ехать и того хуже, понадобится слетать домой, отоспаться, и уж после двигать на дачу, к вечеру или наутро послезавтра...
      Брюнетка погладила Почуваева по ежику волос, отставник сжался, как мальчонка, и не припоминалось, когда ж его гладили. Рука Почуваева ответно поползла к черному чулку, обтягивающему ногу, матовому от подчулочной белизны кожи. Девица увернулась, отставник охнул: без рюмки, видать, расторопность снижается, как ни крути, выпадало принять водочку.
      Помреж веселился, вознаграждая себя за нервотрепку завершающегося дня.
      - Девки! Значитца так! Имена ваши мне помнить не с руки, чего мозги перегружать? Условимся для простоты. Черная будет первая, рыжая - вторая.
      - Не рыжая, блондинка!
      - Ну, ну, вторая, не бузотерить. Довожу до сведения. Слушать до красноты ушей, то есть напрягаясь и шевеля раковинами, чтоб не пропустить. Почуваев у нас Михаил Мефодьевич, между прочим, ведущий спец по женскому вопросу. Понимающие дамы сообщали, что о-го-го! Так, Мих Мифодич?
      Почуваев глупо щерился, находясь на равном расстоянии от того, чтоб вспылить или, напротив, обратить все в шутку. Решил не кобениться. Помреж - хозяин, Помреж угощает, Помреж и девок приволок - надо умерить гордыню. Эм Эм покачал головой, пожалел, что не наделил его Господь даром лопотать всегда остро и смешно, всегда в десятку, чтоб все кругом ржали до колик. Приключение само катило в руки. Отставник тронул рюмаху граммов под сто, мол, наливай, чего время изводить понапрасну. После первого опрокидывания Почуваев освоился, закусил грибком, отметил: неплохи, но до его солений, куда там, решил выказать и себя мужчиной решительным и смешливым:
      - А тебе, Вась, которая ж больше по нутру?
      Помреж еще крутил рюмку, вроде размышляя принять или воздержаться.
      - Как какая? Не понял!
      Девицы насторожились. Почуваев смекнул, что вляпался в историю, замолк, подумал, выбрал дожимать:
      - Ну какая предпочтительнее глянулась... по тактико-техническим данным.
      Девицы не знали оскорбиться ли, хихикать ли, ждали приговора Помрежа. Васька прожег Почуваева изумленным взором, будто внезапно заговорившее полено или заплясавший топор... чудо одним словом.
      - Запомни, дружбан, таких девок не делят. Мне, тебе! Ты что? Комунна, брат. Таких употребляют только вместе, как в торговом наборе: чай без манки не моги, одна без другой в работу не идет. Так, дамы? - Помреж обнажил клыки, похоже собираясь щелкнуть лошадиной челюстью для острастки несогласных.
      Девицы разулыбались. Почуваев отмяк: дивная компания, пьется всласть, покуролесить, кажись, выпадает, заводной Васек. Руки отставника засновали к столу и от стола, запихивая в разверстый рот всячину из васькиных запасов.
      - Первая, - Васька чмокнул брюнетку в шею, - разверстай-ка повторно водочки, поухаживай за генералом. Да... я еще не сообщил высокому собранию? Эм Эм у нас полнозвездный генерал. Американский! Ей, ей, ему на Эльбе вручил сам Эйзенхауэр. Переправу ладили американцы, понтонную, и вдруг шальной "мессер" ухнул, рубанул бонбой, как раз посредине реки, и крепеж понтонный вышиб враз. Тут Эм Эм, как был во всем дорогом, в стылую водищу нырь, а весна ранняя, холодрыга, и... руками свел понтоны и держал вручную, чтоб течение их на разводило, а по верху шли амерканские танки. Как их там?
      - Шерман, - подсказал с готовностью Почуваев.
      - Во-о! - Помреж потер ладони. - Доложили Эйзенхауэру, хочь империалист, а тоже понимает, что в сапогах да жиденьком исподнем, да шинельке истертой до дыр особенно понтоны не подержишь. Доставить, говорит, мне героя. Прислали американцы просителя. Энкавэдешники посмурнели. Им решать отпустить, Эм Эма или погодить. Вдруг чего сболтнет лишнего, или умыкнут его мериканцы, а может Почуваев единственный в Красной армии, кто может понтоны, наведенные под танки, запросто руками держать? Пахнет потерей для обороноспособности страны. Не годится. Тут шустрый энкавэдешник предлагает лейтенанту Фишеру или Фишману - к тому ж еврей проситель, уже стремно, с евреями глаз да глаз, может, хотят обратить Почуваева в талмудическю веру, а там использовать супротив отечества - мол, готовы принять вашего главкома у нас, какая, мол, разница, где амерканскую тушенку трескать, а водки у нас хоть залейся. Фишман заюлил, еще боле насторожив органы. В общем заявляется Эйзенхауэр, а Почуваева уже отмыли, отчистили, даже успели урок американского языка дать, парень молодой, способный, на лету хватал, на чистом ньюйоркском диалекте доложил генералу: мол, наши пересра... тов... то есть, господин генерал, не пустили, но дело не в этом, а в том, что немецко-фашистский гад не смог нанести ущерб понтонному мосту, и ваши белозвездные шермана проследовали из пункта А в пункт Б безо всяких потерь и нареканий для соединения с частями наступающей Красной Армии.
      Генерал раскрывает саквояж, а там китель генеральский с орлами в петлицах и брюки, и ботинки под шнурки, как у них принято, и тот самый Фишер или Фишман отводит Почуваева в сторонку, чтоб не сверкал чреслами, переодевает... энкавэдешники чуть не падают в обморок. Ну, чистый враг, а на кителе Медаль почета, высшая заокеанская награда. Все хорошо, а сапоги Почуваев снять не дает, замер в кителе, прижимает к груди брюки со штрипками, а разуться не решается. Дело ясное - запах для гостей может статься непривычный по густоте, может кто в беспамятство ввергнется? И... выйдет международный скандал на линии соприкосновения войск, хочь и союзных. Тут только Почуваев припомнил, что вымыт и снабжен новейшими портянками. Скидывает сапоги. Фишман правда носом длинным повел, ну что от нехристя ждать? Ботиночки нацепил Эм Эм, шнурки завязал бантиком. Что тут особенно важно? Ботинки эти до сих пор служат, когда Почуваева приглашают в Америку, а его каждый год выписывают на встречу ветеранов понтонных войск и плавсредств времен второй мировой.
      Почуваев жрал и пил, Помреж витийствовал, девицы и не смели подозревать обман.
      - Каждый год... в Америку, - вздохнула первая.
      - Каждый год, - эхом отозвалась вторая. - А ботинки новые до сих пор?
      - До сих, - важно подтвердил Почуваев.
      - А вы как в Америку, самолетом?
      Почуваев погорячился, не согласовал с Помрежем:
      - Нет, поездом, в спальном вагоне, курочку жена даст, едешь, жуешь, по сторонам глядишь, не успеешь отоспаться, уже Нью-Йорк... встречает с мясом пирожками, - вспомнились отставнику слова песенки.
      Помреж грозно зыркнул зрак в зрак отставнику, Почуваев, хоть и не трезвый, вмиг сообразил, что дал маху, где именно, разбирать не стал, пусть Васька дальше распространяется, лучше пожрать, опыт подсказывал полнозвездному генералу: с бабами лишний треп часто в ущерб, один сидит соловьем заливается, а как до тихих игр доходит, глянь, а предпочли молчуна. Оно и понятно, ежели баба на лекцию пришла, тогда ей говорун ценен, если ж тревога тайная снедает организм, томление и всякая неопределенность, тогда в крепких руках молчуна скорее получишь ответы на каверзные вопросы.
      Помреж огорчился: Почуваев поездкой на поезде в Нью-Йорк напрямик через океан погубил рассказ, лишил его начинки из чистейшей правды, куда там затейливой лжи.
      Над столом повисло молчание, досаждающее Помрежу вообще, а в нервотрепный денек особенно, стоило примолкнуть, как мысли одолевали: к примеру, недогадливое большинство уверено, что деньги все решают, раздобудь, и все вокруг сверкает, ан нет, хуже всего, когда денег вдоволь, а жизнь покрывается толстенным слоем пыли; многие примечали, небось, нацелился человек купить автомобиль, сто раз перемусолил что да как изменится в его жизни, как выбирается он из сверкающего салона, и все красотки мира млеют, будто не видали отродясь ни мужиков, ни машин, или держит путь позднейшей ночью из спального района, прижатого к кольцевой дороге, мороз под сорок, такси вымерли, будто саблезубые тигры, и вдруг на уголке мерзнет в туфельках на каблуках, тоненькая, продрогшая, с глазами-плошками в пол-лица, и тут подкатываешь, приоткрываешь дверцу, из щели на мороз летят звуки музыки и валит пар, обдавая ледяную статую в тоненьких чулочках горьковатым запахом дорогого табака... В мечтах! Все так! А купишь машину и, конечно, морозы свое дело не забывают, и по углам красотки мерзнут, но... жизнь ничуть не меняется: то же с мебелью, техникой, да с чем ни возьми. Помреж-то прошел все классы: и крошки со стола ладошкой-ковшиком сгребал, и стольники наклеивал на лбы оцепеневших халдеев в наидорогущих кутильнях, а истина так лица и не открыла.
      Помреж расправился с молчанием живо. Притянул отставника, притиснул железно и начал вдалбливать, что туалеты платные в их округе тоже пришла пора приспособить к делу; в туалетах есть служебные помещения, не видные постороннему глазу, и очень даже обширные по площадям, и если оборудовать необжитые пространства под приглядом Фердуевой, то появятся новые точки, оперативные, так сказать: выскочил человек из метро или подкатил на такси, скажем, в полночь - официально туалет закрыт, но если шепнешь, вроде бы случайно задержавшемуся служителю пароль, известный Помрежу или тому же Почуваеву, то, милости прошу, в тайные туалетные кельи, даму свою, естественно, по лесенке с буквой Ж спустишь и... вот встреча на нейтральной полосе, долгожданная, щедро оплаченная, кто ж за бесплатик подставляться станет.
      В подпитии Помреж строил планы грандиозные, девки внимали, и Васька не сомневался, ни в жизнь не догадаются, о чем они с Почуваевым гутарят. Дыхание его пресеклось, будто человек-невидимка ткнул поддых пудовым кулаком, когда вторая - блонда - вдруг заявила: "А меня гулял у Чорка - он держит жральню знатную в приарбатских переулках - один..." и назвала одного из северных людей большого полета. Помреж сжался, обругивая себя за длинный язык. Неужели подстава?! Неужели девок подсадили, заранее все просчитав?! А он-то раскудахтался...
      Кретин!! - Грохотало в мозгу Васьки. Кретин! Твою мать! Забыл, чем на хлеб насущный зарабатываешь. Твердила Фердуева сотни раз: "Молчи! Хоть тресни. Всегда в выигрыше будешь. Посади язык на толстую цепь, пусть думают, хрен безмозглый, тебе плевать. Молчи! Всегда при наваре останешься, всегда чуткие люди приметят и пропасть не дадут, оценят, хотя б за молчание, а уж коли в сочетании с мозговыми шариками - и вовсе адмиралом проплаваешь".
      Почуваев отключился: цапал нескладно колено первой и рыгал, и похохотывал, и снова тянулся к бутылке, не замечая сложностей Помрежа, не предвидя опасностей, а лишь роняя с паузами:
      - М-да! Туалеты приспособить? Идея! - И снова, не забывая поглаживать колено. - М-да! Туалеты приспособить? Идея!..
      - Заткнись, - гадючьи прошипел хозяин и ткнул Почуваева так же безжалостно, как минуту назад его самого человек-невидимка.
      Филипп-правоохранитель прижался к Фердуевой: ей что, встала, отряхнулась и пошла. Свободная женщина. Человек в прихожей сопел, и утешало только - один, не группа, без понятых, свидетелей, может пронесет. Скрипнула половица, в спаленку виновато заглянул подчиненный, произнес сдавленно, будто глотнул горячее или подавился рыбьей костью, и не примешь за членораздельную речь; Фердуева, например, звук исторгнутый пришельцем не опознала, а Филипп тут же ухватил: чэ пэ! Вот что сказано было. Вот что значит - квартира без телефона, ярился Филипп, натягивая штаны. Фердуева возлежала на подушках и, похоже, посмеивалась - или всегда у нее по губам гуляла полуулыбка? Ухажер задумываться не стал.
      Гонец - владелец квартиры - терпеливо ждал в прихожей. Филипп попытался застегнуть ремень, живот вываливался, не желая попритихнуть под мятой рубахой. Понадобится еще одну дырку в ремне проткнуть. Разожрался факт, а кроме хаванины, какие еще такие радости - тоже факт.