Субботний прием обременял отставника лишними хлопотами, поселяя непокой в круглой крепкой голове на короткой шее, не восторгали Почуваева ожидаемые гости, да и вообще хоть какие бы не вознамерились нагрянуть - не нравились; однако разве всласть всю жизнь проживешь? Почуваев давно зарубил на носу: любое неприятное, суетное, нервнодеятельное отливается в конце деньгой, а денежки он привечал. Весь окоем его банок, дачных угодий, бани, липового цвета, собранного для сушки на чердаке, яблонь, аккуратно подвязанных и укутанных в ожидании лютых зимних холодов, весь Почуваев зависел единственно от денег. Да и у других тож, понимал отставник, да и что другие? Раз Бога нет, о других размышлять дурость сплошная и ничего более.
      Присел на ладно срубленную скамью, глянул на припорошенный снегом участок земли в проплешинах прошлогодней травы и увидел тюльпаны наяву, прямо среди снегов, ясно, невидаль, а Почуваев зрит натурально, хоть трогай, а еще говорят, у солдафонов воображение хромает, ого-го-го, еще как взмывает, и у каждого, только всяк свое воображает. Вернулся в погреб, распечатал крохотную, почитай, майонезную банку, вытянул патиссон, разрезал на дольки одна в одну и употребил с виноватым видом, будто извиняясь перед маринованным овощем за вторжение и поруху.
      Мишка Шурф после звонка и Приманке поторчал минут десять за будто выметенным метлой мясным прилавком и отбыл в нижние пространства, где девки из молочного отдела гуляли то ли новоселье, то ли удачный аборт, то ли черт его знает что - Мишке без разницы, но девок обижать не хотелось, и, спускаясь, Мишка уже обмозговал горсть анекдотцев, как раз по зубам приглашающим. Мишка в продмаге Пачкуна числился аристократом, и даже дон Агильяр с Мишкой считался, держал себя в руках, зная, что связи мясника обширны и ветвятся в самых различных областях.
      Мишка запросто плюхнулся на тарный ящик, прикрытый листом картона, потрепал розоволиких молочниц, всплеснул руками, глянув на снедь, и сразу зарядил общество пахучей историей. Девки хохотали до слез, подливали Мишке, и Шурф прикладывался к выпивке, едва глотая, скорее мочил усы, лишь бы не обидеть высокое собрание. Девки с возмущением пересказывали, как обнаглевшие покупатели пялятся на весы, как не устраивает их толщина оберточной бумаги, как за пятак готовы перегрызть глотку. Мишка кивал, разделяя возмущение, впрочем блюл и свою устоявшуюся репутацию справедливца и пытался прояснить позицию покупателей, коих обстоятельства загнали в самый угол, исхода откуда не предвидится: и, конечно, если б всю страну поставить за прилавки, тогда б люди жили всласть - мы-то, подмигнул Шурф, знаем, но трудность державы как раз в том и состоит, что людей больше, чем мест в торговле, и выходило, что девки в белых халатах, и Мишка, и Наташка Дрын, и сам дон Агильяр - люди особые, меченные судьбой.
      Мишка так до конца посиделок и не врубился, что отмечают, - витал в облаках, но поднялся тактично, где-то в середине празднеств, чтоб дать девкам перемолоть накипевшее без чужого уха - могли его опасаться, все ж особа приближенная к трону, и отбыл в разрубочную к Володьке Ремизу согласовать обед.
      Ремиз как раз торговал музыку: приобрел недавно установку для компактных дисков и теперь менял пластиночный парк на си-ди.
      - Ты че, - Армстронг, прыщавый, безгубый торговец пластинками и кассетами, неподдельно возмущался, - в Штатах сейчас новый альбом с одной пластинкой восемь гринов, а си-ди тридцать. Сечешь разницу? Все... с помощью лазера наворачивают борозды, - Армстронг ткнул в металлический диск. Ремиз изучал полированный круг платинового отсвета и готовил себя к великому перелому цен.
      - Тут чего? - осведомился Вовка.
      Армстронг победно оглядел мясников.
      - Самая фенька. Ю два! И...
      Ремиз неожиданно вскипел:
      - Знаешь, я твою Ю видел на ..., - сплюнул, растер плевок по каменному полу.
      Шурф веселился от души. Видно, заломил спекуль безбожно.
      - Вов! Остынь, зря завелся. Вынь кипятильник из зада. Армстронг человек интеллигентный, ты тоже ...; он предложил, ты, ..., можешь не брать. Мальчики, в какой стране нам довелось родиться!
      Ремиз исподлобья глянул на Шурфа и впрямь выпустил пар.
      - Новье? - обратился к Армстронгу.
      - Ну, Вов, - торговец музыкой тож сразу оценил, что Шурф пламя сбил, молодец Мишка. - Свежак! Джордж Майкл - раз, "Деф Леппард" из Шеффилда два...
      Ремиз полез за бумажником; перебил Армстронга:
      - Шеффилд, говоришь? Это хорошо. Бабка, помню, все талдычила: лучшие ножи из Шеффилда, а бабка толк в жизни знала, до переворота выпало пожить.
      Ремиз сложил коробочки с дисками одну на другую. Армстронг упрятал деньги, обратился к Шурфу:
      - А ты, Миш, не интересуешься?
      Шурф перебрал коробочки с дисками, полюбовался картинками, ссыпал в зев кожаной сумки музыкального жучилы.
      - Крутой больно ты стал, - серьезно подытожил Шурф.
      Армстронг не кручинился, Ремиз отоварился на славу, и день спекуля не пропал.
      - Миш, ты пойми, искусство, брат! Облагораживает душу. А чего не сделаешь ради души разлюбезной. Духовность, брат, сейчас в цене, идет не хуже свиных отбивных.
      - Ну это ты брось! - возмутился Ремиз, и все трое поняли, что шутник Армстронг перебрал в оценках. - А ну-ка я тебя посажу на общегражданский паек!
      Шурф поджал губы. Ремиз опустил глаза долу, чтоб шутейные искры не выдали пустяковость устрашения. Угроза возымела действие. Армстронг отступил на шаг к стене, в немой мольбе приложил сомкнутые ладошки к груди. Все трое рассмеялись.
      - Потопал, мужики. - Армстронг испарился, избегая встречи с доном Агильяром: Пачкун по причинам малопонятным терпеть не мог спекулянта. Ремиз полагал, что из-за неряшливого вида, Шурф допускал, что из-за прыщей; Пачкун проникся брезгливостью к Армстронгу, не желая, чтоб тот дотрагивался до продуктов - вдруг по воле случая кусок мяса к столу дона Агильяра попадет клейменый нечистой лапой спекуля.
      Ремиз еще раз перебрал коробочки, губы его шевелились. Мишка терпеливо ждал: нельзя вторгаться во внутренний мир человека, только что отслюнявившего пятихатник в оплату своих придурей, грех не дать такому человеку миг-другой насладиться приобретенным.
      Ремиз упрятал коробочки.
      - Звучание, Миш, отменное... каждая струнка отдельно поет.
      Шурф сдвинул свиную ляжку, отложенную Ремизом для неизвестного клиента.
      - Обедать будем?
      - А как же? - голосом известного актера изумился Ремиз, и то, что обычно мрачный Ремиз пытается шутить, даже ерничать, свидетельствовало, что Володька возбужден, не без грусти расстается с деньгами, что делало его в глазах Шурфа обыкновенным человеком, реагирующим на невзгоды жизни, как все, и потому достойным сострадания, как все.
      - "Риони?" - уточнил Шурф.
      Ремиз не расслышал.
      - Поставлю кресло посреди комнаты, сяду и... будто оркестр специально для меня наяривает. Кайф... Тащусь...
      Шурф протянул Ремизу дубленку с бобровым воротником - недавнее приобретение Вовки. Ремиз надел дубленку, нацепил очки в тонкой оправе, хотя зрел, как ястреб, нахлобучил твидовую шляпу с тонкими полями президент "Дженерал моторс", да и только. Шурф влез в исполосованную молниями, утыканную замками кожаную куртку, и разрубочная опустела.
      Фердуева задавала инструктаж. В первом ряду, низко склонив голову, громоздился Почуваев, через два стула от него развалился, широко раскинув ноги, Васька Помреж, вообще мужчины угнездились ближе к сцене, женщины-сторожа, немногочисленные - не жаловала слабый пол Фердуева жались по стенам или в дальних рядах.
      Фердуева, вся в черном, как ангел ада, сверкала глазами и бесстрастным голосом перечисляла прегрешения последних недель.
      - Клиенты недовольны размещением. Для общего сведения: Пуксо Марь Ивановна застилает бельем, застиранным до дыр. У нас что нет фондов на развитие? Жадностью случившееся объясняю. Учтите! - Присутствующие понуро молчали. Раздавленная Пуксо мелко и часто дышала, как дворовый пес в жару. - В институте истории уборщицы устроили свару из-за пустых бутылок. У нас разве не отлажено, что кому причитается и по какой цене. Кто вводит новации, ярит уборщиц, нарушает договоренности? - Взгляды уперлись в розовощекого блондина с бородавкой на верхней губе. Фердуева тоже впилась в отталкивающий кругляк красноватого мяса, уродующий вполне благообразное лицо блондина. - Учтите! - Фердуева не произнесла фамилию, и все поняли, что до конца расположения Фердуевой блондин не утратил.
      - Есть жалобы от клиентов, будто дерут с них, как при обеспечении девицами, а девиц и близко нет, или, хуже того, подгонят срам да и только, каких. - Фердуева глянула на Помрежа, Васька не один отвечал за девиц, но слыл непререкаемым авторитетом в поставках живности, и недовольство Фердуевой в первую очередь касалось Помрежа.
      Почуваев оживился: приятно, когда коллегу протирают скипидаром; не возносись! Не считай, что подвал тебе одному подмигнул, что ты первый об нем укумекал, до ума дело довести кропотливый труд нужен, тут без хватки Почуваева не обойтись.
      Фердуева листанула бумажки с пометками.
      - Еще вот жалобы младшего сержантского состава. Никуленкова принесла экипажу ПМГ четвертной, хотя давно установлено, меньше стольника в конце месяца не давать. Люди нервничают, рассчитывают на одно, на поверку другое. Мы нарушаем ранее выработанные договоренности. Что, Никуленкова, мало зарабатываете? Учтите, раскачиваем лодку. Зачем? А мягкая мебель из холла четвертого этажа, что, якобы, пошла под списание по негодности, не в вашей ли квартире всплыла? Я не против того, чтобы люди хорошо жили, но...
      Фердуева любовалась цветами на столе: помнят чертяки, что начальница чтит розы, особенно бутоны тугие, еще только готовящиеся стать цветком. Живет гвардия сторожевая с ней, как за каменной стенкой, и не знает, что есть враждебные группы, правда, в чужих районах, но только начнись свара, не дай Бог, все дело погубят. Фердуева уже провела переговоры с умеренными из двух соседних районов, похоже, вырисовывался союз, но два агрессивных района на севере столицы ее пугали, сговориться пока никак не удавалось. Фердуева давно смекнула: в масштабе города дело развалится, если не найти точек соприкосновения соперничающих групп. Слава Богу, деньги есть куда вложить. Один Чорк отмывает ей сотни тысяч, времечко золотое, но допустить кровопролития Фердуева не хотела, равно, как не допускала подозрений в слабине. Молодняк из северных районов упирал на малость фонда госучреждений на их территории, колол глаза обилием площадей в центре. Что ж, Фердуева провинилась, первой раскрутив выгодное дело. Шла впотьмах, кралась на ощупь, опыта никакого, одна вера в удачу да в прикрытие Филиппа. Теперь гостиничный фонд Фердуевой работал по ночам четче, чем в управлении высотных зданий. И не думалось ей, что возникнет междоусобица, мелкие стычки тревожили запахом большой войны. Воевать глупо, нешто мальцам-северянам невдомек? Все в проигрыше. Фердуева уже три раза встречалась с их делегатами и каждый раз расходились с прохладцей.
      Фердуева вытянула из вазы одну розу, положила на колени.
      - Кто хочет высказаться?
      Лучше б молчали... особенно тревожила необходимость создания мощных охранных дружин, кадры есть, сбить их в кулак дело дней, но денег войско требует немалых, пощекотала кончик носа бутоном, вдохнула тонкий розовый запах. Чорк не подведет, не бросит, к тому же понимает, таких, как Фердуева, лучше в угол не загонять, для всех лучше. А другие районы, из несоюзных Фердуевой, еще свое отношение к конфликту не определили. Выжидали. И как раз их выбор более всего волновал Фердуеву: если нейтральность, как они уверяли, то куда ни шло, но если в сговоре решили сожрать владения Фердуевой, ее пышные угодья в центре, войны не миновать. Цветок выпал, изогнулся рядом с красивыми ногами Фердуевой.
      Почуваев первым отлепил зад от сидения, вскочил, переваливаясь ванькой-встанькой, подал упавший цветок в руки хозяйки: ни благодарности, ни кивка, но Почуваев не сомневался, очко в его пользу, победно чиркнул взором по вроде бы дремлющему Ваське Помрежу. Пожалуй, один только Помреж в этом зале представлял в полном объеме тяготы надвигающихся времен. Пора рвать когти, но только крысы покидают тонущий корабль; Фердуева сделала из него человека, напитала бабками, всегда в частных беседах подчеркивала особое к нему отношение и (если не допускать, что так же она оглаживала и других) расположение, плюс щедрые выплаты втайне от прочих заставляли Ваську Помрежа испытывать к Фердуевой смешанное чувство благодарности и даже восхищения.
      Сейчас, глядя в зал и не замечая обращенных к ней лиц, Фердуева думала о Мишке Шурфе с крепкими связями в северных районах. Мишка уже годами выказывал почтение Фердуевой и негласно числился в свите ее советников. Мишка щупал северян по заданию Фердуевой, приносил иногда интересное, но хозяйку все эти годы не покидало ощущение, что Шурф может гнать треп в обе стороны - агент-двойник, Мишка слишком хитер, чтобы его надежность представлялась безупречной. Именно Мишка уверял ее позавчера, что состоялись контакты северян с группой нейтралов и что среди нейтралов есть шальные головы, считающие резоны северян приемлемыми, а империю Фердуевой слишком быстро растущей и мощной.
      У Фердуевой среди северян обретался один верный человек, всего один, его хозяйка законсервировала, боясь разоблачения, до времени, и решила использовать в самой аховой ситуации, смертельной и скоротечной. Не желая жертвовать своим человеком среди северян, Фердуева не могла на все сто проверить Мишку Шурфа, приходилось считаться с его искренностью.
      - Миш, воевать или нет? - не раз переспрашивала Фердуева.
      Шурф отвечал уклончиво:
      - Сейчас нанести удар к нашей выгоде, они еще не сбиты в кулак, но разгром иногда подхлестывает пуще ровной житухи, сытой и плавной. Битые поднимутся, это не вопрос. И значит - стенка на стенку, снова и снова, долгая изнурительная война на выживание, а если так воевать, то жить-то когда?
      - Миш, так воевать или нет? - строила дурочку Фердуева.
      Мишка сразу смекнул, что цель Фердуевой - избежать побоища, хозяйка не раскрыла карты Шурфу: Филипп-правоохранитель обещал связаться с дружками в северных районах и просить их вырвать зубы, хоть на время. Филипп объяснил: как правило, мутят воду три-четыре горластых мужика в авторитете, и, если их вывести из игры, припомнив их старые художества или быстренько соорудив новые, то вся гоп-компания угомонится. Фердуева возлагала немалые надежды на вырывание зубов и, когда Мишка Шурф, между прочим, сообщил, что арестован Витька Молдинг - спец по потрошению машин, тихо возрадовалась, решив - вот и началось вырывание зубов. Однако Молдинг - мелюзга среди беспокоивших Фердуеву людей, а два клыка, об удалении коих мечтала, чувствовали себя вольготно и даже раскланивались с Фердуевой то в одном кабаке, то в другом. Удаление застопорилось на Молдинге, и вот уже более месяца хирурги Филиппа, как видно, не брались за инструмент.
      Среди нейтралов Фердуеву подпитывали слушками симпатизирующие дамы, в особенности любовницы Хрипуна - крупного дельца, решившего избавиться от многолетней нежной привязанности и уверенного, что та ни о чем не догадывается. Фердуева вмиг спросила список последних побед Хрипуна, подсунула обманутой, чем разъярила любовницу невиданно: информация от нейтралов текла рекой и оставалось только гадать, где правда, где слухи, а где и откровенные фантазии уязвленной дамы.
      В зале заворочались, и Фердуева припомнила, что высокое собрание давно мается под ее барским приглядом: хозяйственные невзгоды сейчас не интересовали Нину Пантелеевну - отладятся: простыни и девки мелочь, другое трогало: скажем мордобой в "Белграде"-втором, в холле первого этажа, где пострадавшими оказались все, как один, люди Фердуевой с их дамами и кавалерами. Началось все с посадки на такси но, по рассказам, Фердуева чувствовала тонкую режиссуру происшедшего и размышляла, не сигнал ли ей подают? В случайность не верилось, хоть умри.
      Собрание завершилось скомкано. Фердуева посыпала плечи уходящих стандартными угрозами, без намека на ярость в голосе: ясно - голова болела о другом. Разошлись мирно, кое-кто остался на два-три слова; выплеснув наболевшее, тут же уходили: в целом крепко налаженное дело вертелось без сбоев, и угроз ему не виделось, кроме угрозы с севера.
      Все разошлись. Остался Васька Помреж, как видно, по делу, и Почуваев, естественно, из ревности, потому что задержался Васька. Лошадиная морда Васьки затряслась в смехе. Почуваев насупился, однако в бой полезть при хозяйке не посмел. Васька Помреж задержался по знаку Фердуевой, хозяйка желала выспросить еще подробности у очевидца побоища в "Белграде", сравнить с ранее услышанным от других. Почуваев проверил, застегнул ли верхнюю пуговицу на ковбойке, поправил безобразный галстук рублевой цены и помоечного вида. В маскарадах отставник тоже знал толк.
      Фердуева положила глаз на соглядатая, поджала губы, будто решала, вышвырнуть лишнее ухо из зала или пусть сидит. Решила оставить, трепливостью Эм Эм не отличался, лишних связей не имел, а кулаки полкана еще сгодятся в случае надобности.
      Лошадиная морда Помрежа застыла, подпертая снизу острым, хрящевым кадыком, Васька босяцким жестом почесал затылок ладонью с добрую доску для резки хлеба, обтер нижнюю часть лица, будто прикрывая на всякий случай длинные зубы, чтобы не перепугать Фердуеву в предстоящей беседе, и легко вскочил на сцену.
      - Вась, - Фердуева сжала горлышко вазы с цветами, уткнулась в розовые бутоны, будто мечтала отгородиться тонким запахом от невзгод, замерла на вздохе, резко отодвинула вазу, положила мраморную руку с точеными пальцами на крепкое колено Помрежа, - Вась, что там было?
      Помреж повторил с незначительными вариациями ранее известное. Замолк, чуть склонил лошадиную голову набок, будто прикидывая, дернет ли хозяйка еще раз за узду или удовлетворится услышанным. Васька тоже умел продавать словесный товар. Фердуева враз разгадала ход мыслей подчиненного.
      - И все, Вась? Кулаком в рыло... мордой об мраморный угол... на улице даму в норке башкой в урну... И все?
      Губы Помрежа раздвинулись, ощерился длиннозубый рот, все существо Помрежа напиталось злобой и решимостью.
      - Нет, не все. Метрах в десяти вниз к Бородинскому мосту стояла милицейская машина...
      Фердуева вздрогнула: неужели Филипп предал? Неужели трещит прикрытие? Неужели Филипп наивно рассчитал, что он у нее один в охранении?
      - Пустая? Без ментов? - понимая, что надежды не остается, выдохнула Фердуева.
      Помреж прикрыл глаза, будто силясь вспомнить все в подробностях.
      - Чего ж пустая... трое в форме сидели, спокойно покуривали, в зеркальце-то вся бойня, как на ладони. И еще "жигули", семерка, стояла с частными номерами, а в них двое в штатском, но я-то их брата за версту чую.
      Фердуева забросила ногу на ногу.
      - Может ряженые?
      Помреж длинно и витиевато выругался.
      - Натуралис! Что ж, я не отличу самодеятельность от органов? Стыдоба в моем возрасте. Я еще в кино, когда работал, всегда поражался: как ни обряди актера, как ни науськивай - нет мента, так, видимость одна, шарик без воздуха.
      Фердуева молчала, и Помреж молчал. Почуваев ругал себя, что остался: его дело сторожить и оброк собирать, он игрок по копеечке с белой панамой на макушке, а тут люди рубятся, не приведи Господь, похоже, стольник за вист заряжают. Эх ма! Почуваев засопел по-кабаньи и вернул Фердуеву от размышлений на бренную землю.
      - Вась, не договариваешь, сдается? Рожа-то у тебя не так, чтоб скорбная для такого момента.
      Помреж мучить Фердуеву не стал:
      - Не нашего района номера. С севера машины.
      - Вот оно что. - Облегчение сразу придало лицу хозяйки цвет и яркость глазам. Еще полбеды. Значит Филипп не переметнулся. А северян поддерживают их правоохранители. Естественное дело. Вот почему и зубы перестали драть. Филипп у себя царек, а на севере свои монархи, все жить хотят, что им Филипп, ровня и только. Фердуева повеселела. - Это хорошо, Вась, что они на раннем этапе показали, кто за ними стоит. Потрафили нам. Засветились, орелики. Я их мышиную гвардию притушу, найдем управу. Я-то думала мальцы с желтком на губах... нет, поди ж, эшелонированная оборона...
      - Вот-вот, - услыхав знакомое, брякнул Почуваев: - Мать честная, чисто боевое учение, синие - зеленые, северные - южные, эко народец разбирает...
      Фердуева от радости взбурлила показным негодованием, рявкнула на отставника, вознаграждая себя за тяжесть пережитых минут:
      - Мотал бы отсюда, Михал Мифодич.
      Почуваев вскочил, будто от генеральского окрика, поднес пятерню к шишковатой, поросшей коротким ежиком голове и строевым шагом покинул зал.
      Фердуева выжидала, пока затихнут шаги, и доверительно сообщила Помрежу:
      - Вроде идиот на вид. Дудки! Упаси Бог так заблуждаться. Свой расчет имеет, калькулирует не хуже нашего, но предан, впервые в жизни копейку заимел. Преданность пожилого, всю жизнь пронищенствовавшего, ни с чем не сравнишь.
      Васька прогнулся на стуле, разбросал в стороны мосластые ноги.
      - Думаешь, в армии не подворовывал?
      Фердуева растопырила пальцы перед собой: показалось, что на ногте безымянного правой руки облупился лак, нет, порядок.
      - Подворовывал по мелочам... там тяпнет и в кусты, там откусит и затаится. По мелочам, а тут поток... разница? Плечи расправляются у человека. Все талдычат про достоинство. Цену должен иметь человек. Хоть на части меня режь, никогда не поверю в достоинство нищего.
      - Это факт. - Помреж поднялся. - Я не нужен?
      Фердуева раскрыла сумочку, вытащила три серо-коричневые, протянула Ваське.
      - Не надо, - неуверенно возразил Помреж.
      Фердуева, не слушая, воткнула деньги в карман сменщика Почуваева и кивнула - иди.
      Через минуту в пустом зале со знаменами по углам и вымпелами по стенам, перед вазой с розами сидела женщина, будто с обложки журнала, и водила остро очиненным карандашом по белому листу бумаги. На дне давно остывшего стакана чая залегли чаинки. В дальнем конце зала открылась дверь, и Фердуева увидела двоих незнакомцев. В этот момент погас свет.
      Филипп Рыжий разгадывал кроссворд, когда появился Дурасников.
      - Трифону Кузьмичу мое с кисточкой!
      Дурасников тяжело опустился в кресло.
      - Ты чего? - осведомился Филипп.
      - Так заглянул. - На сером, липком на вид лице зампреда лежали глубокие похмельные тени, похоже, начальник с трудом сдерживал внутреннюю дрожь.
      Филипп вернулся к кроссворду: пусть Дурасников сам лепит разговор, не Филипп к оберторгу явился, а напротив...
      В комнату заглянул человек в форме подполковника милиции, Филипп поднял глаза, офицера сдуло, будто сухой лист.
      - В строгости держишь, - со знанием дела уронил Дурасников. Оценил служебное соответствие: если перед дверью кабинета у подчиненного не начинает пупок развязываться, что ты за начальник?..
      Филипп никак не мог разгадать нужное словцо, на окаянном все замыкалось, дело застопорилось.
      - Слушай, - решил облегчить участь Дурасникова Филипп, - слово из трех букв на ха начинается.
      - Ты что? - оскорбился зампред. - Нашел мальчика!
      Филипп засиял, выкрикнул:
      - Мальчик, мальчик! Хор мальчиков Свешникова. Хор! Вот оно слово, принялся с школярской старательностью вписывать буквы в клетки.
      Дурасников знал, что у Филиппа всегда припасено, озирался по сторонам, старался определить, где Филипп ховает горячительное: три сейфа, два шкафа и еще в углу столик с ящиками, на коем пепельница и гравированный щит с мечами. Филипп потер руки.
      - Все! Расколол орешек! Хор! Ишь ты. Про меня еще в молодости говорили. Всегда расколет! Никто упираться не моги...
      Дурасников потупился. Филипп заметил тень неудовольствия, сразу понял суть, рискнул объяснить:
      - Небось, думаешь, руки выкручивал? Эх, вы! Руки не распускал, не доходило. Сами оговаривали, ей Богу, оторопь брала. Ты ему соломинку, мол, так ли все? Может, перехлест? Пережим? Подумайте. А подследственного, гляди, как плотину прорвало, видит, что ты радуешься признанию, вроде и сам обвиняемый не нарадуется вместе с тобой. Примечаете, гражданин начальник, как я вам подмахиваю?! Находились, конечно, упиральщики-молчуны, но редко, да и сколько ни упирайся силы-то вытекут, вот в чем фокус. Так что руками махать нужды нет. Ну то в мои времена, а раньше, конечно... - Филипп наблюдал за блуждающим взором Дурасникова. Триша, кормилец, ты никак с нутряным жаром пожаловал, а я, нехристь, мучаю доброго человека всячиной да лясы точу попусту. - Коротконогий Филипп неожиданно резво вскочил и скомандовал.
      - Закрой глаза! - Дурасников покорно закрыл. Через минуту перед зампредом золотился содержимым чуть не доверху наполненный стакан. Сквозь серость кожи щеки Дурасникова расцветило азартом, предвкушением спасительного. Рука неуверенно, будто Дурасников опасался, не растаяло бы видение, поползла к стакану. Филипп отдал короткие команды по телефону и вернулся к похмельной игре, не без умиления наблюдая за дурасниковскими корчами.
      Трифон Кузьмич страшился тонкости стакана, не раздавить бы ненароком, хватанешь с лишним жимом, пиши - пропало, ласково охватил стакан, стеклянные стенки едва не выскальзывали из неверных пальцев, поднес к губам, всем телом прянул навстречу желтому ободку по краю, ноздри щекотнуло крепостью хмельного, коньячным духом обожгло небо, защипало веки. Дурасников с маху опрокинул стакан и... будто из бочки выбили деревянную затычку: силы и соки хлынули во все закоулки дурасниковского тела, взор засверкал, плечи расправились, Дурасников даже глянул не без недоумения на Филиппа рыжего, будто не его стараниями возродился к жизни.
      Филипп тактично перебирал бумаги, по себе зная, что миг распространения спасительного жара по дрожащему нутряно телу прерывать пустыми россказнями грешно, негоже лишать страждущего сладостных минут.
      Дурасников совсем оклемался, начальственно затвердел подбородок, властно обозначились скулы: жаль, Филипп глазел на возрождение Дурасникова из пепла и, как ни досадно, даже приложил к тому руку. Зампред желал бы сию минуту исчезновения Филиппа, и тот, будто распознав тайные мечтания Дурасникова, протянул неопределенно: ну-ну, знаю, брат, что, покуда разрывает окаянный жор к горячительному, кому угодно поклонишься, а как только пылающие угли залиты, сразу цена собственная, только что ничтожная, скачком возрастает и благодарить спасителя - нож острый.
      Филипп поднялся, засеменил на кривых ножонках к подоконнику, вытащил из потаенной ниши над батареей тряпицу, принялся протирать листы герани в керамическом горшке.
      - Люблю, знаешь, герань с детства. - Внутренности барака, подарившего жизнь Филиппу, живо предстали из забвения: убожество и грязь, и вечный ор пьяных родителей-жильцов и запущенных голодраных чад, и песни обезноженных, обезрученных солдат, на беду свою вернувшихся с войны.
      - Коньяк ничего себе, - ответствовал Дурасников, не прислушиваясь к хозяину кабинета.
      Огненно-волосатый правоохранитель Филипп оставил в покое герань, нырнул в кресло, упокоил корявые кисти, сплошь заросшие шерстью, на подлокотниках. Филипп раздумывал, выпить или воздержаться, дело не простое, требовало обстоятельного обмозгования. Лапища подперла срезанный подбородок, придававший Филиппу неандертальский вид, особенно при обнажении длинных, желтых и торчащих наружу клыков. Возобладала умеренность. Бутылка исчезла с заваленного бумагами стола. Дурасников погрустнел, но ронять достоинства не стал: не повторил, значит, не повторил, упрашиваний Филипп не дождался.
      Филипп, уже упрятав бутылку, притворно охнул:
      - Может, еще желаешь?
      Сволота! Дурасников скроил наилюбезнейшую морду, махнул рукой, мол, куда там, и без того отогрел по-царски. Филипп объяснения принял, между прочим, обронил:
      - С твоего клиента не слезаем. Плотно пасет "двадцатку". Может, из чистой любознательности? Гражданский темперамент, то да се? поинтересовался Филипп, не хуже Дурасникова сознавая: любознательность, как мотив, не лезет ни в какие ворота.
      Дурасников просветленным выпивкой мозгом калькулировал силы прикрытия: не только в исполкоме, не только в горсовете, еще кое-где затаились дурасниковские доброхоты и по совокупности их симпатий и поддержки вряд ли удалось бы недоброжелателю подковырнуть зампреда и все же... Трифон Кузьмич наблюдал не раз, как, бывало, нарастал снежный ком неприятностей, превращаясь в лавину, и сметал неудачливого икса, не взирая ни на какое прикрытие. Однако в таком исходе Дурасников всегда распознавал недорасчет пострадавшего, неумение унюхать заранее дыхание неприятностей на своем затылке.
      Филипп непонятно развеселился, сообщил визитеру:
      - Не боись, наше время еще не вышло, много нас, вот в чем штука. Умники, конечно, писать ловки, балаболят складно, но беда их в малочисленности. В лености также, а наш брат числом велик, спайкой, злостью, если хочешь... а как не злобствовать, ежели припомнить, откуда мы вышли-пробились к сладкой жизни.
      Дурасников хотел возразить, мол, не банда же мы, не разбойное кодло, но... спасительное воздействие коньяка поумерилось, и вступать в обсуждения с Филиппом расхотелось.
      Дурасников поднялся, Филипп также оторвался от кресла, оба замерли друг напротив друга. Заглянула канцеляристка, увидела сжавших губы, обремененных государственными заботами представителей власти, шмыгнула в испуге в коридорную тень, тихо прикрыв дверь. Филипп взял под козырек. Дурасников потянулся было тож рукой к виску, мол, отчего ж не подыграть Филиппу в мастерском, годами длящемся маскараде, но неожиданно допустил, что канцелярская мышка подглядывает сквозь щель в двери, а уж подслушивает вполне, и громко подвел итог посещению:
      - Дел невпроворот, позвоню к вечеру.
      Филипп так и застыл, приложив руку к виску, как видно, на этот раз не уяснив, какие приводные ремни заставили поступить Дурасникова именно так, а не иначе.