- Надо организовать гражданскую самооборону против жуликов.
      - Вроде Робин Гудов на должностях старших инженеров, карающих нечистых на руку.
      Кордо отщипнул от свежего бублика, огладил круглящийся живот и, досадуя на себя за слабость, принялся мерно жевать. Апраксин развеселился: мог бы представить Пачкун, что двое мужчин под сорок, не тупиц, не лодырей, трапезничают четырьмя бубликами, плавленым сырком и чаем, заваренным из пыли с чарующе восточным названием "байховый". Юлен вращал ложечку, и размокшая чайная пыль всплывала со дна стакана.
      - Смущает даже не то, что крадут многие, а постоянная готовность украсть почти всех и каждого, причем крадут не только материальное, но все вообще - жен, неполагающиеся привилегии, неполагающиеся почести, уважение, должности... вакханалия краж.
      Апраксин грыз бублик, думать не хотелось, все передумано за эти годы по сто раз, и, чтобы поддержать угасающую беседу, воспользовался приемом Кордо.
      - Что ты предлагаешь?
      Улыбка рыжика заставляла прыгать веснушки по щекам. Кордо погрозил Апраксину.
      - Не воруй! Спер мой любимый вопрос.
      Кордо смеяться не хотелось. Видишь ли, собирался высказаться он, все слишком зажато, закручено, парализована воля пробовать. Если б возможность диктовать человеку-производителю волю высшего давала толк самым удачным, оказалось бы рабовладельческое общество, там работающий не то что зависел от начальника, а попросту принадлежал ему, как вещь, но... дело не шло. Несвободный мозг не работает. Причем, рабовладелец хоть заботился о рабе; кто станет в здравом рассудке рубить топором собственный стол или разносить в щепы финский гарнитур? Бессмыслица! Будешь холить и лелеять раба - твое, если ты не садист, конечно. И еще, собирался предложить Кордо, известный экономист и литератор возвестил, что милосердие наиболее оправдано экономически. Только за эти слова я б ему воздвиг памятник. Соединить нравственное и производственное, увязать в один узел? Во весь голос заявить, что нищенство, бедность безнравственны? Блестяще! Выходит, нравственность влияет на производство, да еще как. Возьми японцев, отчего сыны восхода поставили на колени весь мир? Стонут народы, слезами заливаются американцы, англичане, немцы, что у них мозги малолитражнее? Нет и нет; работать не умеют? Это немцы-то, американцы? Каждый рассмеется, так в чем же дело? А вот скажи мне, где в мире страна самой высокой культуры? Замер! Так и есть. Япония, любой согласится. Выходит, культура страны определяет мощь ее фабрик и заводов... а у нас, брат, заговор тупиц повсюду, одно мурло другое за уши тащит, будто чем человек безграмотнее, чем хуже владеет родным языком и ремеслом, тем он вроде б патриотичнее, ближе к земле, к народу. Чушь! Всю кашу заварили, чтоб пролетария поднять до уровня интеллигента, а не интеллигента опустить до уровня баб, лузгающих семечки на деревенской завалинке. У нас, друг любезный, главные редакторы иные через слово запинаются.
      Всего этого Кордо не сказал - сумбурно - да и выхода после обличения не видно, делать-то что? Творят новое! Тут слышу с трибуны член коллегии вещает: "Мы эту проблему мудируем!". Спутал, понимаешь, муссируем и будируем... Так вот и мудируем, брат...
      Апраксин не хуже Кордо понимал: вокруг плохо, а как сделать, чтоб стало хорошо? Фердуевская дверь вырастала непреодолимой преградой на пути к справедливости, число дверей таких множилось, образовывались изолированные форпосты, сливающиеся в неприступную стену, тянущуюся из края в край горизонта, нигде не начинающуюся и нигде не обрывающуюся...
      Кордо повертел убогую коробочку с надписью "байховый".
      - Гражданская самооборона против жуликов?.. Гэ эс пэ жэ! Недурно с нашей-то любовью с сокращениями. Исполком Гэ эс пэ жэ постановил! Иностранная комиссия Гэ эс пэ жэ рассмотрела на очередном заседании! Пленум правления Гэ эс пэ жэ определил! Республиканские организации Гэ эс пэ жэ усилили работу по контролю!.. Тоскливо, брат!
      Апраксин разоткровенничался: ходит уже вторую неделю за жиличкой со второго этажа, высматривает - иная жизнь, иная планета, вроде, как на лугу, если ляжешь лицом вниз к траве, приглядишься и видишь в безмолвии тихом, прокаленном солнцем кипит жизнь да еще как: один тащит, другой грызет, третий осваивает новые территории, четвертый зарывается в землю, чтоб налететь тут же на пятого, вылезающего из-под земли... Таскаюсь за жиличкой со второго, как хвост, знаю все ее контакты, знаю как день строится, знаю, чем промышляет... пока вчерне, если покопаться, всплывут подробности и куда с ними? Заявиться в милицию! Вот, мол, коллеги, результат многодневных бдений, а они мне: свихнулся, дядя? На доносы потянуло? И вроде, тоже правы...
      Про заговор тупиц Апраксину понравилось, смахивает на правду: никто сознательно такой заговор не организует, не собираются с опаской на тайных квартирах, не перезваниваются из автоматов, прикрывая ладошкой телефон, не шлепают листовки на ксероксах, не шагают с плакатами по улицам, самовоспроизводящийся заговор, тупица тупицу издалека примечает и начинает тащить, ласкать - выгод много и конкуренции нет - не подсидит, и самому не надо рвать ноздри, опять же тупица верностью хорош, никогда не взбрыкнет, куда ему тупице податься? Предан будет собачьи, если ты его к корыту допустишь... выходит, для иерарха, для чиновного воителя тупица всем хорош, одно плохо - работа стоит, так работы никто и не требует; а уж если тупица присягнул идеалам государственного учения, тогда и вовсе, твори, что возжелаешь, ересь не прощается, а плохая работа не со зла же, способности у всех разные, а кормиться всяк хочет.
      Возникает вопрос, кто же предпочтительнее: слаженно, продуманно вкалывающий еретик, или верноподанный тупица? При наших-то традициях отыскать ответ легче-легкого...
      Горячее питье, бублики, сырок, остатки варенья, ублаготворив утробу, расслабили, делиться размышлениями Апраксину не хотелось, быть может, Кордо и сам думал схожее или тождественное, Господи, одинаково негодуют полчища разумных людей, а рати чиновных тупиц истопчат и несутся к ложным целям в славе и достатке, опустошая родную землю, обкрадывая грядущие поколения без малейшей для себя опасности держать ответ. Слава Богу, человек смертен. Живи сейчас, а потом посмеивайся с небес, как-то потомки начнут отметки за поведение выставлять.
      Апраксин не знал, что его преследование Фердуевой не укрылось от чужих глаз, не знал, что слежку истолковали неверно, приписали не на счет Фердуевой, а на счет Пачкуна и Дурасникова, объяснили интересом не к начальнице сторожевого воинства, а злобой к начмагу дону Агильяру и желанием уесть зампреда. Люди Филиппа в машинах с полосами по бокам и в автомобилях вовсе неприметных, заставали Апраксина все чаще или в магазине Пачкуна или рядом, или видели, как подчиненные Пачкуна или он сам отправлялись к Фердуевой - торги тряпьем и снабжение продуктом шли бойко, - получалось, если не вникнуть, что Апраксин пасет Пачкуна, а значит Дурасникова, то есть берет под колпак зампреда, и выходило, что Дурасников - хвала его нюху - учуял беду загодя, проявив недюжинную сметку.
      Филипп-правоохранитель обожал самолично пугать сведениями. Сейчас Дурасников потел перед Филиппом, избегая встреч с глазенками-пуговками. Филипп жевал кончик карандаша и плел несусветное: похабные шутки, исковерканные анекдоты, перевранные до неузнаваемости сплетни... Дурасников привык: зазря Филипп не вызывает, если б соскучился сам бы заглянул. Зампред ждал терпеливо, тоскливо прикидывая, что не дотянул в безмятежности до банной субботы.
      Филипп не любил Дурасникова, но был с Трифоном Кузьмичем одного помета: одинаково гоготали над несмешным, одинаково чурались людей, выписывающих толстые журналы, не понимая, как можно всерьез читать отличное от справок, а директивные органы, одинаково не жаловали умников, справедливо чуя в очкастых, носатых, бледных, приличных, добротно образованных прямую угрозу. Филипп догадывался, что и он не люб Дурасникову, и все же судьба повязала их накрепко, симпатии тут в счет не шли; клановость правила бал - клан невежд ширился, мощнел и, не встречая препятствий, наглел в ублажении гложущего своекорыстия. Большого ума не надо, чтоб уяснить: монолит начинает разрушаться с мелких трещинок, оттого-то сколы, щербинки и царапины на поверхности аппаратного монолита волновали всерьез.
      Филипп Лукич откинулся, радостно оглядел Дурасникова, будто собираясь сообщить восхитительное и неожиданное... и огорошил: - Точно, пасет тебя умник, дался ты ему, бедняга.
      Дурасникова прошиб пот. Сволочь, Филипп, даже не пытается скрыть, что ему пригвоздить коллегу в радость, однако помогать обречен из страха за свою шкуру и для преподнесения урока, чтоб другие не повадились рыться в неположенном.
      - И что? - не утерпел зампред.
      - Пугнуть его?
      Дурасников сжался: вот оно что. Шмыгнул носом, времена опасные, если что вылезет, не отмоешься.
      - Пугнуть или как? - не унимался Филипп. - Тебе решать.
      Дурасников мялся. Филипп мог вести двойную игру, мог даже записывать их беседу. Свинья! - Кипел, негодуя, Дурасников.
      - Так как пугнуть или погодить? - Филипп определенно блаженствовал.
      Дурасников голоса не подал, лишь согласно кивнул. От Филиппа тактика молчания не укрылась, блин лица дрогнул, как гладь воды, вспученная подымающейся со дна массой. Филипп заискрился улыбкой, жутковато обнажая десны.
      - Выходит, я про пугнуть не боюсь спрашивать, а ты впрямую ответить опасаешься?
      И правда, Дурасников, пристукнул кулаком по столу, не рискнул бы Филипп сто раз талдычить про пугнуть, если б шла запись. Нервы подвели, задергался лишку. Дурасников напустил на себя обычное аппаратное молчание, закаменел скулами, заиграл желваками.
      - Пугни, - и на всякий случай добавил, - не слишком... так предупредительно...
      - Это мы сообразим, спасибочки за совет.
      Зазвонил телефон. Филипп хватанул трубку, сразу напомнив безумием свирепого взора голодного бульдога, однако на глазах оттаял и даже кокетливо - Дурасников никак не ожидал - пролаял в трубку:
      - Спасибо, не забыла, а я вот сам не помню, все в трудах праведных, работы по горло. М-да кое-кто... у нас... еще порой, м-да... честно жить не хочет. Или не может? - пошутил Филипп, рассыпавшись в топорных комплиментах.
      После болтовни по проводам Филипп пояснил: звонила привязанность, из бывших, года три назад зароманились, поздравила с днем ангела. Филипп запамятовал.
      Дурасников терпеливо выслушивал вздор о похождениях Филиппа, про прелести поздравлявшей, про ее хваткость, про умение проворачивать такие дела, что твоему Пачкуну и не снились, неожиданно определил Филипп, показывая, что связи Дурасникова с начмагом "двадцатки" ему ведомы. Дурасников моргал, прикидывая, зачем ему все это, только обратил внимание на отчего-то поразившую фамилию - Фердуева, попытался представить обладательницу такой, а потом из глубин памяти всплыло: Пачкун упомянул эту фамилию, а вот в какой связи не припомнить.
      Филипп замолчал. Разговор иссяк. Хозяин кабинета умел показать внезапную занятость, и недавнее душевное расположение ничуть не гарантировало от вспышки грубости. Дурасников пожал короткопалую лапу, глянул на толстые папки дел на столе Филиппа и вышел, уныло сознавая, что и его подноготная описана и продыроколена.
      В кривом переулке близ Арбата, в пятиэтажном доме с единственным подъездом - облупленные квартиры, плюс дверь резного дерева - обреталась подруга Наташки Дрын. Светка Приманка... Прозвище высвечивало с предельной яркостью жизненное предназначение тоненькой, синеглазой девочки, обезоруживающей постоянной готовностью расхохотаться.
      Светка занимала комнатенку, заставленную фикусами от предыдущей владелицы и коробками импортной радиоаппаратуры: магнитофоны, дискеты, видики и мониторы складировались у Светки ее дружками, там же проводились торги. Светка имела процент с реализации, а также возможность накалывать жирных карасей, приобретающих вожделенные музыкальные ящики. Близость к центру придавала жилищу Светки притягательность и желанность; за счет купцов набивался холодильник, к тому же Светка редко оказывалась одна в своем углу, а мужики мелькали перед глазами сотнями.
      Освобождалась ото сна Светка в половине одиннадцатого, шлепала по коммунальному коридору в ванную, облупленную, увешанную баками для кипячения белья, стиральными досками ветхозаветных образцов, шлангами и велосипедными колесами; рьяно чистила зубы и каждый раз любовалась изразцовыми плитками, оставшимися с тех еще времен. До переворота. Сине-зеленые изразцы уводили Приманку в иной мир, где себя Светка представляла толстовской героиней вроде Анны Карениной, неизменно окруженной ослепительными кавалерами, порхающей с бала на бал и вовсе не помышляющей расстаться с жизнью. Да откуда и знать-ведать Светке про паровоз и рельсы, если кроме школьной хрестоматии по литературе не подвернулось ей ни единой книжки с тех пор, как Приманка хаживала в коричневой школьной форме с черным передником и бантами, выкроенными бабкой из тюля, что приволок дед трофеем из поверженной Германии.
      Светка тщательно прополаскивала рот и тыкала в промежутки меж зубов зубочистку: так велела врачиха. Напугала Светку до полусмерти надвигающейся перспективой потери зубов. Потеря предстояла не скоро, но живость описания - посыпятся зубы, как горох! - добила Светку и, не зная за собой других достоинств кроме привлекательности для мужчин, Приманка не на шутку озаботилась состоянием десен и счищала камень с зубов не реже раза в год. Гинеколог и зубник! Более ничего не надо, думала Светка, и по бережности отношения к собственному здоровью считала себя женщиной вполне достойной.
      После ванной Приманка завтракала и думала о жизни. Надбивала верхушечку яйца ложечкой, хотя Мишка Шурф - знаток этикета - не раз потешался и советовал с маху отсекать верхушку ножом, как за бугром. Не получалось у Светки, да и процедура проникновения в яйцо нравилась долгая, не мешающая плавному течению мысли. Возьмем Дурасникова, с коим на субботу намечена баня. Что о нем сказать? Говно. Глазки заплывшие, жулик, властью обласканный, цены себе не сложит. Мурло! Торговлю района держит в одном кулаке. Сколько же ему обламывается? И куда деньги девает? И такая сволота тож рассчитывает погреться в объятиях Светки и... не ошибается. Деньги водятся, харчем затарена под завязку, а вот с квартирой беда. Нужна своя, без соседского сексотного догляда, и желательно в пределах Садового. Колечко родимое! Привыкла Светка к центру. Сочувствует подружкам, совершающим набеги из спальных районов столичной периферии. Не денег на такси жалко - деньги что, а настоишься на морозе в колготках: холод жгутом перекручивает, корежит придатки, потом набегаешься к белохалатникам до мути в башке и кругов перед глазами.
      Светка прорубила дырку в яйце, зачерпнула желток, облизнулась, успела бросить взгляд в зеркало: мелькающий ее красненький язычок аж подбрасывал мужиков со стульев. Все скоты, на один манер скроены! Скукота! Но и без них не проживешь. Все ж греют иногда, деньжат подбрасывают и понаблюдать мужиков не хуже зоопарка удовольствие. Каждый пыжится по своему. Кто добряка, значит, разыгрывает, кто умника, кто недотепу легкого, в обращении смешливого, кто мужлана немногословного, иные умудряются сменять роли по три раза на дню и все, чтоб разжалобить, чтоб намекнуть, мол, я не таковский, ка другие, есть во мне эдакий изюм заветный. Но Приманка-то проведала век назад, что изюм одинаковый у всех, и одинаковость мужиков при их вроде бы очевидной разности забавляет Светку.
      Приманка намазала бутерброд икрой, черпала красную из литровой банки. Кто-то из ребят притащил третьего дня - под водку на переговорах о купле-продаже - из буфета киношного на Калининском, еще спросил: "Знаешь Светка, дедушка Калинин, добряк с козлиной бородой, девчонок малых растлевал?" - "Ну?!" - притворно изумилась Светка, а на деле ни струнка не дрогнула в душе: удивительно если б не так...
      Баня, баня... размышляла Приманка, пропариться, конечно, не повредит, но настойчивость Наташки Дрын на этот раз сомнений не оставляла. Требуется ублажить Дурасникова по полной выкладке: ласки, закатывание глаз, охи, вздохи, крики... Икринка упала не подол халата, и Светка, послюнявив кончик пальца, подняла беглянку и упокоила на краю блюдца. Для тренажа зампред не повредит, да и то сказать, что ж Светке не приходилось скакать по постелям с людьми всякими-разными, отталкивающими и отвратными. А еще случалось, мурло тошнотворное оказывался на деле ничего себе исполнителем, даже нежным, неожиданно складно воркующим. Главное, чтоб чистый! Приманка постукала ребром ладони по краю стола. Чтоб чистый! Потливых да вонючих не терпела, а ежели нос дает добро, значитца любодейство проскочит без помех, подумаешь, графиня, а радость нехождения в присутствие, на службу, разве не надо отрабатывать?
      После яйца Приманка перешла к чаю, тут же оставила Дурасникова, чтоб обмыслить маету возвращения долга. В прошлом году стрельнула у Мишки Шурфа штукарь на Дагомыс, отдавать не хотелось, вроде она Мишке отработала натурой, а Шурф считал, поди, что сам подарок - ему ж не двести лет, и не с бахчи за ус вытянули в стольный град - негоже ему бабам платить. Пусть лохи платят, на то они и лохи. Хуже того, выяснилось, что тысячу рублей Шурф перехватил у Фердуевой, и неотдача Светкой долга травмировала даму, всегда вызывающую у Приманки серьезные опасения. Штука - не деньги, Светка допускала, что если не отдать, все само-собой рассосется. Не станет же Мишка из-за копеечной, в сущности, суммы воду баламутить. Шурф недавно пригрозил, похоже в шутку, что у Фердуевой есть спецы по взиманию оброков и взысканию долгов, и что для охраны доброго здравия Приманки ей лучше не встречаться с такими, но Светка пропустила мимо ушей не слишком внятный намек, да еще прикинула, что Фердуеву Шурф приплел нарочно, чтоб надавить, пугануть, зная, как Светка виляет хвостом при одном упоминании этой дамы. Скорее всего, Мишка все выдумал. Известный враль. Ишь как кобенится из-за штуки, а ведь шептал не раз в ночные часы тексты - закачаешься, ну прямо Ромео из разрубочной.
      Чай кончился, а вопрос отдачи долга так и не решился. Может надоест Мишке, может, зачтет в оплату долга прошлогодние ласки: сладилось тогда к обоюдному удовольствию, особенно порадовала сцена ревности в исполнении Акулетты. Вот кого Приманка терпеть не могла: принципиалка! Подумаешь, только за валюту, а наши мужики, что ж не люди? Откуда в Акулетте эта спесь и шик? Ничего не скажешь, прямо с ног валящий! Акулетта держала Шурфа при себе для услады души, для поездок на отдых, для того, чтоб Шурф выгуливал ее в качестве постоянного ухажера в приличные компании, где никто не догадывался о промысле Акулетты, а если б кто и нафискалил, то не поверили б - из зависти чего не наплетут. Зависть у нас стала вроде национального спорта: сам не можешь и другой не моги. Равенство!
      И вот незатейливая Приманка, лучеглазая девочка, по повадкам отличница и тимуровка, защитница стариков и бездомной живности - уводит Мишку Шурфа из-под носа Акулетты. Афронт! Скандал!
      Приманка включила телефон, и аппарат сразу затрезвонил, будто с цепи спустили. Светка слушала, не перебивая, на листке записывала часы приема купцов и обмирающих по музыке и фильмам клиентов, старалась незнакомых друг с другом купцов, носами не сталкивать. Отвод телефона в комнату параллельный аппарат - Светка оплатила соседям, каждому отдельной суммой тайно от прочих, поэтому, когда мастер с телефонной станции присоединил ей трубку с памятью, никто не возникал, а в Светкиной жизни телефон решал все. После полугода соседи начали закипать, Светка еще раз оросила разгоряченные глотки денежным вливанием.
      Шурф позвонил, как раз, когда Приманка решала: сжевать скорлупу или воздержаться. Скорлупу жевала для крепости костей, посоветовал Мишка, побожился, что сам хрумкает скорлупу всякий раз, когда употребляет яйцо.
      - Мать, - начал Шурф, не потратив время на приветствия, - мать, бабки гони!
      Светку распирало желание пошутить:
      - А как же любовь, Миш?
      Шурф, видно, говорил с кем-то еще, отдавал команды то ли грузчикам в магазине, то ли Маньке Галоше, одержимой уборкой пачкуновской "двадцатки". Лясы точить Мишка не желал, рявкнул желчно и грубо:
      - Гони бабки, тварь. Опоздаешь, пожалеешь! - швырнул трубку.
      Светка уселась напротив зеркала в раме и занялась косметикой - всегда успокаивало.
      В обработке лица Приманка толк знала, никогда не торопилась, тщательно наносила грим, придирчиво осматривала в зеркале возникающие метаморфозы, рисовала себя, будто художник картину; иногда отступала от зеркала на шаг-другой, кривила губы, стирала ватным тампоном неверно положенный мазок, всматривалась в свой лик, строила гримасы или каменела каждой мышцей лица, чтобы ухватить точнее несовершенство тона или его глубины, или цвета, или недостатки в приставании жидкой пудры, или обнаружить различимые частички туши на ресницах.
      Лицо свое Светка обожала, именно такое как есть, со смешливыми глазами, вздернутым носиком, с крупным ртом, весело приоткрывающим ровные зубы, Светка напоминала симпатичную птаху и чем-то Буратино с укороченным, вполне нормальным носом. И, конечно, волосы достались заглядение: златоструйные, обильные, тяжелые на вид и прохладные, щекочущие на ощупь.
      Дал Бог, размышляла Светка, а мог и не дать, тогда что? Никогда не перехватывать восторженных взглядов на улице, брошенных то тайком, то в открытую, а иногда и с вызовом. Что ни говори, приятно. Вроде внешность не главное в человеке, все мелят о душе и прочих тонких материях. Шалите умники! Не верю я вам, да и сами не верите: ловлю не реже других взгляды из-за очков, брошенные куда как умными мужами, сразу видно по толстенным портфелям, степенному виду, по этакой обшарпанности, всегда отличающей работников умственного труда.
      Трубка мигнула красным глазом - Светка отключила звонок, проведя после завтрака основные переговоры дня - раз мигнула, еще и еще. Светка отложила кисточку с треугольником мягких колонковых волосинок на конце.
      - Ал-ле! - чуть недовольно начала Приманка и съежилась, услыхав командирский глас Наташки. Дрыниха проверяла готовность, предупреждала, что если Светка соскочит, даст задний ход, Наташка уготовила самые тяжкие кары. Наташку терять не хотелось: по нашим временам знакомцев из продмагов гонят взашей разве что придурки, остолопы да голопопая голь перекатная, прикованная к окладу, что Прометей к скале. Про скалу и Прометея Светка услышала от Мишки и запомнила, не ввиду особой тонкости наблюдения, а восторгаясь картинкой, встающей перед мысленным взором. Вроде как на югах, на горе Ахун, вокруг склоны, поросшие густыми лесами, и вдалеке, в дымке, к скале прикован многозвенной, тяжеленной цепью красавец-мужик, напоминающий тех, кто приоткрывает дверцу в сезон на прибрежных дорогах, приваживая краль под стать Приманке. По усам и бровям красавца плывут облака, а печень или все же скалу - расклевывает хищная птица невиданных размеров, и губы красавца, закусанные до крови, дергаются, пока Светка, поглощая шашлык с пылу с жару, оглядывает мученика, не пытаясь помочь, понимая, что мужик пал, не отвертеться, и запивает тающие во рту куски баранины, изредка бросая взгляды на мужчин, что привезли Светку на вершину горы к белой башне, вздымающейся к небесам, на первом этаже которой, сидя на грубо сколоченных табуретках за круглыми пиршественными столами без скатертей, можно вкушать невиданного совершенства мясо.
      Прометей с его бедами волновал Светку постольку, поскольку скорее служил напоминанием, что есть другие края, где снег редкость, где плещется море, где на рынках в кружении меж рядов покупаешь то бастурму, цветом напоминающую свеклу, отороченную оранжевым кантом присыпки из красного перца, то нежнейшего соления сулугуни, то травы анисовых привкусов, то чурчхелу, то виноград с ягодинами, будто из кусков шлифованного янтаря. Хотелось к морю, к мерному гулу прибоя, к гомону чужих голосов, тянуло к припляжным буфетам, собирающим толпу не щедростью выбора, а возможностью рассмотреть друг друга, мужикам оценить пляжных дам, дамам выставить проходные - или не проходные - баллы мужчинам.
      Светка завершила разрисовку лица, переоделась, чертыхнулась, налетев на телевизор в ящике, пытаясь открыть дверь в коридор.
      Снова мигнул воспаленным глазом телефон; Приманка замерла в нерешительности... плюнуть, но глаз мигал и мигал, не позволяя пренебречь призывом. Светка ухватила трубку и будто споткнулась о голос Фердуевой.
      - Здрасьте, Нина Пантелеевна, - Приманка величала по имени отчеству всего троих в своей жизни; бывшего отчима, одного учителя (в школе к остальным избегая обращаться) и Фердуеву. Приманка присела на край стула перед зеркалом и даже сквозь слой грима проступила бледность.
      Почуваев серьезно готовился к прибытию гостей в субботу. Выдраил баню до пахучей желтизны, вымел коврики в хоромах для чаепития, обтер от пыли люстры и светильники, проверил электропроводку. Расставил напитки в холодильнике так, чтоб арсенал бутылок окидывался единым взором. Выбросил три подзадных фанерных кругляка, обшарпанных и не соответствующих рангу гостей и уровню приема. Потом занялся вениками, отдельно проверил крепость связки, обобрал березовую густоту от пересохших листиков, чтоб меньше грязнить на полках в парной. Проверил наличность эвкалиптовой настойки, а также двух бутылок пива особенного сорта, дающего хлебный дух, дурманный и кружащий голову.
      Отставник Эм Эм Почуваев двигался медленно, лишнего не делал, считая всю жизнь, что спешка - торная дорога в могилу до срока. Бассейн три на четыре метра, облицованный раздобытой Васькой Помрежем плиткой, завораживал чистотой и продуманностью компоновки, под потолком по периметру бежали уложенные в деревянные пазы лампы дневного света, по углам бассейна зеленели пальмы в кадках и заморский цветок-богатырь гордость Почуваева, круглый год усыпанный пурпурными цветами, соседствовал с удобной деревянной скамьей для отдыха. В парной Почуваев проверил сохранность четырех самшитовых вееров времен набегов советских спецов в Китай, подцепленных на аккуратных латунных гвоздиках, постучал ногтем по термометру, выверенному до долей градуса, ногтем выколупнул пыль из паза вокруг шкалы.
      Покинув банный домик, Почуваев нырнул в погреб, занялся солениями и маринадами; закусочная библиотека отставника размещалась на стеллажах, убегающих к потолку, вместо книг (корешок к корешку) выстроились разновысокие банки, за стеклянными стенками коих покоились чудеса, напоминающие кунсткамеру, где в формалине, в колбах и склянках удивительных форм, сохранены невероятные, когда-то живые твари или их органы. Почуваев любил свою библиотеку, оглядывал вдумчиво, восхищаясь живостью сохраненных цветов и оттенков, иногда ставил банку на ладонь и любовался на просвет, разглядывая каждую веточку укропа, каждый листик лавровый, каждую перчинку черную, точь-в-точь булавочная головка - без иглы разумеется.
      Из ящика из-под привозного масла Почуваев извлек мощный фонарь и начал изучать банки, будто врач рентгеновские снимки больных, прозрачность жидких сред притягивала, волшебство и только. Мир внутри банки казался Почуваеву таким же полным жизни и таинства, как в аквариуме. Каждый огуречный срез имел свой лик, отличный от других, каждый маринованный кабачок цветом, толщиной кольца, узором семечек выказывал отличие от других, претендовал на не общее выражение лица, каждый патиссон напоминал толстомясого повара в лихо заломленном колпаке, и даже крены, в коих упокоились каждый из овощей, виделись разными; кто застыл, подбоченясь, кто вольготно, кто распластался на дне банки, надеясь последним попасть в рот закусывающему, кто парил в верхних слоях банки, полагая не без оснований, что именно верхнего оценят по достоинству, а средние и нижние проскочат без восторга жующей публики.
      На свободный стеллаж Эм Эм принялся выставлять дары к субботе, подбирал не торопясь, восхищаясь букетами рассольных трав в банках, тонкостью стебельков, неправдоподобием узоров ветвящихся трав.
      Помидоры в банке лежали, напротив, одинаковые и напоминали покрасневшие от стыда пинг-понговые шарики один в один по размеру, зато разнообразие оттенков красного, оранжевого в помидорах могло поспорить с разноликостью кабачков. Однажды Почуваев насчитал более десятка оттенков красного и столько же оранжево-желтого и пожалел, что не малюет кистью, как сосед по даче. Дал бы Бог Почуваеву верный глаз и твердую руку, живописную хватку, отставник не писал бы реки в туманных берегах или предрассветные рощи, или зимние дали в дымах и розовато-голубоватых отсветах лютых морозов, Почуваев творил бы на холсте или бумаге единственно банки, не сомневаясь, что каждая заслуживает иметь собственный портрет, хотя бы потому, что пейзажи вечны, а банки, вернее их содержимое, тленно и живет на свете малый срок.
      Эм Эм налюбовался помидорами и перешел к банкам с грибами: в одной покоились только ножки белых, в другой только шляпки, в третьей затаились опята. Почуваев знал, что лучшая банка для глаз - со шляпками белых, а для языка - с опятами, хотя и зрелищно опята могли соперничать с титулованными собратьями, и круги репчатого лука в банке опят смотрелись чудесным обрамлением десятка и более крошечных грибных головок. Красиво. Почуваев вздохнул, жалеть не жалел, для того и трудился, чтобы угощать, но к содержимому банок испытывал чувство, схожее с отцовским, вроде как отдаешь дочь единокровную в руки проезжего молодца. Оценит ли, поймет сколько трудов в дитя вложено?
      Слева, впритык к дорожке, ведущей от дачи к бане, штабелями залегли дровишки, корм для камина. К дровам Почуваев тож вожделел, оглаживал аккуратные кладки поленьев, любуясь неповторимыми узорами спилов, прикидывая возраст чурбаков, породу и без труда представляя дерево летней порой, когда в шумливых листьях безмятежно порхали птахи. С природой Почуваев ладил, общался накоротке, любил уединение хоть летних дней, хоть зимних вечеров, когда никто не крикнет, не нарушит восторг души, не озадачит нелепым суждением, не выведет из равновесия окриком. Так случилось, природу боготворил, людей - будто они и не природа вовсе - не жаловал. Губители люди, все как один, так подсказывал Почуваеву прожитый опыт. Губители. Каждый свое кромсает, кто себя губит, кто ближнего, кто и себя и ближнего, и все-все вокруг, будто из огнемета поливают.