- За державу обидно! - Потертый бумажник скользнул во внутренний карман.
      Настурция вытаращила глазищи: Шпындро ей нравился и сейчас девица уяснила, почуяла женским нюхом, что гнев Мордасова направлен против неизменно вежливого, тихоголосого москвича. Настурция случалось мечтала, склонясь над пыльным прилавком, как вышагивает под руку с Игорем в далекой стране и блики с промытых до нереального блеска витрин скачут по ее лицу, она виснет на руке любимого крепкой, натренированной теннисными махами, и прилепляется к витрине и просительно показывает глазами, то на сумку матовой кожи, то на вечернее платье несусветной цены, Игорь поддается минутной слабости, заводит избранницу в дорогущий магазин, но, только завидев продавца, дает задний ход, молниеносно пересчитав, сколько же мелкого высокорентабельного при перепродаже товара можно приобрести вместо сумки, если приглядеться не очень-то и красивой, даже тяжелой очертаниями, определенно не пойдущей Настурции.
      - Зинка про парфюм забегала? - Настурция откинулась и лицо ее приняло то надменное выражение, с которым Настурция встречала нескромные взгляды мужчин и с которым забиралась в машины ухажеров южных кровей.
      Колодец откипел, посмотрел сквозь напарницу и вышел на пыльную площадь, через пять шагов налетел на тройку: Стручок, Туз треф и неизвестный. Глаза Стручка остекленели, но приподнять почтительно картуз не забыл, Туз треф приложил ладонь к лаково блестящим вихрам, отдавая шутейно честь, и бравый жест при тусклом взоре и опущенных уголках губ произвел жутковатое впечатление. Колодец бросил взгляд на пьянчужек, как рачительный хозяин на дойных буренок, и двинул к ресторану.
      Шпындро после обеда вызвал Филин. Игорь Иванович шел к начальнику, прикидывая, по какому вопросу его тревожат.
      Филин восседал грузно, громоздился над пустым столом, длинные седины с желтизной, руки в наколках - якоря, русалки, буквы... Пепельница полна окурков. Филина Шпындро не опасался: вулкан, изрыгающий вату, вот кто такой Филин, старик давно на кукане, размер подношений ему определен: повыше рубашки с бутылкой пониже магнитофона, медианное значение плюс рыболовные снасти.
      Шпындро правила игры соблюдал: постучал, сел только по кивку, раскрыл тонкую папку.
      Филин закурил "Беломор", был в этом свой шик, все иноземельными смолят, а тут запах народный, глубинный, определенно шик.
      Филин распечатал новую пачку, внимательно изучая карту, будто завтра ему предстоял тяжелый переход по каналу, а то и бой в тех местах; папиросу мучал долго: вытряхивал табачные крошки, мял мундштук, стучал о полированную поверхность, то одним концом папиросы, то другим, наконец, воткнул беломорину в рот и Шпындро обратил внимание, что на нижней губе Филина трещина и даже кровит похоже.
      - М-да... - Филин пошарил в поисках зажигалки, подчиненный щелкнул своей: сам не курил, но зажигалку в кармане таскал, как раз для таких вот надобностей.
      - М-да... - Филин окутался дымным облаком. - Анекдотцем не побалуешь?
      Все знали, что Шпындро умел веселить начальство, не простое уменье, требующее не малой работы над собой; рассказывал анекдот с перцем, зная, что Филин благоволит зубоскальству крутого замеса.
      - М-да... - Филин не рассмеялся, Игорь Иванович посетовал - анекдот знать не в масть, накладка вышла, но особенно не занервничал, подумаешь, другим сейчас перекроет из беспроигрышных. Филин выслушал и второй, внимательно, сквозь дымное марево выныривали порознь то глаза Филина, то приплюснутые уши, то шапка седых волос.
      - М-да... - Филин так и не расщедрился на смех, вывалил пепельницу в урну и загасил окурок с невиданным тщанием, будто от того, как он расправится с бывшей папиросой, зависело, будут ли в мире еще пожары или нет.
      Тянет время! Шпындро узрел, что папка на коленях лежит вверх ногами и бумаги в ней тоже. Что затевает кабан? Шпындро некстати закашлялся от дыма.
      - Горлодер? - Участливо осведомился Филин и непонятно становилось узрел ли он, что перед вызванным на ковер бумаги лежат вверх ногами или нет. - М-да... - Филин вытащил вторую папиросу и ритуал полностью повторился. Вошла секретарь. Филин вытянул ладонь, помял большим пальцем левой руки пальцы правой, будто прикидывая, не пора ли стричь ногти.
      - Мы заняты... пока... пусть обождут...
      Секретарь вышла.
      Шпындро чувствовал себя неуютно: неужели что просочилось? Так он и думал, однажды начнется, и тот же Филин не подсобит, будет топить и распекать на собраниях, бить в грудь, каяться, что проглядели. Или жить, или бояться! Так говаривал Мордасов. Алчному Прокопычу что? У торгаша амплуа не из престижных, хоть и денежное. Тут же есть, что терять, тут, как у саперов, раз ошибся и... вся свора набросится, искупая в ярости воя собственные грешки.
      Кресло под Филиным заскрипело, за спиной хозяина кабинета сияли корешки привычных томиков, ни разу не тронутых, даже ключ от застекленного шкафа давно потерялся, во всяком случае Шпындро не примечал его уже не один год.
      - Ты вот что... - начал Филин и умолк.
      Шпындро пытался понять: знает что или нет. Признаваться ему, конечно, нельзя, никак нельзя, тут поспешность смерти подобна, недаром Колодец вразумлял: никогда не сознавайся, последнее дело, только говорят, что послабку дадут, дуля! Накрутят не крякнешь, все отметай, а ежели припрут вчистую, что ж... пришла видать пора по счету платить, утешайся, что и тебе выпало Матросовым себя испытать.
      Может жена Наталья где прокололась? Не раз и не два твердил ей: гони своих девок взашей, весь этот Мосгорспикульпром, не оберешься с ними, разве это люди? сначала возьмут, деньги заплатят, а через неделю вещь возвращать! где такое видано? К чести Мордасова за тем не водились такие безобразия, у комиссионщика, как и у коллег Шпындро, вырвать согласие, что покойника у смерти, но уж, если решили, согласовали, тогда свое слово блюди, есть же в каждом деле этика. Наталья! Наталья! Может с Крупняковым неприятности, он же занялся продажей их машины и, хотя все давным-давно отлажено до мелочей, вдруг сбой и не предугадаешь какой.
      Филин снова потянулся к пачке папирос, подчиненный не выдержал:
      - Случилось что, Николай Сергеич?
      Филин принадлежал к старой школе, не привыкшей, чтоб в их кабинете их же и вопросами гвоздили, поперхнулся, начал заливаться волной удушливой красноты, поднимающейся снизу, от толстой шеи, распирающей ворот рубахи.
      - Много курю, - Филин потрогал подбородок с нежностью и опаской, будто у него нарывала челюсть, вопрос подчиненного повис в воздухе.
      Умеет увиливать, когда надо, старый лис. Шпындро успокоился, не могла Наталья без него дать ход делу с машиной. Может, что по линии Колодца? Не похоже. Другие вон как неосторожны - торги чуть ли в открытую - и в ус не дуют, он же давно отладил каналы сбыта, протирает их методично, смазывает, не ленясь, прокола не должно быть.
      - Смешной второй анекдот, - ожил Филин, - х-м... муж, как всегда, последним узнает... х-м... вроде меня, я вот тут узнал, ты... - и снова молчок.
      Сердце Шпындро замерло и вдруг понеслось опрометью: добивает рыбачок, точно, с рыбами поднаторел водить на лесе, зацепив крючком за губу. Узнал! Что узнал? Тянешь, прикидываешь, Филин. Мало я тебе перетаскал, всего и не упомнишь теперь; от себя отрывал, пустил бы в дело или в переплав - никак не меньше четверти машины, а то и половины приплыло бы... взять хоть набор кожаных галстуков - пять штук - королевские! чего там, теперь такой не купишь ни за какие коврижки и ни разу не видел подноситель на Филине тех галстуков, таскает двухрублевый, лучевский, жеваный-пережеваный и сыновей у Филина нет, две дочери, выходит Филин те галстуки сам в переплав пустил или переподарил кому понужнее; сам Шпындро знавал эту практику, переживал это чувство, вроде и жалко из рук выпускать, а вроде и самому досталось бесплатно. Или зажигалки в резном футляре, красавицы, ход плавный, пьезо, огонек аккуратный, будто рисованный и поверхность отшлифована, хоть языком лижи...
      Над Филиным заклубился дым, казалось, пожелтевшие седины начальника переполнены табачной отравой и вскоре из желтых станут коричневыми.
      Филин умел особенным образом не молчать и не говорить, а издавать хрипы и мычания, будто прочищал глотку от мокроты или пытался унять першащее горло: Х-м... ы-ы... м-м... ыы-хм...
      Узнал! Что? Неужели? Взмокли подмышки, ворот рубахи внезапно стал мал, врезался в разгоряченную кожу, обдавало жаром и страхом. Шпындро должен был винить другого и лучший объект, чем жена, в голову не шел.
      Наташа Аркадьева - фамилию сохранила свою - считалась и не без причин женщиной многосторонних дарований; способности ее не имели касательства ни к музыке, ни к литературе, ни к науке или любой другой области деятельности, способности ее целиком сосредоточивались на умении жить и тут она могла поучить многих. Миниатюрная, гибкая, с отменным вкусом, с неизменно блестящими черными глазами, пользующаяся яркой помадой и давно оценившая преимущества безапелляционного тона Наташа Аркадьева исходила из двух очевидных - во всяком случае ей - посылок: первая - жизнь одна и вторая - не победить, значит проиграть.
      Сейчас супруга Шпындро терзала телефон, обзванивая бездельных советниц - жен таких же выездных, как Игорь; их неформальная группа сформировалась давно и допуск в нее новеньких был сильно затруднен: никогда не знаешь, что выкинет новичок. Верховодила в группе Наталья. Лидерство определилось сразу и было подарено ей без борьбы, хотя тлеющие бунты ей приходилось изредка подавлять резким окриком или того хуже осмеянием костюма неосторожной смутьянки. Последний способ срабатывал безотказно, недаром Наташа годами внушала подругам: женщина есть то, как она выглядит.
      Моя квелленекермановская рать - величала Аркадьева подруг. Сейчас с одной из ратниц бурно обсуждались выкрутасы тряпишного ценообразования и жадность приобретателей, не желающих понять, как все дорого за границей.
      - Представляешь! Я ей называю из какого магазина, а дурища хихикает... идиотски... Ей хорошо, ее боров на овощах сидит. Мандариновый царек! В прошлую субботу назюзюкался на водохранилище и признался, что две алки с грушами налево толкнул. Не знаешь Алку? Чья жена? Да ничья! Фургон такой, зелень да фрукты возит, на боку написано - alca - а ты думала Прохорова всплыла? Теперь не всплывет, папеньку, как поперли, так окно в Европу захлопнулось. - Аркадьева посерьезнела. - Ты Машке скажи, не хочет, пусть не берет, мне что, у меня вон просителей запись идет. Это ты ей! А вообще-то всучи хоть кому. Машину покупаем, сейчас стог собираю, соломинку к соломинке, то бишь рублик к рублю. Ой! - крик, трубка шмякнулась на рычаг. Аркадьева не опаздывала на работу, надоел треп и она разыграла срочность выхода; фальшь Аркадьевой, доведенная до совершенства, казалось вполне естественной. Службу ее обременительной никак не назовешь. Администратор в одном из творческих домов столицы: приход вольный, уход тем более - для нее, не для всех. Директору дома тоже нужны календари и прочая дребедень: две заноски в год и служи по вольному расписанию; к тому же на клапане сидишь - билеты на вечера, на просмотры, тоже статья дохода и удобрения для огорода, на котором Наташа любовно растила связи.
      Много ли человеку надо для счастья? Чтоб помнили! У Наташи имелся кожаный бювар-поминальник с датами рождений, памятными днями и юбилеями любых металлических оттенков - от медных и серебряных до золотых.
      Какая вы внимательная, Наташенька! Что вы, Марь Пална, как можно забыть, я вас так люблю. И Степана Сергееча! Такой широкий, такой... ворковала самозабвенно, натурально, не могла найти слов и смеялась заразительно и искренне.
      Наташа расчесала волосы, оглядела себя в зеркале, приготовила рубль для частника, больше никогда не давала, хоть на Марс ее вези, считала, что она сама награда и у мужика за рулем не повернется язык возмущаться; за годы и годы рублевой езды Аркадьева ошиблась лишь раз и то до послушной доплаты не опустилась, поджала губки, выскочила из машины и, еще не успев захлопнуть дверцу, прошипела в щель - жлоб!!
      Долго ждать не пришлось, машина устремилась к обочине почти с осевой, резко сбрасывая скорость и поднимая задними колесами пыль. Наташа юркнула на переднее сиденье и, высоко задрав юбку, оголила колени.
      Колодец обедал степенно. Начинал - и это при обильном столе непременно с черной корочки, вымазанной горчицей, ритуал пришел из детства и для Мордасова считался незыблемым; вообще Колодец любил создавать опоры бытия - неприступные твердыни собственных обычаев: бумажник старый и зев заколотый булавкой... любую трапезу начинать с черной корочки под горчицей... баня только парная, без всяких там финских выкрутасов и, чтоб веник непременно из березовых веток, собственноручно ломанных Мордасовым в пристанционном лесочке и ждущих своего часа-времени на мордасовском чердаке.
      Горчица случилась жестокая, вышибла из Мордасова слезу, пришлось промакнуть подглазья салфеткой. Официант Тёма - по ресторанному Боржомчик - высшим шиком считавший осведомиться: боржомчика не желаете? навис над Мордасовым.
      - Всплакнулось? Ба! Товарец знатный мимо проплыл?
      Колодец хотел отбрить официанта, пусть знает свое место, но лаяться не хотелось.
      - Боржомчика занеси, Тёма! Горчица у вас на скипидаре, что ли?
      Официант кивнул на четверых в ондатровых шапках и бывших белых халатах, трапезничающих через три стола, нагнулся и прошептал:
      - Слыхал, эти-то кураги десять тонн продали на рынке, а курага под чирик кило. - Боржомчик распрямился и, уже ни к кому не обращаясь, добавил: - Интересуются магнитофонами и телевизором оттедовским. Подсобишь?
      Колодец знал, что Боржомчику за наводку полагается от обеих сторон: куражиный люд, судя по довольной ряшке Боржомчика, его уже зарядил; Колодец нехотя выудил пятерку и расставаясь с ней не без жалости, размешивая ядреную горчицу короткой ложечкой, присовокупил. - Ты им намекни, что лучше моего товара не найдут... и пусть не жмутся. - Колодец нервно повел плечами. - Десять тонн кураги. Надо ж! Поди целую рощу абрикосовую пересушили. Смекай, Боржом, была роща и нет. Вся курагой вышла. Народец разумеет, будто сердцу от кураги помога, калий для мышцы... Придурки! Сердцу только один фрукт помогает - покой! Вот если б где рощу покоя вырастить, навар приплывет, закачаешься!
      Боржом упрятал пятерку, принес бутылку минеральной, застыв на мгновение рядом с ондатровыми шапками, Колодец увидел, как четыре головы повернулись в его сторону, уткнулся в тарелку и залил пахучей солянкой недавние горчичные ожоги.
      В противоположном конце зала мелькнула Настурция на пару с Зинкой из парфюмерии. "Заметили меня, а вид делают, что нет". Мордасов не отрывался от солянки, подцепил маслину, велел Боржомчику подсыпать их пощедрее. Странная Настурция женщина, брать не стесняется, свою копейку выжимает из камня, а притом не лишена романтичности. Колодец припомнил позапрошлогодний флирт Настурции с выездным, вроде Шпына. Ишь, как запал ей всадник на двадцатьчетверке, чуть не полезла защищать их загранбрата. Хотел ей Колодец науку преподать: "Слушь сюда, Настурция! Это здесь Шпын либерал да демократ, а в их кругах, чтобы усвистеть подальше да на подольше знаешь, скольких порешили? Не буквально, дуреха! Чего глазищи круглишь? Не буквально! Мало что ли у нас способов понапридумано извести ближнего. Не активен на базу два раза опоздал политучебу пропустил... Это все мелочи, а еще припечатают где-нибудь сквозь зубы: не наш человек! и не отмоешься ни в жисть, а попытаешься отстоять себя, загогочут в голос оправдывается! заюлил! Значит и впрямь виноват. Спроси в чем? Не ответят! Виноват да и только! Вроде две породы людей мы вывели - одни всегда виноваты, другие всегда нет. А возьми к примеру Шпына, какой от него прок державе? Он тут мне вправлял раз про важность своей работы. Когда содрал так, что видать и его пришибло от собственной алчуги. Чего-то он там подзакупил, а ты видела, лежит нераспакованное на подъездных путях к станции уже который год, все проржавело, мальчишки доски обдирают. Возникает вопрос. Отчего те, кому закупили, товар не востребуют? Или вроде Шпына мудрецы не то закупили, или позабыли сообщить о покупке или не понимаю я, и не возражай привычно. Знаю... знаю У нас ничего никому не надо. Коли так, зачем такую важность на себя напускать. Думаешь, я не смог бы на месте Шпына сидеть? Может и честнее б был, хотя вряд ли. Система! Я вот чё те хотел прояснить. Шпын уже скоро два десятка лет разъезжает. Выходит, пережил сколько эр первоначального накопления? Считай! Болоньевая эра - раз! Мохеровая эра - два! Кримпленовая - три! Железяки играющие четыре! Кроссовно-адидасовская эра - пять! А ты хоть одну эру пересиди за бугром и уже на всю жизнь... упакован, а здесь бьешься, вся рожа в шишкарях, а еще ручки не брезгует таскать. Не жалей их, Настурция. Алчный народец, дошлый! Ты его представь на собрании, речугу толкает: товарищи! в обстановке нарастающего... товарищи! мы должны еще выше нести... товарищи! думаю, что выражу общее мнение... а после собрания ручки в пакет, туда же часы и другое, что бог пошлет, и к Колодцу на прием. Уважаемый товарищ Колодец, примите - не скупясь - и прочее... ха-ха...
      Мордасов, человек эмоциональный, увлекся внутренним монологом и расплескал солянку, золотистая капля запятнала рубаху. Мордасов стянул очки на кончик носа, дотронулся до жирной отметины на полотне с опаской, будто к насекомому, к тому же ядовитому, вот-вот ужалит.
      Боржомчик егозил вдали с подносом. Мордасов отпрянул от еще дымящейся тарелки.
      - Эй! - Выкрикнул он официанту и только потом сообразил, что вряд ли Боржомчик чем поможет. На крик кукольно повернулись четыре головы в ондатровых шапках, масляные глаза ощупали с макушки до пят вроде безразлично, а вроде и цепко. Курага, курага! Мордасов сыпанул соль на ладонь, растер по пятну. Курага она, конечно, на плаву держит. У каждого своя курага: у Шпына ручки да зажигалки, да те же календари, не раз пристраивал по десятке, а если из страны Восходящего солнца с эмалеволикими девами в кимоно, то по четвертному - только заноси. Ишь ты, сумеречно усмехнулся Колодец, ну чистые туземцы мы стали, ручки дерьмовые, календари, мишура с наклейками, ну чем не стекляшки да бусы на берегу Маклая... Стыдоба!
      Всяк выжимает из подношения судьбы. У Настурции место не без дохода да вприплюсовку знойность необоримая. Боржомчик тож не с пустыми руками со службы топает. У бабки Рыжухи дочь на промысле, хоть и не почетном, зато обильно кормящем, да и от кваса отколупнуть случается, ну и он, Колодец, свою делянку расчистил и пашет-перепахивает.
      Вот и вся курага! Жизнь одна, не ты - так тебя.
      Мордасов никогда не видел жены Игоря Ивановича, не согласовывал с ней взгляды на жизнь - откуда ж похожесть? - выросли в одно время, и время их слепило по единому образу и подобию; а сведи их вместе, друг от друга нос стали б воротить, вроде разные люди из непересекающихся слоев, наиотличающиеся, как только можно, а на поверку один помет, просто к разным сосцам припали и до поры не встречались под материнским брюхом.
      Аппетит пропал, Мордасов поковырял вырезку, успев довольно отметить, что только ему поднесли такой харч, остальные утешались лжекиевскими, почитай, из чистого хлеба, обильно пропитанного маслом. Горошек Мордасов сгреб в одну сторону, красную капусту в другую. Ишь куражиные ходоки, нет-нет да скосят на него глаза, прикидывают, как повести себя в торге, как не прогадать да не обмишуриться, и впрямь жулья развелось - половодье, отметил Колодец хмуро, но не без протеста, причисляя себя к малопочтенной, зато массовой категории тружеников.
      Настурция и Зинка-галантерейщица громко смеялись и Мордасов видел, что все мужчины в ресторане не оставили без внимания появления Настурции. Колодец числился вроде поверенным во всех делах Настурции; как-то сразу в друзья себя оба определили и Притыка без стеснения пользовалась связями Колодца: обменными, путевочными, ремонтными; тем, что парятся с ним врачи, помогающие женским бедам без трехдневных хлопот. Всякое-разное случалось и Колодец выручал.
      Мордасов положил деньги на стол, прижал перечницей: и Зинка к Настурции тянется, думает, и ей, мышиной рожице, перепадет мужского внимания в компании Притыки. Соображает! Мордасов поднялся, прошел мимо куражиного люда, как князь мимо дворовых, высоко держа голову и, принюхиваясь, будто ожидая уловить непривычный запах.
      Настурция сидела в вольной позе и ее совершенства многим едокам служили десертом. Колодец кивнул девицам, заглянул на кухню, велел заготовить пару банок красной икры. Без наценок! предупредил он и пригрозил: не то я тоже введу тарифы, запляшете почище японцев. Мордасов внимательно читал газеты и трудности японского торгового наступлени переживал, как свои; прижали самураи американцев, пусть! пусть попривыкнут янки, каково это на вторых ролях от рождения до смерти.
      Наташа Аркадьева заехала к Крупнякову по делу. С машиной пора решать. Крупняков напоминал владетельного помещика, вальяжный, косая сажень в плечах, в длинном махровом халате, с усищами и всклокоченной сивой гривой. Крупняков во всем старался соответствовать своей щедрой фамилии: говорил раскатисто, движения не скованные, размашистые, удаль в каждом жесте, смех, будто ложкой по днищу медного таза наяривают, даже хрустальные подвески дворцовой люстры оживали и мелко подрагивали в тонком перезвоне.
      - Наталья! - Кричал Крупняков и при его габаритах умудрялся ужом виться вокруг жены Шпындро. - Прелесть моя! Вот сюда садись, нет сюда... или сюда... чтоб я тебя видел во всем твоем великолепии. Царица! Нет, в кресло не садись, только вчера выудил, буду реставрировать. А, креслище?! Под королевскую, доложу я тебе, попу! Перетяну набивным бархатом, упадешь! Это тебе не деревяшка лопарей. Искусство, мать, вечное и нетленное. Не зацепись колготками, мне тут еще не отшкурили. А диванище?! Абзац! Ну я его пас, ну умасливал девок. У меня дружок есть, на охоту ездит, кабанчиков бьет, лосей, птицу, все уверяет, мол, охота такая встряска, такая... я ему пробовал растолковать, что охота на диван почище, чем на слона или льва в Африке, не верит. Я, вот говорит, на овсы... на медведя и невдомек ему, что диван отловить ни с каким медведем не сравниться, опять же украшение быта плюс вложение...
      Аркадьева знала, что тарахтением Крупняков всего лишь маскирует растерянность: не сподобился выкопать клиента на машину и упускать верхушку, что в руки плывет, резона нет. Хозяин притащил кофе и вазу с курабье. Наташа машинально отщипнула кусок, сухой, перележавший свое пахнуло мышами и затхлостью погреба. Аркадьева знала - с Крупняковым можно и не церемониться.
      - Курабье в наборе с креслом шло? Восемнадцатый век?
      Крупняков загоготал, в попытке исправить оплошность выудил коробку привозных конфет.
      - Прелесть моя! Ты ж знаешь, холостую который год, недогляд вышел с курабье, извиняй! Для уборщиц придерживаю, попалось под горячую руку. Миль, как говорится, пардон! Не по злобе, моя прелесть, а вот погляди, Крупняков боялся насупленности Аркадьевой, пытался отвлечь, сбить пламя предстоящего объяснения, - лампу справил, вазон датского фарфора, абажур золотого шитья, настоящий, не фуфельный, как императорские короны вышиты? а? Волшебство!..
      Крупняков успевал следить за настроением Аркадьевой и видел, что его тактические маневры проку не приносят.
      Аркадьева резко поднялась, ваза с курабье, соприкоснувшись с развевающимися одеждами гостьи, заскользила к краю столика.
      - Ой! - По-детски вспеснул руками Крупняков и бросился спасать вазу. - Хрусталь ручного гранения! Царица моя! Мамина ваза, фамильная, тут одного серебра приляпано - мне на старость хватит. - Крупняков захватил в ладонь три печенья и запихал в рот, прожевал, по-клоунски скорчил гримасу. - А еще ничего печеньице, ты зря, третьего дня покупал у Елисея...
      Наташа подошла к окну: хороша квартира у Крупнякова, вид закачаешься, досталась по наследству, отец Крупнякова и впрямь числился до войны крупняком, а сын в спекуляцию ударился, достиг не малого, имел общемосковскую репутацию, в кругах посвященных котировался, мог достать черта в ступе, а мог отдельно черта, отдельно ступу, как пожелает заказчик. Значит, нахватал дел и до машины ее Игоречка руки не доходят.
      - Крупняков, - Аркадьева внезапно обернулась, - не морочь голову, мне ждать не в жилу.
      - Опять едете? - тоскливо вопросил, побито: сам отсидел в молодости и уж знал, что ни в жизнь не выбраться на лазоревые берега с редчайшей мануфактурой на каждом - это ж надо! - углу.
      - Прекрати клоунаду, - оборвала на полуслове, - соображай, ехали бы, зачем машину менять на новую?
      Крупняков заломил руки притворно, в душе потеплело: ишь Наталья, сколько тоски прозвучало в твоем "если б ехали". Крупняков навидался такого люда, господи сколько же их прошло через его руки, веди он записи, целый отдел кадров посрамил бы да какой, и каждый проситель с двойным дном: на работе пламенный борец за счастье народов, а в дому Крупнякова клиент, кому что, купи-продай, достань то да это и, конечно, на равных вроде, в друзьях все, но Крупняков понимал, держат дистанцию, он-то не выездной, с чревоточинкой, а вкладчики - кто во что - с паспортами, синими, зелеными, черт их знает с какими еще. Тому мебель и чтоб непременно в сохранности, тому дачу и чтоб не дальше тридцати верст, и чтоб газ, унитаз и гараж, тому для жены украшения... вон в ушах Натальи молитвами Крупнякова серьги; уж лет десять, как спроворил, уговорил одну старушенцию, заплатил божьему одуванчику сущие гроши, а Наталье впарил за десять тысяч, думал обобрал до нитки, а вышло-то по истечении лет, что чуть не в подарок отдал. Эх, время! Мало тебе, что к могиле подталкиваешь, так еще из нажитого воздух выпускаешь, имел гору, а глянь осталось щепотка - гол, как сокол, будто надувной матрас резанули.
      Аркадьева перехватила взгляд Крупнякова, дотронулась до серьги, в сапфировом кобошоне тлела синяя искра. Аркадьева припомнила те тягостные торги. Она сидела здесь же у Крупнякова, а Игорь страховал внизу в машине; в ту пору сам Шпындро еще заявлял: "Я в эти дела лезть не желаю", но заявлял все реже и голос его звучал все глуше, менее уверенно. Наталья принесла деньги в сумочке, держала ее, прижав к груди, и в распахнутой спальне Крупнякова ей чудилось чье-то присутствие, и зная, что в этой квартире есть черный ход, она ужасалась: вдруг по голове ба-бах! деньги отберут и деру, уйдут черным ходом, а Игорь так и будет елозить в машине. Тогда все обошлось без волнений, если не считать самих торгов. Крупняков бедняга умер бы, узнай что Наташа привезла пятнадцать тысяч, смирившись с их потерей в уплату за серьги; бились яростно, четыре часа Игорь караулил внизу, два раза Наталья подходила к входной двери, гневно сбрасывая цепочку, три раза Крупняков упрятывал серьги в коробочку и в сердцах с грохотом задвигал ящик комода в бронзовых накладках. Сколько воды утекло...
      Аркадьева подцепила конфету - дорогая, коробка из приличного магазина, Моцарт-кугель.
      - Вот что, моя прелесть! - Вперилась Крупнякову прямо в глаза, зная что тот не выдерживает прямого взгляда. - Я тебе не дура первого выезда, нахапал дел - прожевать не можешь! Двигай мою тачку или заберу. Аркадьева демонстративно запустила руку в коробку и сыпанула во вместительный накладной карман пригоршню конфет. - Девочкам... на работе, - пояснила любезно и медленно отошла к окну, зная, что Крупняков к ней до сих пор не равнодушен. - И вот еще что... кушетка, которую ты мне втюхал за антиквариат, на поверку вышла самотес, сколотили умелые ребята в дачном сарае или в гаражике в выходные. Эх, Крупняков, обманываешь беззащитную женщину...
      - Ну... нет... не думай... я... - Крупняков стеснялся самозабвенно, набрал воздуха, округлил щеки и хоть и не стеснялся лишних хлопот с перепродажей некстати всплывшей кушетки, не хотелось и терять проверенного клиента, - могу забрать, тащи обратно, у меня тут один с юга ходок при виде гнутых ножек да грифонов на подлокотниках аж дрожит.
      Аркадьева вышла, оставив Крупнякова без ответа, пусть помучается, Крупняков знал, что они с Игорем давно в Москве, а значит скоро в путь-дорогу, есть над чем подумать: снова заработает помпа инопоставок.
      Филин любил людей манежить и сейчас не собирался отпускать Шпындро, хотя не раз уж отметил, как подчиненный морщится от едкого дыма. Парень! Мне б твои года. Филин засмолил очередную папиросу, ушел бы на пенсион, да две девки на шее, обе не замужем, одеть да обуть - проблема, да и приручил их как на грех выделяться. Беда. Погонят его скоро, ох погонят, по глазам видит и тех, кто выше - вертикальных загонщиков и других по горизонтали, народ тут чуткий, улавливает малейшие колебания, годами дрессированны.
      Дым привычно щекотал ноздри. В голове Филина мелькали карточные комбинации, преферансист милостью божьей, карты только выложат на стол масть к масти, а он уж видит все варианты, за то и начальство привечало. Какой игрок! Сам Алфеев отмечал.
      Филин любил сумерничать в рабочем кабинете, склонившись над столом, на белом листе бумаги рисовал таинственные цифры и значки: 9т, Вп, Кб, что означало девятка треф, валет пик, король бубей... Филин выписывал на бумагу десять комбинаций и заходящих в кабинет мог неожиданно попросить: назови две карты! .?. Любые две. Филин щурился и вошедший выкликал две карты - прикуп. Филин запускал в схваченные желтизной седины корявые пальцы, ерошил волосы, мог и крепко сказануть при мужиках и вздыхал облегченно или мрачнел, смотря по тому, легла карта прикупа или нет.
      И сейчас Филин в строку выписал десять карт, полагая что Шпындро со стула у стены кажется, что Филин делает пометки в переписке и неожиданно потребовал, разглядывая весьма сомнительный мизер:
      - Назови две карты!
      Шпындро весь в переживаниях, еще терзаемый худшими подозрениями не уловил смысла просьбы, хотя играл сам, взгляд его блуждал беспомощно по стенам, натыкался на обязательные портреты, на цветы, на вымпелы с выставок, равнобедренными треугольниками свисавшие в прогалах меж шкафов.
      Клуб дыма распухал на глазах джином, намаявшимся в теснинах бутылки, щипал веки и в довершении всего вещал человеческим голосом, требовательно и с нотками раздражения:
      - Назови две карты!
      Шпындро ругал себя за растерянность, сколько раз корил за раболепие перед начальством, нет, не давалась ему завидная легкость общения с вышестоящими, как Кругову, умудряется же человек не грубить и не терять достоинства. Кругов негласно считался его конкурентом, оба пахали одно поле, работали с одними фирмами, считались специалистами одного профиля. Вид усмехающегося Кругова ожег, будто кнутом стеганули, Шпындро собрался, уперся взглядом в настенный календарь, узрел красную воскресную семерку и выпалил: