Выездной !

Столько хлопот: и бабка, и похороны, и поминки, и товара нереализованного горы и куражиные люди дали оптовый заказ на технику - голова кругом. Мордасов тронул собственную, лобастую: его-то еще кумпол на месте? Бабуля! Вот с такими сволочами жить приходится. Ну чем ему, псу поганому, Гриша помешал? Стоял и стоял полвека и еще простоял бы столько, а может и больше, помажут цементом, пройдутся бронзовой красочкой и дуди себе в горн, предвещая, каждому, что тому хочется.
      - Кто еще видел, что Стручок голову пер?
      Туз пожал плечами.
      - Дуру не ломай, - грозно навис Мордасов, - пасть разевай, раз спросил.
      Туз треф с видимым усилием собирал обрывки мыслей и соображений, пытаясь придать им краткость, избежав бессодержательности, губы его по-стариковски шевелились и казалось необъяснимым, что бескровный, хилый Мордасов может нагнать страху на могучего хоть и в прошлом мужика.
      Мордасов прикидывал свое: позвонить ли в милицию? С одной стороны, сигнал благонамеренных граждан... вроде б зачтется. С другой?.. Почему первым звонит именно Мордасов? Может рыло в пуху? А вдруг кто опередил в сигнальном рвении хозяина площади? Менты в курсе силовой раскладки на площади и в пристанционных пространствах - и неинформированность Мордасова вкупе с нерасторопностью - повод усомниться в могуществе Колодца, четкости его руководства вверенными владениями. Обезглавленный Гриша ранил Мордасова в самое сердце, порядки поколеблены, решения не находилось и Мордасов перешел в наступление, спасаясь конкретным:
      - Кто еще видел?
      Туз вздрогнул.
      - Никто!
      - А ты? - Въедливо уточнил Колодец.
      - Я... не-а, - Туз, как загнанный в сортире школяр с сигаретой, замотал головой, принося уверения - всем ясно липовые - в дальнейшем некурении, - не-а...
      - Ну ты, предположим, не видел. А Стручок вдруг сам на себя наклепает, болтать начнет: бахвалиться по пьяни?
      - Дурак он, что ли? - Неуверенно возразил Туз. - Мордасов поморщился. - Ему бутылкой перед носом посимафорят, он подтвердит, что рельсы третьего дня собственными зубами перегрыз, а металлическую труху заглотнул.
      Туз согласно кивнул: поведение Стручка прогнозировалось с трудом.
      - Ладно. - Мордасов ребром ладони провел черту по пыльному столу. Ты да Стручок не в счет. Мозги у вас уже в растворе, взвесь, суспензия вроде, оба в отвал, а если кто другой видел?
      - Сквозь мешок? - Неожиданно нашелся Туз.
      Но и Мордасов не вчера родился.
      - Сквозь мешок! - Передразнил, скроив гримасу. - До мешка. Когда Стручок елозил у постамента, срывал голову да в мешок пихал...
      Туз напрягся, скулы закаменели, скрежет туго работающей мысли передался Мордасову, приемщик почтительно примолк, решимость Туза найти выход не вызывала сомнения и стержень человеческий казалось утраченный все же блеснул во взоре затравленных глаз под вороными кудрями.
      Настурция махнула призывно с наблюдательного пункта у окна, Мордасов в три прыжка оказался рядом. У ограждения монумента, почти касаясь передним колесом чахлых цветочков, синел милицейский мотоцикл.
      Уже легче, подумал Мордасов, звонил - не звонил, поезд ушел. Милиционеры, молча взирали на Гришу, как на образец исполнения долга головы нет, а рука с горном не дрогнула, трубит страдалец, не взирая на жестокости судьбы.
      - Хана, - процедил Мордасов, приблизился Туз, выдохнул убедительно и как всегда кратко.
      - Пусть докажут!
      И в самом деле. Мордасов перевел дыхание. Чего завелся? Пусть докажут! Прав Туз. Может она, голова то есть, сама от вчерашнего удара грузовика свалилась с плеч бронзового пионера? А куда исчезла? Бог весть, разве за всем уследишь. Мордасов повеселел, хотел приказать Тузу тащить Стручка сей момент для допроса первой степени с пристрастием, но догадался, что лучше отправиться дворами к Стручку и прознать, куда тот определил чертову голову, надежно ли заныкал.
      Мордасов вышел на крыльцо, раскланялся с милицией, и вместе с правоохранителями, вместе с торговками, вместе с Рыжухой и Боржомчиком, мышью просунувшим мордочку в дверь ресторана, взирал на бывшего Гришу без головы, каждый бывший, хоть живой, хоть... - и на лице Мордасова, как и на других физиономиях, читалось осуждение, непонимание, возмущение: есть же прохиндеи, носит же земля-мать придурков...
      Милиция укатила. Будь что будет. Мордасов тычком вытолкнул Туза на порог, предварительно расспросив, как добраться до хибары Стручка, чтоб быстро и незаметно. Маршрут отыскался подходящий и скрытный, через семь минут, тщательно проверяя, не сечет ли кто за ним, Мордасов ввалился в избенку Стручка, наполовину вросшую в землю, изжеванную временем до неправдоподобной ветхости.
      Стручок в сапогах возлежал на столе с думкой под головой и, - кто б подумал? - нацепив очки, читал газету.
      Стены хибары голы, бесприютно здесь, как на сквере голубой осенью и только прикнопленный шелковый портрет Сталина украшал жилище Стручка. Мордасов перевел взгляд на газету, поразился ее желтизне - вспомнил лик умершей, ему о похоронах хлопотать, а не бегать в помойные норы; в очках Колодец видел дай бог. Стручок мусолил газету сорок седьмого года, кроме стола в комнате ничего, по углам свалены кипы газет, ими же подоткнуты щелястые окна, они же, сложенные в одном из углов слой на слой, служили и ложем и библиотекой Стручка.
      Мордасов подошел к серому шелковому портрету, тронул ногтем усы. Стручок отложил газету, оживился, содрал очки, сунул в нагрудный карман рубахи.
      - Вовремя отлетело. Все ругают теперь... Дурни! Порядок имелся. Водки залейся, цены вниз всяк март скок да скок. У меня брат в охране лагерной служил, мужик - кремень, прынципиал, божился - только враги народу сидели и более никого. Вот чешут языки: в каждой семье, в каждой семье... У меня в семье никто не сидел. Брат видывал разное, как враги юлили, выгораживали себя, клялись в верности... Много повидал человек. Жаль, спился брательник вчистую, смену времен не пережил что ль?..
      Мордасов брезгливо отпихнул ноги Стручка вбок, постелил газету, присел на край стола.
      - Голова где?
      Стручок взглянул на Сталина, будто советуясь врать-не врать, сознаваться добровольно или как...
      - Какая голова?
      Мордасов схватил его за грудки, притянул рывком, перегаром окатило, будто из ведра плеснули в лицо.
      - Тварь поганая! Какая?! Я те щас рыло натру!
      Стручок вырвался, подобрал ноги к животу, поверх колен - поза кучера, шмыгнул носом.
      - Уже настучали?
      - Голова где?
      - Где ей быть. На месте значит, может впервые в жизни на месте, при полезном деле.
      Мордасов наотмашь ударил Стручка по лицу. Тот утерся, смешком изошел, по-ребячьи хрюкнул:
      - Не больно!
      Сколько ему лет? Мордасов сощурился, примеряясь, небось, сам и есть тот охранник, наплел всячины, дурак, а отмазку от лихого дела не забывает блюсти, еще и за медалью полезет, начнет трясти перед носом. Сколько ж таких по городам да весям?
      - Голову найдут, отмотаешь по полной выкладке. - Мордасов погрозил кулаком. - У нас зря не содют, сам уверял и брательник твой, сукин сын, спившийся, тож свидетель вполне достойный.
      - Ну ты чё? - Стручок зачекал, подстраиваясь под Колодца, выхватил из-под думки замасленный кепарь, натянул низко, почти скрыв глаза, приободрился, кепарь ему заменял кащееву иглу, будто вся сила Стручка да и жизнь в кепаре таилась.
      Мордасов рявкнул так, что голос сорвал, с хрипа зафальцетил обезумевшим петухом:
      - Голова где, псина вонючая? Семья! Никто не сидел! - Молниеносно соскочил со стола и принялся душить Стручка, удивляясь собственной ярости.
      Стручок обмяк быстро и Мордасов, убоясь - еще придушит - разжал руки.
      Пьянчуга сложил газету неторопливо, положил поверх стопки таких же изжелта ломких, приложил палец к губам.
      Мордасов замахнулся. Стручок отскочил к дверному проему без двери, юркнул в темноту, мгновенно появился перед Мордасовым с ведром квашеной капусты, поверх перевернутой ведерной крышки в качестве гнета возлежала голова пионера Гриши.
      - Вот! - Торжество Стручка не знало предела. - Сказал - при полезном деле! Уже сок дала. Я, между прочим, только квашеной и питаюсь цельную зиму. По осени натаскаю качанов с полей, бери - не хочу, шинкую по мере надобности и ведрами заквашиваю - и еда, и закусь - такого гнета в жисть не имел. Сок жмет лучше любого каменюги, опять же красиво. - Стручок огладил чубчик Гришиной головы, зацепил щепотью капусту, протянул Мордасову.
      - Испробуйте, Сан Прокопыч! Засол оцените, имею секреты по части клюковки, прочих ягод и разных добавок.
      Стручок застыл с протянутым локоном длиннорубленной капусты. Мордасов пожалел впервые, что не верует, а то б перекрестился. Сволочуга! Надо же, удумал. Головой пионера Гриши из капусты сок жать. Если заявятся искать, сразу же налетят и тогда... Да что тогда? Осадил себя Мордасов, не вылез бы на свет божий промысел процентщика, а так, гори все синим пламешком.
      - Лопата есть? - Губы Мордасова, серые, как у вытканного шелком Сталина дрогнули.
      Стручок метался по хибаре, семенил кривыми ножками; там, где нормальный мужик обходился шагами тремя, Стручок умудрялся распорядиться шестью-семью, бегал, по-гусиному выдвинув голову вперед и заложив руки за спину, как повелось во времена серого человека с серыми шелковыми губами. Стручок возникал в рассохшемся дверном проеме, как черт из табакерки: то просунет козырь кепаря в то, что осталось от горницы, то исчезнет, будто дымок, будто отродясь его, Стручка на земле не водилось. При исчезновениях Стручок подавал признаки жизни грохотом железяк и наконец явился с кайлом, покрытым ржавчиной с деревянной ручкой из сучковатого дерева.
      Лагерный сувенир. Точно. Мордасов слабо смекал в земляных работах, может и заменит лопату, может и нет...
      Стручок размахивал кайлом.
      - Мы его разотрем в порошок, - примеривался пьянчуга к гипсовой голове, как ловчее расколоть, - в мелкую труху порубим и копать нет нужды, сыпанем ровным слоем по-за грядками, может чуть землицей прикидаем поверх и вся недолга.
      Стручок отложил кайло, прижал ладони к гипсовым ушам Гриши, трепетно приподнял голову с ведра капусты, уготовив ей место на газетной куче в углу.
      Растолочь голову кайлом Мордасову на ум не шло. Кощунство?.. Колодец оглядел не подозревающую о расправе голову гипсового пионера. С другой стороны, чтоб скрыть следы похоже и неплох замысел: не все пропил под кепарем Стручок, верней, человеческое-то все растратил, а страх животный, страх попасться засел глубоко - реками водки не вымоешь. Мордасов глянул в окно: улица пуста, задворье хибары не просматривается чужим глазом.
      - Тащи! - Повелел, и Стручок с готовностью прижал к груди Гришину голову, прижал бережно, как необыкновенной красоты и ценности вазу, с нежностью провел по Гришиным волосам острым, заросшим щетиной подбородком, так как руки Стручка всецело занимала поклажа.
      Мордасов прихватил кайло и ринулся вослед Стручку. Пьянчуга выискивал на дворе место поудобнее; на мягкой земле - ясное дело - колоть не с руки. У облупленной сортирной будки на стыке с чужим участком валялся осколок бетонной плиты, неизвестно для какой надобности притащенный Стручком.
      Оба, не сговариваясь, оценили плиту за крепость, - судьбой уготована служить эшафотом Грише.
      Стручок присел на корточки, опустил голову на пупырчатый бетон, отступил шаг назад, залюбовался композицией; вкупе с бурно росшим чертополохом и чудом уцелевшими тремя золотыми шарами, как раз обрамляющими Гришину голову, выходило глаз не оторвешь, будто продуманный скульптором ансамбль: золото головы и серость плиты дополняли друг друга и трем золотым пятнам шаров казалось предопределено влиться в общий замысел посмертного оформления.
      Мордасов вспомнил бабку, лежащую во хладе под лоскутным одеялом, предстоящее прощание, похороны, поминки, пригрезился памятник на вершине холма. Голова на плите и боле ничего? Не нравился Мордасову такой поминальный вариант; бюст куда ни шло, но голова, да еще бронзовая напоминала такую же на Новодевичьем - круглую, как мяч, из-за коей, как болтали, будто на десяток с лишним или сколько там лет, кладбище прикрыли.
      Стручок поплевал на ладони, растер, завертелся, примеряясь к кайлу.
      - Вчерась я никому ничего дурного... прогуливаюсь... и вдруг бац-хрясь и обломок галстука по башке, шибанул аж дух перехватило. Ну, думаю, мальчонка, даром не оставлю. Что ж за времена... каждого-всякого огуливать по башке?.. - Мордасов слушал околесицу, молчал, мысленно желая, чтоб на пустынном соседнем дворе так никто и не появился; на шум разбиваемой головы могут и выскочить. Стручок, будто приговор зачитывал. Ну, думаю, Гриша, пионер наш площадный, ну я тебе... Нельзя спускать оскорбления! Раз слабину выкажешь - взнуздают до смертного часа. Опять же престиж. Мы никому не позволим умешиваться... и тэпэ. Выждал вечер, прикидывал-то: голову с плеч сниму, как чугунок щей со стола, ан нет, трещина обманная была, глубокостью, только понаружи бежала, и сидела голова крепко... и так и сяк, на станцию за зубилом снырял, грузовик ятить его душу, не мог понаддать круче, двигатель, что ли слабый или задел касательно... Может и лучше? А то б меня не галстуком, а всей башкой озадачило! Почитай жизни писец.
      - А зачем тебе жизнь? - Не удержался Мордасов, озираясь по сторонам, одно утешало, заборы частые, привалены по низу хворостом и листами толя с улицы бронзовую голову и не разглядеть.
      - Жизня?.. - Стручок плевал на ладони и растирал, растирал и плевал, пока Мордасов не сообразил, что пьяница таким манером руки моет, а вовсе не готовится к трудам. Колодец поморщился.
      - Давай, жизня, трепало прикрой и руби! - Мордасов ступил шаг-другой в сторону, прикидывая, куда брызнут осколки гипсовой головы.
      Стручок с готовностью ухватил кайло, размахнулся, не рассчитал силенок, тщедушную фигуру повело в сторону, железяка пролетела мимо Гришиной головы и шмякнулась о бетон. Стручок взвыл от боли, завертелся на месте, в облаке жуткой ругани и как раз нарушая планы Мордасова бесшумной по возможности казни.
      Колодец сам бы распорядился кайлом, не торопясь и сложностей не усматривая, но вдруг кто подглядит? Засвидетельствует? Тогда пиши пропало. Мордасов влепил затрещину Стручку и вой нового оскорбления слился с воплем прежней боли. Мордасов стащил кепарь с сальных вихров и заткнул Стручку пасть. Тот подергался и затих на груди Мордасова.
      Во картина! Мордасов отпихнул Стручка, вроде, как сын блудный припал к отцовской защитительной плоти. Канитель затягивалась. Стручок видно сообразил, что сам Мордасов по соображениям высшего порядка ни за какие коврижки за кайло не возьмется и мизерная власть над Мордасовым полыхнула в пропитых до бесцветной голубизны глазенках. Стручок поднял кайло и со смирением вот-вот расцветущим непокорностью, попросил:
      - Капустки б принес, Сан Прокопыч, и кружку рассольцу!..
      Мордасов торговаться не стал. Притащил на щербатой тарелке капусты и в алюминиевой, сплошь из вмятин, кружке рассолу.
      Стручок пил жадно. Взошло солнце. По лбу невозмутимого Гриши ползали ядреной зелени навозные мухи. Стручок вернулся к кайлу, на сей раз соразмерив размах с силенками и легонько тюкнул гипсового пионера как раз по центру головы, чуть выше чубчика. На прическе забелела рваная царапина, а в остальном украшение монумента, краса и гордость, всему венец - голова ущерба не претерпела.
      Мордасов начал нервничать, на соседней улице затарахтел мотоцикл черт знает, частный или правоохранительный? Колодец метнулся к прогнившей мешковине у фундамента, накрыл бронзовую голову, обернулся, заслоняя спиной не предназначенное нечаянным взорам.
      Стручок запихал последние щепоти капусты в рот, языком вымыл тарелку, обтер о рубаху, довольно пожал плечами.
      - Соль определяю, как бог. Ни крупинки лишку, и недостачи нет. Самое то! - Глянул с жалостью на Мордасова. - Сымай мешковину. Михалевский мотоцикл чихнул. Будь спок, обозлился я, сейчас уконтрапупим в момент!
      Игорь Иванович Шпындро скорчился в одном конце овального стола, его жена в противоположном. По воскресеньям обедали в гостиной. Мейсенская супница, расписанная дамами в ярких нарядах и кавалерами в завитых париках дымилась, распространяя вокруг запахи приправ, вывезенных из разных далей. Предвиделось мясо, по центру стола в пузатой сплетенной бутылке темнело вино, густое, красное до черноты, из подношений фирмачей. Бокалы сияли, серебро не уступало дворцовому. Начинался обед специалиста средней квалификации.
      Шпындро ткнул пальцем скатерть, попытался прощупать клеенку под полотном, волновался: не грозит ли столу ущерб. Стол и стулья из цельного дерева, резные - Николетта четыре - гарнитур не подступись. Жене удалось растащить его на части, то есть чете Шпындро - стол и стулья, остальное людям с Кавказа. Распиливание подобных гарнитуров по сложности напоминало военную операцию немалых масштабов. Увлечение Аркадьевой прошловсковой рухлядью проходило, хотелось нового, прочного...
      Наталья разлила суп. Оба знали, молчанию срок еще часа два-три, к вечеру безмолвие обоих утомляло и скандал тихо уползал под бархат штор, отороченных тяжелыми кистями.
      Сумбур царил в мыслях Игоря Ивановича: неожиданное и грозящее пустой тратой времени приглашение на поминки к Мордасову; море разливанное самодельного товара на ярмарке в Лужниках; звонок одной из дочерей Филина с натужной скорбью сообщившей, что отца увезли в больницу. Больница! Случись затяжное пребывание начальника там и выезд Шпындро осложнялся. Осложнение выезда по тягостности ни с чем не могло сравниться, и Шпындро решил прервать молчание, не дожидаясь вечера.
      - Филин слег. - Серебряная ложка скребнула по дну антикварной тарелки.
      Наташа Аркадьева не хуже мужа понимала, что значит звонок сувки филинской дочери. Опасность слишком явна, слишком велика, чтобы топить семейную солидарность в мелких раздорах. Фирме предстоял выезд - супердело - и единство решало если не все, то многое.
      - Что Кругов? - Наташа отломила хлеб.
      - Не знаю. - Шпындро тронул губы салфеткой. - За ним кто-то стоит. Концы запрятал - не ухватишь. Кругов - жох, цену этой поездки знает не хуже меня. Спокоен... и этим добивает. Если за ним... - Шпындро кашлянул, - тогда и трепыхаться смешно.
      Аркадьева отпила вина. Много лет назад соперника мужа с женой принимали в их доме, много лет назад Аркадьева увлеклась, но теперь это не имело ни малейшего значения; в их кругах понятие дружба - отвлеченное и те же самые люди, что сиживали десятки раз за обильными столами, вне служебных стен топили друг друга на работе именно ввиду значительной осведомленности о подробностях личной жизни другого. Дружить взахлеб считалось опасным, непредусмотрительным, но и держаться бирюками недальновидно, потому и приходилось оттачивать умение балансировать на грани хлебосольства и скрытности: многие преуспели в непростом мастерстве и чета Шпындро более других. Сейчас Аркадьева прикидывала план разведывательных действий: как вызнать истинные намерения Кругова?
      - Ритка Кругова давно мечтает о песцовом жакете. - Аркадьева капнула супом на скатерть, промакнула пятнышко салфеткой.
      - Ну и что? - Шпындро не проявил интереса.
      - Можно позвонить, предложить ей меховые каналы, у меня есть один человек по шкуркам, все легальное, отменного качества.
      Шпындро пожал плечами: жакет, конечно, повод к звонку, но жена Кругова не меньше его собственной натаскана, утечки ожидать глупо, все прошли одну школу жесткого отбора и жены выездных изощренностью не уступали мужьям.
      - Пустое... - Шпындро с досадой уперся в высыхающее пятнышко супа, он ел аккуратнее, промахи жены за столом всегда раздражали. Если Филин загремел надолго, Шпындро остается без прикрытия, а вложено уже немало, особенно обидно, что болезнь Филина на руку Кругову. Только непосвященный думает: вызвали человека, предложили и поехал. Игорь Иванович проходил предвыездной обжиг не раз и впитал намертво заповедь: не ступил на трап самолета - не уехал, да и с трапа случалось уводили...
      - Звонить Круговым не надо. Подумает, я растерян и... не ошибется. Зачем мне своими руками взращивать его уверенность. - Шпындро перешел к мясу. В среду, даст Бог, завладеет подношением фирмача: что там? Грядущее приобретение грело, отвлекало от дурных мыслей. Получить не так захватывающе, как размышлять в канун одаривания о цене подношения, о том, как оно украсит твой дом или расширит возможности и чем выделит тебя среди остальных; еще перед получением к приподнятости примешивался страх, горчил вкраплением тревожного, придавал моменту, предшествующему встрече у ларька мороженого, терпкость.
      - Бабка-знахарка, святительница воды для Филина, скончалась. Шпындро так и не представился предтече Мордасова по женской линии, не видел лоскутного одеяла, угла в иконах, помнится, не входил в дом и внезапная смерть, вернее то, что ему пришлось узнать про нее и поместить в свою память, казалось досадным нарушением порядка вещей, вкраплением чужеродного, вносило смуту в мысли, как невозможность припомнить фамилию, вертящуюся на кончике языка, но так и не всплывающую.
      - Колдунья... Я в них не верю. - Аркадьева думала о вчерашнем грехопадении, о мистическом переплетении в мире различных обстоятельств: вчера в объятиях Крупнякова, когда она зажмурилась и прикусила губу от странной смеси восторга и отвращения, ей привиделась черная птица с распластанными крылами и запах одеколона Крупнякова и запах старой мебели и многочисленных вещей в неубранной квартире, приправленный запахом увядающих - никто не поливал - цветов на подоконниках напомнил кладбище: запах смерти! И, пожалуйста, назавтра она узнает, что смерть пришла не к ней, но к людям ей известным пусть и неблизко, пусть и вовсе едва. Суеверие Аркадьевой питалось благополучием и частым бездельем, она глянула случайно на фарфорового пастушка и будто пронзило - за спиной играющего на свирели мальчика на пятне зелени у ног коровы сидела, сложив крылья, черная птица.
      - Что с тобой? - Шпындро привстал, изображая участие, бледность жены и впрямь поразила.
      - Голова закружилась.
      Шпындро за миг до дурноты перехватил взгляд жены, направленный на пастушка, обманула, не двести пятьдесят и не триста, наверное, все пятьсот, всегда лжет, а потом сама переживает переплату; так ей и надо, в другое время Шпындро вскипел бы, а сейчас только болезнь Филина занимала его, двумя сотнями больше двумя меньше... рушилось предприятие на много десятков тысяч и пастушок, пусть и приобретенный по неслыханной цене, не мог его уязвить, испоганить настроение больше, чем хворь, свалившая начальника.
      Крупняков в халате возлежал на диване, середину высокой спинки венчал резной дворянский герб. Крупняков любил приврать о графском происхождении, о белых офицерах в роду, о растоптанной и разбросанной по городам и весям семье. Врал вдохновенно, пользуясь тягостностью, а чаще невозможностью для большинства порядочных людей в глаза осадить лжеца, издевки жулья не трогали - не ленись припудривать себя, не ленись курить фимиам, повтори ложь раз, два, сотню и, устав отбиваться, ее примут.
      Зазвонил телефон. Крупняков трубки не поднял, купался в воспоминаниях о вчерашней встрече; не напрасно заказал кабак, не напрасно угрохал субботу, пренебрег священным ритуалом бани; все отлично, если б не утрата пастушка... Как он не нашелся, маху дал, слабину выказал, к старости пошло?.. Пастушок сам по себе мелочь, но факт тревожил - его переигрывали на его же поле. А с другой стороны, сколько же он выкачал из четы, особенно в начале их набегов, пока еще не заматерели лихие наездники-выездники, да и сейчас Крупняков считался первым консультантом семьи Шпындро в вопросах ценообразования, во всем, что касалось серьезного товара - ни каких-то там плюющих музыкой железяк, а вещей на века, не утрачивающих своей ценности и притягательности для человека никогда.
      Пастушка можно рассматривать, как вложение в предстоящую поездку авансированные платежи - бескорыстного старого друга, к тому же не обойденного прелестями увядающей - увы! вчера убедился в печальном - жены. Мечется бедняжка, синдром закрывающихся перед носом дверей. Время безжалостно кромсает женщин, особенно достается недавним львицам, не знавшим отказа, с мужчинами время обходительнее, может зная, что самого времени мужчинам отпущено меньше.
      Крупняков достал блокнот-портсигар с серебряным карандашом, углубился в дебет и кредит операции: только цифры и вертикальные линии, отделяющие приход от расхода - ни слова или имени, за каждой цифрой эпопея: люди, переговоры, лица, темпераменты, встречи в ресторанах, шепоты у стоек баров; объем работ огромен и, судя по цифрам, возрастает день ото дня.
      Может позвонить... ей? Как ни в чем не бывало, со Шпындро поболтать о том о сем. Надут муженек, приподнят на постамент выезда и невдомек бедолаге, что скука благополучных семей непереносима, иногда калечит более нищеты и тогда на выручку приходит Крупняков.
      Крупняков отложил блокнот, блаженно вытянулся на диване; любил побаловать себя дневным сном да и ночной не подводил. Холеная рука подоткнула полы халата, натянула плед и через минуту храп долбил обивку дивана, простеганную обтянутыми узорным бархатом пуговицами.
      Пионер Гриша погибал мужественно. Стручок отбивал куски и Мордасов вздрагивал каждый раз, будто вот-вот брызнет кровь. Гипсовая голова умирала медленно, как все отжившее, замшелое, цепляясь - единственно волей, руки-то остались на площади - изо всех сил за возможность еще взирать на суетный люд, окидывать постамент, площадь взором гладких глаз без зрачков. Голова агонией отталкивала и одновременно взывала к жалости.
      Стручок увлекся, кепка сползла набекрень. Если голова заваливалась вбок, Стручок непременно поправлял ее, ставил посреди бетонной плиты и продолжал свой очистительный труд: похоже все беды, обрушившиеся на это существо, отзывались яростью похмельных ударов.
      Мордасов отвернулся; если бы в школе его загнали в угол вопросом, что вечно на земле? Не задумываясь, ответил бы: пионер на площади. Тогда весь мир Мордасова дальше границ городка, скорее его центра и станции, не простирался, и ребенку весельчак Гриша с горном казался памятником не мальчику доброму и деятельному, - а может злому и с ленцой, а именно воплощением вечности, потому что люди вокруг то попадали в тюрьмы, то переезжали на другие места жительства, то умирали и только бронзовый пионер оставался порукой незыблемости, даже тогда, когда две безобразные гипсовые вазы для анютиных глазок при входе на перрон исчезли в одну из зимних ночей, окатив всех недоумением: кому понадобилось?
      - Размельчил, - подобострастно доложил голос Стручка.
      Мордасов обернулся: на бетонной плите белой горкой с золотистыми блестками бронзовой краски высилось то, что столько лет было головой на площади. Колодец кивнул на трухлявый мешок. Стручок вмиг сообразил - а болтают, мозги пропиты! - ссыпал гипсовый прах в мешок, сиганул к сортиру и, низко склонясь над дырой, бросил мешок в выгребную яму, чавкнули нечистоты.
      Мордасов отметил, что вокруг бетонной плиты-эшафота крошки в бронзе могли навести пытливый ум на подозрения, велел Стручку вымести дочиста, проследил сокрытие следов до конца и только поняв, что видящий сквозь землю не восстановит подлинную картину гибели головы, полез в боковой карман, отшпилил булавку, протянул трояк.
      - Благодарствую... выпить - выпью - вот те крест - поминовение незабвенного героя. - Стручок скорбел: все проходит, исчезают люди из плоти, из камня, из бронзы, их места занимают вовсе другие, не поминающие ушедших, а если и пытающиеся разобраться в чем-то, неизменно плутающие в несерьезном, в сиюминутном, в непонимании подлинности происходившего десятилетия назад. Ничего такого скорее всего Стручок конкретно не думал, а ощущал томление, трудно пересказываемое словами: гибель пионера, еще до войны вставшего посреди площади, знаменовала конец эпохи, именно той, предназначенной для Стручка и его поколения, а значит и его время шло к концу и бронзовый пионер Гриша безмолвно и терпеливо станет ждать возвращения Стручка и всех тех, кто ребятней бегал у ног Гриши по площади, не ведая, не предполагая детским умишком, какую жизнь уготовано осилить.
      Солнце растолкало облака, в траве блеснуло - Мордасов стремительно нагнулся, прикрыв спиной находку, упрятал в карман.
      Стручок нырнул в хибару, через минуту вернулся с ведром капусты, сел на лист фанеры, подпертый двумя столбиками кирпича, и, греясь на солнце, принялся уплетать, зачерпывая рассол ладонью, струйки стекали к подбородку, прокладывая бороздки на немытой шее, уползали под линялую рубаху с разноперыми пуговицами и ободками петель, истертыми до белизны.
      Мордасов смерил Стручка изучающим взглядом, и тот посчитал своим долгом заверить:
      - Молчанку обеспечу, дружкам ни-ни... не сумлевайся, Сан Прокопыч. Стручок хотел (видно по глазам) еще добавить успокаивающее, но капуста отвлекала и солнце пекло все сильнее и в совокупности разрозненные эти движения природы лишали Стручка охоты к болтовне.
      - Живешь не по-человечьи, - неожиданно уронил Мордасов.
      Стручок замер, так и не донеся янтарный капустный лист до обветренных губ: можно б слепить себе оправдание из всяких-разных оговорок, междометий, охов-вздохов, да зачем? Стручок впихнул хрустящий лист, прожевал, не торопясь: не по-человечьи! а кто по-человечьи, да и как?
      Колодец мрачно двинул к калитке, целиком погруженный в предпохоронные думы.
      За время отсутствия Мордасова Настурция сколотила инициативную группу - комитет для похорон, включив в число ее членов людей не пустых, со связями: Боржомчика, отловленного на кухне ресторана, подружку из парфюмерии, Туза треф для курьерских надобностей и бабку Рыжуху для приличествующей численности похоронного комитета, а также для бесперебойного снабжения квасом засевших у телефонов.
      Боржомчик быстро обговорил похороны, отвалил деньги - Колодец вернет - отрядил добытчиков за водкой для двух механиков, что пригонят экскаватор, иначе каменистый грунт грызть-долбить в десять лопат целый день; формальности с властями утрясла парфюмерша, позвонив на дом девице из загса, сообщила о кончине и получила заверения - в понедельник с ранья все оформится в лучшем виде.
      Настурция вызвонила в Москву по части снеди для поминок и она же снеслась с батюшкой для утряски отпевания, когда Мордасов вернулся, дел особенных не осталось.