Разрозненная Русь

      На шестой день утихли волнения, горожане-володимерцы сказали игумену Феодулу и Луке, демественнику Богородичной церкви: "Нарядите носильщиков, поедем, возьмем князя и господина нашего Андрея". И, взявши тело, привезли во Володимер с честью и плачем великим. Володимерцы, встречая у Серебряных ворот, рыдали и приговаривали: "Уже не в Киев ли поехал ты, господин наш, в ту церковь у Золотых ворот, которую послал строить на великом дворе Ярославом; говорил ты: хочу построить церковь такую же, как и ворота эти золотые, да будет память всему отечеству моему..."
      - Почему решили Ростиславичей звать?
      - Говорят ростовские и суздальские бояре просили, - особо Борис Жидиславич... Да рязанцы: Дедилец и Борис - посланцы Глеба Рязанского, - яро стояли за племянников твоих...
      - Даже клятву не помнят! Дважды нарушили, окаянные: первый раз, когда Андрея ставили, а теперь вновь... - даже не вспоминали, наверное, что Ростов и Суздаль мне и Михалку по ряду с моим отцом должны они были дать!..
      Ладно!.. Вечером договорим. Идите отсыпайтесь. Через день выедешь со своим товарищем... Говоришь, себя он Страшко Суздальским называет? Это добро: у человека есть гордость, достоинство, если он помнит и любит землю, где он родился, рос. Если не зазнается или не проснется у него жадность, то со временем добрый из него выйдет боярин... Не веришь?.. Не из простолюдинов или смердов-землепашцев делать же мне бояр! Вы, такие как вы: честные, преданные - замените старших бояр. Мы создадим с вами могучую русскую империю - великое княжество!.. - князь повернул голову к старому боярину своему: - Вели печатнику написать на них грамоту и составить с ними ряд: десятника Онания назначаю сотским, Страшко и Ероша делаю десятниками... - Ананий легко вскочил и поклонился низко - в ноги - своему князю.
      - Благодарствую премного, государь мой...
      - Треть имения получишь серебром за службу, а остальное - выделю землю, когда получу в руки княжение... Возьмешь с собой и семью свою - все, что нужно, подходи ко мне или вот к боярину. Страшко поедет нынче чуть дальше: в Суздаль - к себе, - скажи ему, что я велю ему жениться и осесть... И еще раз предупреди их, чтобы говорили всем, что отъезжают от меня, - правду должны знать только Бог, я да вон боярин...
      С сыном купчихи Смоляниной с Ульяном сдоговорился, значит?
      - Говорил, передал ему от тебя перстень; обещал помочь: взять с собой Ероша, но только он теперь уехал в Великий Город 4- к осени вернется...
      - Нам до осени не ждать. Отправь сразу же, а там он найдет Ульяна двор - все русские в одном месте живут и знают друг друга. Стар ли Ульян, женат?
      - Не молод - за четверть века перевалил; недавно женился - детей нет еще...
      - Как думаешь, справится Ерош?
      - Должен... Ему, не крещенному, легче с бусурманами-то жить.
      - Вот потому-то его и посылаю.
      - А вдруг он обусурманится? - примет ихнею веру: надо его окрестить...
      - Не нужно... Это даже хорошо: женится, осядет там... Будет вести посылать на Русь... Для начала мы тут ему кое-что дадим, чтобы он там начал торговать, стал купцом...
      - Тяжко ему будет таким ремеслом заниматься: больно горд Ерошко-то, - ему бы меч, коня, да рать удалую...
      - По дороге убеди его, что это тоже рать, да еще какая - он будет стоить целого полка. Пусть потерпит - за землю свою, за язык свой! Служа мне, он служит Богу - а какой бы не был веры Бог - он всегда един, только на разных языках и религия по-разному зовется... - распахнулись черные очи, в огромных зрачках - блещет пламя свечей. Ананий втянул голову в плечи - князьи глаза притягивали, ужасали: - Да ты сядь, сотский!.. Запомни, русский человек какую бы веру не принял, в какие бы земли не забросила его судьба, всегда останется русским!..
      Веселый, довольный, достойно кланяясь, ушел сотский Ананий...
      Хмурился боярин. Не переубедить Всеволода - упрям!.. Вначале бы княжение заиметь, и потом уже в Булгарию посылать, званиями, серебром одаривать, но спорить не стал. Что-то начал уставать последнее время он, да и уж князюшко большой... Поставить бы его на княжение и можно будет спокойно умереть. Но, а пока он еще должен жить: драться, помогать в правом деле!..
      Всеволод взглянул на ссутулившегося старого своего дядьку и вдруг стало жалко его и себя: ведь оба они одинаковы - сироты: ни родных, ни близких, - правда, у него, Всеволода, - жена, дочь есть, брат Михалко, а у боярина - никого... "Как никого? А я?.. Мне три года было, когда отец умер, и я был взят им на попечение... Мать одна, без верных бояр ничего бы не сделала бы. Я ведь для него должно быть вместо сына - да так и есть, тем более я его крестный сын..."
      Подсел, обнял за широкие плечи боярина-пестуна своего, прижал к себе. Старик ткнулся лицом в грудь Всеволоду, всхлипнул (что-то стал слаб на слезы!)
      - Ну-ну... что ты крестный?.. - голос князя по-юношески зазвенел: - Ты, пожалуй прав: утвердиться рядом надо с волостными боярами-мечниками, а то уйдут к племянникам, да заставить нужно Михалка, чтобы взял себе старшинство... А Святослав Всеволодович поддержит нас - иначе мы поднимемся - пусть знает! - северские князья помогут, смоленские Ростиславичи... Бог с ними... И пусть старшинство утвердится крестным целованием, в присутствии епископа, при послах и присоборно. Мне самому сразу княжение не получить - только через Михалко...
      - Добре, сынок! Давай пойдем спать: труден будет у нас завтрашний - теперь уже сегодняшний - день...
       3
      Непривычный (только что била заметили на колокола), благодатный звон церковных колоколов Спасского собора повис над древним Черниговым, разлился волнами далеко вокруг, достигая невидимые за лесами и расстояниями села и деревни, сторожа на бродах рек и речек, поселения землепашцев-огневщиков и лесовиков, рыболовов...
      Лохматые бурошерстные коровы, пасшиеся на другом - левом, луговом, - берегу Десны, поднимали головы, шевелили ушами и, поворачивая морды туда, - откуда плыли торжественно-небесные звуки - нюхали розовыми ноздрями воздух, и глубоко утробно вздохнув, вдруг успокаивались и начинали жевать сочную траву. Пастух, высокий широкоплечий, в круглой кожаной шапке (от солнца), чернобородый, в холщевой рубашке с вышитым воротом и подолом ниже колен, босиком, глядел, блестя светло-карими глазами, на искрящуюся золотом луковицу - купол собора в Детинце и крестился левой рукой - правая, иссохшаяся, висела кривым суком - только мешала...
      Его, еще не старого, - нет сорока - звали дедом...
      - Дед Валуй, что это?.. - подросток-подпасок стоял рядом, в правой руке кнутовище.
      - Перекрестись!
      Мальчик: золотоволосая копна на голове, облупленный в веснушках нос, глазища - в пол-лица, в них утонуло небо - переложил тяжелое просмоленное кнутовище в левую руку и перекрестился.
      - Старшинство над Залесской Русью делят князья: Михалку Юрьевичу дают, крестным целованием утверждают... Теперь и там начнутся, как у нас на Руси, междоусобия князей... Они делят власть, земли, а народ от этого страдает; за остатки Руси: княжества и земли - дерутся... Дрались бы одни, так нет: всех гонят на рать, а люди, как бараны, русские убивают русских; грабят, жгут, рушат, насилуют, уводят в полон - будто не единокровный мы народ... Гибель - для нас, народа, от таких князей... Я два раза терял из-за такой рати семью, детей, именье свое - и вот - один, калека, сирота... А в начале я душу и сердце отдавал, служа им, - как же - Богом ставленые!.. По-моему, как теперь понимаю, Бог их нам навязывает таких: бестолочей, своенравных и своекорыстных, с понятием, что народ для них, а не они для народа, Руси. Так Бог, навязывая таких правителей-князей, наказывает нас за нашу тупость и глупость...
      - Скажи, дед Валуй, как ты семью, детей потерял? - в глазах у Савела нескрываемое любопытство и боль.
      Нахмурился, задумался пастух Валуй, шапку надвинул на глаза. Помолчав, начал рассказывать негромко, низким голосом:
      - Служил я в дружине великого князя Юрия Долгорукого... Семья моя: жена, двое детей и мать - жили на берегу Ирпени - от того у меня прозвище Ирпенин, - хорошим гоном о двуконь от Киева за полдня можно было доскакать. Так вот, когда умер великий князь, то "по смерти Юриевой учинилось в народе великое смятение и того же дня разграбили его Красный (загородный) двор..." Суздальцев же в Киеве и по градам и селам многих побили и ограбили, говоря: "Вы же нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали и несть нам братия, но неприятель".
      Был я десятником в молодшей дружине, - из вольных мужей, имение доброе приобрел и все это... Опять-таки князьи разборки: Изяслав Данилович хотел Киев перенять у Юрия - Изяслав так и так уже собрал вокруг себя князей: родичей Смоленских, из своего Чернигова набрал - хотел войной идти, много своих людей тайно заслал в Киев и вдруг, чтобы те народ подняли на бунт против Долгорукого, как только он со своим войском войдет в киевские земли... Но тут, видишь, как получилось: говорят даже, что будто Юрия Володимерыча отравили... Тут, видимо, Изославовы людишки... А ему, народу-то, того и надо - дикий еще у нас народ, алчный - награбить, нажиться при возможности; не думает, что завтра и его также сделают...
      - А почему ты семью свою не оборонил?..
      - В то время я на Красном дворе отбивался от взбешенной черни: великую княгиню с малолетним Всеволодом спасал, хотя и знал, что имение мое в поток пустят - ведь кругом избивали Юрьевых слуг с семьями, - но я проводил княгиню Елену в три дня пути от Киева и только после этого покинул... Своему сотскому сказал, он молча отпустил меня - все понял, коня вьючного дал... Приехал домой, а там - только обгорелые глинобитные печи, да вокруг земля, покрытая толстым слоем золы... Иэх! - скрипнул зубами: - Выполнил долг воина, честь сохранил, а вот своих детей, женку!.. - заслезились глаза (вытер рукавом), голос дрожал... И, немного погодя, - зло: - Второй раз сгубили мою семью Юрьевичи... Я тогда служил у очередного великого киевского князя Мстислава Изяславича, - да какой там служил!.. Был уже наемником, а не воином: за вознаграждение служил... Теперь новая семья была рядом - за Лыбедью, но опять не смог я помочь - ранили тяжко... Вон рука-то после этого и сохнет - за пять лет совсем иссохла... Тогда привел Северную Русь внук Юрия Мстислав - сын Андрея Боголюбского - вместе с ним еще одиннадцать князей пришли на Киев: Глеб Юрьевич из Переяславля Русского, Роман Смоленский, Владимир Дорогобужский, Рюрик Овруцкий, Давид Вышегородский с братом Мстиславом, Олег Святославич и его брат Игорь Северский, Всеволод Юрьевич (ему тогда пятнадцать лет было), Мстислав Мстиславич из Городка, и еще половцев пригласил Андрей Боголюбский. И сошлись все князья с войсками у Вышгорода, стали на Дороговичи близ церкви святого Кирилла, а с Федоровы седьмицы вступили в Киев. Хотя великим множеством приступали, но мы крепко оборонялись. Мстислав Изяславич - храбрый был князь! - сам стоял на стенах, пример показывал и с немалым уроном много раз отбивал атаки... Я же говорил, что наемники не воины, так оно и оказалось: торки и берендеи не вельми верны были Киеву, да и бояре Петр Борисович и Нестор Жирославич тайную пересылку с Давидом имели, и сказали, где плохие места, где плохо обороняют... Многие князья, три седьмицы стоящие около Киева, и потеряв много людей, намерены были мир учинить и отступить, но, получа от изменников киевских известия, все взбодрились и пошли на приступ с половиною войск по горе, которым Мстислав Киевский крепко противился и многих людей побивал. В то время другие войска во главе с Глебом прошли по рву и, не имея сопротивления, вошли в град...
      О, о!.. Что было сотворено с Киевом... Пограбили весь Киев: Подолие и Гору, не пощадили и церкви, монастыри; дома жгли, людей всюду побивали, жен и детей с плачем великим в полон тащили... Даже Святую Софию и митрополитов дом обнажили... Иконы малые из окладов побрали, другие ободрали, книги и колокола... А половцы зажгли - уходя - Печерский монастырь. И был в Киеве плач и воздыхание великое и неутешимое...
      Меня выходила одна вдова - не знаю как смогла вылечить?!.. Господи, прости меня! Помрачился тогда ум мой от горя, - не отблагодарил сердобольную Полеву ясноглазую: ушел от нее... Запил, пока не пропил все оставшееся имение. Хотел руки на себя наложить, но надоумил меня Господь перед смертью в церковь идти... в полуразрушенную, в Подоле, в честь святой Пятницы воздвигнутой, - исповедаться.
      Вначале не пускали: страшного от многодневного питья, изможденного, - от меня тянуло бражным смрадом. Греки-попы отворотили от меня черные свои лики. Я начал было кричать - возмущаться, но тут подошли ко мне двое молодых в рясах и выволокли меня на паперть. Пообещали: "зайдешь - поколотим!.. Много вас таких... Не те времена!" Я снова - туда. Снял на этот раз шапку, встал на колени, начал бить поклоны, крестясь. Но снова кинулись те двое, я приподнялся: решил драться... Метнулся к нам поп - из русских, - его большие синие глаза были добры и умны. Он понял меня, мое состояние...
      Уехал я из Киева в Чернигов... Остальное ты знаешь...
      Давно стих колокольный перезвон. Солнце перевалило за полдень, уже не жгло.
      Коровы, жуя жвачку, поворачивали головы, смотрели на реку, на приближающиеся к берегу лодки с женщинами в разноцветных повоях, киках; кое-где мелькали девичьи венцы, украшенные цветами. Они, весело переглядываясь, - в руках лубочные подойки-ведра с крышечками, - пошли по лугу к своим буренкам.
      Сытые коровы мычали, поднимались, тыкались влажными прохладными мордами в теплые ладони хозяек, шершавыми языками слизывали кусочки черствого хлеба...
      Валуй смотрел, опершись на свой посох, - искал глазами... Вот уже второй день нет ее - приходит другая холопка вместо синеглазой отроковицы... Не дает покоя ее образ, и теперь она перед глазами: юная, красивая; невысокая, плотная - улыбались ее синие глаза, губы. Он видел ("А может кажется?"), что только ему она так улыбалась, - в остальное время - грустная, задумчивая. Жалко было ее. Сколько раз порывался к ней подойти заговорить...
      Шагнул к сидящей на корточках женщине-доярке. Ее длинные сильные пальцы давили и тянули коровьи соски - две белые струйки по очереди били в ведро, молоко пенилось белой пеной, пахло вкусно, сытно - молоком парным и липовым лубом... Заговорили. Женщина белозубо улыбалась, говорила, вертя глазами (а молока уже - полведра), шутила, продолжая доить:
      - Ты с рук коров-то кормил? - вон сколько нынче молока.
      Пастух - серьезно:
      - Церковного звона наслушались они, вот и молочка много...
      Молодая баба взглянула круглыми глазами снизу вверх на Валуя, прыснула от смеха: не верила.
      - Если бы так было, то не водили бы коров пасти, повесили бы в хлеве колокола и звонили.
      Опять весело смеялась.
      - А где... молодая такая?..
      - Ох, поздно ты спохватился, молодец! - продал ее наш кормилец, боялин...
      - Продал?!.. Зачем?
      - Зачем, зачем... Забрюхатила она. Говорят, сам боялин... А боялиня - шумит. Да и... в последнее время измучили голубушку: затаскали мужичье... - уже зло, брезгливо посмотрев (как будто до этого и не смеялась, не шутила): - Кобели вы, мужики, что боялин, что холоп!..
      Валуй ошалело смотрел, потом вдруг, скрежетнув зубами, бросил шапку - черные волосы до плеч, на сухощавом смуглом лице хищно расширились ноздри, глаза засверкали от гнева. Женщина перестала доить, изумленно уставилась: "Во как обиделся! - кабы не вдарил своим клюком..." - попыталась снова улыбаться:
      - Да я так - сдуру... Мы, бабы, сами такие: сучки - вот вас и баламутим...
      Он спохватился, собрал себя, но все же - зло:
      - Ты тут не причем... Эх бояре, князья - богатые, мало того, что народ на вас спину гнет, пот и кровь льет, так вы еще их как скот продаете! Бог создал человека свободным, подобным себя! Какое они имеют право крепостить людей? Это не по правде, не по божьи!.. И непонятные мы, русские: инородцев берем в полон - даем свободу, садим на свои земли - вон сколько их теперь живет половцев-ковуев, - а своих... И терпеливы мы... пока нас не коснется, - это уже он больше - к себе.
      Только теперь он понял, почему так он обеспокоился о ней, почему затревожилось сердце. Если честно, то всегда при виде ее у него от тоски-воспоминания о своей первой жене ныло в груди - вроде бы не похожа внешне, а напоминало... (Даже как зовут не знал - потом только узнал - Весняной). Да любит он ее - девоньку!.. Сейчас понял. Сколько бы женщин не знал - всегда помнил и любил ее - первую, и вот эту сиротку-холопку... Не смог он защитить, спасти любимую женушку с детушками, так хоть эту должен спасти... и посвятить всю оставшуюся жизнь ей - девушке-женщине, - иначе какой смысл жить ему на этом свете... Может, Бог и отворотил тогда от него смерть, а потом отвел от самоубийства, чтобы выполнить вот это предначертание?!
      "Мы, мужики все равно любим только одну женщину! А эта так напоминает... - характером, движениями, походочкой... - О, Господи!.. - такая тоска сжала у него сердце, что из глаз капнули слезы. - Что это я так-то?.. Что дура-баба подумает?" - повернулся к ней и - как можно ровным голосом:
      - Не знаешь, куда и кому продали?
      - Кажется - купцу из Новгорода Северского... - еще что-то говорила, но Валуй не слушал. Позвал своего подпаска.
      - Савел! - погладил золотистые волосы мальчика, прижал его к животу. - Прощай... Мотри не обижайся - всяко было... Так уж получается, что не могу... Пойду к боярину, пусть себе другого пастуха найдет или же холопа поставит... Нет, нет, Савельюшка, не упрашивай - не могу оставаться - надо!.. И про себя: "Эх, курицын сын!.. пропил все, как бы теперь пригодилось..."
       * * *
      Валуй хотел было оттолкнуть охранника-воротника, но тот, сильный, схватил его, закричал. На помощь прибежали еще двое и - бить...
      - Князя мне... Надо-до-о-о!.. Да отпустите ж!.. Псы...
      - Отпустите его. Кто таков? - старый, грузный мечник-меченоша (главный воевода) с десятком воев стоял около ворот.
      Валуй Ирпенин встал; губы, нос в крови, левый глаз полузакрыт - опух, разлепил губы:
      - Ты?!.. Сотский?.. Осакий Тур!.. Сам Бог дал мне встречу с тобой...
      Воевода смотрел, стараясь вспомнить. Что-то знакомое, но очень давнишнее...
      - Помнишь, ты сотским был, я - десятником?.. Великую княгиню с малым княжичем Всеволодым на Красном дворе...
      - А, а!.. - из пегой бороды вдруг высветилось, заулыбалось по-доброму лицо мечника Осакия. - Десятник!.. Как тебя?..
      - Валуй.
      - Верно: Валушок... Где теперь ты?.. Что это с рукой-то?.. Пошли со мной, - я иду к князю своему - отправляем Михалка Юрьевича с Ярополком ставиться князьями в Ростово-Суздальскую землю - за Стриженем 5расположились... По дороге поговорим...
 
       4
 
      Шли весело, налегке - всё: оружие, брони, одежду - побросали на вьючных коней. Чуть выше впадения Москвы перешли вброд Оку. Как будто бы и не было позади тысячеверстного пути. Тропа-дорога пролегла по правобережью Москвы-реки... То - боры с величественными соснами, то - лога с густым чернолесьем, отдельные дубравы, липовые рощи с необъятными стволами... Удивлялись, кто впервые был в этих местах: "Какая сильная земля!" - "Не скажи, - говорил тот, кто знал. - Подзол, песок. Да торф в низинах-болотах - не то, что на Руси: чернозем - слой в рост человека". Тут дело в особой силе, если можно так сказать, в духовной силе природы и в чистоте неизгаженной земли грехами человека. Видит Бог, здесь, на этих великих лесных просторах быть великой Руси!.. Гляди, как в храме! - показал на разноцветные покачивающиеся столбы солнечных лучей, просвечивающих сквозь гигантские верхушки сосен... - А трава-то как растет на полянах, лугах!.. - Ночью шевелится - идет вверх - летом тут не бывает темени... Как только поставим Михалка, так я вернусь за семьей и своим именьем. Там, на полдень, что ни год, то - степняки, то - войны между русскими князьями.
      Напротив Яузы, на этом - на правом - берегу Москвы - их встретили послы от Ростова Великого и Суздаля. На воде покачивались причаленные лодки, паром. Они подошли к Михалку и Ярополку (князья и воеводы спешились, встали порознь - каждый со своими), низко кланялись и говорили от всей земли Залесской: Ростова Великого, Суздаля и пригородов: Владимира, Переяславля, Юрьева-Польского, Дмитриева, Москвы и прочая... Преподнесли подарки - так - неценное. Один, высокий седоволосый ростовец подошел к самому Ярополку и что-то шепотом - в ухо ему. У молодого князя дернулась щека, удивленно-испуганные глаза заходили по сторонам, взглянул - и - в сторону взгляд - на старшего князя, смутился... Морщил лоб, краснея, думал. Несмело, но кивнул: "Согласен..."
      Послы еще раз поклонились, поспешили к лодкам. Ярополк в три шага подошел к Михалку Юрьевичу, посмотрел в глаза ему, смутился.
      - Отец, я не пойду в Москов-град, переправлюсь здесь, встану своим полком на том вон лугу. Между Яузой и Рачком, а сам - у Якима Кучкова...
      - У убийцы Андрея?!..
      Ярополк сильнее смутился, но отвечал теперь резко:
      - Его нет там, ушел он... Ты в Москве сам говори, решай...
      - Так мы не договаривались!
      Но молодой князь отдавал приказания своим мечникам, чтобы те повернули растянувшийся полк на берег.
      Ближайшие бояре Михалкова двора зароптали. Мечник-меченоша князя Всеволода Осакий Тур (его не узнать: помолодел, сбросил с тела), - громко, басом:
      - Князь, вели остановить Ярополка, тут что-то не так... Я со своими (в стороне стояла полуторасотня - на конях, в бронях, при оружии), приведу его к тебе, - при этих словах Всеволодова дружина взбодрилась, зазвенел металл, заскрипела кожа, - ропот-шепот прошелся по рядам. Не смотря на то, что Осакий-воевода держал их в походе в большой строгости, уважали, любили его и, обученные, отважные готовы были исполнить любой приказ.
      Уважали старого Осакия и Михалковы бояре, но все равно они зло повернулись и смотрели на него: "Не след, когда мы рядом, встревать с советами к князю!.."
      Михалко примиренчески улыбнулся своим и воеводе, развел руками:
      - Пусть идут...
       * * *
      Дорога-тропа отошла от берега, повиляла по красному бору, спустилась в луговое чернолесье - открылся луг - Замоскворечье, река Москва, левый (северный) ее берег; на остроугольной возвышенности, образованной впадением Неглинной в Москву, на юго-западном углу, как игрушечный, виднелся городок - с деревянным рубленным градом на валу, - с большим посадом (для такого городка) внизу на берегу Неглинной и вдоль Москвы-реки и вверх до бора.
      На том берегу их ждали. Увидели, закричали, замахали руками, послали лодки, два парома.
      Михалко (из-под ладони - мешали солнечные блики, прыгающие по воде, - слепили глаза) - пока приближались встречающие: бояре, церковники в ризах, московская дружина... - смотрел изумленно на город. Как выросла Москва! Ведь в 1153 году, когда (с апреля по октябрь) строили "град", то внутри, за стенами, было всего несколько хором, да небольшая рубленая церквушка, а посада не было. Прошло 21 год и вон какая стала Москва... И место-то удачно выбрал отец: на месте древнего мерянского городка, которые в свою очередь облюбовали берлогу медведицы - по-мерянски: "Маска-Ава - Медведь-Мать (в марийском словаре - то же самое)... Вот почему медведь - символ Москвы.
      Взади все ползла-выползала дружина. Шли по двое, всадники по одному. Ровный шелест-треск сотен ног, копыт, перекрывали отдельные голоса - говор, смех, выкрики, - стук-бряк чего-то, хотя все было хорошо уложено в торбы, в мешки и привязано чересседельниками к спинам извозных...
      Вдруг (Михалко явно различил) этот - в общем-то, монотонный, обычный - шум идущего войска изменился. Он повернулся в седле - посмотрел назад.
      Сбоку, вдоль колонны войск мчались, обгоняя ("Себе шею или ноги коням сломают!" - тревожно застукотило сердце, мелко задрожали руки), три всадника - луки на спинах, в руках короткие копья. Вот они вылетели на луг и - галопом к Осакию Туру. Не доскакав метров десять, скатились с седел, держа в одной руке копье - в другой повод, подбежали к воеводе и все враз что-то возбужденно заговорили, показывая копьями на реку.
      Осакий-воевода, не дослушав, что-то сам крикнул им, те послушно вскочили в седла и - теперь уже рысью - обратно... Сам воевода развернул своего жеребца, поддал шпорами и - галопом к князю. Резко осадил коня, и гневный, потный - с укором и обидой в голосе:
      - Князь!.. Просил же я тебя перехватить твоего племянника, а ты не дал... Чуяло мое сердце... Не встал он на том берегу, а ушел по переяславльской дороге со своей дружиной...
      - Господи!.. - князь закатил глаза кверху - и, глядя туда, на высокое синее небо, - перекрестился. (Бояре сделали тоже самое.) - Только не это. Не нужно нам рати!.. - забормотал молитву. У Осакия сузились зрачки от злости, задергалась левая бровь, заросшая густым бурым волосом...
      Князь кончил молиться. Ясными глазами посмотрел на воеводу.
      - Иди догони и перехвати его!..
      - Да, перехвати... - завторили бояре.
      - Вы что-о, о?!.. - задохнулся от гнева Осакий Тур, - под широкой пегой бородой заходили желваки; хотел еще что-то сказать, но взял себя в руки: "Да ну вас!.." - и, сверкая глазами, - рокочущим басом: - Князь! Вели своим полкам на Володимер идти, пока дороги свободны... Москвичей возьми с собой...
      Михалко Юрьевич смотрел на воеводу. В светлых удивленных усталых глазах князя зажглась мысль...
 
       5
      Вчера было солнце, тепло - сегодня: дождик, ветер, прохладно.
      Борис Жидиславич собрал всех бояр, сотских в большом шатре, на поляне (на берегу речки Мураши), и сразу же всех огорошил:
      - Князь Михалко, московской дружиной усилив свою, вборзе двинулся на Володимер!.. Только что скоровестник примчал из Москвы.
      Многие - даже из бояр - не знали, что с Ярополком прибыл в Залескую Русь брат Андрея Боголюбского, а тут еще такое... Это же ведь рать начинается!
      Есей и еще несколько владимирских сотских переглянулись удивленно и зло: "Обманули!.. Заставили, принудили крест целовать на верность Ярополку..."
      Владимирцы хотели иметь своего князя, как при Боголюбском, а не посадника Ростово-Суздальского княжества. Не хотели быть пригородом. Если бы знали, что Михалко здесь, Владимирская дружина (полуторатысячная) отказалась бы от присяги, вернулась домой.
      Сотский Есей встал - не велик, но не мал, жилист: в светло-карих глазах нехороший блеск, - начал пробираться к выходу. Еще четверо владимирских сотских последовали за ним.
      Седовласый Младослав Дмитриевич - старший воевода владимирской дружины - растерянно - зло смотрел на спины своих строптивых сотских. Борис Жидиславич что-то сказал рядом стоящему охраннику-дружиннику, тот выскочил из шатра вслед за сотскими...
      Есей с товарищами не успел сделать по мокрой траве и полсотни шагов, как был нагнан и окружен. Он выхватил длинный узкий меч с заостренным концом и взмахнул - отвел наставленное на него копье и в то же время (руки сами сделали), изогнувшись, прыгнул и левой рукой ударил рукояткой засапожного ножа по голове... Молодой суздалец опрокинулся назад, упал на спину...
      - Живыми брать! - захрипел в ярости голос.
      Сотские ощерили зубы, влажные мечи поблескивали в их руках. Пятеро против десяти - силы не равны, - но те и другие знали, что прольется кровь...
      - Отдайте мечи по-хорошему, - уже разумно говорил голос, - ничего вам не будет, - предложил пройти в город (Переяславль), в детинец, где в хоромах находился временный постой Бориса Жидиславича.
      Есей вгляделся в стоящего напротив юношу воина, чем-то похожего на его Гришату... Повернул в сторону своих товарищей моложавое суховатое лицо.
      - Нельзя нам, братья, кровь своих лить - грех!.. - вложил меч, шагну к дороге: - Сами пойдем, а меч я никому еще не отдавал... в бою.
      Десятник охранной сотни перегородил было путь, но отошел в сторону перед жгучими и ужасными от гнева глазами сотского Есея...
       * * *
      Третьяк, укутавшись в теплую вотолу, откинул холстяной полог своего шалаша, сел - так, чтобы холодные капли не попадали на него - стал смотреть на костер, который горел ярким пламенем, не смотря на то, что шел мелкий, как осенью, дождь, - только по краям его, где дрова отсырели, дымило, шел пар...
      Жар огня приятно пронизывал сквозь шерстяную ткань, грел...
      Порыв ветра - хлестануло дымом - закашлялся, но с места не двинулся - снова думалось. Смеялись, о чем-то говорили внутри шалаша воины его десятка...
      Почему у него все не так, как у людей?.. Даже когда грабили Боголюбово, после убийства князя Андрея Юрьевича, он (оглушенный случившимся) не смог обогатиться... Некоторые рассказывали потом, что набрали серебра и золота - на всю жизнь хватит - все равно безбожники-убийцы Боголюбского растащили бы... А ему не верили, когда он говорил, что ничего не взял - по себе люди судят о других.
      Очередная порция дыма - и он очнулся, замотал головой, откинул золотисто-бронзовые кудри с лица, прислушался к товарищам. По-доброму позавидовал: "Хорошо им!.. Оторвались от дома, семьи - отдыхают, веселятся и - никаких забот, дум..." А у него, как будто кто-то внутри сидел, и подсказывал, напоминал ему, что он что-то не так делает, не так живет, не то, что нужно хочет...
      По-другому надо жить, другим стать!.. А как?.. Боярином, такими, какие (в большинстве) они есть, он никогда не сможет быть: для этого надо не иметь совесть, стыд, честь - а такие святости, как Русь, Земля родная, народ родной - для них не существуют, точнее, по-человечески не доразвились до таких понятий. Для них там родина, где они смогут обогатиться или жить, в жиру катаясь... И женится он, скорее всего не на боярыне, не на богатой, а на Радуне... Как иначе-то после того, что между ними было в ту ночь!.. Разве можно предать, обмануть эту ангельскую душу и божественное женское тело!
      Лицо Третьяка впервые за многие дни просветлело (решился: "Буду жить, как совесть подсказывает, как Бог, Душа велят!"), улыбнулся. Рядом подсевший воин - уж не молод - тоже улыбнулся, и негромко - в глубине сидевшим товарищам:
      - Оттаял, завеселел наш-то, солнышком засверкал... - и все поняли, о ком речь. В шалаше весело зашумели - еще громче, - кто-то загыкал. Они любили своего старшого, хоть и молод, - за его честность, доброту и светлую Душу...