Сорока Мерянин поставив около ног самострел (коловоротный), щурясь от солнца, осматривался. Вот сзади к ним начал пристраиваться конный полк - там князьи стяги Юрьевичей. Рядом топтался Богдан Кожемяка с большим тяжелым луком - рослый и плечистый; над верхней губой и на подбородке золотился пушок. Он тихо басом спросил:
- Почему мы так длинно и узко построились?.. - Сорока подскочил - он казался бы подростком, если б не темное загорелое морщинистое лицо, - сурово замахал рукой: "Заткнись!.. Сглазишь... нельзя ничего говорить!.. Для такого дела есть князья и воеводы: как скажут, так и будем делать..."
Но все равно было странным видеть открытые, незащищенные фланги длинной шеренги - почти во все поле!..
Справа, в полуверсте от них на холме, поросшем кустарником, вдруг появились - передний ряд более сотни выставились из кустов - конные. Сорока довольно усмехнулся - он знал, что это всего лишь обманное пугало, созданное из полутора сотен владимирцев, которые только нынче ночью пришли и не успели еще отдохнуть и годились только для этого. Еще раз посмотрел: "Да, смотрится как взаправду запасной конный полк!.."
Вперед, на край поля, выехали князья Михалко и Всеволод с главным воеводой. Все в шеломах, вооружены, - кроме Михалка, - лошади убраны серебряными уздечками, султаны меж ушей, покрыты ковровыми попонами... "А где же русский князь: Володимер?.." - его не было видно...
Осакий Тур поднял руку ("Внимание!"), развернул коня, встал левым боком к воинам - солнце светило ему в лицо, - глаза блеснули из-под огромных рыже-бесцветных бровей, и звучным голосом мощно заговорил: что сейчас произойдет сражение, сказал, как должны вести себя воины, где и у кого какое место должно быть в бою, предположил варианты действий противника... Закончил:
- ...Мы не можем не побить Мстислава, иначе они нас побьют: после полудня будет здесь Ярополк!.. Слушайте своих старших и не бойтесь: что бы не вытворял ворог - помните: это он от страха перед вами будет делать: - Правда и Бог с нами!..
Михалко с неестественно бледным лицом снял с головы шапку - открыл седую голову - перекрестился, а затем, подняв висящий на груди крест с сверкающими на солнце каменьями, перекрестил воинство... Показал рукой на брата своего Всеволода - все поняли, что он хотел сказать этим.
Всеволод сиял золоченным шеломом и орлами на пурпурной накидке поверх начищенной блестящей подобно рыбьей чешуе брони, на посеребренном седле с высокой спинкой, чуть привстал на стременах и могучий бас его зарокотал над лугами, речкой, вторил эхом от правобережного леса. Он чеканил каждое слово, непривычно озвучивая слоги и ставя ударения:
- За нами Бог, потому что мы идем в бой за Правду!.. По Правде княжеский Володимерский стол должен быть за Михалком - братом моим; это земли наши - сыновей великого князя Юрия Володимеровича. Ростовские и Суздальские бояре в купе с Ростиславичами неправдой убили... Зверски!.. Андрея Боголюбского!.. Издеваясь над его телом и Душой его... Бог прибрал великого Андрея к себе и он теперь Оттуда смотрит вместе с Господом на нас!.. Мы обязаны нынче победить нечестивцев, которые разорили божьи церкви на Володимерской земле, ограбили Володимерскую Богородическую церковь и увели... отдали в полон Глебу Рязанскому нашу святую соборную икону Володимерскую Божью Матерь - она вопит: просит от нас помощи!. Знайте это!.. - опустился на седло, помолчал и уже потише, по-деловому, абсолютно не сомневаясь в победе, заговорил: - Одолев врага, когда он побежит, не гонитесь за ним - не разбегайтесь, с простых воинов снимайте доспехи, отнимите оружие и отпускайте - они такие же русские, как и мы, - нам вместе завтра с ними жить; в полон берите только бояр, сотских и знатных мужей. Еще раз заклинаю вас: не разбегайтесь!.. Иначе быть беде: мы можем заплутать средь них - их поболее нашего... - Развернул коня, как и воевода: - Ну, вперед! С Богом!..
Заревели боевые трубы и тысячи ног горным обвалом выкатились в поле.
* * *
Первыми пали хлеба под ногами вступивших в поле (теперь уже поле битвы!). Сорока с болью и с жалостью сделал первые шаги по растоптанному жнивью - "еще неделя-полторы и рожь бы цвела - уж колосья оперились..." А потом у него как будто что-то оборвалось в груди: "Что теперь?!.. Если жито топчем-губим, - до живота ли!.. На смерть идем!.. - сердце наполнилось горячим гневом, руки, ноги затяжелели, в голове - звон, гул: - Скорее бы!.. Где ж они?!.." - и он увидел их: из-за вершины поля высыпали пешцы и, дико крича, размахивая оголенными мечами, секирами, посверкивая на солнце небольшими круглыми щитами, бронью, устремились вниз. Сорока совсем не испугался, он больше удивлялся: зачем бежать (пусть и под гору) - при такой жаре, при таком расстоянии пока добегут - выдохнутся. А то, что рассчитывали на испуг (Сорока посмотрел вокруг), - никто и не испугался, - только лица напряглись, да шаги стали тяжелее у русских воинов.
Вот уже стройный четырехугольник ростово-суздальцев стал рассыпаться...
Сзади загудела земля под копытами: шедший конный полк стал рысью растягиваться в стороны и, немного погодя, пристроился за пешцами, двумя полусотнями с обеих сторон прикрыл фланги; всадники в руках держали луки и самострелы.
...Пешцы Мстислава полностью вышли в поле, также во всю ширь загородив его, и их теперь было очень хорошо видно - всех: первых, средних и последних - передние не закрывали задних (так как шли сверху вниз).
Что-то случилось - Сорока почувствовал, понял по изменившемуся шуму... Закрутил головой - впереди, - наступавшие перестали орать, некоторые стали переходить на шаг... С правого фланга русских вырвались конники, построившись в длинную лаву, они мчались навстречу Мстиславому войску. Видно было, как напрягались в неимоверном усилии всадники (они почти лежали в седлах - припали к шеям своих лошадей) и кони, чтобы в бешеном галопе лететь навстречу врагу. На "острие" лавы несся Владимир Святославич. Его все (свои и враги) узнали: по одежде, по подзолоченному шелому и блестящей богатой брони... по тому, как рядом с ним скакал всадник с черниговским княжеским стягом... Гик, свист одобрения вырвались из сотен глоток русских. Сорока Мерянин тоже кричал, но что-то сегодня у него было не так как раньше: как-то не четко и не реально (чувствовал он) и не было гнева прежнего... И только тоска какая-то! - что словами не пересказать. Поневоле - думы: "Господи! - ладно, хоть детей дал дорости, имение нажить - если что... - без меня проживут..."
Небольшой конный полк Владимира Черниговского на скаку развернулся налево и мчался теперь вдоль передних рядов противника и засыпал его стрелами... Видно было, как попадали, завертелись враги. Строй и порядок в Мстиславовом войске окончательно нарушился. Вдруг показалась (из-за Загорья вышла) конная дружина Мстислава - они хотели обойти своих слева, но остановились ("Видать, испугались нашего "засадного" конного полка") - справа им не пройти было: там овраг...
Тем временем и у черниговцев несколько всадников, пораженные стрелами, вылетели с седел. Сорока понял, что и ростово-суздальцы тоже стали отвечать стрелами... Князь Владимир Святославич вывел своих из-под обстрела и ушел также, как и пришел - пристроился позади Всеволода Юрьевича. Между сражающимися полками остались лежать несколько трупов, да десятка полтора раненых и спешившихся воинов ползли, шли, отстреливаясь от наступавших навстречу к своим... (Сбесившиеся кони без седоков умчались с поля боя.)
Еще сблизились, можно стало достать из самострелов, послышалась команда:
- Стрелить из самострелов!
Сорока Мерянин натянул тугую тетиву, крутя рукоять коловорота, вложил в желоб самострела короткую тяжелую стрелу - она в 2-3 раза летела дальше обыкновенной стрелы из лука и на близком расстоянии рвала кольчугу, пробивала любую бронь - и, приподняв ложе-ствол, плавно нажал на спусковой крючок - тетива щелкнула, как бич, - стрела свистнула - исчезла... То тут, то там застучали-защелкали самострелы... Свист, жжукивание пускаемых стрел... Никто не ожидал такого: ни те, кто открыл беглую стрельбу из самострелов, ни те по кому били (у Мстиславцев были в основном луки, и те не у каждого - они шли в бой, оголив мечи) - пешцы ростово-суздальцы остановились, ряды их еще сильнее смешались... Русские прибавили шаг и вот уже, дойдя на расстояние лучного боя, засыпали противника тучами стрел. Самострелы стали бить прицельно по передним - это окончательно ошеломило их, впереди шедшие были перебиты, многие пораженные стрелами поп
адали, раненые дико кричали от боли и страха... И, чтобы помочь своим пешцам, сквозь них Мстислав пустил конную дружину, но это только усугубило положение: попав под дождь русских стрел, конница начала сама топтать своих - сбесившиеся раненые кони сбрасывали под копыта седоков и, топча пешцев, повертывали обратно, лягая и кусая встречных коней со всадниками, разметывая конные ряды, прокладывали себе дорогу вон...
Вновь взревели трубы, забили "рать" барабаны; послышалась команда: "Пропустить комонных!.." Первыми сорвалась русская конница с флангов, затем, пройдя сквозь ряды своих пешцев, вылетел с конной дружиной Всеволод, - врезался в Мстиславов полк - полуоглушенных, растерянных (многие раненые стрелами, изувеченные своими конями) - разил огромным двуручном мечом; бил по шеломам лезвием, тыкал острым концом... Несколько раз он слетал у него с руки, - только железная цепь, которой была пристегнута к запястью рукоять, не давала оружию упасть... Личина слетела - висела на ремешке - он его закинул на затылок, в левой руке держал продолговатый червленый щит - защищал им себя и коня.
Сзади подпирал - поддерживал полк Владимира Святославича.
Хыканье, хрип, звон, треск, душераздирающие крики умирающих и раненных, проклятья и вопли восторга...
Ростовцы и суздальцы уже не сопротивлялись (но нет-нет, да кое-кто из них из-за страха или бессилия оборачивались и пускали по последней стреле, успевали кинуть сулицу в догнавшего - гибли и русские), бросая оружие, скидывая на ходу бронь и оружие - облегчались, - бежали с поля кто куда...
Всеволод ногами (шпорами) повернул коня, поддал в бок - догнал двоих - один без шлема, его он ударил плашмя мечом по голове, второго, который успел обернуться, стоптал конем, - помчался дальше...
Русские пешцы тоже гонялись... Догоняли, срывали бронь, одежду и отпускали, но которых (в дорогих доспехах...) крутили веревками - пленили. В полон было взято почти столько же, сколько и русских в строю осталось.
Лагерь гудел. Возбужденные победители шумели, кричали - не могли успокоиться. В стороне сидели (их, связанных, заставили сесть) пленные.
Осакий Тур послал конные разъезды: навстречу Ярополку, вслед за бежавшим Мстиславом - проследить за ним: куда убег.
Конные дружины князей и полутора сотня Есея стояли, построившись, готовые к бою. Пешцы бегали, таскали хворост, сушняк для костров, чтобы варить обед, носили воду - поили людей, коней...
Вернулись разведчики: сообщили, что Ярополк повернул обратно - у него разбежалось войско - с ним осталась лишь личная дружина; Мстислав умчал со своей небольшой охранной дружиной, бросив извозных коней, за Клязьму...
Вновь ликовали русские и владимирцы - победители, поели, прибрались и вышли на дорогу - пошли во Владимир. Их провожали жители окрестных сел и деревень - они сами пришли, они и похоронят по-христиански павших: теперь между убитыми не было разницы...
Часть третья
1
Фотий забылся кратким, но освежающим сном, - проснулся от нежных прикосновений по лицу. (Узнал.) Подумал, не открывая глаз: "Как могут быть такими ласковыми, шелковистыми ее ладони, покрытые мозолями от работы?!.."
Несмотря на то, что Йымыж была дочерью (младшей) родового вождя, она, как все женщины, трудилась: варила, чистила, шила, таскала дрова; сейчас вот со своим мужем - новым (первый муж в прошлую зиму погиб на охоте) - рыбачила.
В то лето молодая вдова подобрала Фотия, которого воины-охотники принесли в летнее стойбище, бросили полуживого к ногам Родо Кугужак. Она вышла с годовалым ребенком на руках из жилища вождя (к отцу только что переехала), чтобы посмотреть на русского - русских мужчин она еще ни разу не видела, - встала как вкопанная: до того был погож юноша и так был жалок, что она, когда раненого осмотрел знахарь и сказал, что не выживет, и хотели отнести его на "место для умерших", она бросилась, не помня себя, загородила дорогу и со слезами упросила отца отдать русского парня ей в мужья.
Позднее лето, осень, зиму Йымыж боролась за его жизнь, здоровье... К весне он начал ходить, иногда улыбаться ей; стал понимать марийскую речь, но что было с ним до того, как попал сюда, помнил плохо, отрывками...
Фотий лежал на сене, на берегу озера, в тени (было, наверное, два часа от восхода солнца). Не открывая глаза, наслаждался: запахами луговых трав, сена, близкой прохладной воды, звуками, щебетаньем, пением птиц, дыханием и шумом недалекого леса, и - отдельными стрекотаниями и гудениями многочисленных насекомых и вот этими прикосновениями...
Поднял веки и его небесно-голубые глаза слились с двумя нависшими над ним безумно-нежными большими светло-карими... Глуповатое от счастья круглое лицо молодой женщины сияло...
...Чувство, которое он испытывал к Чеславе-Марие, вновь ожило, когда разглядел Йымыж, и дало и давало ему силу для жизни и радость бытия... И он впадал в какое-то ослепительно-счастливое состояние, когда прикасался, обнимал и целовал Йымыж...
Она лежала на нем, слышала как трепетало в груди у любимого сердце, снова целовала в губы, - это он научил (как приятно!) - лучше, чем, тереться с мужчиной щеками - а вот основное, главное, любовное, детородное... бездействовало у него. Что только не делала!..
Но что это?!.. Показалось? Нет! - она среагировала мгновенно - оголилась, у Фотия рубашку - через голову, порты его полетели в кусты. "О радость!.." - между ног, среди золотистой копны волос оживал, медленно поднимался, набухал... Дождалась: бледно-розовая головка налилась, напряглась у него...
Они лежали оба потные, усталые, но бесконечно счастливые - "Получилось!!!"
- Говорила я тебе, Потяй, что получится, и к Шим Кува не нужно ходить... - Вновь обнимала, ласкалась, прижималась к нему, говорила: - Хочу от тебя ребенка, много... - таких же, как ты: голубоглазых, золотоволосых, красивых. Ты ведь вон какой у меня красивый... Умеешь паять, лудить; ремонтируешь котлы, ножи, оружие охотникам; изукрашения женщинам. Хотя... этим делом у нас, мари, женщины занимаются, но какая разница - ремесло: оно кормит, а ты не такой сильный, да и не охотник... Я тебя все равно люблю очень, Потяй! Хоть вы, русские, слабы физически, но вы до ужасти прекрасны и сердца ваши добры, головы умны, а руки... умеющие...
Фотий усмехнулся, повернулся к ней.
- Ты не суди о русских по мне: я самый маленький и слабенький среди них, - я же не пахарь или воин, а - (вдруг он ясно вспомнил кто он!)... ремесло мое тонкое: рисую, изукрашиваю серебром и золотом, красками, драгоценными камнями церкви - это божьи храмы... Я тебе еще не показывал, как умею рисовать!.. Ты бы посмотрела, какие у нас могутные мужи, красавцы, - помрачнел. - Только вот не могут между собой мирно жить - князья да бояре народ друг на друга натравливают: княжество на княжество воюют...
Долго он еще говорил. (Восхищенно блестели глаза у Йымыж - не от слов - она не вникала их смысл - она любовалась Фотием.)
Фотий как будто проснулся!
Они вытащили снасти из воды. С рыболовных крючков (поставлены были наживы на щуку), сняли несколько рыбин - Йымыж ловко коленком переламывала им хребты, чтобы не бились. Улов сложили в пестери, сверху укрыли от мух крапивой. Пошли по лугам, обходя многочисленные озерки, намывные бочаны - некоторые пересохли - чуть на дне вода с кишащей рыбой. Они руками выбирали крупные белорыбины, клали в переполненный пестерь, сняли одежду - наложили туда. Рядом, не боясь людей, ходили ленивые, отъевшиеся (не могущие летать) вороны.
Преодолев заросли шиповника, поднялись на возвышенность, где на опушке леса (дубы и сосны) стояли шалаши - сплетенные из ивы - сверху сено и береста - эта была временная летняя стоянка.
Ребятишки первыми встретили их, закружились, обрадовались, закричали:
- Потяй и Йымыж рыбы принесли!
То тут то там запылали костры. Каждый, кто хотел, подходили и брали рыбу. Вскоре в котлах закипело, вкусно запахло ухой.
Ели: отдельно женщины и дети, старики и мужчины, которые вели себя как гости - их было мало, многие только что вернулись из лесу - они осматривали охотничьи угодья, ставили силки на мелкую дичь - для подкормки куниц; помогали бобрам укреплять плотины... Часть молодых воинов прибыли от племенного вождя - где поочередно служили сивушами. Родовой вождь ел вместе о Фотием и Йымыжем. Она держала на коленях сына, кормила его с вечера оставшимся печеным мясом. Недалеко от них расположились несколько сивушей - охранников родового вождя.
Родо Кугужак закончил трапезу. Поблагодарил богов, духов, и берегинь остатками еды, не забыл и упырей; запил ключевой водой. Повернув седую голову к Фотию, прищурил глаза.
- Потяй, мы с тобой начали говорить о медной руде, из которой можно получать медь, а потом и бронзу для украшений... Так вот, я даю тебе в помощь своих сивушей - иди на берег Вятки, за Шошму. Дам, оставшиеся от старой Абсак-Батэ - ох жаль ее: какая кудесница была! - кузнечные, литейные инструменты, тигли... Олово дам, чтобы смог там же из меди бронзу лить. Часть бронзы придется тебе тратить на покупку медной руды... В начале зимы, когда будут дороги, жду тебя...
Фотий от неожиданного предложения растерялся. Он говорил с вождем просто так, у него не было желания ехать куда-то в неизвестность. А сегодня, когда он вспомнил себя, ему хотелось вообще уйти (вместе с Йымыжем и ее сыном!) к себе, в Руссию...
Вождь встал, ушел. Йымыж, радостно улыбаясь, бросилась к Фотию, повисла на шее у него.
- Ты остаешься?!..
- Я и не хотел никуда ехать...
- Не ври! Я там... сразу почувствовала. Давай поезжай за Шошму; мы с сыном тоже с тобой поедем, а то будешь без меня на мариек-кузнечек лазить... - и надрывно засмеялась. Ее сын, Антай, подошел к Фотию, и, видя как смеется мать (он еще не мог говорить по-взрослому, но на своем детском языке - всем ребенкам мира понятном - заговорил), улыбаясь, смотрел ему в глаза. Он был очень похож на свою маму. Фотий нагнулся, взял на руки и прижал Антая к груди (сам не ожидал от себя такого - так почему-то жалко стало ребенка!) Йымыж от умиления прослезилась, положила голову на плечо Фотию.
Женщины, проходя мимо, качали шимяками: "Какова дочь вождя, даже с трапезного места не дает отойти - висит на муже", - завидовали ей.
Фотий вдруг встрепенулся.
- Твой отец говорил, что там живут мари-еноты. Это что?..
- А-а, они от енотов произошли - они местное племя, а мы, соколы, пришлые - из-под закатной стороны... В ритуальные праздники, после жертвоприношений, молитв, во время трапезы послушаем племенных жрецов - они все помнят и рассказывают народу, чтобы не забывали, кто мы, откуда и кем будем... - Она оттолкнулась, резко села: - О Боги! Они же могут тебя убить и принести тебя в жертву своим богам. Жрецы всегда для человеческих жертвоприношений выбирают иноплеменников... - и скороговоркой, зло: - Они и наших охотников ловили... И только потом мы узнавали, что с ними случалось... Не отпущу, упрошу отца! Это племя родилось от смешения мари и одо-вятчан - вот потому-то они и таковы: хитры, льстивы и скверны, и сверх меры самолюбивы - все можно от них ожидать!..
- Но ты же слышала, что твой отец cказал: "Купцов, кузнецов, рудоискателей, мастеровых они не трогают..." Поедем вместе?.. Антая оставь - он уже большой - присмотрят.
Вдруг ему, как бывало, захотелось уйти в работу: забыться, успокоиться, вновь вернуть себе уверенность, но, чтобы рядом была с ним и Йымыж. Решил "Сюда больше не вернусь и ее возьму с собой - обучу языку, окрещу и женюсь на ней... - посмотрел пристально ей в глаза. - Начну прямо сейчас учить". Взял на руки Антая, прижал к груди, погладил по черной кудлатой головке - жалко очень, но нельзя брать с собой: самим кабы живым быть, а тут ребенок...
2
Всю зиму готовились: чинили насады, ушкуи, большие лодки, одинаково хорошо плавающие под парусами и на веслах; собирали, заготавливали съестные припасы и многое другое...
(В том году, после того, как пограбили по берегам Камы поселения булгар, их, новгородских ушкуйников, "заперли" булгарские военные суда на Каме. Пришлось уйти вверх по реке и, заплыв в одну из стариц, срубить избы, огородившись высоким частоколом от зверья и недобрых бродников-разбойников, зимовать.)
В весенний разлив, посланные на разведку, ушкуи, вновь обнаружили вражеские сторожевые суда. Решили подождать до лета.
Ребятам не терпелось: столько добра и все это пропадает зазря - скорее домой!..
Потеряли благоразумие. Даже красивые узкоглазые широкоскулые рыжеволосые вятчанки не прельщали уже... Соскучились по родине - об освоении новых земель и слышать не хотели.
Протас Назарович тянул с отплытием до сего времени. Любим и то стал коситься на него. "Менять надо старшину!" - говорили между собой, но с заменой не спешили: то ли чего-то ждали, надеялись, а может быть просто и это делать было лень - обленились: с чего им работать, когда за серебряные, золоченые побрякушки, украшенья туземцы щедро расплачивались, работали на них...
И вот, наконец, закачались в воде тяжелогруженые суда, отчалившись от берега. По одному стали выходить из узкого (в летнее время) протока-старицы. Оставшиеся в городке 37 человек - раненые, покалеченные, больные, да и несколько таких, которые посовестились бросить своих беременных жен, - слезно молились и срывающимися голосами выкрикивали приветы родному Великому Новгороду и Святой Софии - прощались. И не нужно было обладать сверхчувствительной душой, чтобы понять отчаяния оставшихся... - но поздно! Даже попа не оставили (один из троих был согласен) - побоялись: вдруг мусульмане-булгары прознают и тогда им всем - конец - в отличие от православных, магометане (они это по опыту знали) не терпят иноверных и уничтожают всех, кто не их веры. Так у них оставался шанс: предав христианство, остаться живыми.
...Шли на веслах - сильный встречный ветер поднимал с крутыми пенистыми гребнями волну, мешал, не давал ход. Но действие успокаивало, давало надежду - это все-таки лучше, чем сидеть и ждать...
Булгак помог убрать и свернуть парус. Брызги долетали и сюда: по мокрой деревянной палубе было скользко ходить. Он смотрел на белые гребешки, на мутную воду между ними; прислушался уже ставшими привычными к звукам ударяющихся об нос насада волнам; вдыхал запах сырой речной свежести и, успокоенный, перекрестился; спустился в чердак (под палубу), где сидела часть отдыхающих ушкуйников и балагурили.
К вечеру пристали к песчаному острову, заросшему молодым ивняком, увитым ежевичником.
Бегали, резвились, купались, жгли костры - в глубине острова - с воды не видно, - готовили еду, ели ягоды - ладони, губы были, как будто выкрашены, - синие.
Старшие сидели отдельно. Беседовали, ждали вестей.
Ночь посветлела, пришли дальние сторожа-разведчики, сообщили, что ниже впадения Вятки в Каму вновь рыскают булгары.
Вначале говорили спокойно, разумно, потом заспорили. И уже потух костер, утренняя заря протянула свои оранжевые шелковистые косы сквозь деревья и кусты, окрасила небо, воды реки, а они так и ничего не решили. Мнения разделились. Протас и двое сотских предложили, как советовал дед Славата, свернуть на Вятку, подняться по ней посмотреть город Кокшару (впервые упомянуто в летописи в 1143 году - на десять лет старше города Москвы!), осмотреться - может и остаться, а кто захочет домой, то можно будет по Моломе подняться, через волок протащить суда на реку Юг, впадающую в Северную Двину, по ней выйти в Белое море - а там уже, считай, дома - новгородские земли.
Любим - весь красный от спора - усмехнулся:
- Лучше тогда по Каме подняться, а там по Чепце в Вятку - хоть по пути серебра наберем...
Славата повернул голову, начал пристально всматриваться на него: Любим уже - зло:
- Что смотришь?! Меня ты ведь не околдуешь своим взглядом... Да и про серебро я так сказал - знаю: за ним нужно на Каменный Пояс идти... И вовсе оно не нужно мне! - Вон сколько добра в чердаках везу... Оставайтесь, идите хоть через что, а мы, - показал рукой на рядом сидевших четырех сотских, - пробьемся и выйдем на Волгу, поднимемся до Оки, и там, где она впадает, на горе поставим свой город и назовем его Нижним Новгородом, - тысяцкий ощерился, как будто уже сделал дело. Всем полегчало; некоторые заулыбались.
- Там уже мордвой сооружен град на правом берегу Оки, живут в нем и русские: купцы, ремесленники - глядишь, через 30-40 лет будет русским, и без вас, охальников, назовут сей град Нижним Новым Градом, - Славата тоже улыбнулся.
Глядя на деда Ведуна, у Любима, как мотылек, мелькнул в глазах суеверный страх, но этого было достаточно, чтобы сотские заметили это:
- На одних веслах, против ветра... Не уйти!..
Тысяцкий озлился, перебил:
- Нам только - до Волги, а там на боковом ветре...
Решили идти по ночам (хотя ночи были коротки и светлы), днем, забившись в какие-нибудь протоки, заводи, прятаться.
Под утро прошли место впадения Вятки, когда солнечные лучи осветили верхушки деревьев на высоком берегу Камы, расстроив боевой строй, начали разворачиваться, чтобы зайти в устье небольшой речки (а там они расставят корабли, лодки так, чтобы смочь оборониться от нападения), как были внезапно атакованы верткими небольшими суденышками с орущими черными воинами, которые, не боясь смерти, - несмотря на стрельбу по ним из луков, - сблизились с русскими судами и лезли на выставленные копья, подставляли головы свои (многие вместо шлемов - в меховых шапках) под удары мечей...
Бились отчаянно. Ни те и ни другие не уступали ни в ярости, ни в бешенстве, ни в умении сражаться. Знали, что пощады никому не будет. Булгары мстили за своих убитых родных, за разоренные аулы и селения, истоптанные сады и поля, - и ненависть была их такова, что они забывали себя, не думали о смерти - единственное у каждого из них было: не выпустить, убить - уничтожить врага!..
Русские хотели жить и вернуться на Родину!..
Такого: страшный бой, озверелые нечеловеческие крики, звон, треск, дьявольские стоны - не было еще в этих местах со времен рождения реки!..
Булгак встряхнул головой - длинные мокрые волосы мешали прицелиться, - вновь пустил стрелу. Но на борг уже лезли... Он схватил было меч, чтобы кинуться навстречу лезшим булгарам, как сквозь шум боя услышал окрик-команду: "Подымите ветрила!.."
Протас тоже кинулся помогать, Дед Славата (волосы копной, лицо страшное - еще ужаснее глазища - посмотрит, схватит взглядом - сковывает жутью!) длинным копьем, держа двумя руками, сбрасывал булгар в воду.
...Вот наконец-то парус принял ветер, натянулся; затрепетала шелковистая ткань его от напряжения, и насад двинулся: вначале потащились и прицепившиеся к его бортам лодки булгарские, но потом - порыв ветра - рывок - и он уже один полетел, погнал, не отставая от волн, вверх по течению...
Вслед полетели стрелы. Они сразили в первую очередь своих же, висящих на правом борту насада. Ушкуйники ответили прицельном боем. В ответ - тоже стрелы. Рядом с Булгаком воин-ушкуйник охнул, загнулся, сел... Белое оперенье вражеской стрелы торчало внизу живота. "Насквозь пробило - видать из самострела дали", - Булгак выпустил две стрелы...
Дед Ведун нагнулся над раненым.
Протас Назарыч смотрел на оставшееся "поле битвы", перекрестился. Пусть простят его товарищи, но в таком положении он им не может помочь - тут каждый за себя. Вдруг он с радостью увидел, как еще несколько насадов вырвались, и так же, как они, на парусах уходили вверх по реке. Он даже узнал судно Любима.
"Не нужно более пытать судьбу: надо подняться по Вятке, а Любим пусть идет на Каменный Пояс, потом все равно выйдет на Вятку"...
3
На второй день после въезда Юрьевичей в Владимир прибыл боярин Милослав Семиградский и с ним - Третьяк с оставшимися в живых воинами.
Народ в это время ликовал, праздновал победу. В церквях, храмах шли службы. Клиры вдвойне радовались: Михалко Юрьевич, став князем Ростово-Суздальско-Владимирской земли, вернул им села и деревни, земли и леса, луга-покосы, которые были отобраны Ростиславичами; велел разыскать церковную утварь и посуду, растащенную русскими во время правления Ярополка.
...Вот и княжеский двор. Третьяк слез с Гнедка, ослабил подседельник на потном брюхе коня, огляделся. Спешилась и его полусотня (полтора десятка). Не узнать их - это уже не грозные мужи-воины, а толпа уставших - но веселых - мужчин, которые были пьяны от радости - смеялись, широко открывая рты, показывая зубы из-под русых бород, - иногда встречались и безбородые юношеские лица, - приглядевшись, можно было почти у каждого заметить повязки (у некоторых окровавленные), умело закрытые одеждой.
Из белокаменных княжеских хором выбежал воевода Есей. Обнялись. Отпустили воев-владимирцев домой - остальных разместили по княжеским гридням. Дворецкому велено было досыта накормить, напоить их. Третьяка повел к себе - в рубленный дом с многочисленными дворовыми постройками. (Рядом через оградку красовался Спас - небольшой одноглавый четырехстопный, но строем пропорций и форм создавалось впечатление легкости и изящества, женственной стройности, невесомости, - сотский Третьяк поднял раскрасневшее усталое лицо и, глядя на золоченый купол, перекрестился: "Господи! Благодарен Тебе за то, что я жив!..")
...Недалеко высились боярские терема со светлицами - на окнах которых кое-где голубели-зеленели стекла...
Слезы выступили из глаз Третьяка. "Теперь я могу жениться!.." Вспомнились слова Овсюка: "Только служение Богу, через своего князя, и народу есть смысл жизни и пребывания на Этом Свете, а остальное - суета..." - он отмахнулся - мало ли в сердцах говорил ему приемный отец, старый бобыль. Он и женитьбу считал необязательным: "Детей могут плодить и другие, кому это дано..."
