И при всем этом Травник сказал, что Хозяин кладбища сумел отыскать к душе Йонаса какую-то лазейку, упомянув при этом некие "имена". Что это значило, Коростель не понял, а Травник ему впоследствии так и не объяснил, сколько Ян его ни выспрашивал. И другие друиды тоже отмалчивались и никогда между собой об этом не говорили, словно у них существовал на эту тему некий запрет. Коростелю даже казалось, что в беде, случившейся с Молчуном, возможно, были виноваты все его товарищи, но, сколько он ни пытался, вызвать на откровенность так никого и не смог. Теперь же Ян только начинал догадываться.
      На Мосту Ожиданий друид Молчун совершил непоправимое и утерял душу. Словно птица, душа вырвалась из его груди, но не умчалась в небо, а осталась рядом и сопровождала его повсюду подобно птице, парящей высоко над головой. Никому не ведома природа этой связи, никто не знает, хрупка ли она или же напротив крепче стали. А, может быть, иногда так и легче, когда душа на невидимой привязи, которую каждый волен сплести себе сам из чего сумеет или из чего предложат жизнь или ветреная судьба?
      И только Птицелов сумел разглядеть эту птицу, понять эту связь и в конечном итоге - приручить к себе эту чужую душу. Далось это зорзу нелегко, но затея, видимо, того стоила - и Молчун стал еще одним звеном той замысловатой и артистичной игры, которую Птицелов давно уже вел с жизнью и которую Ян Коростель начинал понимать только сейчас.
      Рута уже устала считать повороты и запоминать дорогу. К тому же она плохо ориентировалась в темноте - сказалась городская жизнь последних лет. И даже врожденная деревенская сметливость постепенно уступила место усталости, тупому безразличию и непреодолимому желанию присесть хоть на минуту. Места были ей незнакомые, да и откуда - судя по тому, сколько ее вели в подземельях, так далеко они не забирались даже во время странствований по Северной Литвинии в поисках нового жилья. Рута сейчас и представить себе не могла, что отсюда было рукой подать до дома Коростеля, а, значит, и до ее родной деревни. Уже в первые часы похода в подземных галереях она старалась примечать все повороты, надеясь бежать, едва только представится малейшая возможность. Но за все время пути даже на поверхности им ни разу не попалось и намека на человеческое жилье, а прежде чем бежать - Рута была девушка рассудительная, - нужно было хоть как-то определиться, где она примерно находится.
      Края были сплошь глухие, болотистые; похоже, здесь и солнце-то остерегалось появляться лишний раз. Девушку постоянно не покидало ощущение, что в небе над здешними краями вечно стоит закат, поскольку только в это время суток небеса бывают такими желтыми, почти песочного цвета. Иногда сквозь густые облака пробивались редкие солнечные лучики, но их тут же заволакивали тучи, и само солнце было словно затянуто пеленой. Но даже отсутствие привычного солнечного света не настолько ее тревожило, потому что перед глазами Руты постоянно маячил человек, от одного взгляда на которого у нее наворачивались слезы отчаяния и горькой обиды. Это был немой друид Молчун, которого она совсем недавно выходила своими руками от неминуемой смерти, и который вслед за тем жестоко предал ее неизвестно зачем и кому.
      Молчун, как это ни странно, ничем не выказывал ей своей неприязни, напротив - всем своим видом старался показать свое расположение. В редкие минуты отдыха и скудной походной трапезы немой друид всегда норовил подложить ей лучшие кусочки еды. Уже в первый же день их странного бегства - так сочла Рута истинную причину их скоротечных сборов и поспешного ухода из леса через подземный ход - Молчун сразу предложил ей собственную фляжку с водой, но девушка с негодованием отказалась. Рута даже попыталась плюнуть предателю в лицо, за что немедленно получила пощечину от зорза, который вечно сипел и кашлял. Видно было, что когда-то этот колдун долго болел и до сих пор никак не мог выздороветь. Позднее, приглядевшись к вечно кашляющему зорзу внимательнее, и заодно вспомнив свои былые лекарские уроки, она поняла, что этот кашель последствия вовсе не минувшей недавно болезни, а, скорее, какого-то увечья или неизлечимого недуга, названия которого она даже не могла предположить. Первым делом Рута заподозрила застарелый туберкулез, но затем отмела это предположение - ей хорошо были знакомы симптомы чахотки, а здесь явно было что-то иное. Молчуна же столь оскорбительное поведение его спасительницы явно огорчило, он сразу надулся как обиженный ребенок, и весь последующий день стремился держаться от гордой девушки подальше. Впрочем, это не мешало ему жестами отдавать недвусмысленные распоряжения чуди и саамам, десяток которых из числа лучших воинов сопровождал их в качестве охраны. Главным же здесь все-таки был Болезный - так Рута сразу окрестила про себя хмурого и болезненного зорза.
      Первый день после пленения она из принципа молчала и отказывалась от пищи и воды. Но, как говорится, голод - не тетка, к тому же стоило поберечь силы. Поэтому Рута на второй день для начала съела поутру немного снега, зачерпнув горсть прямо на ходу, а на привалах стала пить горячую воду, чтобы обмануть томительно-сосущие ощущения в пустом желудке. На третьи сутки Болезный пригрозил, что накормит ее насильно, и добавил, что сделает это таким способом, какой она себе и представить не может. Они все куда-то очень спешили и для чего-то тащили с собой Руту. Им нельзя задерживаться, а если она не станет есть, ослабеет, и ее придется тащить волоком. Так ей сказал Болезный и погано улыбнулся при этом. Девушке при виде этой улыбки стало страшно, и, для вида поразмыслив, она немножко поела. Но брать хлеб и воду у Молчуна Рута по-прежнему отказывалась наотрез.
      Сбежать Рута решила еще в первый день плена. Но затем дорога очень скоро привела их в какие-то мрачные подземелья, где было так темно, сыро и неуютно, и вдобавок из темных галерей постоянно слышались какие-то шорохи. Так что Рута невольно даже стала держаться поближе к воинам чуди - самым рослым в отряде. Очень скоро она заметила, что союзные воины, несмотря на их воинственный вид и свирепые, как ей поначалу показалось, физиономии, относятся к ней весьма уважительно. Никто не приставал, не делал попыток облапить, и Рута даже ни разу не слышала мерзкого и циничного хохота, обычного у старых вояк при виде молодых девушек. Но причину столь сдержанного и вежливого поведения союзных воинов она не знала и долго ломала над этим голову, пока не представился случай, объяснивший ей все.
      На третий день плена, когда она мрачно и отчужденно сидела у костра, к ней не спеша подошел низкорослый саам, как впоследствии выяснилось - из тех искусных охотников, что стреляют из лука белок и куниц точно в глаз, дабы не повредить ценной шкурки. Он что-то спросил у нее на своем гортанном наречии, криво усмехаясь. Рута, и без того в этот миг злая и мрачная, еще не пришла в себя после того, что с ней случилось. Поэтому девушка только смерила маленького охотника гневным взглядом и отвернулась. В тот же миг стрелок бесцеремонно ухватил ее за косу и резко дернул. От неожиданности Рута свалилась с камня, на котором все это время лелеяла планы дерзкого побега и страшной мести Молчуну, прямо в грязный подтаявший снег.
      Товарищи охотника громко захохотали, но вмиг смолкли: в два шага подбежавший к сааму Молчун не говоря ни слова сбил охотника резкой подсечкой и сильно толкнул прямо в костер. Саам испуганно заорал и, разбрасывая горящие сучья, ринулся на друида. Но Молчун, до того спокойно ожидавший охотника, неожиданно повернулся к нему боком и сразу ударил саама резко вскинутым локтем в подбородок. Маленький охотник взвизгнул от боли, с прикушенным языком грянулся на спину, да так и остался лежать в снегу, ошеломленно моргая белесыми ресницами на друида. А Молчун шагнул к охотнику, присел перед ним на корточки, выразительно указал на свой неизменный колчан стрел за спиной и назидательно погрозил сааму пальцем. Тот быстро-быстро закивал в ответ, после чего Молчун протянул ему руку, помог подняться, и ушел обратно к своему дереву. Там он, как и прежде, снова уселся и принялся увлеченно строгать что-то ножом.
      С той минуты союзные воины в отряде Болезного старались вообще обходить пленную девушку стороной. Если же приходилось к ней обращаться, держались с ней подчеркнуто вежливо, все время отводя взор, и норовили поскорее убраться с ее глаз долой. Руту же во всей этой любопытной истории заинтересовало, как ни странно, даже не то, что ее главный враг и самый проклятый предатель на всем белом свете вступился за нее. Девушка хорошо запомнила, как в тот раз она проводила растерянным взглядом немого друида и увидела, что тот, как ни в чем не бывало, вновь уселся выстругивать свою неизменную и, похоже, единственную забаву. В руках у Молчуна была маленькая деревянная трубка, и он вырезал на ней простенькие узоры и намечал отверстия. Руте отчего-то вспомнился в этот миг Ян, и она встревожилась. Уж Ян ни за что не будет сидеть сложа руки, когда она в плену бог знает у каких людей, ведь она помнила его горячий, но справедливый характер еще с детства. Коростель всегда напоминал ей гибкий ивовый прут, который, может, когда и гнется, но не ломается. Угнетало девушку и то, что Рута совсем не понимала, зачем она понадобилась этим людям и какое это имеет отношение к Коростелю, хотя и безуспешно ломала над этим голову каждую свободную минуту. И она решила незаметно присматриваться к Молчуну и искать в нем разгадку.
      В последнее время ему редко снились сны. Закрывая глаза, он открывал их вновь, словно это было минуту назад, с той же мучительной пустотой в сердце, что поселилась в нем уже давно. Но этой ночью он впервые увидел себя спящим, а рядом, у изголовья кровати - свою покойную матушку. Если бы кто-нибудь еще увидел этот сон, он бы непременно поведал Молчуну, что комната из его ночных грез удивительно напоминает маленькую девичью светелку, в которой он выздоравливал под присмотром тихой и доброй девушки Руты, которая теперь почему-то на него в обиде. Но каждый видит свои сны сам, и маленький Йонас лежал в кровати и улыбался с закрытыми глазами, слушая тихую песню своей забытой матушки. Он не помнил матери с детства, но теперь был уверен - это она, потому что больше в его жизни никогда не было таких мягких и ласковых рук. Они гладили Йонаса по голове, расчесывали его спутанные волосы, и мальчик нежился и таял в теплых лучах нисходящей на него доброты и сладкого ощущения безопасности и покоя.
      Потом мать поправила подушку, подоткнула под мальчиком одеяло и куда-то быстро ушла, оглянувшись на прощание и помахав уже сладко спящему сыну. Молчун, хоть и был во сне, все это видел и недоумевал: как это можно оставаться одновременно в двух ипостасях - быть спящим и в то же время видеть себя со стороны? Но тут внимание его привлек шум крыльев за окном, где тихо моросил серый осенний дождик. Это были лесные птицы. Пернатых гостей было много, причем самых разных - крупных и мелких, пестрокрылых и невзрачно-сереньких, важных и суетливых; и все они расселись на дереве и тревожно кричали. Но тот, который спал, их не слышал. Лесные обитатели широко разевали клювы, хлопали и трещали крыльями, но их все равно никто не слышал, и они улетали, одна за другой, покуда ветви дерева не опустели. В этот миг Молчун почувствовал, что сон ускользает и сейчас он пробудится, хотя этого ему совсем сейчас не хотелось. Но вдруг подул сильный ветер за окном, сдувая с деревьев последние сухие листья, и на карниз опустилась еще одна птица.
      Она была крупной, больше вороны или грача, и ее черные перья отливали необычным красноватым оттенком. Но еще более удивительным был птичий клюв: словно некий изрядно подвыпивший кузнец загнул его концы, да потом еще и закрутил их щипцами в разные стороны. И надо сказать, этим он сослужил птице неплохую службу, облегчив ей труд вылущивать еловые и сосновые семечки из шишек. Это был клест, из лесных птиц, что никогда не прилетают к жилищам людей. Он переступил сильными ногами на скользком карнизе, наклонил голову и тихо стукнул клювом в окно. Затем снова наклонил клюв, словно прислушиваясь, и вновь ударил в стекло, на этот раз уже гораздо громче и требовательнее. Но маленький Йонас не просыпался, и тогда клест подпрыгнул на карнизе и забарабанил в стекло, совсем как дятел. За окном было все так же тихо, ребенок спал, а дождь только усилился. Немного подождав, птица скосила умный глаз, что-то коротко каркнула, подпрыгнула и, взмахнув сильными крыльями, медленно и тяжело полетела обратно в сторону леса.
      Молчун смотрел из своего сна на эту сцену, и его сердце колотилось как бешеное. Потом, когда клест уже исчез из виду, он долго глядел вслед птице, и в его сердце вновь медленно и неотвратимо вползала вязкая и тягучая пустота. Несколько минут немой друид стоял под окном, успокаивая отчаянный стук в груди. Затем он повернулся и медленно побрел по дороге, размытой нескончаемым осенним дождем, которая вела из сновидения в явь. Но Молчун не знал, что, проснувшись, он уже не вспомнит этого сна. Того последнего сна, в котором его в последний раз называли по имени. Сна, в котором кто-то так и не сумел достучаться до его сердца.
      Наутро они вновь двинулись в путь. Вечно кашляющий зорз казался чем-то особенно озабоченным, немой друид был особенно угрюм, воины были особенно молчаливы. Все было особенным в этот день, может быть, оттого что Рута впервые с минуты своего пленения решила вызвать Молчуна на откровенность.
      Для этого она хотела выбрать одну из тех редких дневных остановок, когда каждый из идущих в этом отряде думал только о своем измученном теле и не обращал внимания на других. Сделав вид, что изрядно промокла и продрогла в пути, девушка медленно обошла костер и опустилась на колени возле Молчуна, который по-прежнему флегматично строгал свою очередную палку. Рута давно заметила, что он вырезает уже третью по счету одинаковую палочку, назначение которых девушка никак не могла взять в толк. Зато она видела, как Молчун, после того как вырезал одну из своих палок и немного поковырял в ней дырочки, повертел палочку в руках и без сожаления бросил в костер. Затем вынул из связки валежника, приготовленного для костра, следующую, тоже по каким-то одному ему известным приметам подходящую для этого странного занятия ветку и, прикинув в руках ее вес, с задумчивым видом положил очередную заготовку в свой походный мешок.
      Немой друид не обратил на нее внимания и даже не подвинулся. Рута протянула руки к огню и неслышно, одними губами проговорила.
      - Ты, наверное, думаешь, я и не догадываюсь, что вам нужен Ян? Так вот, знай, предатель! Я убегу от вас при первой же возможности. Ты слышал меня?
      С таким же успехом она, пожалуй, могла обращаться к бессловесному камню. Лицо Молчуна было непроницаемо, и после слов девушки он с еще большим увлечением принялся за свою палку. Но Рута знала: когда уходит одно чувство, неизбежно обостряются другие, и немой друид, конечно же, должен был слышать каждое ее слово. Девушка осторожно огляделась, не подслушивает ли кто-нибудь, но воины были заняты каждый своими немудреными заботами из тех, что неизменно возникают в каждом трудном пути.
      - Но вот если ты, к примеру, мне поможешь, я скажу Яну, и они тебя еще, может быть, простят, - дала Рута слабину. Она теперь почти уверилась, что Ян у друидов умудрился стать важной птицей, иначе, зачем тогда было его врагам ее похищать?
      Друид вновь никак не отреагировал на ее недвусмысленное предложение, и тогда девушка, осмелев, повернула голову и взглянула ему прямо в глаза.
      Глаза Молчуна были пусты. Еще минуту назад, когда он был увлечен своим непонятным занятием, в них был интерес и даже посверкивали искорки азарта. Сейчас же на девушку смотрела маска холодного безразличия, на которой не было ничего, кроме остановившихся черт лица, будто вырезанных из дерева.
      "Да он же безумен!" - с ужасом поняла Рута. "Просто безумен! Этим все и объясняется: и его предательство, и то, что он идет с этими ужасными людьми и тащит ее за собой, как овцу на веревке. И эти его бесконечные палки, которые он режет ножом... Он не ведает, что делает, а руки его живут от него отдельно. Как и все остальное в нем".
      Она отвернулась и долго смотрела, как огонь пожирал сырой валежник. Потом встала и медленно пошла обратно, на свое место, где был разостланы плащи, чтобы было мягче сидеть на куче веток. И пока она шла, очередная разукрашенная резьбой палка полетела в костер. Теперь Молчун смотрел ей вслед. Но он никак не мог взять в толк, кто же эта красивая девушка и откуда она здесь взялась.
      ГЛАВА 5
      ТЕАТРИК ДОВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
      "Так вот он, выходит, какой - Мир уснувших кукол", - запоздалая мысль озарила сознание Гвинпина и медленно угасла. Не было смысла думать, не стоило двигаться, незачем было ни на что смотреть - вокруг было одно только великое Ничто. Во всяком случае, деревянная кукла была в этом уверена, потому что уж больно тускло, серо и невыразительно было в окружающем его отныне мире. Этот мир попросту не имел Смысла, и надо было бы как-то отсюда выбираться. Но Гвинпин молча лежал на куче свежей земли, которая одуряюще пахла корешками и еще какой-то противной гнилью. Он никак не мог вспомнить, кто же он такой на самом деле.
      Когда-то, еще в тумане прошлой жизни он был деревянной куклой, которая все видела, все слышала и при этом молчала. Затем он обрел дар речи и компанию. Но компания в скором времени развалилась, и в его, Гвинпина, красноречии тут больше никто не нуждался. В довершение ко всему он, похоже, помер и сейчас находится в совсем ином мире.
      Открыть глаза Гвиннеус Пинкус решился не сразу. Он просто струсил, что сейчас увидит совсем не то, что ему рассказывали о мире уснувших кукол. А когда, наконец, он решился взглянуть на этот новый мир, глаза кукле немедленно засыпало песком, и Гвинпин долго мотал всем телом, отчаянно моргал как желторотый птенец, впервые увидевший мир из родительского гнезда, и откашливался, прочищая глотку и клюв. Наконец и в глазах, и в душе у Гвинпина прояснилось, и он встал и с достоинством огляделся.
      Вокруг него, куда ни кинь взгляд, широко раскинулось все то же заросшее высокими травами и цветами кладбище друидов. Лишь он, Гвинпин, стоял рядом с несколькими кучами глины и песка, уверенно попирая мир, в котором все, оказывается, было по-прежнему наяву. За исключением того, что рядом с ним сидели две куклы, при одном взгляде на которых у Гвинпина зашевелились бы перья на затылке, если бы только они не были нарисованными.
      На него смотрели два белых, мертвенных лица с круглыми, неподвижными глазами. Куклы были облачены в серые, подозрительно знакомые Гвиннеусу плащи с надвинутыми на лоб капюшонами. Гвин скосил глаз, высматривая, нет ли поблизости еще кого из числа столь же малоприятных особ, и в это время обе куклы бесшумно придвинулись к нему с боков и, не говоря ни слова, толкнули его вперед. От неожиданности Гвинпин еле удержал равновесие и, повернувшись, раскрыл было клюв, чтобы сообщить этим белым образинам все, что он о них думает. Но тут же получил новый крепкий тычок и позорно свалился. Оба обладателя капюшонов терпеливо ждали, пока донельзя обескураженный Гвиннеус поднимется, но, как оказалось, лишь для того, чтобы снова, на этот раз уже легонько, подтолкнуть куклу вперед. Они указывают путь, догадался Гвинпин, и тут же в нем взыграло упрямство. Он вовсе не хотел никуда отправляться с этими безвкусно выкрашенными дурацкими белилами типами, которые, вдобавок, весьма и очень подозрительно напоминали ему прежних хозяев - зорзов. Точно, сказал себе герой недавней битвы при кладбище друидов, именно - зорзы. По образу и подобию, но - без прорисовки лиц. Эти жесткие типы больше всего напоминают мне шаблоны, - размышлял Гвиннеус, - или заготовки, которые делал Кукольник, чтобы потом им придать индивидуальные черты. Придется побеседовать с ними по-свойски!
      И Гвинпин сердито упер свои крылышки в бока и воинственно поднял массивный клюв, явно давая понять своим конвоирам, что это ему все уже надоело и пора перестать шутки шутить. Куклы медленно повернули головы, посмотрели друг другу в меловые, ничего не выражающие лица, и разом ринулись на Гвинпина.
      Спустя некоторое, и, надо сказать, к чести Гвинпина, не такое уж и короткое время, деревянный гордец уже уныло плелся под охраной своих похитителей. Плащи и капюшоны у обеих кукол носили рваные следы меткого и крепкого клюва, однако их обладатели выглядели столь же невозмутимо, как и прежде. Хотя, возможно, дело было просто в лицах, на которых навеки застыло равнодушное выражение их естества. Чего нельзя было сказать о Гвинпине, который вид имел весьма взъерошенный, и если этого нельзя сказать о дереве, из которого было изготовлено его тело, то это напрямую относилось к его только что безжалостно посрамленной и жестоко униженной свободолюбивой душе.
      Идти пришлось по деревянным понятиям долго. Тем более что Гвинпина вели, и чем дальше, тем сильнее он задумывался о цели этих двух безмозглых, но, надо признать, очень ловких и сильных созданий. В этих краях, похоже, весна крепко зацепилась за гвоздь, да так и осталась висеть на стене декораций уже всем поднадоевшего заезжего театрика. Гвиннеус уже готов был волком выть от бесконечных дождей, луж, ям, заполненных черной водой, причем ямы норовили расположиться непременно на его пути, чуть ли не в очередь становились для встречи с несчастным плененным философом. Хотя над головой и светило ласковое майское солнце, не желавшее покидать своего места даже во время дождей, и его приевшееся тепло, и сочная зелень листвы, обильно плодившейся в этом лесу вечной весны, Гвинпина уже совсем не радовали. Первое время кукла еще пыталась примечать дорогу, но они без конца петляли, а несколько раз сходили с тропинки и шагали прямиком по мокрой траве, то ли срезая расстояние, то ли запутывая следы.
      Итогом их пути оказалась маленькая и, как сказал бы Лисовин, скрытно расположенная, полянка, на которой курился легкий дымок небольшого костерка, разложенного невесть кем. Правда, поодаль возвышалась невысокая палатка с ветвями и травой, обильно наваленной сверху, но кто там обитал, Гвинпин так и не увидел. Очень скоро куклы свернули в сторону от костра и подвели его к лежащему на земле большому мешку из грубой холстины. Там они вновь бесцеремонно сшибли Гвинпина с ног и сунули его в мешок, как грибник подчас подбирает незнакомый ему гриб, дабы потом рассмотреть его получше на предмет пригодности в пищу. У Гвиннеуса в первые мгновения пребывания в мешке было именно такое чувство, но затем оно сменилось ощущением совсем иным и более свежим - рядом с ним в темноте мешка кто-то завозился, недовольно заворчал и, видимо, спросонья, больно припечатал его ногой прямо по голове.
      - Сдурел?! - на всякий случай тихо, но все-таки заорал Гвин, не вполне уверенный в том, к кому же он все-таки обращается.
      - Тс-с-с... - прошептал кто-то у него над ухом, причем отчего-то совсем с другой стороны, откуда Гвинпин получил в нос. - Веди себя тихо, любезный, иначе... ты просто все погубишь!
      На этот раз этот голос показался Гвиннеусу знакомым, он с трудом развернулся в тесном мешке и при этом не удержался - отпихнул своего спящего невольного обидчика собственным массивным задом. Ответа не последовало, а Гвинпин нос к носу очутился с уже знакомым ему большим гофрированным воротничком и колпаком, расшитым серебряными бумажными звездами.
      - Старшина! - удивился он, но Мастер кукол вновь приложил палец к губам. Я пробрался сюда сразу, как только увидел, что тебя ведут мимы.
      - Какие еще мимы? - поначалу не понял Гвин, но тут же сообразил. - Эти белые образины, что ли?
      Старшина кукол молча кивнул.
      - А кто, кстати, они такие - мимы? - полюбопытствовал Гвинпин, у которого любопытство натуры всегда брало верх над сдержанностью рассудка.
      - Это - новые слуги Кукольника, - понизил голос старшина кукол. - Они тут совсем недавно.
      - Слушай, Мастер! - по-свойски махнул своим куцым крылышком Гвиннеус. - А куда это меня запихнули эти твои... мимы, не тем будь помянуты?
      - Вот те раз, - усмехнулся в свою очередь старшина. - Неужто ты уже успел так быстро позабыть родину?
      - Это вот это что ли родина? - подозрительно оглядел Гвинпин полутьму вокруг себя и чьи-то ноги по соседству, порядком перепачканные в глине.
      - Ну, ты чудак! - засмеялся старшина. - Это же театральный мешок Кукольника.
      При этом известии Гвинпин немедленно уселся на свое округлое основание с самым обалделым видом и только было решил как следует призадуматься над своим нынешним положением, но его собеседник неучтиво ухватил его за неуловимое по причине круглого строения тела куклы плечо и легонько потряс.
      - Будет лучше, если ты очнешься, друг мой Гвинпин, - горячо зашептал Мастер кукол. - Боюсь, что у тебя остается очень мало времени.
      - Это для чего еще? - покосился Гвин.
      - Для совершения своего великого подвига, конечно! - уверенно заявил Мастер, и Гвинпин, в глубине своей круглой души не очень любивший подвиги и прочие геройства, на всякий случай осторожно отодвинулся от старшины. После чего Гвиннеус принялся бочком-бочком продвигаться, сидя на собственном основании, к выходу из своего бывшего обиталища. Теперь оно уже показалось достаточно хлебнувшему вольной жизни деревянному жизнелюбцу затхлым, пыльным и абсолютно безрадостным. И этому он отдал свои самые лучшие молодые годы?..
      Старшина кукол последовал за ним, и скоро они оба сидели рядышком, осторожно выглядывая из мешка. При этом собеседник Гвинпина скромно и тактично помалкивал, а в душе Гвина вдруг начала подниматься гроза. Он кипел, кипел и, наконец взорвался, хотя это и произошло только в душе. Гвинпин медленно повернул клюв к старшине и подчеркнуто раздельно, по слогам процедил:
      - Что ты только что сказал про подвиг?
      - Возможно, я не очень верно выразился, - замялся старшина, - но дело в том, что твое появление здесь для меня - большая удача.
      Гвинпин пробурчал себе под нос, что он считал бы в данном случае удачей, но старшина был настойчив.
      - Поверь, Гвиннеус, в нашей жизни, в жизни всего кукольного народа грядут перемены. Очень большие. Мы многое поняли, а еще на многое нам открыли глаза сами зорзы - наши хозяева.
      - А я-то тут при чем? - недоверчиво покосился на него Гвин.
      - Ты - один из немногих нас, кто может изъясняться словами. Кроме того, тебе доступно множество иных чувств.
      В другое время Гвинпин был бы, наверное, польщен, но у него всегда было обостренное чувство опасности, особенно когда она грозила лично и только ему. Поэтому он грозно прищелкнул клювом, отчего старшина вздрогнул, и решительно заявил.
      - Поскольку ты сам только что сказал, что времени у нас мало, объясни мне, что у вас тут происходит, и только, я тебя умоляю - без всяких завываний насчет подвигов и прочей чепухи. Кстати, зорзы тут?
      - Конечно, - закивал Мастер кукол. - Они уже несколько часов должны сидеть в палатке, где давно о чем-то спорят да ругаются. А мимы собирают всех кукол и погибших, и оживших, и своих, и чужих, которых твои друзья - эта высокая старая дама и давешний друид с бородой, твой приятель - расшвыряли вокруг кладбища, когда там шло сражение.
      При слове "сражение" Гвин немедленно приосанился, но тут же вспомнил, что сейчас не до распускания хвостов, и засыпал старшину кукольного народа кучей вопросов. Тот, как мог, отвечал, и перед предприимчивым Гвиннеусом постепенно приоткрывались декорации такой причудливой сцены, на которую, пожалуй, просто грех было бы не выйти в самой главной роли.
      - Тогда давай все с самого начала.
      Никто еще из Народа Кукол сроду не говорил таким тоном со своим Старшиной, но капитан Гвинпин нутром почуял, что в нем нуждаются, и все его и без того непомерные амбиции встопорщились, как у самоуверенного петуха, еще не знающего, с кем ему предстоит сразиться за честь птичьего двора.
      - Все началось с того, что к нашим хозяевам невесть откуда пришла зловредная старуха, весьма неприятная обличьем, да сразу принялась понукать нашими хозяевами, что твой пастух! - начал Мастер, а генерал Гвинпин конечно же немедленно его перебил.
      - Что еще за ведьма? Откуда она взялась?
      - Этого не знает никто, - таинственным тоном прошептал мастер, - но я своими глазами видел, как она неожиданно вышла из леса, и мастер Кукольник с мастером Коротышкой при виде ее прямо-таки остолбенели.
      - Вот это уже что-то, - важно заметил фельдмаршал Гвинпин. - И что же было дальше?
      ГЛАВА 6
      ДРУГИЕ ДОРОГИ
      Среди потаенных знаний и неназываемых искусств в Круге лесных служителей всегда стояли особняком секреты иных земель и путей, что вели туда из обычных земных краев. Все, кто проходил долгие месяцы и быстротечные годы Служения в Лесах разных времен года, предпочитали не говорить о том, что с ними происходило в этих удивительных землях. Более того, прошедшие Служение никогда не встречались в лесах друг с другом. Хотя, по неясным слухам, которыми всегда полнится земля, и Круг друидов тому не исключение, в заповедных рощах и дубравах встречались существа и сущности, о которых никогда не слыхали ни в восточных землях, ни в северных королевствах, ни в княжествах Юга; ну, а Восток и без того всегда был окружен сонмом самых необычных и удивительных тайн и загадок.
      Из числа обитателей Круга, и особенно - в среде не допущенной к тайнам молодежи и юных подмастерьев, многие свято верили, что одна из Других Дорог, окруженных самыми мрачными слухами, уж точно ведет куда-то из скитов, но известна она лишь Верховной друидессе и еще, быть может, Смотрителю Круга. Никто эти слухи и россказни из числа высших друидов никогда не подтверждал, но и не опровергал. А поскольку рано или поздно каждый молодой Служитель леса выходил на собственную стезю тайных знаний, в которых уже не было места детским сказкам и страшным историям, то Другие Дороги навсегда оставались для каждого воспитанника Круга сладкой и запретной темой детства, которая по достижению юности быстро таяла, а в зрелости - уже бесследно исчезала как не свершившийся миф.
      За несколько дней до описываемых событий на воскресной ярмарке в приморском городе Юра к лотку маленького, неприметного торговца рыбой, дела которого шли ни шатко, ни валко, подошел покупатель. Был он человеком явно нездешним, судя по темным волосам и жгучим черным глазам - из ромалов, что испокон веку кочуют по дорогам Полянии и Мазурского королевства.