- Какая я смешная! - сказала она. - Хохочу и сама не знаю, чего хохочу… Граф, смейтесь!
      - Горько! - крикнул Калинин.
      Урбенин кашлянул и поглядел вопросительно на Олю.
      - Ну? - спросила она, на секунду нахмурив брови.
      - Кричат-с - «горько», - ухмыльнулся Урбенин, поднимаясь и вытирая салфеткой губы.
      Ольга поднялась и дала ему поцеловать себя в неподвижные губы… Поцелуй этот был холоден, но еще более он поджег костер, тлевший в моей груди и готовый каждую минуту вспыхнуть пламенем… Я отвернулся и, стиснув губы, стал ждать конца обеда… Конец этот наступил, к счастью, скоро, иначе бы я не выдержал…
      - Поди сюда! - сказал я грубо, подходя после обеда к графу.
      Граф с удивлением поглядел на меня и последовал за мной в пустую комнату, куда я повел его…
      - Что тебе нужно, дружочек? - спросил он, расстегивая жилетку и отрыгнув…
      - Выбирай кого-нибудь из двух… - сказал я, едва держась на ногах от охватившего меня гнева. - Или я, или Пшехоцкий! Если ты не обещаешь мне, что через час этот подлец оставит твою деревню, я к тебе более ни ногой!.. Даю тебе на ответ полминуты!
      Граф выронил изо рта сигару и расставил руки…
      - Что с тобой, Сережа? - спросил он, делая большие глаза. - На тебе лица нет!
      - Без лишних слов, пожалуйста! Я не выношу шпиона, негодяя, подлеца и друга твоего Пшехоцкого и во имя наших хороших с тобой отношений требую, чтоб его не было здесь сейчас же!
      - Но что он тебе сделал? - встревожился граф. - За что ты на него так нападаешь?
      - Я тебя спрашиваю: я или он?
      - Но, голубчик, ты ставишь меня в ужасно щекотливое положение… Постой, у тебя на фраке перышко… Ты требуешь от меня невозможного!
      - Прощай! - сказал я. - Я с тобой больше незнаком.
      И, круто повернувшись, я пошел в переднюю, оделся и быстро вышел. Проходя через сад в людскую кухню, где я хотел приказать запрячь мне лошадь, я был остановлен встречей… Навстречу мне с маленькой чашечкой кофе шла Надя Калинина. Она тоже была на свадьбе Урбенина, но какой-то неясный страх заставлял меня избегать с ней разговора, и за весь день я ни разу не подошел к ней и не сказал с нею ни одного слова…
      - Сергей Петрович! - сказала она неестественно низким голосом, когда я прошел мимо нее и слегка приподнял шляпу. - Постойте!
      - Что прикажете? - спросил я, подходя к ней.
      - Приказывать мне нечего… да вы и не лакей, - сказала она, глядя мне в упор в лицо и страшно бледнея. - Вы куда-то спешите, но если вам не к спеху, можно задержать вас на минуту?
      - Конечно… Я не знаю даже, зачем вы спрашиваете…
      - В таком случае сядемте… Вы, Сергей Петрович, - продолжала она, когда мы сели, - сегодня вы все время старались не замечать меня, обходили, словно боялись встретиться, а как нарочно сегодня-то я и порешила поговорить с вами… Я горда и самолюбива… не умею навязываться встречей… но раз в жизни можно пожертвовать гордостью.
      - О чем вы это?
      - Я порешила сегодня спросить вас… Вопрос унизительный, тяжелый для меня… не знаю, как и перенесу… Вы отвечайте, не глядя на меня… Неужели вам не жаль меня, Сергей Петрович?
      Надя поглядела на меня и слабо покачала головой. Лицо ее еще более побледнело, верхняя губа задрожала и покривилась…
      - Сергей Петрович! Мне все кажется, что вас… отделило от меня какое-то недоразумение, каприз… Мне кажется, что выскажись мы - и все пойдет по-старому… Если бы мне так не казалось, то у меня не хватило бы решимости задать вам вопрос, который вы сейчас услышите… Я, Сергей Петрович, несчастна… Вы должны это видеть… Жизнь моя не в жизнь… Вся высохла… А главное - какая-то неопределенность: не знаешь, надеяться или нет… Поведение ваше по отношению ко мне так непонятно, что невозможно вывести никакого определенного заключения… Скажите мне, и я буду знать, что мне делать… Тогда моя жизнь получит хотя какое-нибудь направление… Я тогда решусь на что-нибудь…
      - Вы хотите, Надежда Николаевна, спросить меня о чем-то, - сказал я, готовя мысленно ответ на вопрос, который предчувствовал.
      - Да, я хочу спросить… Вопрос унизительный… Если кто подслушает, то подумает, что я навязываюсь, словно… пушкинская Татьяна… Но это вымученный вопрос…
      Действительно, вопрос был вымученный. Когда Надя повернула ко мне лицо, чтобы задать этот вопрос, я испугался: Надя дрожала, судорожно сжимала свои пальцы и с тоскливой медленностью выжимала из себя роковое слово. Ее бледность была страшна.
      - Могу я надеяться? - прошептала она наконец. - Вы не бойтесь говорить прямо… Какой бы ни был ответ, но он лучше неопределенности. Так как же? Могу я надеяться?
      Она ждала ответа, а между тем настроение моего духа было таково, что я не был способен на разумный ответ. Пьяный, взволнованный случаем в пещере, взбешенный шпионством Пшехоцкого и нерешительностью Ольги, переживший глупую беседу с графом, я едва слушал Надю.
      - Могу я надеяться? - повторила она. - Отвечайте же!
      - Ах, мне не до ответов, Надежда Николаевна! - махнул я рукой, поднимаясь. - Я неспособен давать теперь какие бы то ни было ответы. Простите меня, но я вас не слышал и не понял. Я глуп и взбешен… Напрасно только вы и беспокоились, право.
      Я еще раз махнул рукой и оставил Надю. Только впоследствии, придя в себя, я понял, как глуп и жесток я был, не дав девушке ответа на ее простой, незамысловатый вопрос… Отчего я не ответил?
      Теперь, когда я могу глядеть беспристрастно на прошлое, я не объясняю свою жестокость состоянием души… Мне сдается, что, не давая ей ответа, я кокетничал, ломался. Трудно понять человеческую душу, но душу свою собственную понять еще трудней. Если действительно я ломался, то да простит мне бог! Хотя, впрочем, издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.
      Три дня ходил я из угла в угол, как волк в клетке, и всеми силами своей недюжинной воли старался не пускать себя из дому. Я не касался груды бумаг, лежавших на столе и терпеливо ожидавших моего внимания, никого не принимал, бранился с Поликарпом, раздражался… Я не пускал себя в графскую усадьбу, и это упорство стоило мне сильной нервной работы. Я тысячу раз брался за шляпу и столько же раз бросал ее… То я решался пренебречь всем на свете и ехать к Ольге во что бы то ни стало, то окачивал себя холодом решения сидеть дома…
      Рассудок мой был против поездки в графскую усадьбу. Раз я поклялся графу не бывать у него, мог ли я жертвовать своим самолюбием, гордостью? Что бы подумал этот усатый фат, если бы я, после того нашего глупого разговора, отправился к нему, как ни в чем не бывало? Не значило бы это сознаться в своей неправоте?..
      Далее, как честный человек, я должен был бы порвать всякие сношения с Ольгой. Наша дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели. Выйдя замуж за Урбенина, она сделала ошибку, сойдясь же со мной, она ошиблась в другой раз. Живя с мужем-стариком и имея в то же время тайком от него любовника, не походила бы она на развратную куклу? Не говоря уже о том, как мерзка в принципе подобная жизнь, нужно было подумать и о последствиях.
      Какой я трус! Я боялся и последствий, и настоящего, и прошлого… Обыкновенный человек посмеется над моими рассуждениями. Он не ходил бы из угла в угол, не хватал бы себя за голову и не строил бы всевозможных планов, а предоставил бы все жизни, которая мелет в муку даже жерновы. Жизнь переварила бы все, не спрашивая ни его помощи, ни позволения… Но я мнителен до трусости… Ходил я из угла в угол, болел от сострадания к Ольге и в то же время ужасался мысли, что она поймет мое предложение, которое сделал я ей в минуты увлечения, и явится ко мне в дом, как обещал я ей, навсегда! Что было бы, если бы она послушалась меня и пошла за мной? Как долго продолжалось бы это «навсегда», и что дала бы бедной Ольге жизнь со мною? Я не дал бы ей семьи, а стало быть, не дал бы и счастья. Нет, не следовало мне ехать к Ольге!
      А между тем душа моя неистово рвалась к ней… Я тосковал, как впервые влюбившийся мальчишка, которого не пускают на rendez-vous*. Искушенный происшествием в пещере, я жаждал нового свидания, и из головы моей ни на минуту не выходил вызывающий образ Ольги, которая, как я знал, тоже ждала меня и изнывала от тоски…
 

____________________

 
      * свидание (франц.).
      Граф слал письмо за письмом, одно другого плачевнее и унизительнее… Он умолял меня «забыть все» и приехать, извинялся за Пшехоцкого, просил простить этого «доброго, простого, но несколько ограниченного человека», удивлялся, что я из-за пустяков решаюсь прервать старинные дружеские отношения. В одном из последних писем он обещался сам приехать и, если я пожелаю, привезти с собою Пшехоцкого, который попросит у меня извинения, «хотя и не чувствует за собой никакой вины». Я читал письма и в ответ на них просил каждого посланного оставить меня в покое. Умел я ломаться!
      И в самый разгар моей нервной работы, когда я, стоя у окна, решал уже уехать куда-нибудь, помимо графской усадьбы, терзал себя рассуждениями, самопопреками и представлениями картин любви, которые ожидали меня у Ольги, моя дверь тихо отворилась, сзади меня послышались легкие шаги, и скоро шею мою обвивали две маленькие, хорошенькие руки…
      - Это ты, Ольга? - спросил я, оглядываясь. Я узнал ее по ее горячему дыханию, по манере, с которой она повисла на моей шее, и даже по запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой… От счастья она не могла выговорить ни слова… Я прижал ее к груди, и - куда девались тоска и вопросы, мучившие меня целых три дня! Я от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник.
      Ольга была в голубом шелковом платье, которое очень шло к ее бледному цвету лица и роскошным льняным волосам. Платье это было модно и ужасно дорого. Урбенину стоило оно, вероятно, четверти годового жалованья…
      - Какая ты хорошенькая сегодня!.. - сказал я, поднимая Ольгу на руки и целуя ее в шею. - Ну, что? Как? Здорова?
      - Как, однако, у тебя здесь нехорошо! - проговорила она, окидывая взглядом мой кабинет. - Богатый человек, жалованье большое получаешь, а как… просто живешь!
      - Не всем же, душа моя, жить так роскошно, как граф, - сказал я. - Но оставим в покое мое богатство. Какой добрый гений занес тебя в мою берлогу?
      - Постой, Сережа, ты помнешь мне мое платье… Опусти меня наземь… К тебе я, голубчик, на минутку! Дома я всем сказала, что поеду к Акатьихе, графской прачке, что тут живет недалеко, за три дома от тебя… Ты меня отпусти, голубчик, а то неловко… Почему ты не приезжал так долго?
      Я ответил что-то, посадил ее против себя и занялся созерцанием ее красоты… Минуту мы глядели друг на друга и молчали…
      - Ты очень хорошенькая, Оля! - вздохнул я. - Даже жаль и обидно, что ты такая хорошенькая!
      - Почему же жаль?
      - Досталась черт знает кому.
      - Но чего же тебе еще! Ведь я твоя! Пришла вот… Послушай, Сережа… Ты мне правду скажешь, если тебя спрошу?
      - Конечно, правду.
      - Ты женился бы на мне, если бы я не вышла за Петра Егорыча?
      «Вероятно, нет», - хотелось мне сказать, но к чему было ковырять и без того уж больную ранку, мучившую сердце бедной Оли?
      - Конечно, - сказал я тоном человека, говорящего правду.
      Оля вздохнула и потупилась…
      - Как я ошиблась, как ошиблась! И что хуже всего, нельзя поправить! Развестись ведь с ним нельзя?
      - Нельзя…
      - И к чему я спешила, не понимаю! Мы, девушки, так глупы и ветрены… Бить нас некому! Впрочем, не воротишь, и рассуждать тут нечего… Ни рассуждения, ни слезы не помогут. Я, Сережа, сегодня всю ночь плакала! Он тут… около лежит, а я про тебя думаю… спать не могу… Хотела даже бежать ночью, хоть в лес к отцу… Лучше жить у сумасшедшего отца, чем с этим… как его…
      - Рассуждения, Оля, не помогут… Нужно было тогда рассуждать, когда ты ехала со мной из Тенева и радовалась, что выходишь за богатого человека… Теперь же поздно упражняться в красноречии…
      - Поздно… но так тому и быть! - сказала Оля, решительно махнув рукой. - Лишь бы только хуже не было, а то еще можно жить… Прощай! Пора уж идти…
      - Нет, не прощай…
      Я привлек к себе Олю и стал осыпать ее лицо поцелуями, словно стараясь вознаградить себя за утерянные три дня. Она жалась ко мне, как озябший барашек, грела мое лицо своим горячим дыханием… Наступила тишина…
      - Муж убил свою жену! - гаркнул мой попугай…
      Оля вздрогнула, высвободилась из моих объятий и вопросительно поглядела на меня…
      - Это попугай, душа моя… - сказал я. - Успокойся…
      - Муж убил свою жену! - повторил Иван Демьяныч.
      Оля поднялась, молча надела шляпу и подала мне руку… На лице ее был написан испуг…
      - А что, если Урбенин узнает? - спросила она, глядя на меня большими глазами. - Ведь он убьет меня!
      - Ну, полно… - засмеялся я. - Хорош был бы я, если бы позволил ему убить тебя! Да едва ли он способен на такое необыкновенное дело, как убийство… Ты уходишь? Ну, прощай же, дитя мое… Жду… Завтра буду в лесу около домика, где ты жила… Встретимся…
      Проводивши Ольгу и воротясь в кабинет, я встретил там Поликарпа. Он стоял посреди комнаты, сурово глядел на меня и презрительно покачивал головой…
      - Чтобы в другой раз у меня этого не было, Сергей Петрович! - сказал он тоном строгого родителя. - Я этого не желаю…
      - Чего это?
      - Того самого… Вы думаете, я не видел? Все видел… Чтоб она не смела сюда ходить! Нечего тут шуры-муры заводить! На это другие места есть…
      Я был в великолепнейшем настроения духа, а потому шпионство и менторский тон Поликарпа не рассердили меня. Я засмеялся я услал его в кухню.
      Не успел я еще опомниться после посещения Ольги, как ко мне пожаловал новый гость. К моей квартире подъехала с шумом карета, и Поликарп, плюя по сторонам и бормоча ругательства, доложил мне о приезде «тово… энтого, чтоб его…», т. е. графа, которого он ненавидел всеми силами своей души. Граф вошел, слезливо поглядел на меня и покачал головой…
      - Ты отворачиваешься… Не хочешь говорить…
      - Я не отворачиваюсь, - сказал я.
      - Я так любил тебя, Сережа, а ты… из-за пустяка! За что ты меня оскорбляешь? За что?
      Граф сел, вздохнул и покачал головой…
      - Ну, будет тебе дурака ломать! - сказал я. - Ладно!
      Сильно было мое влияние над этим слабым, тщедушным человечишкой, так же сильно, как и презрение к нему… Мой презрительный тон не оскорбил его, а напротив… Услышав мое «ладно!», он вскочил и принялся обнимать меня…
      - Я привез его с собой… Он сидит в карете… хочешь, чтоб он перед тобой извинился?
      - А ты знаешь его вину?
      - Нет…
      - И отлично. Пусть не извиняется, но только предупреди его, что если случится впредь еще раз что-либо подобное, то я уж кипятиться не стану, а приму меры.
      - Стало быть, мир, Сережа? И отлично! Так бы и давно, а то черт знает из-за чего поссорились! Словно институтки! Ах, да, голубчик! Нет ли у тебя… полрюмки водки? Ужасно пересохло в горле!
      Я приказал подать водки. Граф выпил две рюмки, развалился на диване и стал болтать.
      - Сейчас я, брат, встретился с Олей… Чудо женщина! Надо тебе сказать, что я начинаю ненавидеть Урбенина… Это значит, что Оленька начинает мне нравиться… Чертовски хорошенькая! Я думаю приволокнуться за ней.
      - Не следует трогать замужних! - вздохнул я.
      - Ну, у старика… У Петра-то Егорыча не грех его супругу подтибрить… Она ему не пара… Он, как собака: и сам не трескает и другим не дает… Сегодня же начну свои приступы и начну систематически… Такая душонка… гм… просто шик, братец! Пальчики оближешь!
      Граф выпил третью рюмку и продолжал:
      - Знаешь, кто мне еще нравится из здешних?.. Наденька, дочка этого дурака Калинина… Жгучая брюнетка, бледная, знаешь, с этакими глазами… Тоже нужно будет удочку закинуть… На Троицу делаю вечер… музыкально-вокально-литературный… нарочно, чтоб ее позвать… А здесь, брат, как оказывается, ничего себе, весело! И общество, и женщины… и… Можно у тебя здесь уснуть… на минутку?..
      - Можно… Но как же Пшехоцкий с каретой?
      - Пусть ждет, черт с ним!.. Я сам, брат, его не люблю.
      Граф приподнялся на локоть и проговорил таинственно:
      - Держу только по необходимости… по нужде… Ну, да черт с ним!
      Локоть графа подвернулся, и голова упала на подушку. Через минуту послышался храп.
      Вечером, когда граф уехал, у меня был третий гость: доктор Павел Иванович. Он приезжал известить меня о болезни Надежды Николаевны и о том, что она… окончательно отказала ему в своей руке. Бедняга был печален и походил на мокрую курицу.
      Прошел поэтический май…
      Отцвели сирень и тюльпаны, а с ними суждено было отцвести и восторгам любви, которая, несмотря на свою преступность и мучительность, все-таки изредка доставляла нам сладкие минуты, неизгладимые из памяти. А бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы!
      В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его - багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный день, я подъехал на Зорьке к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться, но графа не было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться.
      Немного погодя я, держа свою лошадь за повод, стоял у крылечка и беседовал с дочкой Урбенина, Сашей. Сам Урбенин сидел на ступеньке и, подперев кулаками голову, всматривался в даль, которую видно было в ворота. Он был угрюм, неохотно отвечал на мои вопросы. Я оставил его в покое и занялся Сашей.
      - Где твоя новая мама? - спросил я ее.
      - Поехала с графом кататься. Она каждый день с ним ездит.
      - Каждый день, - пробормотал Урбенин, вздохнув.
      Многое слышалось в этом вздохе. Слышалось в нем то же самое, что волновало и мою душу, что старался я объяснить себе, но не мог объяснить и терялся в догадках.
      Каждый день Ольга ездила с графом кататься верхом. Но это пустяки. Ольга не могла полюбить графа, и ревность Урбенина была неосновательна. Ревновать должны были мы не к графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго. Это «что-то другое» стало между мной и Ольгой целой стеной. Она продолжала любить меня, но после того посещения, которое было описано в предыдущей главе, она была у меня еще не более двух раз, а встречаясь со мной вне моей квартиры, как-то странно вспыхивала и настойчиво уклонялась от ответов на мои вопросы. На мои ласки она отвечала горячо, но ответы ее были так порывисты и пугливы, что от наших коротких рандеву оставалось в моей памяти одно только мучительное недоумение. Совесть у нее была нечиста - это было ясно, но в чем именно - нельзя было прочесть на виноватом лице Ольги.
      - Надеюсь, твоя новая мама здорова? - спросил я Сашу.
      - Здолова. Но только ноцью у нее зубы болели. Она плакала.
      - Плакала? - повернул Урбенин свое лицо к Саше. - Ты видела? Это тебе, милочка, приснилось.
      Зубы у Ольги не болели. Если она плакала, то не от боли, а от чего-то другого… Я еще хотел поговорить с Сашей, но это мне не удалось, потому что послышался лошадиный топот, и скоро мы увидели всадника, некрасиво прыгавшего на седле, и грациозную амазонку. Чтобы скрыть от Ольги свою радость, я поднял на руки Сашу и, перебирая пальцами ее белокурые волосы, поцеловал ее в голову.
      - Какая ты хорошенькая, Саша! - сказал я. - Какие у тебя славные кудряшки!
      Ольга мельком взглянула на меня, молча ответила на мой поклон и, опираясь о руку графа, вошла во флигель. Урбенин поднялся и пошел за ней.
      Минут через пять из флигеля вышел граф. Он был весел как никогда. Даже лицо его казалось посвежевшим.
      - Поздравь! - сказал он, беря меня под руку и хихикая.
      - С чем?
      - С победой… Еще одна такая поездка, и, клянусь прахом моих благородных предков, с этого цветка я сорву лепестки.
      - Но пока еще не сорвал?
      - Пока?.. Чуть-чуть! В продолжение десяти минут «твоя рука в моей руке», - запел граф, - и… ни разу не отдернула ручки… Зацеловал! Но подождем до завтра, а теперь идем. Меня ждут. Ах, да! Мне нужно поговорить с тобой, голубчик, об одной вещи. Скажи мне, милый, правду ли говорят, что ты тово… питаешь злостные намерения относительно Наденьки Калининой?
      - А что?
      - Если это правда, то мешать тебе я не стану. Подставлять другому ножку не в моих правилах. Если же ты никаких видов не имеешь, то, конечно…
      - Не имею.
      - Merci, душа моя!
      Граф мечтал убить сразу двух зайцев, вполне уверенный, что это ему удастся. И я в описываемый вечер наблюдал погоню за этими зайцами. Погоня была глупа и смешна, как хорошая карикатура. Глядя на нее, можно было только смеяться или возмущаться пошлостью графа; но никто бы не мог подумать, что эта мальчишеская погоня кончится нравственным падением одних, гибелью других и преступлением третьих!
      Граф убил не двух зайцев, а больше! Он их убил, но шкура и мясо достались не ему.
      Я видел, как он тайком пожимал руку Ольге, всякий раз встречавшей его дружеской улыбкой, а провожавшей презрительной гримасой. Раз даже, желая показать, что между им и мною нет тайн, он поцеловал ее руку при мне.
      - Какой болван! - прошептала она мне на ухо, вытирая свою руку.
      - Послушай, Ольга! - сказал я по уходе графа. - Мне кажется, что тебе хочется что-то сказать мне. Хочется?
      Я пытливо взглянул на ее лицо. Она вспыхнула и пугливо замигала глазами, как кошка, пойманная в воровстве.
      - Ольга, - сказал я строго, - ты должна сказать мне! Я этого требую!
      - Да, я хочу тебе кое-что сказать, - зашептала она, сжимая мне руку. - Я тебя люблю, жить без тебя не могу, но… не езди ко мне, милый мой! Не люби меня больше и говори мне «вы». Я не могу уж продолжать… Нельзя… И не показывай даже виду, что ты меня любишь.
      - Но почему же?
      - Я так хочу. Причины знать тебе не нужно, и я их не скажу. Идут… Отойди от меня.
      Я не отошел от нее, и ей самой пришлось прекратить наш разговор. Взяв под руку шедшего мимо мужа, она с лицемерной улыбкой кивнула мне головой и ушла.
      Другой графский заяц - Наденька Калинина удостоилась в этот вечер особенного графского внимания. Он вертелся возле нее весь вечер, рассказывал ей анекдоты, острил, кокетничал… а она, бледная, замученная, кривила свой рот в насильственную улыбку. Мировой Калинин все время наблюдал за ними, поглаживал бороду и значительно кашлял. Ухаживанье графа было ему по нутру. У него зятем граф! Что может быть слаще этой мечты для уездного бонвивана? После того, как начались ухаживанья графа за его дочерью, он вырос в своих глазах на целый аршин. А какими величественными взглядами измерял он меня, как ехидно покашливал, когда беседовал со мною! «Ты вот, мол, поцеремонился, ушел, а мы - наплевать! - Теперь у нас граф есть!»
      На другой день вечером я опять был в графской усадьбе. На этот раз я беседовал не с Сашей, а с ее братом-гимназистом. Мальчик повел меня в сад и вылил передо мной всю свою душу. Излияния эти были вызваны моим вопросом о житье его с «новой мамашей».
      - Она ваша хорошая знакомая, - начал он, нервно расстегивая свой мундирчик, - вы ей расскажете, но я не боюсь… Рассказывайте, сколько угодно! Она злая, низкая!
      И он рассказал мне, что Ольга отняла у него комнату, прогнала старуху-няню, служившую у Урбенина десять лет, вечно кричит и злится.
      - Вчера вы похвалили волосы сестры Саши… Ведь хорошие волосы? Настоящий лен! А она сегодня утром остригла ее!
      «Это ревность!» - объяснил я себе это вторжение Ольги в чуждую ей парикмахерскую область…
      - Ей словно завидно стало, что вы похвалили не ее волосы, а Сашины! - подтвердил мальчик мою мысль. - Она и папашу замучила. Папаша страшно тратится на нее, отрывается от дела… и опять начал пить! Опять! Она дурочка… Весь день плачет, что ей приходится жить в бедности, в таком маленьком флигеле. А разве папаша виноват, что у него не много денег? - Мальчик рассказал мне много печального. Он видел то, чего не видел или не хотел видеть его ослепленный отец. У бедняжки был оскорблен отец, оскорблены были сестра, старуха-няня. У него отняли его маленький очаг, где он привык возиться над установкой своих книжек и кормежкой пойманных им щеглят. Все было обижено, над всем посмеялась глупая и полновластная мачеха! Но бедному мальчику не могло и присниться то страшное оскорбление, которое было нанесено молодой мачехой его семье и свидетелем которого я был в тот же вечер, после разговора с ним. Все меркло перед этим оскорблением, и остриженные волосы Саши в сравнении с ним являются ничтожным пустяком.
      Поздно вечером я сидел у графа. Мы, по обыкновению, пили. Граф был совершенно пьян, я же только слегка.
      - Сегодня мне уже позволили нечаянно коснуться талии, - бормотал он. - Завтра, стало быть, начнем еще дальше.
      - Ну, а Надя? С Надей как?
      - Шествуем! С нею пока только начало. Переживаем пока еще период разговора глазами. Я брат, люблю читать в ее черных, печальных глазах. В них что-то написано этакое, чего на словах не передашь, а можешь понять только душой. Выпьем?
      - Стало быть, ты ей нравишься, если она имеет терпение беседовать с тобой по целым часам. И папаше ее нравишься.
      - Папаше? Это ты про того болвана? Ха-ха! Дуралей подозревает во мне честные намерения!
      Граф закашлялся и выпил.
      - Он думает, что я женюсь! Не говорю уж о том, что мне нельзя жениться, но если честно рассуждать, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться на ней… Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустариком - бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы на другой день… Но что это за шум?
      Мы с графом вскочили… Захлопали почти одновременно несколько дверей, и к нам в комнату вбежала Ольга. Она была бледна, как снег, и дрожала, как струна, по которой сильно ударили. Волосы ее были распущены, зрачки расширены. Она задыхалась и мяла между пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара…
      - Ольга, что с тобой? - спросил я, хватая ее за руку и бледнея.
      Графа должно было удивить это нечаянно пророненное «тобой», но его он не слыхал. Весь обратившийся в большой вопросительный знак, раскрыв рот и выпуча глаза, он глядел на Ольгу, как на привидение.
      - Что случилось? - спросил я.
      - Он бьет меня! - проговорила Ольга и, зарыдав, упала в кресла. - Он бьет!
      - Кто он?
      - Муж! Я не могу с ним жить! Я ушла!
      - Это возмутительно! - стукнул граф кулаком по столу. - Какое он имеет право! Это тирания… это… это черт знает что такое! Бить жену?! Бить! За что это он вас?
      - Ни за что ни про что, - заговорила Оля, утирая слезы. - Вынимаю я из кармана носовой платок, а из кармана и выпало то письмо, что вы мне вчера прислали… Он подскочил, прочел и… стал бить… Схватил меня за руку, сдавил - посмотрите, до сих пор на руке красные пятна, - и потребовал объяснений… Я, вместо того чтоб объяснять, прибежала сюда… Хоть вы заступитесь! Он не имеет права обращаться так грубо с женой! Я не кухарка! Я дворянка!
      Граф заходил из угла в угол и стал молоть пьяным, путающимся языком какую-то чуть, которая, в переводе на трезвый язык, должна была бы означать: «О положении женщин в России».
      - Это варварство! Это Новая Зеландия! Не думает ли также этот мужик, что на его похоронах будет зарезана его жена? Дикари ведь, уходя на тот свет, берут с собой и своих жен!..
      Я же не мог опомниться… Как нужно было понять внезапный визит Ольги в ночном пеньюаре, что нужно было думать, что решить? Если ее побили, если оскорбили ее достоинство, то почему она бежала не к отцу, не к экономке… наконец, не ко мне, который для нее был все-таки близок? Да и впрямь ли ее оскорбили? Сердце мое говорило о невинности простака Урбенина; оно, чуя правду, сжималось тою болью, которую в это время должен был чувствовать ошеломленный муж. Не задавая вопросов и не зная, с чего начать, я стал успокоивать Ольгу и предложил ей вина.
      - Как я ошиблась! Как ошиблась! - вздохнула она сквозь слезы, поднося рюмку к губам. - А ведь каким тихоней прикидывался он, когда ухаживал за мной! Я думала, что это ангел, а не человек!
      - А вы хотели, чтоб ему понравилось то письмо, которое выпало из кармана? - спросил я. - Хотели, чтоб он расхохотался?
      - Не будем об этом говорить! - перебил меня граф. - Как бы там ни было, а его поступок подл! С женщинами так не обращаются! Я его на дуэль вызову! Я ему покажу! Верьте, Ольга Николаевна, что это не пройдет ему даром!
      Граф хорохорился, как молодой индюк, хотя его никто не уполномочивал становиться между мужем и женой. Я молчал и не противоречил ему, потому что знал, что мщение за чужую жену ограничится одним только пьяным словоизвержением в четырех стенах и что о дуэли будет забыто завтра же. Но почему молчала Ольга?.. Не хотелось думать, что она была не прочь от услуг, которые предлагал ей граф. Не хотелось верить, что у этой глупой красивой кошки было так мало достоинства, что она охотно согласится, чтобы пьяный граф стал судьею мужа и жены…
      - Я его с грязью смешаю! - провизжал новоиспеченный рыцарь. - Наконец я ему пощечину дам! Завтра же!
      И она не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который был виноват только в том, что обманулся и был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный побег в графский дом, теперь же на ее глазах пьяный нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека, который в это время должен был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!
      Пока граф изливал свой гнев, а Ольга утирала слезы, человек подал жареных куропаток. Граф положил гостье полкуропатки… Она отрицательно покачала головой, потом же как бы машинально взяла вилку и нож и начала есть. За куропаткой следовала большая рюмка вина, и скоро от слез не осталось никакого следа, кроме розовых пятен около глаз да редких глубоких вздохов.
      Скоро мы услышали смех… Ольга смеялась, как утешенное, забывшее обиду дитя. Граф, глядя на нее, тоже смеялся.
      - Знаете, что я надумал? - начал он, подсаживаясь к ней. - Я хочу устроить у себя любительский спектакль. Дадим пьесу с хорошими женскими ролями. А? Как вы думаете?