Чехов Том третий

      - Пойдемте домой.
      Мы встали и лениво поплелись назад, к домику.
      - Лучше быть этой белокурой Оленькой, - обратился я к Урбенину, - и жить здесь со зверями, чем судебным следователем и жить с людьми… Покойнее. Не правда ли, Петр Егорыч?
      - Чем ни быть, лишь бы на душе было покойно, Сергей Петрович.
      - А у этой хорошенькой Оленьки покойно на душе?
      - Одному только богу ведома чужая душа, но мне кажется, что ей не из чего беспокоиться. Горя не много, грехов - как у малолетка… Это очень хорошая девушка! Но вот, наконец, и небо про дождь заговорило…
      Послышался грохот не то далекого экипажа, не то игры в кегли… Прогремел где-то вдали за лесом гром… Митька, все время следивший за нами, вздрогнул и быстро закрестился…
      - Гроза! - встрепенулся граф. - Вот сюрприз! Этак нас дорогой дождь захватит… И темно как стало! Говорил: воротимся! Так нет, дальше пошел…
      - Мы в домике грозу переждем, - предложил я.
      - Зачем же в домике? - заговорил Урбенин, как-то странно мигая глазами. - Дождь будет идти всю ночь, так и вы всю ночь в домике просидите? А вы не извольте беспокоиться… Идите себе, а Митька побежит вперед, экипаж вам навстречу вышлет.
      - Ничего, авось и не всю ночь дождь будет хлестать… Грозовые тучи обыкновенно скоро проходят… Кстати же я незнаком еще с новым лесничим, и хотелось бы с этой Оленькой поболтать… узнать, что за птичка…
      - Я не прочь! - согласился граф.
      - Но как вы туда пойдете, ежели… ежели там того… но прибрано? - залепетал встревоженно Урбенин. - Просидеть там в духоте, ваше сиятельство, в то время, когда дома быть можно… Не понимаю, что за удовольствие!.. А знакомиться с лесничим, ежели он болен…
      Очевидно было, что управляющему сильно не хотелось, чтобы мы вошли в домик лесничего. Он даже растопырил руки, точно желая загородить нам дорогу… Я понял по его лицу, что у него были причины не впускать нас. Уважаю я чужие причины и тайны, но на этот раз меня сильно подстрекнуло любопытство. Я настоял, и мы вошли в домик.
      - В зал пожалуйте! - не сказал, а как-то особенно икнул, захлебываясь от радости, босой Митька…
      Представьте вы себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. Стены увешаны олеографиями «Нивы», фотографиями в раковинных, или, как они у нас называются, ракушковых рамочках и аттестатами… Один аттестат - благодарность какого-то барона за долголетнюю службу, остальные - лошадиные… Кое-где по стенам вьется плющ… В углу перед маленьким образом тихо теплится и слабо отражается в серебряной оправе синий огонек. У стен жмутся стулья, по-видимому, недавно купленные… Куплено много лишних, но и их поставили: девать некуда… Тут же теснятся кресла с диваном в белоснежных чехлах с оборками и кружевами и круглый лакированный стол. На диване дремлет ручной заяц… Уютно, чистенько и тепло… На всем заметно присутствие женщины. Даже этажерочка с книгами глядит как-то невинно, по-женски, словно ей так и хочется сказать, что на ней нет ничего, кроме слабеньких романов и смирных стихов… Прелесть таких уютных, теплых комнаток чувствуется не так весною, как осенью, когда ищешь приюта от холода, сырости…
      Митька с шумом, сопя, дуя и громко чиркая спичками, зажег две свечи и осторожно, как молоко, поставил их на стол. Мы сели на кресла, переглянулись и засмеялись…
      - Николай Ефимыч больной лежит, - пояснил отсутствие хозяев Урбенин, - а Ольга Николаевна, должно быть, моих детей пошла провожать…
      - Митька, двери заперты? - услышали мы слабый тенор из соседней комнаты.
      - Заперты-с, Николай Ефимыч! - прохрипел Митька и полетел опрометью в соседнюю комнату.
      - То-то… Смотри, чтобы все заперты были… - сказал тот же слабый голос. - На ключ, крепко-накрепко… Если воры будут лезть, то ты мне скажешь… Я их, мерзавцев, ружьем… подлецов этаких…
      - Беспременно-с, Николай Ефимыч!
      Мы засмеялись и вопросительно поглядели на Урбенина. Тот покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, начал поправлять на окне занавеску… Что сей сон значил? Мы опять переглянулись.
      Но недоумевать было некогда. На дворе послышались поспешные шаги, затем шум на крыльце и хлопанье дверью. В «зал» влетела девушка в красном.
      - «Люб-лю гро-зу в на-ча-ле мая!» - запела она высоким, визжащим сопрано, прерывая свой визг смехом, но, увидев нас, она вдруг остановилась и умолкла.
      Она сконфузилась и тихо, как овечка, пошла в комнату, откуда только что слышался голос ее отца, Николая Ефимыча.
      - Не ожидала! - усмехнулся Урбенин.
      Через несколько времени она тихо вошла, села на стул, ближайший к двери, и стала нас рассматривать. Смотрела она на нас смело, в упор, словно мы были не новые для нее люди, а животные зоологического сада. Минуту и мы глядели на нее молча, не двигаясь… Я согласился бы и год просидеть неподвижно и глядеть на нее - до того хороша она была в этот вечер. Свежий, как воздух, румянец, часто дышащая, поднимающаяся грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку, поправляющую воротничок, большие блестящие глаза… все это на одном маленьком теле, поглощаемое одним взглядом… Поглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт… На меня глядела она серьезно, снизу вверх, вопрошающе; когда же ее глаза переходили с меня на графа или поляка, то я начинал читать в них обратное: взгляд сверху вниз и смех…
      Первый заговорил я.
      - Рекомендуюсь, - сказал я, вставая и подходя к ней, - Зиновьев… А это, рекомендую, мой друг, граф Карнеев… Просим прощения, что без приглашения вломились в ваш хорошенький домик… Мы, конечно, не сделали бы этого, если бы нас не загнала гроза…
      - Но ведь от этого не развалится наш домик! - сказала она, смеясь и подавая мне руку.
      Она показала мне прелестные зубы. Я сел рядом с ней на стул и рассказал ей о том, как неожиданно встретилась на нашем пути гроза. Начался разговор о погоде - начале всех начал. Пока мы с ней беседовали, Митька уже успел два раза поднести графу водки и неразлучной с ней воды… Пользуясь тем, что я на него не смотрю, граф после обеих рюмок сладко поморщился и покачал головой.
      - Вы, может быть, закусить желаете? - спросила меня Оленька и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты…
      Первые капли застучали по стеклам… Я подошел к окну… Было уже совсем темно, и сквозь стекло я не увидел ничего, кроме ползущих вниз дождевых капель и отражения собственного носа. Блеснул свет от молнии и осветил несколько ближайших сосен…
      - Двери заперты? - услышал я опять слабый тенор. - Митька, поди, подлая твоя душа, запри двери! Мучение мое, господи!
      Баба с двойным, перетянутым животом и с глупым озабоченным лицом вошла в зал, низко поклонилась графу и покрыла стол белой скатертью. За ней осторожно двигался Митька, неся закуски. Через минуту на столе стояли водка, ром, сыр и тарелка с какой-то жареной птицей. Граф выпил рюмку водки, но есть не стал. Поляк недоверчиво понюхал птицу и принялся ее резать.
      - Уже начался дождь! Поглядите! - сказал я вошедшей Оленьке.
      Девушка в красном подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием… Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю… Оконные стекла и рюмки, стоявшие перед графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук… Удар был сильный…
      - Вы боитесь грозы? - спросил я Оленьку.
      Та прижала щеку к круглому плечу и поглядела на меня детски доверчиво.
      - Боюсь, - прошептала она, немного подумав. - Гроза убила у меня мою мать… В газетах даже писали об этом… Моя мать шла по полю и плакала… Ей очень горько жилось на этом свете… Бог сжалился над ней и убил ее своим небесным электричеством.
      - Откуда вы знаете, что там электричество?
      - Я училась… Вы знаете? Убитые грозой и на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай… Этого нигде не написано в книгах, но это верно. Мать моя теперь в раю. Мне кажется, что и меня убьет гроза когда-нибудь и что и я буду в раю… Вы образованный человек?
      - Да…
      - Стало быть, вы не будете смеяться… Мне вот как хотелось бы умереть. Одеться в самое дорогое, модное платье, какое я на днях видела на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть на руки браслеты… Потом стать на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели… Страшный гром, знаете, и конец…
      - Какая дикая фантазия! - усмехнулся я, заглядывая в глаза, полные священного ужаса перед страшной, но эффектной смертью. - А в обыкновенном платье вы не хотите умирать?
      - Нет… - покачала головой Оленька. - И так, чтобы все люди видели.
      - Ваше теперешнее платье лучше всяких модных и дорогих платьев… Оно идет к вам. В нем вы похожи на красный цветок зеленого леса.
      - Нет, это неправда! - наивно вздохнула Оленька. - Это платье дешевое, не может быть оно хорошим.
      К нашему окну подошел граф с явным намерением поговорить с хорошенькой Оленькой. Мой друг говорит на трех европейских языках, но не умеет говорить с женщинами. Он как-то некстати постоял около нас, нелепо улыбнулся, промычал «мда» и отошел вспять, к графину с водкой.
      - Вы, когда входили сюда в комнату, - сказал я Оленьке, - пели «Люблю грозу в начале мая». Разве эти стихи переложены на песню?
      - Нет, я пою по-своему все стихи, какие только знаю.
      Я случайно оглянулся назад. На нас глядел Урбенин. В глазах его я прочел ненависть, злобу, которые вовсе не идут к его доброму, мягкому лицу.
      «Ревнует он, что ли?» - подумал я.
      Бедняга, уловив мой вопросительный взгляд, поднялся со стула и пошел зачем-то в переднюю… Даже по его походке было заметно, что он был взволнован. Удары грома, один другого сильнее и раскатистее, стали повторяться все чаще и чаще… Молния беспрерывно красила в свой приятный, ослепительный свет небо, и сосны, и мокрую почву… До конца дождя было еще далеко. Я отошел от окна к этажерке с книгами и занялся осмотром Оленькиной библиотеки. «Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты», - но из добра, симметрично покоившегося на этажерке, трудно было вывести какое бы то ни было заключение об умственном уровне и «образовательном цензе» Оленьки. Тут была какая-то странная смесь. Три хрестоматии, одна книжка Борна, задачник Евтушевского, второй том Лермонтова, Шкляревский, журнал «Дело», поваренная книга, «Складчина»… Я мог бы насчитать вам еще более книг, но в то время, когда я взял с этажерки «Складчину» и начал ее перелистывать, дверь из другой комнаты отворилась, и в зал вошел субъект, сразу отвлекший мое внимание от Оленькиного образовательного ценза. Это был высокий жилистый человек в ситцевом халате и порванных туфлях, с достаточно оригинальным лицом. Лицо его, исписанное синими жилочками, было украшено фельдфебельскими усами и бачками и в общем напоминало птичью физиономию. Все лицо было вытянуто вперед, словно стремилось к кончику носа… Такие лица называются, кажется, «кувшинными рылами». Маленькая головка этого субъекта сидела на длинной, худощавой шейке с большим кадыком и покачивалась, как скворечня на ветре… Странный человек обвел нас мутными, зелеными глазами и уставился на графа…
      - Двери заперты? - спросил он умоляющим голосом.
      Граф поглядел на меня и пожал плечами…
      - Не беспокойся, папаша! - сказала Оленька. - Все заперто… Иди в свою комнату!
      - А сарай заперт?
      - Он немножко тово… трогается иногда, - шепнул Урбенин, показываясь из передней. - Боится воров и вот, как видите, все насчет дверей хлопочет… Николай Ефимыч, - обратился он к странному субъекту, - иди к себе в комнату и ложись спать! Не беспокойся, все заперто!
      - А окна заперты?
      Николай Ефимыч быстро обегал все окна, попробовал их запоры и, не взглянув на нас, зашаркал туфлями в свою комнату.
      - Находит на него иногда, на беднягу, - начал пояснять по его уходе Урбенин. - Хороший, славный такой человек, знаете ли, семейный - и этакая напасть! Чуть ли не каждое лето в уме мешается…
      Я посмотрел на Оленьку. Та конфузливо, спрятав от нас свое лицо, приводила в порядок свои потревоженные книги. Ей, по-видимому, стыдно было за своего сумасшедшего отца.
      - А экипаж приехал, ваше сиятельство! - сказал Урбенин. - Можете ехать, если желаете!
      - Откуда же этот экипаж взялся? - спросил я.
      - Я посылал за ним…
      Через минуту я сидел с графом в карете, слушал раскаты грома и злился…
      - Выжил-таки нас из домика этот Петр Егорыч, черт его возьми! - ворчал я, не на шутку рассердясь. - Так и не дал разглядеть эту Оленьку! Я не съел бы ее у него… Старый дурак! Все время от ревности лопался… Он влюблен в эту девочку…
      - Да, да, да… Представь, и я это заметил! И не впускал он нас в домик только из ревности и за экипажем послал из ревности… Ха-ха!
      - Седина в бороду, а бес в ребро… Впрочем, брат, трудно не влюбиться в эту девушку в красном, видя ее каждый день такой, какой мы ее сегодня видели! Чертовски хорошенькая! Только не по его рылу она… Он должен это понимать и не ревновать так эгоистически… Люби, но не мешай и другим, тем более, что знаешь, что она не про тебя писана… Этакий ведь старый болван!
      - Помнишь, какой вскипел, когда Кузьма за чаем упомянул ее имя? - хихикнул граф. - Я думал, что он всех нас побьет тогда… Так горячо не заступаются за честное имя женщины, к которой равнодушны…
      - Заступаются, брат… Но дело не в этом… Важно вот что… Если он нами так командовал сегодня, то что выделывает он с маленькими людьми, с теми, которые находятся в его распоряжении! Небось, ключникам, экономам, охотникам и прочим малым мира сего и подступиться к ней не дает! Любовь и ревность делают человека несправедливым, бессердечным, человеконенавистником… Держу пари, что он заел уж из-за этой Оленьки не одного служащего под его начальством. Умно поэтому сделаешь, если будешь давать поменьше веры его жалобам на служащих и докладам о необходимости изгнания того или другого. Вообще на время ограничь его власть… Любовь пройдет - ну, тогда нечего будет бояться. Он добрый и честный малый…
      - А как тебе нравится ее папенька? - засмеялся граф.
      - Сумасшедший… Ему нужно в сумасшедшем доме сидеть, а не лесами заведовать… Вообще не солжешь, если на воротах своей усадьбы повесишь вывеску: «Сумасшедший дом»… У тебя здесь настоящий Бедлам! Лесничий этот, Сычиха, Франц, помешанный на картах, влюбленный старик, экзальтированная девушка, спившийся граф… чего лучше?
      - А ведь этот лесничий жалованье получает! Как же он служит, если он сумасшедший?
      - Очевидно, Урбенин держит его только из-за дочери… Урбенин говорит, что на Николая Ефимыча находит почти каждое лето… Но это едва ли… Не каждое лето, а постоянно болен этот лесничий… К счастью, твой Петр Егорыч редко лжет и выдает себя, если соврет что-нибудь…
      - В прошлом году Урбенин уведомлял меня, что старый лесничий Ахметьев едет в монахи на Афон, и рекомендовал мне «опытного, честного и заслуженного» Скворцова… Я, конечно, дал согласие, как и всегда его даю. Письма ведь не лица: не выдают себя, если лгут.
      Карета въехала во двор и остановилась у подъезда. Мы вышли из нее. Дождь уже прошел. Громовая туча, сверкая молниями и издавая сердитый ропот, спешила на северо-восток, все более и более открывая голубое, звездное небо. Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам… Отставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать… Природа получала обратно свой мир…
      И этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны… Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху…
      В такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами… Но мы пошли в дом… Там нас ожидала иного рода «поэзия».
      Самоубийцей называется тот, кто, под влиянием психической боли или угнетаемый невыносимым страданием, пускает себе пулю в лоб; для тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые дни весны и молодости, нет названия на человеческом языке. За пулей следует могильный покой, за погубленной молодостью следуют годы скорби и мучительных воспоминаний. Кто профанировал свою весну, тот понимает теперешнее состояние моей души. Я еще не стар, не сед, но я уже не живу. Психиатры рассказывают, что один солдат, раненный при Ватерлоо, сошел с ума и впоследствии уверял всех и сам в то верил, что он убит при Ватерлоо, а что то, что теперь считают за него, есть только его тень, отражение прошлого. Нечто похожее на эту полусмерть переживаю теперь и я…
      - Я очень рад, что ты ничего не ел у лесничего и не испортил себе аппетита, - сказал мне граф, когда мы входили в дом. - Мы отлично поужинаем… по-старому… Подавать! - приказал он Илье, стаскивавшему с него сюртук и надевавшему халат.
      Мы отправились в столовую. Тут, на сервированном столе, уже «кипела жизнь». Бутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной…
      - Ну-с… - начал граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. - Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!
      Я выпил, поляк же отрицательно покачал головой. Он придвинул к себе осетрину, понюхал ее и начал есть.
      Прошу извинения у читателя. Сейчас мне придется описывать совсем не «романтическое».
      - Ну-с… они выпили по другой, - сказал граф, наливая вторые рюмки. - Дерзай, Лекок!
      Я взял свою рюмку, поглядел на нее и поставил…
      - Черт возьми, давно уже я не пил, - сказал я. - Не вспомнить ли старину? - И, не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул себе в рот. Иначе я не умел пить. Маленькие школьники учатся у больших курить папиросы: граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок и, согнувшись дугой, сморщившись и качая головой, выпил их. Мои пять рюмок показались ему ухарством, но я пил вовсе не для того, чтобы прихвастнуть талантом пить… Мне хотелось опьянения, хорошего, сильного опьянения, какого я давно уже не испытывал, живя у себя в деревеньке. Выпивши, я сел за стол и принялся за поросенка…
      Опьянение не заставило долго ждать себя. Скоро я почувствовал легкое головокружение. В груди заиграл приятный холодок - начало счастливого, экспансивного состояния. Мне вдруг, без особенно заметного перехода, стало ужасно весело. Чувство пустоты, скуки уступило свое место ощущению полного веселья, радости. Я начал улыбаться. Захотелось мне вдруг болтовни, смеха, людей. Жуя поросенка, я стал чувствовать полноту жизни, чуть ли не самое довольство жизнью, чуть ли не счастье.
      - Отчего же вы ничего не выпьете? - обратился я к поляку.
      - Он ничего не пьет, - сказал граф. - Ты не принуждай его.
      - Но все-таки хоть что-нибудь да пьете же!
      Поляк положил себе в рот большой кусок осетрины и отрицательно покачал головой. Молчание его меня подзадорило.
      - Послушайте, Каэтан… как вас по батюшке… отчего вы все молчите? - спросил я его. - Я не имел еще удовольствия слышать вашего голоса.
      Две брови его, похожие на летящую ласточку, поднялись, и он поглядел на меня.
      - А вам желательно, чтоб я говорил? - спросил он с сильным польским акцептом.
      - Весьма желательно.
      - А на что вам?
      - Помилуйте! На пароходах за обедом чужие и незнакомые люди поднимают между собой разговор, а мы с вами знакомы уже несколько часов, рассматриваем друг друга и не проговорили между собой еще ни одного слова! На что это похоже?
      Поляк молчал.
      - Отчего же вы молчите? - спросил я, обождав немного. - Ответьте что-нибудь!
      - Я не желаю отвечать вам. В вашем голосе я слышу смех, а я не люблю насмешек.
      - Он нисколько не смеется! - встревожился граф. - Откуда это ты взял, Каэтан? Он дружески…
      - Со мной графы и князья не говорили таким тоном! - сказал Каэтан, хмурясь. - Я не люблю такого тона.
      - Стало быть, не удостоите беседой? - продолжал я приставать, выпивая еще рюмку и смеясь.
      - Знаешь, зачем собственно я приехал сюда? - перебил граф, желая переменить разговор. - Я тебе не говорил еще об этом? Прихожу я в Петербурге к одному знакомому доктору, у которого я лечусь постоянно, и жалуюсь на свою болезнь. Он выслушал, выстукал, ощупал, знаешь ли, всего и говорит: «Вы не трус?» Я хоть не трус, но, знаешь, побледнел: «Не трус», - говорю.
      - Короче, брат… Надоело.
      - Предсказал скорую смерть, если я не оставлю Петербурга и не уеду! У меня вся печень испорчена от долгого питья… Я и решил ехать сюда. Да и глупо там сидеть… Здесь именье такое роскошное, богатое… Климат один чего стоит!.. Делом, по крайней мере, можно заняться! Труд самое лучшее, самое радикальное лекарство. Не правда ли, Каэтан? Займусь хозяйством и брошу пить… Доктор не велел мне ни одной рюмки… ни одной!
      - Ну, и не пей.
      - Я и не пью… Сегодня в последний раз, ради свидания с тобой (граф потянулся ко мне и чмокнул меня в щеку)… с моим милым, хорошим другом, завтра же - ни капли! Бахус прощается сегодня со мной навеки… На прощанье, Сережа, коньячку… выпьем?
      Мы выпили коньяку.
      - Вылечусь, Сережа-голубчик, и займусь хозяйством… Рациональным хозяйством! Урбенин - добрый, милый… понимает все, но разве он хозяин? Он рутинер! Надо журналы выписывать, читать, следить за всем, участвовать на сельскохозяйственных выставках, а он необразован для этого! В Оленьку… неужели он влюблен? Ха-ха! Я сам займусь, а его помощником своим сделаю… В выборах буду участвовать, общество веселить… а? Ведь и тут можно счастливо прожить! Ты как думаешь? Ну, вот ты уж и смеешься! Уж и смеешься! Право, с тобой нельзя ни о чем говорить!
      Мне было весело, смешно. Смешил меня граф, смешили свечи, бутылки, лепные зайцы и утки, украшавшие стены столовой… Не смешила меня одна только трезвая физиономия Каэтана Казимировича. Присутствие этого человека раздражало меня.
      - Нельзя ли этого шляхтича к черту? - шепнул я графу.
      - Что ты! Ради бога… - залепетал граф, хватая меня за обе руки, словно я собирался колотить его поляка. - Пусть себе сидит!
      - Но я не могу его видеть! Послушайте! - обратился я к Пшехоцкому. - Вы отказались со мной говорить, но, простите меня, я не потерял еще надежды покороче познакомиться с вашей разговорной способностью…
      - Оставь! - дернул меня граф за рукав. - Умоляю!
      - Я буду приставать к вам до тех пор, пока вы не станете отвечать мне, - продолжал я. - Что вы хмуритесь? Нешто и теперь слышите в моем голосе смех?
      - Если б я выпил столько, сколько вы, то я стал бы с вами разговаривать, а то мы с вами не пара… - проворчал поляк.
      - Мы с вами не пара, что и требовалось доказать… Я хотел сказать именно то же самое… Гусь свинье не товарищ, пьяный трезвому не родня… Пьяный мешает трезвому, трезвый пьяному. В соседней гостиной есть отличные мягкие диваны! На них хорошо полежать после осетринки с хреном. Туда не слышен мой голос. Не желаете ли вы туда отправиться?
      Граф всплеснул руками и, мигая глазами, заходил по столовой.
      Он трус и боится «крупных» разговоров… Меня же, когда я бывал пьян, тешили недоразумения и неудовольствия…
      - Я не понимаю! Я не по-нимаю! - простонал граф, не зная, что сказать и что предпринять…
      Он знал, что меня трудно было остановить.
      - Я с вами еще мало знаком, - продолжал я, - может быть, вы прекраснейший человек, а потому мне и не хотелось бы с вами спозаранку ссориться… Я не ссорюсь с вами… Я приглашаю вас только понять, что трезвым не место среди пьяных… Присутствие трезвого действует раздражающе на пьяный организм!.. Поймите вы это!
      - Говорите, что вам угодно! - вздохнул Пшехоцкий. - Меня ничем не проймете, молодой человек…
      - Будто бы ничем? А если я назову вас упрямой свиньей, вы тоже не обидитесь?
      Поляк покраснел - и только. Граф, бледный, подошел ко мне, сделал умоляющее лицо и развел руками.
      - Ну, прошу тебя! Умерь свой язык!
      Я вошел уже в свою пьяную роль и хотел продолжать, но на счастье графа и поляка послышались шаги и в столовую вошел Урбенин.
      - Приятного аппетита! - начал он. - Я пришел узнать, ваше сиятельство, не будет ли каких приказаний?
      - Приказаний пока нет, а просьба есть… - отвечал граф. - Очень рад, что вы пришли, Петр Егорыч… Садитесь с нами ужинать и давайте толковать о хозяйстве…
      Урбенин сел. Граф выпил коньяку и начал излагать ему план своих будущих действий в области рационального хозяйства. Говорил он долго, утомительно, то и дело повторяясь и меняя тему. Урбенин слушал его, как серьезные люди слушают болтовню детей и женщин, лениво и внимательно… Он ел ершовую уху и печально глядел в свою тарелку.
      - Я привез с собой прекрасные чертежи! - сказал, между прочим, граф. - Замечательные чертежи! Хотите, я вам покажу?
      Карнеев вскочил и побежал к себе в кабинет за чертежами. Урбенин, пользуясь его отсутствием, быстро налил себе пол чайного стакана водки, выпил и не закусил.
      - Противная эта водка! - сказал он, глядя с ненавистью на графин.
      - Отчего вы при графе не пьете, Петр Егорыч? - спросил я его. - Неужто вы боитесь?
      - Лучше, Сергей Петрович, лицемерить и пить тайком, чем пить при графе. Вы знаете, у графа странный характер… Украдь я у него заведомо двадцать тысяч, он ничего, по своей беспечности, не скажет, а забудь я дать ему отчет в потраченном гривеннике или выпей при нем водки, он начнет плакаться, что у него разбойник-управляющий. Вы его хорошо знаете.
      Урбенин налил себе еще полстакана и выпил.
      - Вы, кажется, прежде не пили, Петр Егорыч, - сказал я.
      - Да, а теперь пью… Ужасно пью! - шепнул он. - Ужасно, день и ночь, не давая себе ни минуты отдыха! И граф никогда не пил в такой мере, в какой я теперь пью… Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя пью… Я вас всегда любил и уважал, Сергей Петрович, и откровенно вам скажу… повеситься рад бы!
      - Отчего же это?
      - Глупость моя… Не одни только дети бывают глупы… Бывают дураки и в пятьдесят лет. Причин не спрашивайте.
      Вошел граф и прекратил его излияния.
      - Отличнейший ликер! - сказал он, ставя на стол вместо «замечательных» чертежей, пузатую бутылку с сургучной печатью бенедиктинцев. - Проездом через Москву у Депре взял. Не желаешь ли, Сережа?
      - Ты ведь, кажется, за чертежами ходил! - сказал я.
      - Я? За какими чертежами? Ах, да! Но, брат, сам черт ничего не разберет в моих чемоданах… Рылся-рылся и бросил… Ликер очень мил. Не хочешь ли?
      Урбенин посидел еще немного, простился и вышел. По уходе его мы принялись за красное. Это вино окончательно меня разобрало. Получилось опьянение, какого я именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза… В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть все озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину… Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться… Смешного чернобрового поляка и графа нужно было осмеять, заездить едкой остротой, обратить в порошок.
      - Что же вы молчите? - начал я. - Говорите, я слушаю вас! Ха-ха! Я ужасно люблю, когда люди с серьезными, солидными физиономиями говорят детскую чушь!.. Это такая насмешка, такая насмешка над человечьими мозгами!.. Лица не соответствуют мозгам! Чтобы не лгать, надо иметь идиотскую физиономию, а у вас лица греческих мудрецов!
      Я не кончил… Язык у меня запутался от мысли, что я говорю с людьми ничтожными, не стоящими и полуслова! Мне нужна была зала, полная людей, блестящих женщин, тысячи огней… Я поднялся, взял свой стакан и пошел ходить по комнатам. Когда мы кутим, мы не стесняем себя пространством, не ограничиваемся одной только столовой, а берем весь дом и часто даже всю усадьбу…
      В «мозаиковой» гостиной я выбрал себе турецкую софу, лег на нее и отдал себя во власть фантазий и воздушных замков. Мечты пьяные, но одна другой грандиознее и безграничнее, охватили мой молодой мозг… Получился новый мир, полный одуряющей прелести и не поддающихся описанию красот.
      Недоставало только, чтоб я заговорил рифмами и стал видеть галлюцинации.
      Граф подошел ко мне и сел на край софы… Ему хотелось что-то сказать мне. Это желание сообщить мне что-то особенное я начал читать в его глазах уже вскоре после вышеописанных пяти рюмок. Я знал, о чем он хотел говорить…
      - Как я много выпил сегодня! - сказал он мне. - Это для меня вреднее всякого яда… Но сегодня в последний раз… Честное слово, в последний раз… У меня есть воля…
      - Ладно, ладно…
      - В последний… Сережа, друг, в последний раз не послать ли в город телеграмму?
      - Пожалуй, пошли…
      - Кутнем уж в последний раз как следует… Ну, встань же, напиши… - Сам граф не умеет писать телеграмм. У него выходят слишком длинны и неполны. Я поднялся и написал:
      «С… Ресторан Лондон. Содержателю хора Карпову. Оставить все и ехать немедленно с двухчасовым поездом. Граф».
      - Теперь без четверти одиннадцать, - сказал граф. Человек будет скакать до станции три четверти часа, maximum час… Телеграмму получит Карпов в первом часу… На поезд, стало быть, поспеет… Если на этот не поспеет, то приедет с товарным… Да?
      Телеграмма была послана с одноглазым Кузьмой… Илье было приказано, чтобы через час были посланы экипажи на станцию… Я, чтоб убить чем-нибудь время, начал медленно зажигать лампы и свечи во всех комнатах, затем отпер рояль и попробовал клавиши…
      Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.