Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
      - А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? - спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.
      - Рановато будто бы, - благочестиво скромничает Павел Егорович. Только что обедня отошла... Проповедь была...
      - Какое же рано? Самый адмиральский час... Мы уже тут без вас начали.
      - Если так, то пожалуй, - уступает Павел Егорович. - Андрюшка, принеси четыре стаканчика водки!
      Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
      - Папаша, мне теперь можно идти? - робко спрашивает Антоша. - Мне надо уроки учить...
      - А кафизму прочитал?
      - Немножко прочитал...
      - Иди. Только смотри уроки учи, а не балуйся, а то... /46/
      Антоша степенно и благонравно выходит из лавки; но лишь только за ним, скрипя на блоке, захлопнулась дверь, ведущая в жилую половину дома, и лишь только открылся простор большого двора, на котором уже раздавались голоса братьев, как вся степенность исчезла и он помчался на голоса и на простор, как птичка, долго томившаяся в клетке...
      Едва ли в торговом деле найдется другое заведение, которое, подобно бакалейной лавке, так наталкивало бы молодежь на лганье, воровство и мелкое жульничество. Недоедание и постоянный здоровый юношеский аппетит сами собою показывают на кражу съестного и лакомого, а в каждом незаконно съеденном бублике, прянике или орехе хозяин видит для себя убыток и строго преследует. Торговля ведется по мелочам, и торговец стремится с каждого золотника товара взять барыш. Андрюшка и Гаврюшка быстро проникаются этим духом и начинают помаленьку обвешивать и обмеривать покупателя. Сначала они думают, что поступают хорошо, потому что действуют в интересах хозяина, но потом мало-помалу входят во вкус и изощряются уже ради искусства. Не забывают они при этом и себя. Хозяин борется с ними тем, что шьет им платье совсем без карманов. Но и эта мера не ведет ни к чему. Делая иногда по ночам периодические обыски, хозяин находит в убогих сундучках мальчиков банки помады, куски яичного мыла и двугривенные. Это возмущает его, и он порет виновных нещадно. Но еще более возмущает его та тонкость, с которою помада и деньги похищены у него под носом. Он рвет и мечет. Достается и "хозяйскому глазу" за недосмотр.
      - Сидишь в лавке, свинья ты этакая, и ничего не видишь! - ворчит Павел Егорович, грозно обращаясь к Антоше. - Ты должен смотреть!.. Не стоит вас, скотов, и в лавку сажать после этого...
      Павел Егорович и не подозревал, как были бы счастливы его дети, если бы их избавили от сидения в лавке, от упреков, от вечного страха быть высеченными и от созерцания порки, которую задают Андрюшке и Гаврюшке за всякий пустяк. Антон Павлович рассказывал потом, как анекдот из своей детской жизни, что, будучи учеником первого класса, он "подружил" с одним /47/ из товарищей, таким же учеником, как и он сам, - и первый вопрос, заданный другу, был такой:
      - Тебя часто секут дома?
      - Меня никогда не секут, - последовал ответ.
      Антон Павлович удивился и не поверил. Подрастая и присматриваясь к царящей кругом фальши, он однажды задал Андрюшке вопрос:
      - Зачем ты обвешиваешь и обмериваешь покупателей?
      Андрюшка широко раскрыл глаза.
      - А как же иначе? - ответил он. - Если не обвешивать, так папаше никакой пользы от лавки не будет...
      В голове гимназиста возник целый ряд вопросов и сомнений, и он пошел с ними к матери.
      - Боже сохрани обманывать и обвешивать! - ответила Евгения Яковлевна. Если папаша узнает об этом, то страшно рассердится... Торговать нужно честно... Так и скажи Андрюшке и Гаврюшке.
      Будущий писатель возвращался в лавку успокоенный и убежденный в том, что отец его - безусловно честный человек и что Андрюшка и Гаврюшка плутуют от себя. Оно так и было: Павел Егорович не допустил бы обвешивания. Но Антошу поражало противоречие вроде того, что в лавку возвращается возмущенная покупательница, только пять минут тому назад купившая полфунта колбасы, и с гневом заявляет Павлу Егоровичу, что она, придя домой, взвесила покупку и что полного веса в ней нет. Покупательница была права. Антоша сам видел, как Андрюшка, отрезав колбасу и положив на весы, подтолкнул незаметно пальцем чашку с гирями. Но, к его удивлению, Павел Егорович, вместо того чтобы извиниться и удовлетворить обманутую покупательницу, очень своеобразно вступился за честь своей лавки.
      - У нас, сударыня, товар вешается верно, - ответил он. - Это у вас, а не у нас ошибка вышла. Это у вас весы не верны. А может, вы дома отрезали кусочек и скушали?..
      Женщина возражает; возражения принимают острый характер и переходят в крупный разговор. И все это из-за такого ничтожного ломтика, который не стоит и четвертой доли копейки. Но в этом случае Павел Егорович твердо отстаивает свой принцип. /48/
      - Тут грошик убытка да там полушка - смотришь, и набежит целый гривенничек убытка. А гривенники на улице не валяются... Копеечка рубль бережет...
      Сам по себе Павел Егорович был безусловно честен, всю жизнь свою был уверен, что торговал честно, и умер с этим убеждением.
      Совесть его до конца дней была совершенно спокойна. К тому же и религиозные убеждения отрицали какое бы то ни было заведомое плутовство. Но при взгляде со стороны дело освещалось несколько иначе: выходило, что совесть и религия - сами по себе, а торговое дело - само по себе, и одно другому не мешает.
      Антоша да и вся детвора Павла Егоровича отлично помнила своего рода праздник, несколько оживлявший однообразную и скучную лавочную жизнь. Это был любопытный праздник самых неожиданных находок. В какой-нибудь знойный июньский или июльский день, когда от томящей жары прячется в тень все живое и сам Павел Егорович дремлет, сидя за конторкой, на пороге лавки показывается длинный, сухой и весь покрытый потом еврей Хайм. На плече у него полный мешок. У Хайма такой страдальческий вид, как будто бы в мешке не менее десяти пудов и он обязан за чьи-то грехи таскать эту тяжесть по городу в такую адскую жару. Сваливая мешок на пол, он произносит тоном умирающего человека:
      - Уф! Ужарился... Только для вас и принес ув таково погодэ...
      Проснувшийся от дремоты Павел Егорович окидывает ленивым взглядом мешок и лаконически спрашивает:
      - Сколько?
      - Двадцать хвунтов... хоть свешайте, - отвечает Хайм.
      - Не надо, - зевая говорит Павел Егорович. - Еще старый не продан.
      На лице Хайма изображается разочарование, но потом сменяется надеждою.
      - Возьмите, пожалуйста, - просит он. - Теперичкэ я дешевле отдам, чем тот раз...
      - Нет, не надо. Неси назад... /49/
      - Накажи мине бог, задешево отдам!..
      Начинается торг. Хайм запрашивает два с полтиною. Павел Егорович дает рубль. После долгих и усиленных переговоров, сопровождаемых божбою и клятвами, сходятся на полутора рублях.
      - За пустым мешком завтра придешь. Сегодня пересыпать некому.
      - Хорошо, - соглашается Хайм. - Дайте хоть капелькэ воды напиться. На дворе все равно как ув пекле...
      По уходе Хайма по всему дому и по двору раздается клич:
      - Дети! Саша, Коля, Антоша! Идите чай выбирать!
      Дети гурьбою устремляются в комнату и усаживаются с шумом вокруг обеденного стола. На середине стола, на листе оберточной серой бумаги, возвышается гора чая, купленного у Хайма.
      - Выбирайте хорошенько, почище, - приказывает отец.
      Начинается веселая и шумная работа. Дети свертывают из бумаги тоненькие палочки, послюнивают кончики их и, отсыпав по небольшой щепотке чая, начинают выбирать из него сор. Каждому любопытно, что именно судьба пошлет ему на долю.
      - Я нашел кусок ногтя! - восклицает один.
      - У меня две сухие мухи и щепочки, - хвастает второй.
      - А я нашел камень и куриное перо!
      Все эти любопытные находки каждый откладывает в сторону, и скоро этих находок набирается довольно богатая коллекция: здесь и камешки, и перья, и щепочки, и мелкие гвозди, и ногти, и обгорелые спички, и волосы, и всякая дрянь. Но для детей это очень любопытно. Для них это - праздник. Они не понимают, почему это старая нянька, выходившая четырех самых младших детей, брезгливо сплевывает, отворачивается и с упреком говорит:
      - И как не грешно Павлу Егоровичу торговать такой дрянью?!
      И в самом деле это не чай, а дрянь и даже нечто похуже дряни. Еврей Хайм собирает спитой чай по трактирам и гостиницам и не брезгает даже и тем, который половые выбрасывают из чайников на пол, когда /50/ метут. Хайм как-то искусно подсушивает, поджаривает и подкрашивает эту гадость и продает в бакалейные лавки, где с этим товаром поступают точно так же, как и Павел Егорович.
      Пока дети отделяют сор от чаинок, Павел Егорович сидит за конторкою с карандашом в руке и вычисляет. Потом, когда работа детей кончается, он отвешивает купленный у Хайма продукт, прибавляет в него, по весу же, небольшое количество настоящего, хорошего чая, тщательно смешивает все это и получает товар, который поступает в продажу по 1 руб. 20 коп. за фунт. Продавая его, Павел Егорович замечает покупателю:
      - Очень хороший и недорогой чай... Советую приобрести для прислуги...
      Действительно, этот чай давал удивительно крепкий настой, но зато вкус отзывался мастерскою Хайма. Антоша не раз задавал матери вопрос: можно ли продавать такой чай? - и всякий раз получал уклончивый ответ:
      - Должно быть, деточка, можно... папаша не стал бы продавать скверного чая...
      Антоша и верил и не верил, и в душе у него один за другим начинали зарождаться назойливые вопросы, от которых лавка делалась ему все противнее и противнее...
      III
      Особенно поразил Антошу и надолго остался в памяти один случай. Однажды летом Евгения Яковлевна, обшивавшая всю семью, сидела по своему обыкновению за старинной, первобытной швейной машиной Гау и шила. Антоша сидел подле нее и читал. Он уже перешел из второго класса в третий. Вошел Павел Егорович с озабоченным лицом и сообщил:
      - Этакая, подумаешь, беда: в баке с деревянным маслом нынче ночью крыса утонула.
      - Тьфу, гадость какая! - брезгливо сплюнула Евгения Яковлевна.
      - А в баке масла более двадцати пудов, - продолжал Павел Егорович. Забыли на ночь закрыть крышку, - она, подлая, и попала... Пришли сегодня в лавку, а она и плавает сверху... /51/
      - Ты уж, пожалуйста, Павел Егорович, не отпускай этого масла нам для стола. Я его и в рот не возьму, и обедать не стану... Ты знаешь, как я брезглива...
      Павел Егорович ничего не ответил и вышел. Потерять двадцать пудов прекрасного галипольского масла было бы чересчур убыточно. Масло было в самом деле превосходное и шло одинаково и в пищу, и в лампады. В те отдаленные времена фальсификации еще не были в ходу и минеральные масла из нефти не были еще вовсе известны. Деревянное масло привозилось огромными партиями из Турции и из Греции на парусных судах и мало чем отличалось по вкусу от французского прованского масла. Привозилось оно бочками и полубочками, и весь юг России ел его и похваливал. Теперь этого масла уже не найти ни за какие деньги: условия рынка изменились, и фальсификаторская деятельность проникла и в Грецию, и в Турцию...
      Как же быть с злополучным маслом, в котором утонула крыса? Не пропадать же ему; не терпеть же из-за какой-то глупой крысы крупного убытка!..
      В наше время торговец решил бы задачу просто: он вытащил бы крысу за хвост, забросил бы ее куда-нибудь подальше и промолчал бы, а на уста мальчиков-лавочников наложил бы строжайшую печать молчания. Тем бы дело и кончилось, и никто не знал бы ничего. Но Павел Егорович поступил иначе, и побудило его к этому религиозное чувство в смеси с нежеланием терпеть убыток. После очень короткого раздумья он решил, что крыса - животное нечистое и что ею масло вовсе не испорчено, а только "осквернено" в том же самом смысле, в каком в одной из молитв говорится: "и избавимся от всякия скверны". Павел Егорович был большим знатоком священного писания и знал, что существуют "очистительные" молитвы, парализующие всякую "скверну". Этого было совершенно достаточно для восстановления доброй репутации масла. В тот же самый день Андрюшка обходил всех известных покупателей и везде произносил одну и ту же стереотипную фразу:
      - Кланялись вам Павел Егорыч и просили пожаловать в воскресенье в лавку. Будет освящение деревянного масла...
      - Какое такое освящение? Что за освящение? - удивлялись покупатели. /52/
      - В масло дохлая крыса попала, - наивно пояснял Андрюшка.
      - И вы это масло продавать будете? Скажи своему хозяину, что после этого я у него ничего покупать не стану.
      Павел Егорович был поражен такими неожиданными ответами. Тем не менее "очищение" состоялось.
      Торжество было устроено великое. На прилавке, на постланной белоснежной скатерти, были установлены две иконы - одна лавочная, без ризы, другая - в серебряной, вызолоченной ризе, вынутая из семейного киота. Перед иконами поставлена на самом видном месте суповая миска, наполненная "оскверненным" маслом. По сторонам миски - горкою уложены нарезанные французские хлебы, называемые на местном языке "франзолями". Между мискою и иконою - большая восковая свеча в маленьком медном подсвечнике. Лавка убрана, выметена и вычищена на славу. Мешки с мукою, пшеном и крупою - подвернуты изящно, и товар в них взбит красивыми горками. На Андрюшке и Гаврюшке - праздничное платье, из которого они давно уже выросли, так как оно было сшито два года тому назад и надевалось только по очень большим праздникам. Павел Егорович одет в черный сюртук, а дети - в новенькие гимназические мундирчики и рубашечки. Вся семья в сборе. Явился и кое-кто из приглашенных - человека два-три. Прибыли они из простого любопытства - посмотреть, как они сами потом говорили: "что дальше будет и чем кончится комедия".
      Павел Егорович был настроен торжественно и благочестиво. Он со старшими детьми только что вернулся от поздней обедни и тотчас же принялся за приготовление закусок в комнате при лавке, и все соленые блюда, требовавшие приправы, обильно поливал "оскверненным" маслом.
      В первом часу дня приехал на собственных дрожках соборный протоиерей о.Феодор Покровский с дьяконом. Он был приглашен по двум причинам: во-первых, потому что он протоиерей и притом - соборный, и, во-вторых, потому, что он был законоучителем в гимназии. (Это тоже принималось в расчет!) О.Феодор покосился на обстановку и в особенности на миску с маслом, облачился и начал служить молебен. Павел Егорович вместе с детьми пел и дирижировал важно и прочувствованно. /53/ В конце молебна о. протоиерей прочел очистительную молитву, отломил кусочек хлеба обмакнул в миску и съел с видимым отвращением. Павел Егорович сделал то же и заставил проделать ту же церемонию и детей, а затем, обратившись к публике, пригласил:
      - Пожалуйте, господа: масло теперь чистое...
      Но из публики никто не шевельнулся.
      Освященное и очищенное масло торжественно вылили в бак и даже взболтали, а затем гостеприимный хозяин пригласил всех к закуске. Протоиерей о.Феодор, всегда воздержный по части выпивки, на этот раз прикладывался довольно усердно, вероятно для того, чтобы заглушить тошноту, вызванную воспоминанием о крысе. Прочие гости тоже не отставали, но, как бы сговорившись, упорно избегали тех закусок, в которых было масло, хотя Павел Егорович и неоднократно спрашивал:
      - Что же вы, господа, не кушаете? Ведь теперь все освящено и очищено...
      По окончании торжества все разошлись и разъехались, но с этого момента, к величайшему удивлению и недоумению Павла Егоровича, торговля сразу упала, а на деревянное масло спрос прекратился совсем. Стали обнаруживаться даже и явно прискорбные факты. Является какая-нибудь кухарка за селедкою и держит в руке бутылку.
      - А это что у вас? - любопытствует Павел Егорович.
      - Деревяное масло. У Титова брала, у вашего соседа, - отвечает кухарка.
      - Отчего же не у нас? Прежде вы у нас брали...
      - У вас масло поганое: с мышами...
      Купец приуныл, и в глубине души у него стало иногда пошевеливаться сомнение, не дал ли он маху со своим благочестием, тем более что среди покупателей встречались и юмористы, не упускавшие случая кольнуть. Является, например, господин за бутылкою сантуринского вина в четвертак ценою и иронизирует:
      - А в этом вине никакой посторонней твари нет? Впрочем, извините, забыл: у вас только в масле крысы плавают...
      Павел Егорович проглатывает обиду и уже более не заикается об обряде очищения. Однажды он попробовал /54/ было урезонить чиновника коммерческого суда, забиравшего товар на книжку, но получил жестокий ответ:
      - Вас за ваше масло надо под суд отдать, чтобы не смели народ гадостью травить...
      - Помилуйте, масло освящал сам отец протоиерей.
      - И попа не мешало бы пробрать за кощунство. Архиерею следовало бы написать...
      - Значит, вы в бога не веруете?
      - Верую или не верую - это мое дело; только настойкой из крыс никого не угощаю. Вот возьму и напишу во Врачебное управление - тогда и узнаете, как гладят по головке за богохульство...
      Павел Егорович струсил и несколько ночей спал беспокойно. Он не знал, что такое Врачебное управление, и ждал всяческих от него напастей...
      Но скоро дело вошло опять в прежнюю колею. Потребовалось несколько месяцев для того, чтобы благочестивая история была позабыта и торговля восстановилась. Но злополучное масло пошло в ход только тогда, когда и Павел Егорович, и Андрюшка с Гаврюшкой стали клятвенно уверять всех и каждого, что на днях только у Вальяно куплена бочка самого свежего масла, - и даже показывали бочку... Подозрительное масло спускали потом помаленьку чуть ли не целый год...
      Антоша был свидетелем всей этой нелепой истории и потом, в течение всей своей последующей жизни, никак не мог уразуметь, какие побуждения руководили Павлом Егоровичем, когда он затевал всю эту вредную для своего кармана шумиху. Одно только не подлежало сомнению, что он сам лично твердо веровал в силу и действие очистительной молитвы. Он упустил только из виду понятную брезгливость толпы.
      - Как было бы хорошо, если бы торговля у отца была поставлена на честных началах! - говаривал не раз Антон Павлович, уже будучи писателем. Как его дела шли бы блестяще!.. И краха не было бы... А всему виною - узость кругозора и погоня за копейкой там, где пролетали мимо рубли...
      Павел Егорович действительно окончил свою торговлю крахом. Каждый год лавка давала ему убытки, но он объяснял их не так, как следовало, и не /55/ догадывался поставить свою лавку лучше и заручиться доверием покупателей. Он думал, что убытки происходят оттого, что семья многочисленна и расходы велики. Но об этом речь - впереди.
      IV
      Чередуя гимназию с лавкой, Антон Павлович имел возможность наблюдать немало типов, из которых многие пригодились ему как писателю. Мастерски зарисовано им очень много фигур, проходивших перед его глазами в детстве. Грек Дымба ("Свадьба") срисован им с одного из завсегдатаев, с утра до ночи заседавших в лавке Павла Егоровича. Не зарисовал он только афонских монахов - и то, вероятно, по цензурным условиям. А это были очень интересные типы, которые врезались в его память еще с самых юных лет. Монахов этих было двое: о.Феодосий и о.Филарет. Первый из них был в мире мужиком-крестьянином, а второй даже и под рясой сохранил все грубые черты отставного николаевского солдата. В Таганрог являлись они по два раза в год посланцами одного из русских афонских монастырей. Проживали они на монастырском парусном судне.
      В те времена сбор пожертвований "на святую Афонскую гору" производился по всей России без всяких формальностей, и пожертвования стекались в Таганроге в руки особого агента - светского человека. Дело велось просто: монахи, сидя у себя дома, рассылали с Афона в закрытых письмах "боголюбивым жертвователям" по всей Руси (адреса поставлял агент) "благословение святой Афонской горы" в виде иконки, аляповато оттиснутой на кусочке коленкора, и призыв к посильному пожертвованию "на вечное поминовение души". Простодушных людей, веривших в вечность этого поминовения, находилось немало, и пожертвования стекались в руки агента настолько обильные, что монастырь присылал за ними свое судно по разу в каждую навигацию.
      Приезжая в Россию, отцы Филарет и Феодосий на время забывали вся тяготы строгой афонской жизни и несколько уклонялись от своих иноческих обетов. Это были два противоположные характера и, пожалуй даже, два непримиримых врага. Вероятно, монастырь и посылал их на судне в Россию вдвоем, чтобы они взаимно /56/ контролировали друг друга. Оба они очень часто посещали Павла Егоровича и даже иногда и проживали у него по нескольку дней. Когда они были вместе, то оба вели себя корректно и упорно отказывались от всяких приглашений выпить и закусить. Но если дела и обязанности разлучали их, приходилось наблюдать и довольно комичные сцены.
      - Паша, дай-ка ты мне стаканчик сантуринского, покамест Филарета нету, - обращался о.Феодосий к Павлу Егоровичу. - У нас в монастыре в этот час завсегда вино дают стомаха* ради и от немощей.
      ______________
      * желудка (церк.-слав.).
      Отец Филарет, в свою очередь, перед тем как выпить, оглядывался по сторонам и говорил:
      - Давай скорее горшки, пока Хведосiя нема...
      - А при отце Феодосии разве вы не можете выпить? - задают ему вопрос.
      - Хведосiй - ябеда! - следует лаконический ответ Филарета.
      Если же подобный вопрос задать о.Феодосию, он начинает усиленно мотать головою, закрывает глаза и под строжайшим секретом сообщает:
      - Такой наушник, что и не приведи господь. Ежели в монастыре какая каверза вышла, то вся братия уже так и знает, что тут без Филарета не обошлось... Осудил, прости меня, богородица Одигитрия... Искушение...
      Приходя в лавку и просиживая в ней по целым часам за сантуринским, о.Феодосий любил повествовать об Афоне. Его слушателями обыкновенно являлись завсегдатаи и Антоша.
      - На Афоне благодать почиет, - повествует он. - На Афоне - всё иначе, лучше. Вот, к слову сказать, афонский грецкий орех. Скушай, Антоша, и посмотри, что за сладость... Сахар, а не орех... так и все там - одна сладость...
      Антоша съедает орех и не находит в нем ничего особенного. Монах тоже съедает штуки три и затем обращается с просьбою:
      - Дай-ка, Антоша, пряничка сладенького - горечь заесть...
      Завсегдатаи любят спорить с о.Феодосием, и сейчас же один из них придирается к нему: /57/
      - Как же вы, батюшка, говорили, что на Афоне у вас сладость, а сами горечь пряником заедаете?
      - Это я - от немощи, а у нас действительно все сладость, - нисколько не смущается монах.
      - А как у вас производится вечное поминание усопших жертвователей? продолжает завсегдатай.
      - А так: ты пожертвуешь, а мы твое имя в книгу запишем и будем поминать до скончания века. У нас этих книг - многое множество: два подвала больших от пола до потолка завалены. Есть которые даже и сгнили от ветхости... Во время проскомидии становится перед царскими вратами душ десяток монахов, развертывают книги и начинают читать: Анны, Марфы, Никифора, Митрофана... Ежели ты тут, то и тебя прочтут... И так до конца века...
      - И много душ помянут?
      - А сколько успеют...
      - Как же с теми книгами поступаете, которые в погребах сгнили?
      - По тем книгам сам господь поминает во царствии своем...
      - Значит, вы - жулики и мошенники! - решает злорадно завсегдатай. Берете с меня деньги, чтобы поминать меня вечно, а я у вас в погребе сгнил... Пропали мои деньги, и душа пропала... Мошенники вы и есть...
      Отец Феодосий озадачен и не знает, что отвечать.
      - Монах есть свет миру! - вдруг выпаливает он. - Без монаха мир давно пропал бы.
      - Свет или не свет, а вы - мошенники, - стоит на своем завсегдатай.
      - Монах есть столп! - продолжает о.Феодосий.
      - Мало ли столбов! Вон и фонарь на столбе стоит, - потешается завсегдатай.
      - Монах есть светильник, - надрывается инок. - Он вам всем светит...
      - Хорош светильник! - иронизирует противник. - Приедет сюда - водку пьет, вино пьет и до отвала ест...
      - Неправда! - хрипит о.Феодосий. - Инок есть ангельский чин. Он есть пост и воздержание...
      - Какое же это воздержание, коли ты на наших глазах четвертый стакан сантуринского хлещешь?.. /58/
      - А хоть бы и пятый? - начинает уже злиться о.Феодосий. - Если тебе бог ума не дал, то и молчи!
      - Ладно. Я без ума, да честный человек, а ты с умом, да мошенник и обманщик... Вечное поминовение выдумали...
      - Ежели я - мошенник, то ты - дурак. И за эти слова с тебя на страшном судилище взыщется...
      Отец Феодосий брызжет слюною. Все завсегдатаи дружно хохочут. Смеются и Андрюшка с Гаврюшкой. Один только Антоша делает над собою усилие, чтобы не засмеяться. Он чувствует, что монах прижат к стене, - и ему жаль его.
      - Что, отче, съел? - допекает торжествующий завсегдатай. - Уже до судилища договорился...
      Отец Феодосий растерянно смотрит по сторонам, как бы ища защиты, и потом вдруг, точно озаренный свыше, отвешивает земной поклон обидчику.
      - Прости Христа ради... Я, грешный, ввел тебя в искушение...
      Теперь завсегдатай чувствует страшное смущение и даже неожиданный испуг.
      - Что ты, что ты, отец Феодосий! - бормочет он. - Зачем в ноги?.. Это у нас только так разговор был...
      Монах поднимается и обводит всех торжествующим взглядом: он победил, и победил - смирением, как и подобает иноку...
      - Прикажи-ка, Антоша, подать на мировую еще стаканчик сантуринского, говорит он примирительным тоном.
      Вино приносят. В дверях вдруг совершенно неожиданно появляется Филарет и устремляет грозный солдатский взгляд на стакан.
      - Мы тут... тово... богомыслием... богомыслием занимаемся, - начинает лепетать о.Феодосий.
      - Вижу, що богомыслием, - круто обрывает о.Филарет. - Давай и мiнi вина! Чем я хуже Хведосiя?!
      Приносят вина и о.Филарету. Завсегдатай вступает с ним в разговор:
      - Отец Феодосий говорит, что у вас на Афоне...
      - Бреше! - обрывает, не дослушав, о.Филарет.
      - Что у вас на Афоне всенощная тянется...
      - Бреше, як сивый мерин, - не дает договорить о.Филарет. /59/
      - От вечера и до утра будто бы тянется всенощная...
      - Бреше... Вiн все бреше...
      - А правда, что во всей Турции только у вас на Афоне колокола дозволены?
      - Бреше, бреше, бреше... Хведосiй все бреше...
      - Да это не отец Феодосий говорил, а я в книжке читал...
      - А як читав, то - правда...
      Отец Филарет тоже выпивает несколько стаканов сантуринского и разговор ведет отрывисто и желчно: все у него брешут. И весь мир брешет. Больше от него нельзя добиться ничего. Из его разговора вытекает, что не брешет только он один. Почувствовав в голове хмель, он поднимается и направляется к выходу.
      - Куда теперь, отец Филарет? - спрашивают его завсегдатаи.
      - Пiду на судно в гавань. На судне у нас всеношна скоро начнется.
      Отец Филарет, ни с кем не простившись, уходит. Вскоре вслед за ним поднимается и о.Феодосий.
      - Пойти и мне на наше суденышко помолиться! - решает он. - Благолепная у нас нынче будет всенощная... Канон трогательный... Стоишь, слушаешь - и как бы на небеси...
      Вздохнув несколько раз от умиления, монах уходит. Вскоре уходят один за другим и завсегдатаи. Лавка пустеет, и Антоша погружается в чтение Майн-Рида. Вскоре приходит и Павел Егорович.
      - Отец Феодосий и отец Филарет были здесь без вас, - докладывает Антоша.
      - А ты их угостил чем-нибудь? - озабоченно спрашивает Павел Егорович.
      - Сантуринское пили...
      - Ну, это хорошо. Где же они теперь?
      - Ушли к себе в гавань на судно, ко всенощной. Отец Феодосий говорил, что у них сегодня канон будет читаться очень трогательный...
      На лице Павла Егоровича выражается сокрушение.
      - Как жаль, что я их не застал, а то и я отправился бы с ними... Я давно уже собираюсь помолиться у них на корабле... Служба у них умилительная, по афонскому уставу... Сходить разве? /60/
      Павел Егорович погружается в глубокое раздумье. В это время в лавку входит старая нянька Александровна, которая выходила и вырастила Антошу.
      - Антоша, иди, тебя мамаша зовет, - обращается она к нему, а затем, по его уходе, говорит Павлу Егоровичу: - А у нас - чудеса, Павел Егорович. Нарочно пришла вам сказать... Вы бы ваших монахов хоть бы в комнату взяли, а то ведь срам: оба - выпивши и спят невесть где: один приткнулся в курятнике, а другой - в конюшне, прямо в стойле заснул...
      - Не может быть?! - удивляется Павел Егорович. - Ведь у них на корабле сегодня всенощная...
      - Вот вам и всенощная... Срам один только... Право, их бы в комнату взять... Не дай бог, кто увидит...
      Нянька ушла, но через минуту является улыбающийся Антоша.
      - Отец Феодосий и отец Филарет у нас на дворе всенощную служат, говорит он.
      - Не твое дело! Дурак! Пошел вон! - обрушивается на него отец и задумывается...
      - За что же вы бранитесь? - обиженно протестует Антоша.
      - Это враг рода человеческого над ними смущается и искушает их, а ты смеешься. У монаха на каждом шагу искушение. Почитай-ка жития святых отец, так и узнаешь... Осуждать их нельзя и грешно.
      По мере того как Антоша подрастал и входил в разум, торговля в лавке делалась для него все тяжелее и противнее. Под влиянием гимназии у него уже начинали появляться и другие понятия, и другие интересы. Начали постепенно пробиваться наружу и такие запросы, каких раньше не было. Потянуло к свободе, к самостоятельности и к защите своих прав. Все это совсем уже не вязалось с теми требованиями, которые предъявляли к нему отец и лавка.
      А торговые дела Павла Егоровича не по годам, а уже по месяцам становились всё хуже и хуже. Явился конкурент, открывший такую же точно лавку на углу через дорогу и пустивший товар дешевле; и сам Павел Егорович нечаянно зарвался, закупив в кредит такую партию вина, какой он не мог продать и в десять лет; подошло /61/ еще что-то подобное же - и дела пошатнулись. Надо было искать какого-нибудь выхода. И этот выход был найдем опять-таки в ущерб бедному Антоше...
      В Таганрог провели железную дорогу, - и торговые порядки в нем, естественно, изменились. Гужевая доставка зернового хлеба на волах сразу значительно сократилась. Сократился и главный покупатель Павла Егоровича мужик-хохол, привозивший этот хлеб. Перетянула железная дорога.