Полное собрание сочинений и писем

      «Не твое дело, старая, заржавленная щеколда! - думал он. - Твое дело быть только суфлером, если не хочешь, чтобы тебе дали по шее, как последнему лакею. Но это возмутительно, однако! Рыжий мальчишка решительно не хочет играть по-человечески! Разве это место так ведется?»
      И, впившись глазами в актера, барон опять начал бормотать советы. Он еще раз не вынес и еще раз заставил смеяться публику. Этот чудак был слишком нервен. Когда актер, читая последний монолог второго действия, сделал маленькую передышку, чтобы молча покачать головой, из будки опять понесся голос, полный желчи, презрения, ненависти, но, увы! уже разбитый временем и бессильный:

Кровавый сластолюбец! Лицемер!

Бесчувственный, продажный, подлый изверг!

 
      Помолчав секунд десять, барон глубоко вздохнул и прибавил уже не так громко:
 

Глупец, глупец! Куда как я отважен!

 
      Этот голос был бы голосом Гамлета настоящего, не рыжего Гамлета, если бы на земле не было старости. Многое портит и многому мешает старость.
      Бедный барон! Впрочем, не он первый, не он и последний.
      Теперь его выгонят из театра. Согласитесь, что эта мера необходима.
 

ДОБРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

 
      По зеркальному льду скользят мужские ботфорты и женские ботинки с меховой опушкой. Скользящих ног так много, что, будь они в Китае, для них не хватило бы бамбуковых палок. Солнце светит особенно ярко, воздух особенно прозрачен, щечки горят ярче обыкновенного, глазки обещают больше, чем следует… Живи и наслаждайся, человек, одним словом! Но…
      «Дудки!» - говорит судьба в лице моего… доброго знакомого.
      Я вдали от катка сижу на скамье под голым деревом и беседую с «ней». Я готов ее скушать вместе с ее шляпкой, шубкой и ножками, на которых блестят коньки, - так хороша! Страдаю и в то же время наслаждаюсь! О, любовь! Но… дудки…
      Мимо нас проходит наш департаментский «отворяйло и запирайло», наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный, Спевсип Макаров. В руках его чьи-то калоши, мужские и женские, должно быть превосходительные. Спевсип делает мне под козырек и, глядя на меня с умилением и любовью, останавливается около самой скамьи.
      - Холодно, ваше высокобл… бл… На чаишко бы! Хе-хе-с…
      Я даю ему двугривенный. Эта любезность трогает его донельзя. Он усиленно мигает глазками, оглядывается и говорит шепотом:
      - Оченно мне жалко вас, обидно, ваше благородие!.. Страсть как жалко! Точно вы мне сынок… Человек вы золотой! Душа! Доброта! Смиренник наш! Когда намедни он, превосходительство то есь, накинулся на вас - тоска взяла! Ей-богу! Думаю, за что он его? Ты и лентяй, и молокосос, и тебя выгоню, то да се… За что? Когда вы вышли от него, так на вас лица вашего не было. Ей-богу… А я гляжу, и мне жалко… Ох, у меня всегда сердечность к чиновникам!
      И, обратись к моей соседке, Спевсип прибавляет:
      - Уж больно они плохи у нас насчет бумаг-то. Не ихнее это дело в умственных бумагах… Шли бы по торговой части или… по духовной… Ей-богу! Ни одна бумага у них толком не выходит… Все зря! Ну и достается на орехи… Сам заел его совсем… Турнуть хочет… А мне жалко. Их благородие добрые…
      Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием!
      - Ступай! - говорю я Спевсипу, задыхаясь…
      Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели. Осрамил, каналья! А в стороне, за голыми кустами, сидит ее папенька, слушает и глазеет на нас, чтобы я впредь до «титулярного» не смел и думать о… На другой стороне, за другими кустами, прохаживается ее маменька и наблюдает за «ней». Я чувствую эти четыре глаза… и готов подохнуть…

МЕСТЬ

Был день бенефиса нашей ingenue*.

 

____________________

 
      * инженю (франц.).
 
      В десятом часу утра у ее двери стоял комик. Он прислушивался и стучал по обеим половинкам двери своими большими кулаками. Ему необходимо было видеть ingenue. Она должна была вылезть из-под своего одеяла во что бы то ни стало, как бы ей ни хотелось спать…
      - Отворите же, черт возьми! Долго ли еще мне придется коченеть на этом сквозном ветру? Если б вы знали, что в вашем коридоре двадцать градусов мороза, вы не заставили бы меня ждать так долго! Или, быть может, у вас нет сердца?
      В четверть одиннадцатого комик услышал глубокий вздох. За вздохом последовал скачок с кровати, а за скачком шлепанье туфель.
      - Что вам угодно? Кто вы?
      - Это я…
      Комику не нужно было называть себя. Его легко можно было узнать по голосу, шипящему и дребезжащему, как у больного дифтеритом.
      - Подождите, я оденусь…
      Через три минуты его впустили. Он вошел, поцеловал у ingenue руку и сел на кровать.
      - Я к вам по делу, - начал он, закуривая сигару. - Я хожу к людям только по делу, ходить же в гости я предоставляю господам бездельникам. Но к делу… Сегодня я играю в вашей пьесе графа… Вы, конечно, это знаете?
      - Да.
      - Старого графа. Во втором действии я появляюсь на сцену в халате. Вы, надеюсь, и это знаете… Знаете?
      - Да.
      - Отлично. Если я буду не в халате, то я согрешу против истины. На сцене же, как и везде, прежде всего - истина! Впрочем, mademoiselle, к чему я говорю это? Ведь, в сущности говоря, человек и создан для того только, чтобы стремиться к истине…
      - Да, это правда…
      - Итак, после всего сказанного вы видите, что халат мне необходим. Но у меня нет халата, приличного графу. Если я покажусь публике в своем ситцевом халате, то вы много потеряете. На вашем бенефисе будет лежать пятно.
      - Я вам могу помочь?
      - Да. После в а ш е г о у вас остался прекрасный голубой халат с бархатным воротником и красными кистями. Прекрасный, чудный халат!
      Наша ingenue вспыхнула… Глазки ее покраснели, замигали и заискрились, как стеклянные бусы, вынесенные на солнце.
      - Вы мне одолжите этот халат на сегодняшний спектакль…
      Ingenue заходила по комнате. Нечесаные волосы ее попадали беспорядочно на лицо и плечи… Она зашевелила губами и пальцами…
      - Нет, не могу! - сказала она…
      - Это странно… Гм… Можно узнать почему?
      - Почему? Ах, боже мой, да ведь это так понятно! Могу ли я? Нет!.. нет! Никогда! О н нехорошо поступил со мной, он неправ… Это правда! Он поступил со мной, как последний негодяй… Я согласна с этим! Он бросил меня только потому, что я получаю мало жалованья и не умею обирать мужчин! Он хотел, чтобы я брала у этих господ деньги и носила эти подлые деньги к нему, - он хотел этого! Подло, гадко! На подобные притязания способны одни только бессовестные пошляки!
      Ingenue повалилась в кресло, на котором лежала свежевыглаженная сорочка, и закрыла руками лицо. Сквозь ее маленькие пальчики комик увидел блестящие точки: то окно отражалось в слезинках…
      - Он ограбил меня! - продолжала она всхлипывая. - Грабь, если хочешь, но зачем же бросать? Зачем? Что я ему сделала? Что я тебе сделала? Что?
      Комик встал и подошел к ней.
      - Не будем плакать, - сказал он. - Слезы есть малодушие. И к тому же мы можем найти утешение во всякую минуту… Утешьтесь!.. Искусство - самый радикальный утешитель!
      Но ничего не поделал радикальный утешитель.
      За всхлипыванием последовала истерика.
      - Это пройдет! - сказал комик. - Я подожду.
      Он в ожидании, пока она придет к себя, походил по комнате, зевнул и лег на кровать. Ее постель женская, но она не так мягка, как те постели, на которых спят ingenues порядочных театров. Комика заколола в бок какая-то пружина, и его лысину зачесали перья, кончики которых робко выглядывали из подушки, сквозь розовую наволочку. Края кровати были холодны, как лед. Но все это не мешало нахалу сладко потянуться. Черт возьми, от этих бабьих кроватей так хорошо пахнет!
      Он лежал и потягивался, а плечи ingenue прыгали, из груди ее вылетали отрывистые стоны, пальцы корчились и рвали на груди фланелевую кофточку… Комик напомнил ей самую несчастную страницу одного из несчастнейших романов! Истерика продолжалась минут десять. Очнувшись, ingenue откинула назад волосы, обвела комнату глазами и продолжала говорить.
      Когда дама говорит с вами, неловко лежать на кровати. Вежливость прежде всего. Комик крякнул, поднялся и сел.
      - Он поступил со мной нечестно, - продолжала она, - но из этого не следует, что я должна отдавать вам халат. Несмотря на его подлый поступок, я еще продолжаю любить его, и халат единственная вещь, оставшаяся у меня после него! Когда я вижу халат, я думаю о нем и… плачу…
      - Я ничего не имею против этих похвальных чувств, - сказал комик, - напротив, в наш реальный, чертовски практический век приятно встретить человека с таким сердцем и с такой душой. Если вы дадите мне на один вечер халат, то вы принесете жертву, согласен… Но, подумайте, как приятно жертвовать для искусства!
      И, подумав немного, комик вздохнул и прибавил:
      - Тем более, что я вам завтра же возвращу его…
      - Ни за что!
      - Но почему же? Ведь я же не съем его, возвращу! Какая вы, право…
      - Нет, нет! Ни за что!
      Ingenue забегала по комнате и замахала руками.
      - Ни за что! Вы хотите лишить меня единственной дорогой для меня вещи! Я скорей умру, но не отдам! Я еще люблю этого человека!
      - Вполне понимаю, но не постигаю только одного, сударыня: как можете вы менять халат на искусство?.. Вы - артистка!
      - Ни за что! И не говорите!
      Комик покраснел и поцарапал себя по лысине. Он помолчал немного и спросил:
      - Не дадите?
      - Ни за что!
      - Гм… Тэкссс… Это по-товарищески… Так поступают только товарищи!
      Комик вздохнул и продолжал:
      - Жалко, черт возьми! Очень жаль, что мы товарищи только на словах, а не на деле. Впрочем, несогласие слова с делом очень характерно для нашего времени. Взгляните, например, на литературу! Очень жаль! В частности же нас, артистов, губит отсутствие солидарности, истинного товарищества… Ах, как нас губит это! Впрочем, нет! Это только показывает, что мы не артисты, не художники! Мы лакеи, а не артисты! Сцена дана нам только для того, чтобы показывать публике свои голые локти и плечи… чтобы глазки делать… щекотать инстинкты райка… Не дадите?
      - Ни за какие деньги!
      - Это последнее слово?
      - Да…
      - Прелестно…
      Комик надел шапку, церемонно раскланялся и вышел из комнаты ingenue. Красный как рак, дрожащий от гнева, шипящий ругательствами, пошел он по улице, прямо к театру. Он шел и стучал палкой по мерзлой мостовой. С каким наслаждением нанизал бы он своих подлых товарищей на эту сучковатую палку! Еще лучше, если бы он мог проколоть этой артистической палкой насквозь всю землю! Будь он астрономом, он сумел бы доказать, что это худшая из планет!
      Театр стоит на конце улицы, в трехстах шагах от острога. Он выкрашен в краску кирпичного цвета. Краска все замазала, кроме зияющих щелей, показывающих, что театр деревянный. Когда-то театр был амбаром, в котором складывались кули с мукой. Амбар был произведен в театры не за какие-либо заслуги, а за то, что он самый высокий сарай в городе.
      Комик пошел в кассу. Там, за грязным липовым столом, сидел его друг и приятель, кассир Штамм, немец, выдававший себя за англичанина. Кассир подслеповат, глуп и глух, но все это, однако, не мешает ему с должным вниманием выслушивать своих товарищей.
      Комик вошел в кассу, нахмурил брови и остановился перед кассиром в позе боксера, скрестившего на груди руки. Он помолчал немного, покачал головой и воскликнул:
      - Как прикажете назвать этих людей, мистер Штамм?!
      Комик стукнул кулаком по столу и, негодующий, опустился на деревянную скамью. Не поток, а океан ядовитых, отчаянных, бешеных слов полился из его рта, окруженного давно уже не бритым пространством. Пусть посочувствует ему хоть кассир! Девчонка, сентиментальная кислятина, не уважила просьбы того, без которого рухнул бы этот дрянный сарай! Не сделать одолжения (не говорю уж, оказать услугу) первому комику, которого десять лет тому назад приглашали в столичный театр! Возмутительно!
      Но, однако, в этом бедняжке-театре более чем холодно. В собачьей конуре не холодней. Старый кассир умно делает, что сидит в шубе и валяных калошах. На окне - лед, а по полу гуляет ветер, которому позавидовал бы даже Северный полюс. Дверь плохо притворяется, и края ее белы от инея. Черт знает что! И сердиться даже холодно.
      - Она будет меня помнить! - закончил свою филиппику комик.
      Он положил свои ноги на скамью и прикрыл их полой своей шубы, оставшейся ему в наследство двенадцать лет тому назад от одного приятеля-актера, умершего от чахотки. Он плотнее завернулся в шубу, умолк и начал дышать в шубу себе на грудь.
      Язык молчал, но зато действовали мозги. Эти мозги искали способа. Нужно же отмстить этой дерзкой, неуважительной девчонке!
      Комик не завернул глаз в шубу, а пустил их на волю: гляди, коли хочешь… Они же, кстати, и не мерзнут. В кассе нет ничего интересного для глаз. У деревянной перегородки стол, перед столом скамья, на скамье - старый кассир в собачьей шубе и валенках. Все серо, обыденно, старо. И грязь даже старая. На столе лежит еще не початая книга билетов. Покупатели не идут. Они начнут ходить во время обеда. Кроме стола, скамьи, билетов и кучи бумаг в углу - больше ничего нет. Ужасная бедность и ужасная скука!
      Впрочем, виноват: в кассе есть один предмет роскоши. Этот предмет валяется под столом вместе с ненужной бумагой, которую не выметают вон только потому, что холодно. Да и веник куда-то запропал.
      Под столом валяется большой картонный лист, запыленный и оборванный. Кассир топчет его своими валенками и плюет на него без всякой церемонии. Этот-то лист и есть предмет роскоши. На нем крупными буквами написано: «На сегодняшний спектакль все билеты распроданы». Ему за все время своего существования ни разу еще не приходилось висеть над окошком кассы, и никто из публики не может похвастать тем, что видел его. Хороший, но ехидный лист! Жаль, что он не находит себе употребления. Публика не любит его, но зато в него влюблены все артисты!
      Глаза комика, гулявшие по стенам и по полу, не могли не натолкнуться на эту драгоценность. Комик не мастер соображать, но на этот раз он сообразил. Увидев картонный лист, он ударил себя по лбу и воскликнул:
      - Идея! Прелестно!
      Он нагнулся и потянул к себе повесть о распроданных билетах.
      - Прекрасно! Бесподобно! Это обойдется ей дороже голубого халата с красными кистями!
      Через десять минут картонный лист первый и последний раз за все время своего существования висел над окошечком и… лгал.
      Он лгал, но ему поверили. Вечером наша ingenue лежала у себя в номере и рыдала на всю гостиницу.
      - Меня не любит публика! - говорила она.
      Один только ветер взял на себя труд посочувствовать ей. Он, этот добрый ветер, плакал в трубе и в вентиляциях, плакал на разные голоса и, вероятно, искренно. Вечером же в портерной сидел комик и пил пиво. Пил пиво и - больше ничего.

ПЕРЕЖИТОЕ

(ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД)

 
      Был Новый год. Я вышел в переднюю.
      Там, кроме швейцара, стояло еще несколько наших: Иван Иваныч, Петр Кузьмич, Егор Сидорыч… Все пришли расписаться на листе, который величаво возлегал на столе. (Бумага, впрочем, была из дешевых, № 8.)
      Я взглянул на лист; Подписей слишком много и… о лицемерие! О двуличие! Где вы, росчерки, подчерки, закорючки, хвостики? Все буквы кругленькие, ровненькие, гладенькие, точно розовые щечки. Вижу знакомые имена, но не узнаю их. Не переменили ли эти господа свои почерки?
      Я осторожно умокнул перо в чернильницу, неизвестно чего ради сконфузился, притаил дыхание и осторожно начертил свою фамилию. Обыкновенно я никогда в своей подписи не употреблял конечного «ера», теперь же употребил: начал его и закончил.
      - Хочешь, я тебя погублю? - услышал я около своего уха голос и дыхание Петра Кузьмича.
      - Каким образом?
      - Возьму и погублю. Да. Хочешь? Хе-хе-хе…
      - Здесь нельзя смеяться, Петр Кузьмич. Не забывайте, где вы находитесь. Улыбки менее чем уместны. Извините, но я полагаю… Это профанация, неуважение, так сказать…
      - Хочешь, я тебя погублю?
      - Каким образом? - спросил я.
      - А таким… Как меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил… Хе-хе-хе. Очень просто… Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку. Росчерк сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю. Хочешь?
      Я побледнел. Действительно, жизнь моя была в руках этого человека с сизым носом. Я поглядел с боязнью и с некоторым уважением на его зловещие глаза…
      Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека!
      - Или капну чернилами около твоей подписи. Кляксу сделаю… Хочешь?
      Наступило молчание. Он с сознанием своей силы, величавый, гордый, с губительным ядом в руке, я с сознанием своего бессилия, жалкий, готовый погибнуть - оба молчали… Он впился в мое бледное лицо своими буркалами, я избегал его взгляда…
      - Я пошутил, - сказал он наконец. - Не бойся.
      - О, благодарю вас! - сказал я и, полный благодарности, пожал ему руку.
      - Пошутил… А все-таки могу… Помни… Ступай… Покедова пошутил… А там что бог даст…

ФИЛОСОФСКИЕ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЖИЗНИ

      Жизнь нашу можно уподобить лежанию в бане на верхней полочке. Жарко, душно и туманно. Веник делает свое дело, банный лист липнет, и глазам больно от мыла. Отовсюду слышны возгласы: поддай пару! Тебе мылят голову и перебирают все твои косточки. Хорошо! (Сара Бернар).
 

***

 
      Жизнь нашу можно уподобить сапогу порванному: вечно каши просит, но никто ему оной не дает. (Ж. Занд).
 

***

 
      Жизнь нашу можно уподобить князю Мещерскому, который вечно толчется, вечно снует, восклицает, стонет и машет руками, вечно рождается и умирает, но никогда не видит плодов от дел своих. Вечно родит, но все рождаемое - мертворожденно. (Бокль).
 

***

 
      Жизнь нашу можно уподобить безумцу, ведущему самого себя в квартал и пишущему на себя кляузу. (Коклен).
 

***

 
      Жизнь наша подобна газете, которой уже объявлено второе предостережение. (Кант).
 

***

 
      Жизнь нашу нельзя уподобить письму, которое не опасно читать вслух, по можно уподобить письму, боящемуся не дойти по адресу. (Дрэпер).
 

***

 
      Жизнь наша подобна ящику в наборной, наполненному знаками препинания. (Конфуций)
 

***

 
      Жизнь наша подобна старой деве, не теряющей надежды выйти замуж, и морде, покрытой прыщами и морщинами: некрасивая морда, но обижается, когда бьют ее. (Араби-паша).
 

***

 
      Жизнь нашу, наконец, можно уподобить уху отмороженному, которое не отрезывают только потому, что надеются на его, уха, выздоровление. (Шарко).

Из разных философских сочинений

повычерпнул Антоша Чехонте.

 

МОШЕННИКИ ПОНЕВОЛЕ

 

(НОВОГОДНЯЯ ПОБРЕХУШКА)

 
      У Захара Кузьмича Дядечкина вечер. Встречают Новый год и поздравляют с днем ангела хозяйку Меланью Тихоновну.
      Гостей много. Народ все почтенный, солидный, трезвый и положительный. Прохвоста ни одного. На лицах умиление, приятность и чувство собственного достоинства. В зале на большом клеенчатом диване сидят квартирный хозяин Гусев и лавочник Размахалов, у которого Дядечкины забирают по книжке. Толкуют они о женихах и дочерях.
      - Нонче трудно найти человека, - говорит Гусев. - Который непьющий и обстоятельный… человек, который работающий… Трудно!
      - Главное в доме - порядок, Алексей Василич! Этого не будет, когда в доме не будет того… который… в доме порядок…
      - Порядка коли нет в доме, тогда… все этак… Глупостев много развелось на этом свете… Где быть тут порядку? Гм…
      Около них на стульях сидят три старушки и с умилением глядят на их рты. В глазах у них написано удивление «уму-разуму». В углу стоит кум Гурий Маркович и рассматривает образа. В хозяйской спальной шум. Там барышни и кавалеры играют в лото. Ставка - копейка. Около стола стоит гимназист первого класса Коля и плачет. Ему хочется поиграть в лото, а его не пускают за стол. Разве он виноват, что он маленький и что у него нет копейки?
      - Не реви, дурак! - увещевают его. - Ну, чего ревешь? Хочешь, чтоб мамаша высекла?
      - Это кто ревет? Колька? - слышится из кухни голос маменьки. - Мало я его порола, пострела… Варвара Гурьевна, дерните его за ухо!
      На хозяйской постели, покрытой полинялым ситцевым одеялом, сидят две барышни в розовых платьях. Перед ними стоит малый лет двадцати трех, служащий в страховом обществе, Копайский, en face очень похожий на кота. Он ухаживает.
      - Я не намерен жениться, - говорит он, рисуясь и оттягивая пальцами от шеи высокие, режущие воротнички. - Женщина есть лучезарная точка в уме человеческом, но она может погубить человека. Злостное существо!
      - А мужчины? Мужчина не может любить. Грубости всякие делает.
      - Как вы наивны! Я не циник и не скептик, а все-таки понимаю, что мужчина завсегда будет стоять на высшей точке относительно чувств.
      Из угла в угол, как волки в клетке, снуют сам Дядечкин и его первенец Гриша. У них души горят. За обедом они сильно выпили и теперь страстно желают опохмелиться… Дядечкин идет в кухню. Там хозяйка посыпает пирог толченым сахаром.
      - Малаша, - говорит Дядечкин. - Закуску бы подать. Гостям закусить бы…
      - Подождут… Сейчас выпьете и съедите все, а что я подам в двенадцать часов? Не помрете. Уходи… Не вертись перед носом!
      - По рюмочке бы только, Малаша… Никакого тебе от этого дефицита не будет… Можно?
      - Наказание! Уйди, тебе говорят! Ступай с гостями посиди! Чего в кухне толчешься?
      Дядечкин глубоко вздыхает и выходит из кухни. Он идет поглядеть на часы. Стрелки показывают восемь минут двенадцатого. До желанного мига остается еще пятьдесят две минуты. Это ужасно! Ожидание выпивки самое тяжелое из ожиданий. Лучше пять часов прождать на морозе поезд, чем пять минут ожидать выпивки… Дядечкин с ненавистью глядит на часы и, походив немного, подвигает большую стрелку дальше на пять минут… А Гриша? Если Грише не дадут сейчас выпить, то он уйдет в трактир и там выпьет. Умирать от тоски он не согласен…
      - Маменька, - говорит он, - гости сердятся, что вы закуски не подаете! Свинство одно только… Голодом морить!.. Дали бы по рюмке!
      - Подождите… Мало осталось… Скоро уж… Не толчись в кухне.
      Гриша хлопает дверью и идет в сотый раз поглядеть на часы. Большая стрелка безжалостна! Она почти на прежнем месте.
      - Отстают! - утешает себя Гриша и указательным пальцем подвигает стрелку вперед на семь минут.
      Мимо часов бежит Коля. Он останавливается перед ними и начинает считать время… Ему ужасно хочется поскорей дожить до того момента, когда крикнут «ура!». Стрелка своею неподвижностью колет его в самое сердце. Он взбирается на стул, робко оглядывается и похищает у вечности пять минут.
      - Подите, поглядите, келер этиль?* - посылает одна из барышень Копайского. - Я умираю от нетерпения. Новый год ведь! Новое счастье!
 

____________________

 
      * который час? (франц. quelle heure est-il).
 
      Копайский шаркает обеими ногами и мчится к часам.
      - Черт подери, - бормочет он, глядя на стрелки. - Как еще долго! А жрать страсть как хочется… Катьку беспременно поцелую, когда ура крикнут.
      Копайский отходит от часов, останавливается… Подумав немного, он ворочается и укорачивает старый год на шесть минут. Дядечкин выпивает два стакана воды, но… горит душа! Он ходит, ходит, ходит… Жена то и дело гонит его из кухни. Бутылки, стоящие на окне, рвут его за душу. Что делать! Нет сил терпеть! Он опять хватается за последнее средство. Часы к его услугам. Он идет в детскую, где висят часы, и наталкивается на картину, неприятную его родительскому сердцу: перед часами стоит Гриша и двигает стрелку.
      - Ты… ты… ты что это делаешь? А? Зачем ты стрелку подвинул? Дурак ты этакий! А? Зачем это? А?
      Дядечкин кашляет, мнется, страшно морщится и машет рукой.
      - Зачем? А-а-а… Да двигай же ее, штоб она сдохла, подлая! - говорит он и, оттолкнув сына от часов, подвигает стрелку.
      До Нового года остается одиннадцать минут. Папаша и Гриша идут в зал и начинают приготовлять стол.
      - Малаша! - кричит Дядечкин. - Сичас Новый год!
      Меланья Тихоновна выбегает из кухни и идет проверить супруга… Она долго глядит на часы: муж не врет.
      - Ну как тут быть? - шепчет она. - А ведь у меня еще горошек для ветчины не сварился! Гм. Наказание. Как я им подал!?
      И, подумав немного, Меланья Тихоновна дрожащей рукой двигает большую стрелку назад. Старый год обратно получает двадцать минут.
      - Подождут! - говорит хозяйка и бежит в кухню.

ГАДАЛЬЩИКИ И ГАДАЛЬЩИЦЫ

(ПОДНОВОГОДНИЕ КАРТИНКИ)

 
      Старуха-нянюшка гадает папаше-интенданту.
      - Дорога, - говорит она.
      - Куда?
      Нянюшка машет рукой на север. Лицо папаши бледнеет.
      - Вы едете, - добавляет старуха, - а у вас на коленях мешок с деньгами…
      По лицу папаши пробегает сияние.
 

***

 
      Чиноша сидит за столом и при свете двух свеч глядит в зеркало. Он гадает: какого роста, цвета и темперамента будет его новый, еще пока не назначенный начальник. Он глядит в зеркало час, другой, третий… В глазах его бегают мурашки, прыгают палочки, летают перья, а начальника нет как нет! Ничего не видно, ни начальников, ни подчиненных. Проходит четвертый час, пятый… Наконец ему надоедает ожидать нового начальника. Он встает, машет рукой и вздыхает.
      - Место остается вакантным, значит, - говорит он. - А это нехорошо. Нет больше зла, чем безначалие!
 

***

 
      Барышня стоит на дворе за воротами и ждет прохожего. Ей нужно узнать, как будут звать ее суженого. Идет кто-то. Она быстро отворяет калитку и спрашивает:
      - Как вас звать?
      В ответ на свой вопрос она слышит мычанье и сквозь полуотворенную калитку видит большую темную голову… На голове рога…
      «Пожалуй, верно, - думает барышня. - Разница только в морде».
 

***

 
      Редактор ежедневной газеты садится погадать о судьбах своего детища.
      - Оставьте! - говорят ему. - Охота вам себя расстраивать! Бросьте!
      Редактор не слушает и глядит в кофейную гущу.
      - Рисунков много, - говорит он. - Да черт их разберет… Это рукавицы… Это на ежа похоже… А вот нос… Точно у моего Макара… Теленок вот… Ничего не разберу!
 

***

 
      Докторша гадает перед зеркалом и видит… гробы.
      «Что-нибудь из двух, - думает она. - Или кто-нибудь умрет, или у моего мужа в этом году будет большая практика…»

КРИВОЕ ЗЕРКАЛО

(СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ)

 
      Я и жена вошли в гостиную. Там пахло мохом и сыростью. Миллионы крыс и мышей бросились в стороны, когда мы осветили стены, не видавшие света в продолжение целого столетия. Когда мы затворили за собой дверь, пахнул ветер и зашевелил бумагу, стопами лежавшую в углах. Свет упал на эту бумагу, и мы увидели старинные письмена и средневековые изображения. На позеленевших от времени стенах висели портреты предков. Предки глядели надменно, сурово, как будто хотели сказать:
      - Выпороть бы тебя, братец!
      Шаги наши раздавались по всему дому. Моему кашлю отвечало эхо, то самое эхо, которое когда-то отвечало моим предкам…
      А ветер выл и стонал. В каминной трубе кто-то плакал, и в этом плаче слышалось отчаяние. Крупные капли дождя стучали в темные, тусклые окна, и их стук наводил тоску.
      - О, предки, предки! - сказал я, вздыхая значительно. - Если бы я был писателем, то, глядя на портреты, написал бы длинный роман. Ведь каждый из этих старцев был когда-то молод и у каждого или у каждой был роман… и какой роман! Взгляни, например, на эту старушку, мою прабабушку. Эта некрасивая, уродливая женщина имеет свою, в высшей степени интересную повесть. Видишь ли ты, - спросил я у жены, - видишь ли зеркало, которое висит там в углу?
      И я указал жене на большое зеркало в черной бронзовой оправе, висевшее в углу около портрета моей прабабушки.
      - Это зеркало обладает волшебными свойствами: оно погубило мою прабабушку. Она заплатила за него громадные деньги и не расставалась с ним до самой смерти. Она смотрелась в него дни и ночи, не переставая, смотрелась даже, когда пила и ела. Ложась спать, она всякий раз клала его с собой в постель и, умирая, просила положить его с ней вместе в гроб. Не исполнили ее желания только потому, что зеркало не влезло в гроб.
      - Она была кокетка? - спросила жена.
      - Положим. Но разве у нее не было других зеркал? Почему она так полюбила именно это зеркало, а не другое какое-нибудь? И разве у нее не было зеркал получше? Нет, тут, милая, кроется какая-то ужасная тайна. Не иначе. Предание говорит, что в зеркале сидит черт и что у прабабушки-де была слабость к чертям. Конечно, это вздор, но несомненно, что зеркало в бронзовой оправе обладает таинственной силой.
      Я смахнул с зеркала пыль, поглядел в него и захохотал. Хохоту моему глухо ответило эхо. Зеркало было криво и физиономию мою скривило во все стороны: нос очутился на левой щеке, а подбородок раздвоился и полез в сторону.