Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Полное собрание сочинений и писем

ModernLib.Net / Чехов Антон Павлович / Полное собрание сочинений и писем - Чтение (стр. 20)
Автор: Чехов Антон Павлович
Жанр:

 

 


      - Какие обстоятельства? Боязнь злых языков? Стара песня! А скажите мне, пожалуйста, графиня, сколько обязуется давать вам ежегодно граф после развода?
      - Ничего…
      - А зачем вы говорите неправду? Да вы не сердитесь… Я по-дружески. Не теребите хлыста. Он не виноват. Ба!
      Барон ударил себя по лбу и приподнялся.
      - Позвольте… Как же это я раньше-то не обратил внимания?
      - Что такое?
      Глаза барона забегали. Они перебегали с лица графини на хлыст, с хлыста на ее лицо. Он нервно задвигался.
      - Как же это я раньше не вспомнил! - забормотал он. - Так это вы изволили угостить старого толстяка и мою девочку в тюльпане?
      Графиня сделала большие глаза и пожала плечами.
      - В тюльпане… Толстяка… Что вы бормочете, фон Зайниц? Вы стали заговариваться. Пить не нужно!
      - Драться не нужно, милостивая государыня!
      Барон побледнел и ударил себя кулаком по груди.
      - Драться не нужно, чтобы черт вас взял с вашими аристократическими замашками! Слышите?
      Графиня вскочила. Ее глаза расширились и заблистали гневом.
      - Не забывайтесь, барон! - сказала она. - Не угодно ли вам взять вашего черта обратно? Я не понимаю вас!
      - Не угодно! К черту! Не думаете ли еще отказаться от вашего низкого поступка?
      Глаза графини сделались еще больше. Она не понимала.
      - Какого поступка? От чего мне отказываться? Я не понимаю вас, барон!
      - А кто во дворе графа Гольдаугена вот этим самым хлыстом ударил по лицу старого скрипача? Кто повалил его под ноги вот этой самой лошади? Мне назвали графиню Гольдауген, а графиня Гольдауген только одна?
      Яркий, как зарево пожара, румянец выступил на лице графини. Начиная от висков, он разлился до самого кружевного воротничка. Графиня страшно смутилась. Она закашлялась.
      - Я не понимаю вас, - забормотала она… - Какого скрипача? Что вы… болтаете? Образумьтесь, барон!
      - Полноте! К чему лгать? В былые годы вы умели лгать, но не ради таких мелочей! За что вы его ударили?
      - Кого? Про кого вы говорите?
      Голос графини был тих и дрожал. Глаза бегали, точно пойманные мыши. Ей было ужасно стыдно. А барон опять уже полулежал на траве, упорно глядя в ее прекрасные глаза и злобно, пьяно ухмыляясь. Губы его подергивались нехорошей улыбкой.
      - За что вы его ударили? Вы видели, как плакала его дочь?
      - Чья дочь? Объяснитесь, барон!
      - Еще бы! Вы умеете давать волю своим белым рукам и длинному языку, но не умеете видеть слез! Она до сих пор плачет… Хорошенькая белокурая девочка до сих пор плачет… Она, слабая, нищая, не может отмстить графине за своего отца. Я просидел с ними три часа, и она в продолжение трех часов не отнимала рук от глаз… Бедная девочка! Она не выходит у меня из головы со своим плачущим благородным личиком. О, жестокие, сытые, небитые и никогда не оскорбляемые черти!
      - Объяснитесь, барон! Кого я била?
      - Ну, да! Вы думаете, по вашему лицу я не узнаю, где кошка, которая съела мышку? Стыдно!
      Барон приподнялся и протянул руку к хлысту.
      - Покажите!
      Графиня покорно подала ему хлыст.
      - Стыдно! - повторил он и, согнув спиралью хлыст, сломал его на три части и швырнул в сторону.
      Графиня окончательно смешалась. Пристыженная, слушающая дерзкое слово первый раз в своей жизни, красная и не знающая, куда спрятать от судейских глаз барона лицо и руки, она не находила слов. Из этого неловкого положения несколько вывело ее одно маленькое обстоятельство. В то время когда Артур ломал хлыст, в стороне, за деревьями, послышались шаги. Через минуту графиня увидала Фрицев. Они вышли из-за деревьев и, с любопытством глядя на графиню и Артура, пошли через поляну. Впереди шел молодой Фриц с длинным удилищем через плечо. За ним, еле-еле передвигая ноги, тащился старый Фриц. В правой руке старого Фрица на веревочке болталась молодая щука.
      - Господин Фриц, отчего же вы не в перчатках? - обратилась графиня к молодому Фрицу.
      Фриц опустил глаза и, искоса поглядывая на графиню, зашевелил губами.
      - Где ваша трость? Отчего вы не с тростью?
      Молодой Фриц побледнел и зашагал быстро к деревьям. У деревьев он раз оглянулся и скрылся. Старый Фриц, молча и ни на кого не глядя, поплелся за ним.
      - Вы извините меня, - заговорил барон после того, как скрылись за деревьями Фрицы. - Я не хочу вас оскорбить… Но, клянусь честью, я сумел бы отмстить за скрипача, если бы вы не были женщиной… Стыдно, Тереза! Мне было стыдно за вас пред девочкой!
      Барон поднялся и надел шляпу.
      - Вы не находите слов для оправдания… И отлично! К чему лгать? Ваше оправдание - ложь.
      - Я еще продолжаю не понимать вас, барон! - сказала графиня.
      - Честное слово?
      - Да… честное слово…
      - Гм… Прощайте! Ваши красивые глаза полны лжи! Слава богу, что вы еще умеете краснеть, когда лжете.
      Артур потянулся, кивнул головой и пошел через поляну, к лесной тропинке.
      Лоб графини Гольдауген покрылся морщинами. Она мучительно думала, искала в своем мозгу слов и не находила… Ей страстно хотелось оправдать перед Артуром свой поступок, в котором стыдно было сознаться. Пока она думала, кусая свои розовые губы и ломая пальцы, Артур зашел за деревья.
      - Барон! - крикнула Тереза. - Постойте!
      Вместо ответа графиня услышала только шум шагов удалявшегося Артура.
      - Барон! - крикнула еще раз графиня, и ее голос задрожал от боязни, что барон уйдет. Шум от шагов затих.
      Графиня постояла немного и опустилась в раздумье на землю. Около нее валялись две пустые бутылки. Третья, содержавшая в себе еще немного вина, стояла косо на траве и готова была упасть. Тереза допила вино из этой бутылки, поднялась и пошла к лошади.
      Когда она выехала из поляны, она увидела в двух-трех шагах от деревьев, окружавших поляну, всадника, который садился на лошадь. Лошадь этого всадника, завидев графиню, весело заржала. Всадник был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, бледный, с тщедушной бородкой. Севши на лошадь, он погнался за графиней.
      - Постойте! - сказал он тихим голосом. По тембру этого слабого, не мужского голоса можно было судить, что он вытекал из больной груди. - Постойте! Я хочу сказать вам два слова! Только два слова!
      Графиня не оглянулась…
      - Вы шпионили? - сказала она. - Подсматривали?
      - Но я люблю тебя! Я не могу прожить ни минуты, чтобы не видеть тебя. Два слова, только!!

Глава V

      Графиня взглянула на своего мужа, графа Гольдауген (это был он), и поехала тише.
      - Вам доктор запретил быстро ездить, - сказала она. - Поезжайте тише… Что вам нужно?
      - Два слова, только.
      - Ну?
      - Кто он?
      - Барон фон Зайниц.
      - Фон Зайниц? Он? Так это фон Зайниц? Это тот человек, которого вы когда-то… любили?
      - Может быть… Ну да, он. Так что же?
      - Гм… Он и теперь красив… Зачем вы позволили ему кричать на себя? Какое он имеет право?
      Граф помолчал, кашлянул и спросил:
      - Пожалуй, вы его… можете и теперь полюбить? Ведь старая любовь может возвратиться?
      - Дайте мне ваш хлыст! - сказала графиня и, взяв у мужа хлыст, сильно дернула за повода и помчалась по просеке. Граф тоже изо всей силы дернул за повод. Лошадь побежала, и он бессильно заболтался на седле. Бедра его ослабели; он поморщился от боли и осадил лошадь. Она пошла тише. Граф проводил глазами свою жену, опустил на грудь голову и задумался.
      Дня через три Артур недалеко от домика лесничего Блаухера встретил Терезу. На этот раз она встретилась ему не амазонкой. Она гуляла в крестьянском платье. Платье имело вид обыкновенного, только что сшитого крестьянского платья, но было много дороже черной шелковой амазонки. Вместо разноцветных грушевых гранат на шее ее висели бирюза, изумруды, кораллы и жемчуг. На каждой руке было по массивному браслету. Платье и венгерская куртка были сшиты из дорогой материи.
      - Барон! - крикнула она, увидев Артура. - На минутку!
      Когда он подошел к ней, она сказала ему:
      - Вы вашими словами и уходом - помните? - задали мне задачу. Я вас поняла только после долгого размышления. Теперь я понимаю… Вы намекали на того старика… которого я ударила хлыстом! Да?
      - Ну да… В чем же задача?
      - Ну, вот! Понимаю теперь, про кого вы говорили… Мне нет надобности оправдываться перед вами, барон, но ради… ради удовлетворения нашего обоюдного чувства справедливости… Я его ударила за дело. Меня, по милости его, сбросила с седла лошадь… Я чуть не сломала себе ногу. И потом… он позволил себе смеяться…
      Артур посмотрел в лицо графини и весело засмеялся.
      - Полно лгать, ваше сиятельство! - сказал он. - К чему нам кормить друг друга ложью? Не нужно мне ваших оправданий… Да и к чему они? Я вижу первый раз в жизни ваши хорошенькие ножки, и для меня этого совершенно достаточно… Ножки ваши выше всякой критики! Пойдемте, погуляем. Прошу прощения за те дерзости, которыми я угостил вас около «Бронзового оленя». Пьян был…
      Артур и Тереза гуляли долго. Беседовали они о самых обыкновенных вещах, много шутили, много смеялись… О старике-музыканте, его дочери, мудрых людях и «шарлатане» не было и помину. Барон не сказал ни одной колкости… Он был любезен, как в былые годы в Вене, в доме Гейленштралей. Когда он проводил Терезу к ее кабриолету, стоявшему недалеко от домика Блаухер, было уже совершенно темно.
      - Вы меня поучите стрелять? - спросила Тереза, садясь в кабриолет.
      - Сколько хотите…
      - Пожалуйста, барон. Я ужасно скучаю. Если вы уменьшите хоть немного мою скуку - вы мне сделаете благодеяние… Честное слово. Поможем друг другу.
      Тереза пожала Артуру руку и уехала.
      Через четыре дня они опять встретились, а через полмесяца не было уже ни одного дня, в который они не встречались бы. Барон научил Терезу стрелять, и Тереза приезжала на охоту каждый вечер, а иногда и рано утром. Отношения их были самые неопределенные. Трезвый фон Зайниц поражал Терезу своею любезностью. Трезвый он говорил тихо, ласково, видимо избегая жестких слов, ласково улыбался, предупредительно подавал свою большую руку и говорил не как «дикий», а как истый дамский кавалер. Пьяный же фон Зайниц поражал своею грубостью, цинизмом, нехорошим смехом… Когда он был пьян, Терезе приходилось выслушивать от него самые невозможные вещи. Он смеялся над ней, посылал ее ко всем чертям, говорил, что презирает, ненавидит.
      - Извиняю вам, фон Зайниц, - сказала ему однажды Тереза, - только потому, что вы пьяны. Лежачих, сумасшедших и пьяных не бьют…
      - А-а-а-а… Вот как! Так знайте же, - ответил со смехом фон Зайниц, - что я говорю вам правду только тогда, когда я пьян. Когда я трезвый, я держу себя по отношению к вам подлым фарисеем. Не верьте мне трезвому!
      - Нам не следует встречаться…
      - Почему не следует? Встречайтесь! Вам скучно и мне скучно… В ссорах и в войнах время быстрей течет, чем в мирное время. Ха-ха! Судьба хорошо сделала, что пустила между нами черную кошку и поселила в нас неуважение к добродетелям друг друга. Вы не уважаете меня, потому что видите во мне шарлатана, я не уважаю вас, потому что вижу в вас только кусок хорошего женского мяса! Ха-ха!
      Тереза пустила из глаз молнию, не сказала ни одного слова и уехала. После этой беседы Артур не видал ее целую неделю. На восьмой день он встретил ее и извинился.
      Артур был пьян нередко. Тереза то и дело уезжала от него оскорбленной. Она уезжала, давая себе честное слово не встречаться с ним более, но…
      Прошло лето, и наступила осень. С деревьев посыпались на влажную холодную землю пожелтевшие, отжившие свой короткий век, листья… Начались дожди. Осенняя грязь - не летняя: она не высыхает, а если и высыхает, то не по часам, а по дням и неделям… Подул ветер, напоминающий о зиме. Почерневший от непогоды лес нахмурился и уже перестал манить под свою листву.
      Куртку из козьего пуха фон Зайниц заменил коротким драповым пальто на вате. Его сапоги потеряли свой блеск и покрылись грязью… На бледном лице его появился румянец от свежего, влажного ветра. Отношения его и Терезы не вылились еще в определенную форму. Беседы еще не окончились… Тереза чувствовала, что еще «не досказала», и ездила в лес по-прежнему.
      Нужно было бежать от лесного холода, сырости и грязи… Судьба дала им убежище. Они стали встречаться в забытой, поросшей мохом и крапивою часовне, в саду графов Гольдаугенов. Страшные глаза недописанного святого Франциска каждый осенний вечер видели Артура и Терезу. При слабом мерцании фонаря они сидели на полусгнившей скамье и беседовали. Он, обыкновенно пьяный, сидел, зевал и злословил… Она, бледная, как мрамор, с высоко поднятой головой, уже успевшая привыкнуть к его языку, терпеливо выслушивала его и сама злословила. Когда он был трезв, пауки, приютившиеся по углам часовни, слушали сказания о былом, недалеком счастье и видели счастливую женщину. Он, как старик, любил говорить о прошлом. В его голосе звучала старческая струнка: он ни о чем не жалел и был доволен одними только воспоминаниями. Она же, полная сил, молодости и желаний, сожалела о минувшем, и голос ее звучал надеждой. Она еще страстно любила барона фон Зайница…
      В один из самых ненастных осенних дней Артур зашел к мадам Блаухер переждать дождь. Мадам Блаухер с улыбочкой подала ему пакет.
      Когда он распечатал пакет, он засмеялся, как дитя, которому показали новую игрушку. В пакете была фотографическая карточка и письмо.
      То и другое было от Ильки. Барон взглянул на карточку и сделал большие глаза. На карточке была изображена Илька, но не та Илька, которую он видел несколько месяцев назад, - нет: на карточке не было и намека на то бедное платьишко, которое когда-то обливалось горючими слезами оскорбленной Ильки. Не было видно и той грошовой бархатной ленточки, которая придерживала белокурые волосы. Артур увидел на карточке молодую аристократку, одетую в роскошное модное платье. Волосы, причесанные умелой рукой, были украшены соломенной шляпой. На шляпе были цветы и, насколько это можно видеть в фотографии, недешевые; улыбка на хорошеньком личике была гордая, надменная, но деланная.
      - Дурочка! - сказал со смехом Артур и поцеловал портрет Ильки. - Дурочка ты! Ворона в павлиньих перьях. Ты надела богатое платье и глядишь победительницей! Поноси-ка это платье подольше! Увидим, что ты запоешь!
      Письмо было написано уже знакомым почерком.
 
      «Милый барон! - писала Илька. - Посылаю вам карточку и уведомляю вас, что мы с отцом Цвибушем живы и здоровы. Еще уведомляю вас, что я непременно буду иметь миллион. Буду иметь его очень скоро. Мы живем теперь очень хорошо. При свидании расскажу вам, что с нами случилось. Вы меня, наверное, уже забыли. Этим письмом я напоминаю вам о себе и прошу не забывать, что вы мне обещали. Я вас очень люблю. Я здесь вижу много баронов и графов, но вы лучше всех. Папа вам кланяется. Пишите мне по следующему адресу (следует длинный адрес). Пишите: надеяться мне или нет?

Ваша И.»

      Барон, смеясь и не спуская глаз с карточки, попросил у мадам Блаухер бумаги и написал следующее:
 
      «Здравствуй, Илька. Спасибо. Жду тебя с твоим миллионом. Не делай глупости. Будь умна и здорова. Поклон твоему старому, сто раз битому толстяку, которому выдай из твоего большого миллиона две-три золотые монетки на пропивку.
 

Твой жених - барон фон Зайниц».

 
      Отдав это письмо мадам Блаухер для отсылки на почту, Артур сел за стол и принялся карандашом рисовать на портрете большой тюльпан. Карандаш был зачинен с обоих концов. Один конец был красный, другой синий. Ни тот ни другой цвет не ложились на эмаль карточки. Ильку не удалось посадить в тюльпане, несмотря на то, что Артур просидел за рисованием до тех пор, пока стало темно…

Глава VI

      С Илькой же и ее отцом произошло нечто особенное…
      Через неделю после встречи с бароном фон Зайниц, в один из самых жарких полудней, они сидели под навесом железнодорожной станции. Несмотря на сильный жар и духоту на станционной платформе было много публики: дачники, дачницы, помещики и пассажиры стоявшего на запасном пути поезда шныряли взад и вперед по платформе и наполняли собой все станционные постройки. Поезд, стоявший на запасном пути, был военный, а военные поезда стоят на станциях часа по два, по три… Зал первого класса был наполнен пьющими офицерами. В зале третьего класса гремел оркестр военной музыки, которая и привлекла на станцию массу публики.
      Цвибуш и Илька сидели на площадке больших десятичных весов, отдыхали и поглядывали на публику: Цвибуш на солдат, пивших пиво, Илька рассматривала наряды. Возле них прохаживались пьяные офицеры и поглядывали на Ильку. Хорошенькая девочка им понравилась… Сначала вертелись возле нее младшие офицеры, после же попойки Илька увидала вблизи себя и старших… За полчаса от отхода поезда старшие и младшие офицеры сбились в кучу и, пуская в нее пьяные взоры, зашептались.
      - Говорят о тебе, Илька! - сказал Цвибуш. - Давай сыграем им что-нибудь. Денег дадут. Кстати молчит тот скверный оркестр.
      Цвибуш и Илька поднялись, настроили свои инструменты и заиграли. Илька запела. Офицерство заулыбалось… Илька пела, что нет никого на этом свете красивее и храбрее австрийских военных, которые в минуту сумеют завоевать весь свет.
      - Прекрасно! Бесподобно! - забормотали офицеры. - Старик, ты не пой! Ты только мешаешь своим козлиным голосом! Бесподобно!
      - Идея! - крикнул офицер с большими седыми усами и хлопнул себя по кепи. - Клянусь честью, что это идея!
      И, обратясь к своим товарищам, он начал шептать им что-то… Товарищи утвердительно закивали головами. Заручившись согласием товарищей, офицер с седыми усами подошел, покачиваясь, к Ильке, взял ее за загоревшую руку и сказал:
      - Послушай, птичка! Мы хотим взять тебя с собою в поезд… Ты будешь нам петь и играть всю дорогу. Мы дадим тебе за это много денег. Согласна? - И, не дожидаясь ответа, офицер потянул ее за руку и повел к товарищам.
      - Да, да… - заговорили пьяные офицеры. - Мы дадим много денег… Ну да…
      - А куда вы едете? - спросила Илька.
      - В Боснию, кажется… Мы сами хорошо не знаем.
      - Нельзя! - сказал Цвибуш улыбаясь.
      Но офицеры не слышали Цвибуша. Они отвели в сторону улыбающуюся Ильку и принялись уверять ее, доказывать… Один взял ее за подбородок.
      Цвибуш, уверенный, что Илька не согласится, стоял в стороне и улыбался. Илька не согласится! На все подобные предложения она всегда отвечала до сих пор отказом. Она нравственная девушка. Но каковы были его испуг и удивление, когда Илька, звонко захохотав, вошла в вагон первого класса; она вошла и из окошка кивнула отцу… Отец побежал к ней.
      - Я еду, отец! - сказала она. - Садись…
      - Ты сумасшедшая! - сказал бледный Цвибуш, не решаясь войти в богатый вагон.
      - Входи! - сказали ему офицеры.
      Он, кланяясь и конфузясь, вошел в вагон и принялся убеждать Ильку. Но упрямая девчонка была неумолима.
      - Я хочу иметь миллион! - шепнула она ему. - Если у меня не будет миллиона, я умру.
      - Ты не получишь миллиона, сумасшедшая, но честь потеряешь! Ты потеряешь честь! Это безнравственно!..
      - Не бойся, папа Цвибуш. Мужчины не увидят и не услышат от меня ничего, кроме музыки… Я решила.
      Поезд двинулся с места, а старик все убеждал ее, просил, умолял. Он даже заплакал раз.
      - Это скучно, отец! - сказала она и отошла к офицерам.
      Отец, бледный, вспотевший, с дрожащими пальцами и губами, забился в дальний угол вагона и, закрыв глаза, молился богу. Он не узнавал в этой веселой, слушающей офицерские пошлости Ильке свою кроткую, часто плачущую Ильку. Он не верил своим глазам и ушам… Непонятны, загадочны эти глупые девчонки!
      Ильке отвели отдельное купе. Ей и ее отцу предложили роскошный завтрак, но они не дотронулись до него. В ближайшем городе, в котором поезд стоял два часа, один из офицеров съездил в магазины и купил Ильке новое платье, браслет и ботинки…
      - За здоровье дочери полка! - крикнули офицеры, когда она вышла из купе в своем новом наряде. - У-р-ра-а!
      Офицеры выпили и заставили Ильку петь. Она запела и пела до тех пор, пока полк не доехал до границы…
 
      Таков был первый шаг на новом поприще, от которого глупая Илька ждала миллион. Этот шаг был удачен. Когда Илька, месяц спустя, бежала с Цвибушем от полка, она была одета в платье, которое обошлось офицерам в полторы тысячи франков. Она бежала в вагоне первого класса в обществе пяти молодых девушек, старухи с большим орлиным носом и толстого немца с большой лысиной. На пути немец раздавал свои визитные карточки, на которых было написано: «Иосиф Кельтер, содержатель оркестра и венгерского хора в Триесте». Старуха с орлиным носом была его компаньонка.

Глава VII

      Упрямая девчонка бежала и еще раз, и этот «раз» был последним.
      Была теплая апрельская ночь… Двенадцать часов давно уже пробило, а в летнем помещении театра m-me Бланшар представление еще не кончилось. На сцене m-lle Тюрьи, профессор черной магии, показывала фокусы. Она из женской ботинки выпустила стаю голубей и вытащила, при громе аплодисментов, большое женское платье… Из-под платья, когда оно было опущено на землю и приподнято, вышел маленький мальчик в костюме Мефистофеля. Фокусы были все старые, но их можно было смотреть «между прочим». В театре m-me Бланшар представления даются только для того, чтобы за рестораном сохранить название театра. Публика более ест и пьет, чем смотрит на сцепу. За колоннами и в ложах стоят столики. Публика первого ряда сидит задом к сцене, потому что она лорнирует кокоток, которые занимают весь второй ряд. Вся публика скорее снует, чем сидит на месте… Она слишком подвижна, и никакое шипенье не в состоянии остановить ее хоть на секунду… Она двигается из партера в залу ресторана, из залы в сад… Сцену m-me Бланшар держит также и для того, чтобы показывать публике «новеньких». После фокусов m-lle Тюрьи должны были петь эти «новенькие». Публика в ожидании, пока кончатся фокусы, занимала места, волновалась и от нечего делать аплодировала женщине-фокуснику. В одной из лож сидела сама толстая Бланшар и, улыбаясь, играла букетом. Она убеждала «некоторых из публики», которые вертелись возле нее, что ожидаемые «новенькие» восхитительны… Ее толстый супруг, сидевший vis-a-vis, читал газету, улыбался и утвердительно кивал головой.
      - О да! - бормотал он. - Недаром нам так дорого стоит этот хор! Есть что послушать и есть на кого посмотреть…
      - Послушайте, - обратился к толстой Бланшар полный седой господин, - отчего это у вас сегодня в афише нет венгерских песен?
      Толстая Бланшар кокетливо погрозила вопрошающему пальцем.
      - Знаю, виконт, для чего вам понадобились эти венгерские песни, - сказала она. - Та, которую вам хочется видеть, больна сегодня и не может петь…
      - Бедняжка! - вздохнул виконт. - Чем же больна m-lle Илька?
      Бланшар пожала плечами.
      - Не знаю… Как, однако, хороша моя Илька! Вы сотый человек, который сегодня за вечер спрашивает меня о ней. Больна, виконт! Болезни не щадят и красавиц…
      - Наша венгерская красавица страдает очень благородным недугом! - сказал стоящий тут же в ложе молодой человек в драгунском мундире. - Вчера она говорила этому шуту, д'Омарену, что она больна тоской по родине. Фи! Посмотрите, виконт Сези! Какая… какая… какая… Прелесть!
      И драгун указал виконту Сези на сцену, где в это время становился на место хор «новеньких». Сези взглянул на секунду, отвел от сцены глаза и заговорил опять с Бланшар об Ильке…
      - Она смеется! - шептал он ей через четверть часа. - Она глупа! Вы знаете, что она требует с каждого за один миг любви? Знаете? Сто тысяч франков! Ха-ха-ха! Посмотрим, какой сумасшедший даст ей эти деньги! За сто тысяч я буду иметь таких десяток! Гм… Дочь вашей кузины, мадам, была красивее ее в тысячу раз и стоила мне сто тысяч, но стоила в продолжение трех лет! А эта? Капризная девчонка! Сто тысяч… Ваше дело, madame, объяснить ей, что это ужасно глупо с ее стороны… Она шутит, но… не всегда же можно шутить.
      - А что скажет красавчик Альфред Дезире? - обратилась, смеясь, толстая Бланшар к драгуну.
      - Девчонка дразнит, - сказал Дезире. - Ей хочется подороже продать себя… Она расстроит наши нервы и, вместо тысячи, возьмет две тысячи франков. Девочка знает, что ничто так не напрягает и не расстраивает эти скверные нервы, как ожидание… Сто тысяч - это милая шуточка.
      В разговор вмешалось четвертое лицо, затем пятое, и скоро заговорила об Ильке вся ложа. В ложе было человек десять…
      Во время этого разговора в одной из множества комнаток, на которые разделено закулисное пространство, сидела Илька. Комната, пропитанная запахами духов, пудры и светильного газа, носила сразу три названия: уборной, приемной и комнаты m-lle такой-то… У Ильки была самая лучшая комната. Она сидела на диване, обитом свежим пунцовым, режущим глаза, бархатом. Под ее ногами был разостлан прекрасный цветистый ковер. Вся комната была залита розовым светом, исходившим от лампы с розовым абажуром…
      Перед Илькой стоял молодой человек, лет двадцати пяти, красивый брюнет, в чистенькой черной паре. Это был репортер газеты «Фигаро» Андре д'Омарен. Он по службе был постоянным посетителем мест, подобных театру Бланшар. Его визитная карточка давала ему бесплатный вход во все подобные места, желающие, чтоб о их скандалах печатались репортички… Скандал, описанный в «Фигаро», - лучшая реклама.
      Андре д'Омарен стоял перед Илькой, покусывая свои усики и бородку, и не отрывал глаз от хорошенькой девочки.
      - Нет, Андре, - говорила Илька на ломаном французском языке, - не могу я быть вашей… Ни за что! Не клянитесь, не ходите за мной, не унижайтесь… Все напрасно!
      - Почему же?
      - Почему же? Ха-ха-ха! Вы наивны, Андре… Значит, есть причина, если вам отказывают… Во-первых, вы бедны, а я вам уже тысячу раз говорила, что я стою сто тысяч… Есть у вас сто тысяч?
      - В настоящую минуту у меня нет и ста франков… Послушайте, Илька… Ведь вы все лжете… Зачем вы так безжалостно клевещете на себя?
      - А если я люблю другого?
      - А этот другой знает, что вы его любите, и любит вас?
      - Знает и любит…
      - Гм… Каким же должен быть он скотиной, чтобы допустить вас до театра жирной Бланшар!
      - Он не знает, что я в Париже. Не браните, Андре…
      Илька поднялась и заходила по комнате.
      - Вы, Андре, - сказала она, - не раз говорили, что готовы сделать для меня все, что угодно… Ведь говорили? Ну, так сделайте вот что… Сделайте так, чтобы ко мне не приставали мои поклонники… Они не дают мне покоя… Их сто, а я одна. Судите сами… И каждому я должна отказывать… А разве мне приятно видеть людей, огорченных моим отказом? Устройте, пожалуйста… Мне все эти ухаживанья, просьбы и объясненья ужасно надоели.
      - Я устрою так, - сказал д'Омарен, - что никто не будет надоедать вам, кроме меня… Кроме меня?
      Илька отрицательно покачала головой.
      Андре побледнел и, следя глазами за ходившей Илькой, стал на колени.
      - Но я люблю ведь, - сказал он умоляющим голосом, - я люблю вас, Илька!
      Илька вдруг вскрикнула. Медальон, которым она (играла), вдруг каким-то образом открылся. Ранее он, несмотря на все ее усилия, не мог быть открыт. Фон Зайниц, даря этот медальон, забыл сказать, что он имеет секретный замочек.
      - Наконец-таки! - крикнула Илька, и лицо ее просияло радостью.
      Теперь она может узнать, что в нем находится! Быть может, эта золотая вещичка украшается его портретом? И, надеясь увидеть благородное лицо с большой черной бородой, она подскочила к лампе, взглянула в медальон и побледнела: вместо бородатого лица она увидела женское, надменное, с величественной улыбкой. Илька узнала это лицо! На золотой рамочке, в которую был вделан портрет, было вырезано: «Тереза Гейленштраль любит тебя».
      - Так вот как!?
      Илька вспыхнула и бросила в сторону медальон.
      - Так вот как!? Она любит его? Гм… Хорошо…
      Илька упала на диван и нервно задвигалась.
      - Она смеет его любить? - забормотала она. - Так нет же! Андре! Ради бога!
      Репортер поднялся, похлопал рукой по коленям и подошел к ней.
      - Андре… Хорошо, я буду вас любить, только исполните одну мою просьбу…
      - Какую хотите! Тысячу просьб, моя дорогая!
      - Я не хотела до сих пор делать это, но… теперь вынуждена… Выбираю вас своим мстителем… Вы были хоть раз на моей родине?
      И Илька, облокотившись о плечо репортера, принялась шептать ему на ухо. Шептала она очень долго, с жаром, жестикулируя руками. Он записал кое-что в свою репортерскую книжку.
      - Исполните? - спросила она.
      - Да… Я ее ненавижу после того, что услышал от вас…
      - Поезжайте сейчас же…
      - Как же вы узнаете, исполнил я поручение или нет?
      - Я поверю вашему честному слову, - сказала Илька.
      - В свою очередь, Илька, дайте мне честное слово, что вы… не обманете меня…
      Илька на секунду задумалась. Еще бы! Ей приходилось низко солгать, солгать человеку преданному, честному и… первый раз в жизни.
      - Честное слово, - сказала она.
      Репортер поцеловал ее руку и вышел. Через час он уже сидел в вагоне, а на другой день был вне Франции.
      Выпроводив репортера, Илька вышла из уборной в фойе, уставленное столиками. Бледная, встревоженная, забывшая, что она в этот вечер объявлена больной, она заходила по всем комнатам. Ей не хотелось думать, но самые ужасные, беспокойные думы сменяли одна другую в ее горячей головке. Мысль, что ее барон любит или любил э т у женщину, терзала ее. Когда она вошла в партер, взоры публики обратились к ней и к ложе мадам Бланшар, которая сейчас только утверждала, что Илька больна и лежит в постели. «Новенькие», подвизавшиеся в это время на сцене, вдруг услышали шипенье, свист, аплодисменты и принялись кланяться… но публика не им шикала и аплодировала…
      - На сцену! Венгерские песни! - закричала неистовавшая публика. - Марш на сцену! Илька! Браво!
      Илька улыбнулась, показала рукой на горло и вышла, предоставив толстой Бланшар самой ведаться с обманутой публикой. Она пошла в один из кабинетов ресторана, где обыкновенно ужинала с «друзьями». За ней последовали ее поклонники.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29