Половина жизни проходила в автопарке. В полку на шестьсот человек личного состава – семьсот единиц техники и агрегатов. Солдат хронически не хватало, некомплект составлял процентов двадцать. В команде заправщиков вместо восьмидесяти служило пятьдесят человек. На КПП солдат в трусах и сапогах, со штык-ножом на ремне, рядом стоит машина, в которой он копается.
      Автопарк делился на две зоны: транспортную и специальную. В транспортной располагалась авторота – тридцать пять человек. Боксы маленькие, везде порядок. В специальной господствовали ракетчики. Выявить там личный состав можно было только в случае поджога. Сядут старший лейтенант с солдатами жарить картошку на ЦИАТИМе, используя в качестве нагревательного прибора открытый ТЕН или приваренный к заземлению лом, КУНГ и загорись. Повалит черный дым. Значит – «писец», попались, голубчики.
      Без таких инцидентов солдат неуловим. В казарме думают, что он в автопарке, в автопарке – что в казарме. Спецработы, работа с изделием, подготовка к работе с изделием ведутся круглосуточно и круглогодично. Потом оказывается, что солдат уже три дня, как в бегах.
      Инженер отделения – практически никто, самый нижний чин ракетной иерархии. По должности он за всё в ответе. Старший лейтенант Иванов, родом из Донецка, так любил технику, что не жил дома по 3-4 дня – ремонтировал «МАЗы». Не дай Бог, если «МАЗ» сломается. У него была мания их разбирать. Чтобы обследовать МАЗ после двух-трёх дней непрерывной эксплуатации требовалась неделя работы: проверить все агрегаты, заменить баллоны со сжатым воздухом, заменить резину на колесах… Зайдешь в бокс – угар, сажа, и он, черный от солярки, в замасленной спецовке, только зубы блестят. Пайку из столовой ему туда приносили, так в дыму и ел с машинным маслом.
      Любовь к технике закончилась печально. Посмотрел наш Иванов фильм «Челюсти»… Чем-то он его поразил, да так, что начал пересказывать его в лицах солдатам. По ночам тешил народ в автопарке, пока сам народ пил чифир и жарил на ЦИАТИМе картошку. Она составляла для Иванова объект почти культового поклонения. Жарил он её на паяльной лампе: высыпет на лист железа и ворочает, вожделенно вдыхая аромат подгорающего ЦИАТИМа.
      – Был в автопарке, так картошки наелся.
      Худой, как велосипед, со взглядом изумленного павиана, вроде пророка Иезекииля. Спереди железные зубы торчком. Как с ним жена жила?
      Был у нас ещё один Иванов, начальник команды. Серенькая личность. «Краском», удмурт, был рыж и лишен пигментации, скрипучий и противный, как все удмурты. Однажды приволок из отпуска ожерелье из монет Анны Иоанновны. Я его пытался продать, но безуспешно. Как объяснили специалисты, нумизматическая ценность просверленных монет ничтожна. На каптёрке у него висело штук десять замков, хотя в ней не было ничего стоящего, кроме танкошлема на меху. «Краском» его носил, когда погода позволяла. Мои нукеры охотились за шлемом месяца два. Когда ворвались в каптёрку, доложили: «там больше ничего нет, кроме старых матрасов». А танкошлем прапорщик Яшин сменял на спирт, за два часа мы его уже и пропили. Потом «Краском» пытался сорвать свой шлем с одного «мазиста»:
      – Там же мой номер!
      Нашлись свидетели, подтвердили неоспоримый факт того, что этот шлем «мазист» уже лет пять как носит.
      Но «Краском» на этом не угомонился, достал чешскую мигалку «Тесла» размером с кастрюлю, да ещё с мегафоном, по бокам красные фары с поворотниками мигают по очереди:
      – Ар-ар-ар!
      Конечно, украли её. Он почему-то ко мне прицепился, хотя на полигоне таких мигалок был миллион, может чуть меньше.
      – Смотрите, тут дырка и вот царапина…
      – Ну и что?
      Мигалка меня разочаровала – колёсико стерлось. Солдаты забрали плафон – чай заваривать.
      Начавтослужбы майор Резвых, «засаленный майор», долго рвался к этой должности. Много лет даже возглавлял ОРМ (Объединенная Ремонтная Мастерская), что приравнивалось к подвигу, правда орденов там никто не получал. В трезвом естестве был ангел. Имел одну мысль: до обеда – где-бы выпить, после обеда – кого бы трахнуть.
      Его помощник, прапорщик Афанасьев («Крысак»), единственное, что умел – собирать и разбирать карбюраторы. Когда Резвых становилось невмоготу, шли на склад автоимущества или снимали с любой автомашины, кроме командирской, аккумулятор и пропивали. Афанасьев славился умением открывать любой замок без ключа, даже семибороздочного от сейфа.
      Не доверяя часовым в автопарке спецмашин, начальник по вооружению заварил ворота боксов. Когда приходилось выезжать – разваривали. Командир полка беспокоился:
      – А если война или пожар?!
      – Если мы их под охрану сдадим, то ни одна не выедет, за неделю раскрадут.
      Благо «боеготовность» проверяли раз в полгода. Начальник по вооружению «пятёрку» получил за находчивость, ходил посвистывал, при регламентных работах сам карманы проверял, чтобы ключи не воровали. Глядя на его боксы, зубами щёлкали от вожделения разграбить. Склад запчастей он таким же образом заваривал ежедневно, а по утру разрезал автогеном. Обычно он приваривал прут вертикально, чтобы не срезали, но как-то в спешке приварил горизонтально. «Борман» тут же перепилил прут пилкой и уволок «волговский» движок. Продал его за гараж командиру соседней части на УАЗик.
      Наличие мощной ракетной техники давало нам всяческие преимущества. Краны облегчали и сбор металлолома. Капитан Голиков сдал принадлежавший зенитчикам тягач ТТГ, тот затянул тонн на двадцать. Перехватили уже в Ростове – гнали в Липецк на переплавку. Последовал приказ по части: «За сдачу металлолома всем, кто грузил снять взыскания».
      – Пиши всем благодарность, а премию – начальнику политотдела, пусть подавится.
      Кравченко как-то согнул стрелу боевого крана (для погрузки ракет), что само по себе было подвигом – кран поднимал до 60 тонн. Зам по вооружению Миньков прыгал вокруг него в бессильной злости, суча кулачками. Он сам подписал наряд, хотя было запрещено использовать боевую технику в хозяйственных целях.
      – Как ты стрелу согнул?
      – Столбы дергал.
      Командир дал указание – поставить забор. Кравченко отправился добывать необходимые для этого столбы. Один у КПП показался ему подходящим, попробовал рукой – шатается. Стал тянуть, а столб кто-то из предшественников позаботился забетонировать,чтобы не спёрли.
      Испытанием душевных сил автомобилистов были ежегодные трехсот– и пятьсот километровые марши. Перед маршем начальство неоднократно собиралось на совещания – предстояло выбрать маршрут. Начальник тыла тоскливо перебирал варианты, водил пальцем по схеме:
      – А если сюда?.. Нет не получится…
      Несмотря на малую заселенность Казахстана при совершении марша объехать все злачные места, будь то аул, поселок, станция, не представлялось возможным. Все равно напьются. Вторая немаловажная причина – техническое состояние машин. Как они поведут себя на прямой? Как тащить обратно 150 км заглохшую машину?
      Принималось Соломоново решение – ездить вокруг площадки. И машины, и люди на виду. «Поездил» 8 часов – и в столовую. Можно водителей менять – в наряды ставить. И марш совершить, и жизнь полка не порушить. Машины ненадёжных водителей соединяли мягкой сцепкой – тросом за раму и на замок. Так, вместо того, чтобы сажать в каждую машину по инструктору (чтобы под покровом темноты водитель не отлучился к казахам), один инструктор волок за собой 8 – 10 привязанных машин. Ездили «паровозиком». Эту рацуху переняли и соседние части.
      Начальник автослужбы оборудовал НП на стрельбище. Там же на «танкачах» вокруг калорифера техники хлестали чай и разглагольствовали на посторонние темы. Прапорщики пили в ПТО: вылез, забрался на крышу, посмотрел – марш совершается – можно забиться в каптёрку и пить дальше. Когда очередной «паровозик» подъезжал к стрельбищу, начальство интересовалось:
      – Все на местах? Да? Продолжайте движение!
      Раз в день марш посещали проверяющие. На вышку залазил «эфиоп» и махал шапкой: мол, начальство тут. Для автопарка это служило сигналом тревоги. Прапорщики прятали бутылки, как тараканы расползались по ПТО. Вытащить их оттуда не было никакой возможности.
      Марш завершался приказом о допуске личного состава, как успешно прошедшего марш, к эксплуатации техники. Машины гробили дальше.
 

      Визиты начальства служили источником постоянного беспокойства. Как-то на Первое Мая мне донесли:
      – Один мужик в районе объекта нагло рвёт тюльпаны. С ним две женщины, фотографируются.
      Я – на ВАИшку. Думаю:
      – Ужо я тебя поимею…
      Подъезжаю. Стоит черная «Волга». Водитель в белой рубашке, с пистолетом, сбоку заходит. Я:
      – Предъявите ваши документы.
      Открывает незваный гость красную книжечку, и ум мой помутился. Подпись: «Председатель Верховного Совета СССР Громыко». Оказалось, депутат Верховного Совета. Хорошо, я с ёбом не поспешил.
      – Извините пожалуйста. Разрешите узнать цель Вашего пребывания?
      – Цветочки рву.
      – Пожалуйста, рвите. Не нужна ли помощь?
      – Вы молодец, бдительно службу несёте.
      – Рад стараться. Разрешите идти?
      – Идите.
      Я в машину и к «Петрене». Доложил. Тот обмер:
      – А куда он поехал? Ты давай, заедь за котельную и смотри. Господи, лишь бы не к нам. А номера машины ты записал?
      – Да, «Волга» первого секретаря Кзыл-Ординского обкома партии.
      Уже не на машине, а скачками я понесся за котельную. Прогнал испуганного солдата-истопника:
      – Иди на хуй отсюда, спрячься куда-нибудь.
      Лежу, наблюдаю как гость фотографирует баб на фоне объекта. Наконец скрылись с горизонта. Побежал обратно:
      – Уехали в сторону Дермень-Тюбе.
      Ух… Пронесло! А заедь он сюда, а взъеби «Петреню»… Кто вызвал джина из бутылки? С кого бы спросили?
      Как и водилось в СССР, о прибытии высочайших особ предупреждали за сутки, чтобы никто не успел подготовиться ни встретить, ни убить. Кэгэбистам было хорошо, а вот террористам и встречающим – плохо, особенно последним. Комендатура в полной мере отвечала за безопасность и порядок в районе. Начальство, опомнившись от шока, орало:
      – Давай! Давай! Какого хрена ничего не делаете?
      – А что делать? Что давать?
      – Едет! Уже едет!
      – Кто едет?
      – Горбачёв!
      – Ма-ма!..
      Первым прилетел самолет охраны. Ответственных лиц собрали в штабе полигона. Мало того, приказали, чтобы командиры лично привезли. Приятно: не на ВАИшке, а на командирском УАЗике, и не сзади, на сидениях десанта, а рядом. Можно даже что-то буровить. Ощущаешь собственную социальную значимость, командира на совещание не пустили. Кизуб как отбрил:
      – А вам зачем?
      Когда собрали на инструктаж, вместо обычного для начальника полигона горлового шипения, булькания и дикого мата через слово, так что в первых рядах ощущается запах табака, коньяка и гнилых зубов из командирской пасти, вкрадчивые мужики в штатском в душу входят. Когда командир орет:
      – Я вас сгною! А вы, в третьем ряду, товарищ майор, встаньте. Почему не брит?
      Это не пугает, думаешь:
      – Ну давай, дави. Я сейчас отсюда вырвусь, соберу своих подчинённых и пойду их топтать…
      А вот когда тебя вежливо спрашивают:
      – А это Ваш участок? А Вы все посмотрели? А как Вы думаете?
      Это действует. Начинаешь пугаться собственной значимости. На семи километрах мне доверили жизнь Генсека, целых полторы минуты я буду отвечать за неё. Если бы начальник штаба меня на обычном инструктаже «озадачил», я бы и не поинтересовался в чём там дело. А так, после совещания я кинулся смотреть. Облазил барханы, вверг народ в изумление: не случилось ли чего? Меня участливо спрашивали:
      – Не солдат ли сбежал?
      Не скажешь же им, что террориста ищу со снайперской винтовкой или радиоуправляемого металлического ёжика, начиненного взрывчаткой. Нам фото показывали – умели они блажь в голову вбивать. Апофеозом стала демонстрация охранниками пистолет-пулеметов, замаскированных в «дипломатах».
      В довершение всех бед старший лейтенант Иванов додумался рассказать солдатам как можно убить Горбачёва. Насмотрелся видиков, впал в прострацию и начал вещать. Оказалось – просто. Достаточно заложить взрывчатку под мост и спрятаться с подрывной машинкой в барханах. Но он не учел основного: кроме «тра-та-та» есть ещё и «тук-тук-тук». Настучали. Брать Иванова доверили мне. Учитывая его потенциальную опасность как террориста и крайне бестолкового офицера, я решил подойти к делу творчески. Без лишней помпы явился в автопарк и, между делом, сказал Иванову:
      – Какого ты хера сидишь? Иди распишись в ведомости на премию за металлолом. Там Колесников с ума сходит, ему закрывать надо.
      Из автопарка позвонить в часть было невозможно. Я ему ненавязчиво предложил подвезти до штаба. Проблема заключалась и в том, что его перед расправой нужно было переодеть во что-то приличное. Запускать его в черной робе в штаб, даже невзирая на его бандитскую сущность террориста-отщепенца, было непристойно. Наконец облачили его в повседневную форму, и мы тронулись. В штабе он ломанулся было в другую дверь, туда, где финчасть. Я его завернул:
      – Деньги дерибанят у замполита в кабинете.
      – А чё так?
      – Откуда я знаю. Иди, а то без тебя обойдутся.
      Иванов помчался наверх, я за ним. На втором этаже втолкнул его в кабинет начальника штаба. Там уже заседал синклит с угрюмыми лицами инквизиторов. Во главе стола – начальник управления, с торца – особист.
      – А-а-а, голубчик. Ну, рассказывай…
      Как его там драли… Но теоретически он был прав. Поэтому во время визита Горбачёва на Байконур на протяжении 12 километров лежало в барханах не менее двух тысяч офицеров, парами, в пределах видимости друг друга. Капитан держал лейтенанта за ноги, чтобы тот не выглядывал из-за бархана. А под мостами – по трое-четверо, так как смотреть надо было в оба – на обе стороны. Основной их задачей было следить, чтобы из пустыни на КРАЗе не выехал военный строитель и не протаранил колонну. Хотя, как бы они его остановили? КРАЗ, груженный цементом, обычно преследуемый ВАИшкой, ошалело несётся по такыру. Водитель в кабине на табуретке подпрыгивает. Задача – направить ВАИшку в барханы и оторваться. Однажды я сам кинул гаечным ключом в строителя, попал в лобовое стекло. КРАЗ – в пасынок (бетонный столб, к которому крепится наземная часть конструкции. – Авт.), аж «обнял» его – всю «морду» смяло. Я, признаться, испугался. Думал убил. Куда там! Выскочил из кабины и сиганул в барханы, мы его так и не поймали. КРАЗ этот стоял на месте аварии года четыре.
      Дело было в апреле, жарко, а лежать пришлось целый день, так как не знали когда именно проедет «Горби». Лежим, бдим, и тут на дорогу выходит «террорист» – казах в военной форме. Рубашка засалена, на пузе еле сходится, глаза навыкат, тащит за собой мешок с чем-то дребезжащим. Одна из машин сопровождения останавливается, выскакивают охранники – и за мешок. Неизвестный ещё пробовал отбиваться. Сволокли его в станцию. Мне, по рации:
      – Бегом! Сюда! Немедленно!
      Я – по-за насыпью. У охранников морды деревянные, глаза не мигают, начальник спрашивает:
      – Кто (он -Ред.) такой?
      – «Жан» – прапорщик зенитчиков, начальник столовой.
      Тот пререкается, никак не въедет. Начальник меня спрашивает:
      – Что он там делал?
      Я – «Жану»:
      – Что ты там делал?
      – Тарельки собирал.
      Вытрусили из мешка кучу грязной посуды, которую он собрал в автопарке и нёс к себе в столовую. Ясно, что не диверсант. «Особист» плачет – происшествие в его зоне ответственности, моя, до будки ВАИ, 10 метров как кончилась. Моих было 7 километров, следующих 7 – оперуполномоченного, а ему майора получать. Начальник охраны прапорщику:
      – Через семь минут проедет Генеральный секретарь. Он обязательно остановился бы – на тебя, идиота, посмотреть.
      Мне:
      – Уберите этого дурака отсюда.
      Я его так с мешком и сволок на гауптвахту.
      Вследствие инцидента командир полка получил несоответствие. Зам по тылу, хитрый татарин, спрятался за стрельбищем – под горячую руку расправиться не смогли. Явился на службу только на следующий день. Инцидент всем перепортил службу, кроме самого «Жана». У него пятый разряд, котлы в столовой топятся скатами, белая поварская форма выглядит кирзовой. В супе плавает сажи на палец, в казарме жабы прыгают. Что с него взять?
      Я имел честь лицезреть Михаила Сергеевича и Раису Максимовну, но к ручке допущен не был. Охрана не пустила. Для нас, туземцев, августейший визит имел сугубо утилитарное значение: потрогать машину, посмотреть крепление зеркала на «Чайке», изумиться тому, что охрана, выходя из машины, «дворники» не снимает. Полапать за зеркальные стекла – интересно, что не видно, кто внутри сидит. Может, и нас не видят. У меня, признаться, была тайная мечта: взять бы тот автомат в дипломате и пострелять сусликов за барханом. А что до самого Горбачёва, то скорее бы он, сука, отсюда убрался. Он для меня не был никаким авторитетом. Я сам себе был генеральный секретарь. Кроме того, меня ждали девки из военторга.
 

      На позицию – девушка, а с позиции – мать.
      На позицию – честная, а с позиции – блядь.
      В армии не было женщин, только девушки (судя по оборотам речи). Из саратовского ПТУ завозили шестнадцати – семнадцатилетних девчонок-поваров и за неделю их растлевали. Хотя, что её ждало в Саратове? Постепенное опускание.
      С разделением полов по социальному признаку я столкнулся ещё в училище. Танцевали в актовом зале, за время танца нужно было успеть соблазнить партнёршу. Парочки поочередно уединялись в антисанитарных условиях за кадкой с фикусом. Всего времени был час, а жаждущих человек пятнадцать, так что могли и морду набить. Групповой секс тогда ещё был не в моде.
      Постепенно мы плюнули на сословные перегородки и обратились к пролетаркам. Благо те привозили с хуторов цимлянское вино, огромные хлеба и жареных кочетов. Некоторые опустились до того, что ходили к училищным поварихам, умудряясь прожить у них по четырнадцать дней, – все зимние каникулы – не выходя из комнаты. Еду им таскали с кухни. Поварихи практиковали даже групповой секс, но это не находило понимания. Курсовой офицер орал:
      – Ходят в женские общежития, даже в рабочие!!! Как вы к этому относитесь?
      – Нет, товарищ капитан, больше не буду.
      – Я вам покажу военторговских блядей! Сошлю туда, где только они и будут.
      Всех уличённых действительно сослали в самые дальние гарнизоны.
      Чем хороши бабы из военторга, – к ним приносишь в общагу только своё бренное тело и минимум внимания. Продавщицы из военторга спали с офицерами бескорыстно. В армии майора любили за то, что он майор. Когда заваливал в общежитие, его неделю не могли оттуда выбить. Продавщицы имели один недостаток – беременели в секунду. Конкуренция самцов. В армии выращивалась порода советских людей, там шёл естественный отбор, как во времена Темучжина. Из ста призванных солдат, зачатых на гражданке, было сорок корявых, со следами вырождения. Побеждало народное, звериное начало: рядовое лицо кавказской национальности, все заросшее шерстью. Повариха, сидя на подоконнике, орала:
      – Хочу чеченца!
      Теперь они добивают Страну Советов.
      Подполковник Власенков бывало кричит:
      – Где эта блядь, Корицкая?
      – Я здесь, Василий Иванович.
      А «блядь Корицкая» – уважаемая женщина бальзаковского возраста, завпроизводством.
      Партия обо всем подумала. На вещевом складе мы нашли пеленки и распашонки, оставшиеся с войны. Из армии, после победоносного завершения третьей мировой войны, должна была начаться новая поросль советских людей.
      Как-то ночью я задержался на службе. В комендатуру прибежал испуганный лейтенант – начальник патруля.
      – Там баба голая гуляет по плацу.
      – Вязать пробовали?
      – Она вся склизкая, не дается – царапается.
      – А за волосы?
      – Прическа короткая.
      Мне стало интересно.
      – Так возьмите одеяло, заверните в него и несите сюда.
      Занесли, бросили в клетку, закрыли дверцу. Она – сразу к решётке, только что зубами за прутья не кусает. Включили воду, мои помощники стояли наготове со шлангом. Давление воды отбросило её к задней стенке. Та была выкрашена серебрянкой на солярке, чтобы мазалась. Когда человек испачкается такой краской, она не отмывается и чернеет. Ходит как негр. К утру нужно было бабу выпустить – ей на раздачу, людей кормить. Баба, как чёрт измазавшись в краске, вконец озверела.
      – Не выйду!
      Я – на солдат:
      – Одевайте на неё шинель и выкиньте её отсюда!
      На плацу уже шёл развод. Люди стали свидетелями невиданного зрелища. В кои-то веки в комендатуру не затаскивали, а пинками выбивали оттуда. Наконец выпинали. Баба ломится в дверь, плюется в глазок:
      – Пустите, сволочи!
      Наконец опомнилась, гордо вскинула голову и пошла по плацу. Через пятнадцать минут меня вызывает начальник политотдела.
      – Что вы наделали?
      – Срок задержания истёк. Два часа как неопознанной, для установления личности. Хотите, чтобы она меня к прокурору таскала?
      – А одежда?
      – Я ей предлагал х/б, солдата посылал в общежитие за вещами.
      В общем, закосил под дурачка, выкрутился. В обед на раздаче она меня уже херами обкладывала. Я потом недели две боялся есть, думал она мне что-нибудь подсыплет.
      Среди военторговских были и отпетые. На почве ревности одна повариха засадила разделочный нож прапорщику в печенку. Тот скончался по дороге в госпиталь. Её судили, но так как она оказалась беременная и в состоянии аффекта, то отделалась лёгким испугом. Уехала в свой Балашов Саратовской области с бастардом на руках.
      В учебном караульном городке имелся макет огневого сооружения. Макет оказался вполне пригодным для утилитарных целей – солдаты туда таскали баб. Как-то прапорщик Файков заметил в сооружении подозрительный свет, начал ломиться. Солдаты бросились в амбразуру и вылезли наружу, а бабе, как Анке в анекдоте, помешал таз. Она орёт:
      – Вытащи меня!
      Однако бдительный прапорщик проявил солдатскую смекалку и сообразительность (такое мясо в руки пришло), стащил с неё трусы и трахнул. Затем оказал помощь. Ей – ничего, только соски пообдирала о цемент.
      Подобные случаи были нередки. Одну подругу драли в вагончике, потом солдаты что-то не поделили между собой и подрались. Она плюнула на них, открыла дверь и ушла. А так как дело было зимой, в пургу и мороз, она, пьяная, потеряла направление, пошла не в сторону городка, а в степь и замерзла. Солдаты об этом и не знали. Утром нашли труп, подвели под групповое изнасилование. Сержанту – «вышка», сидел у нас на «губе». Шлепнули его, наверное, хотя парень был неплохой; помню, всё время плакал.
      С бабами из военторга я провернул не одно общее дело. Консервированную конину по 35 копеек за банку продать нашим было невозможно. Оставались казахи. Повёз в пустыню продавать. На нас нахлынула эта орда, боец в кузове поднял цену с пятидесяти копеек до рубля. Орда не уменьшилась. Он сгоряча повысил до трёх рублей. Орда схлынула. Остановились на полутора. Я привёз девкам плащ-палатку денег. Дождались, когда уедет мотовоз, закрыли магазин, всю ночь считали.
      В другой раз не хватило 10 тысяч порожних стеклянных банок. Я – к «губарям»:
      – Тысяча банок – и ты свободен.
      Наносили за день, ходили с автоматчиком и собирали. Я всех амнистировал.
      Старшина военного городка пожаловался:
      – Не хватает ложек.
      Послал людей по свалкам (солдаты выбрасывают ложки с отходами, чтобы не мыть лишний раз – Авт.). Набрали столько, что прапорщик – завстоловой – ещё и продал.
 
 

      Женщины в подавляющем большинстве равнодушны к военной форме и воинским званиям. Я встречал только одну женщину-прапорщика, гордившуюся своей формой. Все её за дуру считали. Обычно форму надевали через дичайший ёб. Понять их можно – любая женщина, даже неохватная «мамка», хочет выглядеть хоть чуточку сексуальной. Некоторые, в целях экономии, зимой носили форменные юбки, чтобы штатские не протирались. Но шинели – никогда.
      Раз на развод посгоняли бабьё. Плац задрожал. Девочки-связистки – ещё ничего, тоненькие, как тростинка. Но сам начальник смены ефрейтор Тома (она же «Попона») – лет пятидесяти, килограмм 150 живого веса, ножки коротенькие… Или Женя Уманец из продслужбы – 30 лет, 120 кг, 8 подбородков. Их же ни в длину, ни в ширину не построишь. В батальоне звероподобных сверхсрочников ещё можно распихать по шеренгам, а этих куда? И командир не удержался, так что папаха поползла.
      – Сними (форму – Ред.) к ебени матери! Чтобы я ни одной не видел!
      На этом эпопея кончилась. А как готовились! Выдавали трусы по колено. Женщинам денежная компенсация за форму не полагалась – сержантский и рядовой состав. На Тому трусов не нашлось.
      – Нет.
      – Как это нет? А той – есть.
      – Бери двое.
      – На развод не пойду.
      Прапорщик был вынужден ездить по магазинам, искать 62-64 размер, менять.
      Эта мужественная женщина возглавляла в полку кассу взаимопомощи. Вырвать у неё деньги было невозможно, конфеты начинали носить за месяц до отпуска. На службу она пошла поздно. Обычно женщины служили до 45, а ей уже 49, и до пенсии надо было ещё дотянуть, да притом, что командир полка мог своей властью уволить. «Рубилась» она жестоко, «шестерила» мрачно, таскала девок-связисток за волосы.
      – Проститутка! Почему опоздала на 2 часа на смену?
      – Проспала.
      – С кем ты спала?!
      На солдата:
      – Кастрирую!
      При всех проблемах с занятостью, жён офицеров на работу в воинские части старались не принимать. Они оставались безработными, им создавали альтернативу. Женщины, служившие в войсках, штабах или управлениях составляли особую категорию. Все они были «блатные». Перед ними стояли две основные задачи: первая – выйти замуж, вторая – чтобы мужа не отбили. Я знал одну стерву, заведующую библиотекой, которая до тридцати лет замуж не выходила, пока не достоялась в очереди за мужьями до подполковника, заместителя командира части.
      Некоторые начинали круто. Плишкина ворвалась в часть, совратила секретаря парторганизации, одного майора. Однажды он поехал на рыбалку майором, а вернулся капитаном – утопил в Сыр-Дарье УАЗик. Понизили в звании по телеграмме Главкома. Год проходил капитаном. Но Плишкина не рассчитала – жена мужа отбила. После этого соискательница на некоторое время затихла, пока не встретила другого майора и не забеременела от него. Так Танька осталась с ребёнком, а сожительствовать с прапорщиками она брезговала, хотя, по большому счету, совращать получалось только их. Отбить офицера у жены было трудно. На почве взаимной неприязни к «военторговским» женщины из штаба опасались ходить в офицерскую столовую – боялись, что их отравят. Брали еду с собой или ходили в продслужбу.
      «Жизель» – женщина необъятных размеров с выразительными, как у коровы, глазами, работала в продслужбе писарем. Как-то я без всякой задней мысли напоил её кумысом. Началась аллергия, бедняга чуть не умерла. Сволокли в санчасть, взгромоздили на топчан. Фельдшер, глядя на её колышушиеся телеса, от волнения не мог попасть иглой в ампулу, пока «Жизель» не прикрикнула: