Назначение на Байконур я воспринял стоически. Во-первых, солдат службы не выбирает, а, во-вторых, могло быть и хуже, например в Аральск или Сары-Азек, Джезказганской области. Оставался ещё Дальний Восток, где год шёл за три, как на войне. Туда даже очередь стояла, служили одни блатные: делать нечего – ходи на охоту, бей медведей, лови красную рыбу, жди, пока боеголовка упадёт. Конечно, в Плесецке климат куда лучше, чем в Казахстане: зима, лето, морошка… Но на Байконуре, по-крайней мере, был построен современный город Ленинск, содержание которого обходилось к началу 80-х годов в миллиард рублей. В кои-то веки большевикам удалось построить что-то путное, да ещё в абсолютно враждебной человеку среде. Если воспринимать архитектуру, как овеществлённое время, то в пустыне эта борьба человека со временем изначально обречена на провал. У казахов, вообще кочевников, отсутствует чувство времени в нашем понимании, согласно с иудо-эллинской культурной традицией. Они не создают материальных форм. Казахи брезгуют жить в каменных строениях. Из вечного они строят только мазары и мавзолеи. Сами казахи не твёрды в вере, хотя обрезать их начали со времён Таммерлана. Из всех обычаев только хоронят согласно мусульманскому обряду. Святые места – пережиток язычества, представляли собой кучи камней.
      Человек по роду своей деятельности – хронофаг. Когда он дерзнул построить из камня, то восстал против Бога. Один из примеров тщеты человеческих усилий – кирпич. Теоретически, обожжённый кирпич в условиях пустыни вечен. Однако соль разъедает его полностью и удивительно быстро. Стены туалетов в солдатских казармах выпадают лет через пять.
      Ленинск разделил судьбу всех бывших до него городов. Когда летишь на вертолёте, внизу видны руины самых различных эпох. К ним органически присоединились и новейшие – брошенные старты. Например: 113-я, с которой запускали на Луну; 118-я – посадочная площадка '"Бурана»; 41-я, на которой погиб маршал Неделин… В «честь» маршала рядом разместили хоздвор с полудикими свиньями, а подземелья заполнили собаки коты и.. дезертиры.
      Впечатление мистическое. Едешь по пустыне, а вокруг – воронки, ежи, надолбы, выдолбы, долбоебы – все основные виды инженерных сооружений. Как будто находишься в блокадном Ленинграде или осматриваешь «зубы дракона» на Линии Зигфрида. Гектары бетонных столбов, о которые должна была разбиться упавшая после неудачного пуска ракета. Строительство 50-х годов уже странно для современных ракетчиков. Археологи будущего не поймут смысла этой цивилизации, и потомки вряд ли поведают им об этом что-то осмысленное. Где-нибудь на 80-й площадке ощущаешь себя инопланетянином: проржавевшая ж/д ветка со сгнившими шпалами, железобетонные бункеры, сферические танки для кислорода, ветер свистит в параболических антеннах… Каково казаху пасти там овец? Что он сможет рассказать об этой цивилизации потомкам, когда ни дед, ни отец, на глазах которых всё это строительство происходило, не смогли поведать ему о предназначении этих руин?
      Надо сказать, что кроме времени, кочевники не воспринимают и иных абстрактных величин, например, мер длины. «Два метра» для них ничего не значит. Казах всё меряет по окружающим предметам : «большой, как верблюд» – это как дом или тепловоз. В категорию «маленький, как мышь» вписываются все предметы, которые меньше ишака – например, кот или петух. Основных мерила три: овца, конь или верблюд. «Пять верблюдов» – это вообще много; но масштаб руин несоизмерим даже с такой величиной. Поставь верблюда на фоне такой мачты – его и не увидишь, в то время как верблюд и пирамиды вполне соизмеримы. Можно сфотографировать одного на фоне другого.
      Разрушения особенно усилились после высыхания Аральского моря и превращения его в систему гнилых соляных болот. Процесс этот геологический. Фактор человеческой деятельности был сильно преувеличен желавшими погреть руки на повороте северных рек. Слишком ничтожен человек по сравнению с великолепием природы. Знакомые космонавты как-то признались мне, что следы цивилизации на Земле из космоса не различимы. Экология – не более, чем бизнес «зелёных». Один вулкан извергает из ада больше окиси углерода и серы со стронцием и полонием, чем все автомобили и паровозы за столетие. Уместно вспомнить, что в викторианской Англии проблему промышленных отходов создавал конский навоз. В Лондоне даже процветали целые акционерные общества, занятые его захоронением, пока в Первую Мировую лошадей не съели автомобили.
      Собственно, сам Байконур стоит на дне древнего Аральского моря. На отдельных местах оголившегося некогда морского дна, среди гальки попадались даже драгоценные камни. «Грязные» рубины – мутно-красные, в отличие от индийских, кашмирских, цейлонских, прозрачных на 90%. Собирать их можно было горстями. Капитан Авдеев, командир роты, по своему пристрастию к поделкам, вроде самолётиков в бутылках, сделал жене ожерелье. Камни обрабатывали напильником, затем солдаты шлифовали их на кожаных ремнях где-нибудь в карауле. Дошло до политотдела, разгорелся страшный скандал:
      – Чем у вас на боевом дежурстве занимаются? Вы бы ещё коронки ставили!
      Среди солдат и правда был умелец, пользовавший сослуживцев. С помощью телефонного аппарата ТА-57 убивал нерв, затем электродрелью высверливал пульпу, ставил пломбу из цемента и коронку из рандоли. Во время операции пациента привязывали к кровати. Одному караульному солдату этот дантист из народа умудрился поставить два зуба. Тот три недели плевался зелёной слюной, затем почернели и все остальные зубы. Другой целитель, вотяк, родом откуда-то из Удмуртии, подвизался на поприще мануальной терапии. Солдат белил в каптёрке потолок, лестница упала, случилась контузия. «Целитель» положил дверь на спину несчастного и стал на ней прыгать. Страдальца с дичайшими воплями уволокли в санчасть. Эскулапы едва отходили.
      Циклопические сооружения хрущёвской эпохи поражают воображение. Байконур строили рабы – солдаты-строители. В США не было стройбатов, поэтому там до такой гигантоматии не дошли. Технологические катастрофы не уступали по мощности Хиросиме, разве что, вместо радиационного, происходило химическое заражение. Ракета Н-1, для полёта на Луну, взорвалась на высоте 13 км. Королёв избрал для этой конструкции пакетное расположение двигателей. Я видел их обломки, размером с двухэтажный дом, валявшиеся в 20 км от старта. На самом старте две мачты такой высоты, что верхушки теряются в облаках. Это вам не останкинская телевышка. Раскачка – амплитуда колебаний – 40м. Когда подходишь, слышен скрежет зубовный стали, бетон основания колеблется под ногами. Впечатление такое, что мачта падает тебе на голову; одно желание – убраться поскорее. После неё я понял, что испытывали древнеегипетские верующие, когда их сгоняли куда-нибудь в Абу Симбел. Балки ржавеют, осыпаются; а поскольку нет специалистов, чтобы демонтировать их, ждут, когда те сами (лет через тридцать) упадут. Потом их лет за 200-300 засыплет песком, и предприимчивые грабители могил унесут кабели из цветного металла и крышки люков для сдачи в какой-нибудь «вторчермет» будущего, как некогда сдавали финикийцам технологическую начинку пирамид. Наконец, захоронение нашей мечты разроет какой-нибудь армянин (этот народ вечен) и, как Коллоса Родосского, продаст туркам на чеканку монет. Второй примечательный памятник – на 45-й площадке – МИК (монтажно-испытательный корпус), в котором собирали «Энергию». Крытый город, куда там Кёльнскому Собору. Поставь на него МИК – Собор внутри не сразу найдёшь, да и росписи покруче. Панно с изображением Ленина – высокохудожественную мозаику из метровых плит, площадью полтора гектара – на стене МИКа видно с высоты 10 км.
      Как и Баальбек, и пирамиды, Байконур неуничтожим – нечем вывести. Его строили 15 лет, вложили огромное количество денег. В пустыне даже песок – дефицит. Местный, солёный, использовать невозможно. Щебень и песок завозили поездами, песчаные бурты вырастали до горизонта, дожди их постепенно размывали, поэтому везли ещё. Монументальные памятники сохранились только потому, что экономически было невыгодно их разбирать. Каждая последующая эпоха экономнее предыдущей. Период полного распада рельса в пустыне – 10000 лет; потомки ещё успеют налюбоваться делом наших рук. Байконур должен стать центром туризма, несмотря на объективные трудности.
      Полигон имеет форму неправильного четырехугольника. Его южная граница опирается на реку Сыр-Дарья и станцию Тюратам. Наибольшая протяжённость с севера на юг – 70 км и с запада на восток – 70 км. Внутри – три основные ветки железной дороги и разбросанные по пустыне «площадки». Между площадками кочевали казахи и сайгаки. У тех и других там проходили вековые тропы. В то время, как сайгаки служили в пищу, казахи в эпоху шпиономании создавали огромную проблему.
 

      То, что город вместе с тем может быть и ордой, меня, поначалу, немало удивляло. Кзыл-Орда прежде именовалась Форт Перовск. Со времён покорения Туркестана сохранилась и система местных фортификаций. Части САВО, за исключением ракетных, размещались преимущественно в бывших царских казармах. В меру продвижения России на юго-запад, на смену кокандским крепостям Куртка, Пишпек, Токман, Туркистан, Аулие-Ата, Чимкент, пришли Российские укрепления – линия фортов от Перовского до Верного. Их строители не утруждали себя европейской фортификацией. Основное предназначение тамошних крепостей, – чтобы личный состав не мог вступить в сговор с местными и продать им оружие. Такие же укрепления, например в Кашгаре, строили и китайцы. Внешний периметр составляли глинобитные стены с полукруглыми башенками по углам, позволявшими вести кой-какой фланкирующий огонь. Посреди одной из стен – ворота, ведущие в первый двор. Хозяйственные постройки скрыты в толще наружных стен, покрытых дёрном. По ним некогда ходил часовой и паслись козы. Внутренний периметр образуют собственно казармы и штабные помещения. Комнаты без окон, даже во внутренний двор. Это позволяло круглый год поддерживать в них постоянную температуру +18 градусов и низкую влажность воздуха без отопления. Во дворе колодец, обеспечивающий автономность укрепления. Под стенами внутреннего двора – подвалы. В них, как, например, в Алма-Ате, размещались гауптвахта, а в противоположном углу – банк. С момента основания укрепления «Верное», гарнизонная гауптвахта в Алма-Ате так и не поменяла прописки. Спускаешься по винтовой лестнице из помещения штаба, минуешь клёпаные железные двери толщиной в ладонь. На стене одной из камер я обнаружил высеченную надпись: «Мучаюсь за идею. Поручик Кутепов 1914г.» Дата меня насторожила: наверное, на фронт не хотел идти. Под ней ещё одна, не менее примечательная: «1958г. ст. л-т Иванов. За какой хуй тут мучаюсь я?» Наверное, за пьянку.
      К сожалению, наземные строения крепости в Алма-Ате снесены. Крепость в Ташкенте была разрушена землетрясением. Частично сохранилось укрепление Пишпека (Фрунзе, Бишкек). Не доезжая Казалинска, стоит заброшенный форт, возведённый из глины с камышом. Каждое такое укрепление могло вместить до батальона пехоты. Именно в туркестанских батальонах была впервые введена гимнастёрка – белая бязевая рубаха навыпуск. К ней полагались штаны из овечьей кожи, – единственный способ спастись от колючек на тактических занятиях. Бельё под такими штанами рвалось моментально. Самые ушлые для удобства пришивали подштанники, как подкладку. И спать было не жарко, а по нужде рассекали по казарме в одних нательных рубахах.
      Любопытно, что в Туркестане оружие в пирамидах начали запирать намного раньше, чем где-либо в российской армии, задолго до революции 1904-05гг. Запирали цепью сквозь спусковые скобы. Прежде под замком хранились патроны, но не винтовки.
      За периметром крепости находилась слобода, в которой проживали офицеры и сверхсрочники. Со временем, крепость до безобразия обрастала слободами, так что не представлялось возможным вести огонь, буде налетят хивинцы или кокандцы. Пока казаки по приказу ташкентского генерал-губернатора «Ярым-подшо» (полуцаря) не разоряли самовольное строение.
      Ташкент был несомненно не только «хлебным», но и русским городом. Лекари делали невиданные операции, например, ушивали грыжи. В пролётках выезжали белые женщины под зонтиками от солнца, тут же шли толпы дервишей. Когда сталкиваются две цивилизации, народ, несомненно, в выигрыше. Человек на Востоке сведён к муравью, он может функционировать только в системе, и вне её – равен нулю. Поэтому каждый стремится нарожать побольше детей, чтобы быть байком хотя бы дома. Дети ему служат; угроза «прокляну» страшит до сих пор. Поход сына на отца за любое наследство невозможен.
      Бай с камчой – как собака. Подойти к нему в полупоклоне могли только те, кто рангом пониже, но никак не простонародье. Русские впервые начали обращаться с туземцами, как с людьми. Хотя всех водоносов и дровосеков, без разбора, именовали Махмутками, но платили и могли покалякать с ними о жизни. Поэтому народ льнул к колониальной администрации, он всегда что-нибудь с неё имел. Сдох бы с голоду, если бы не был дворником в Ленинске. А так мог и верблюда содержать в условиях города – кормил арбузными корками. Сколько сапог нужно – родственников обуть, или шинелей – им же. Если казашка работала в овощном магазине уборщицей, то, при наших продуктах, 80 % от привезённых тут же списывали, и она день и ночь носила их домой. У баранов и верблюда желудки были, конечно, лужёные.
      Почему русских попёрли из Афганистана? Не за мифические «зверства». Просто они, подобно шаху в Иране, осмелились просвещать людей. Ну наденут на них тюрбаны опять лет на десять. А дальше? С падением исламского режима, первое, что начинают делать, это раздеваться. Если женщина увидела шахиню полуголой на пляже, пусть только в журнале или по телевизору, её уже не увидишь под паранджей. Молодые казашки «намазываются» (красятся) вульгарно, буквально по-чёрному, потому что не умываются. Для них белая женщина – идеал для подражания: детей не рожает, курит, может мужу изменять. Широчайшее поле для проповедников – на Востоке грядёт сексуальная революция. Турчанки, судя по тому, как одевается госпожа Тансу Челер, уже восприняли её идеалы. Им бы внести в мораль, подобно японцам или китайцам, что проституция, как и служба в армии, отнюдь не является пороком. Недаром в прежней Монголии, в условиях кочевого быта, публичные женщины селились при монастырях. Предлагаемое монахами убежище было выгодно путнику, потому что «за гостеприимство» не обирали. Заставят всю ночь молитвенный барабан крутить или бить поленом в колокол – ну и хер с ним. Зато накормят.
      Социализм не многое убавил в традиционном восточном гостеприимстве. Селят в гостиницу в байском селении, и если ты уважаемый человек, часов в 11 вечера пришлют женщину, «чтобы убрала». Баба в штанах, летом, нарумяненная… При колхозах держат специальных женщин, камнями не побивают.
      «Не стройте больше крепостей – стройте железные дороги» – учил Мольтке. Строительство Среднеазиатской железной дороги произвело неизгладимое впечатление на кочевников. Паровоз действительно долгое время именовали «шайтан-арбой». И по сей день профессия железнодорожника, будь это даже простой путейский рабочий, считается у казахов самой престижной. Летом уехать из Тюратама куда-либо, например в отпуск, невозможно. В кассе невозмутимо восседает казашка с бурятским лицом и за великую мзду продаёт билеты. Как-то мне срочно понадобилось в Москву, билет тогда стоил 13 рублей, кассирша потребовала 30. Я обратился к знакомому казаху – железнодорожнику дяде Саше. Его жена – «апа тётя Катя» – торговала водкой и держала в руках весь аул, так как была беспощадной ростовщицей. По причине беспробудного пьянства мужа, ей одной доводилось тянуть на себе хозяйство, копить приданное для двенадцати дочерей и калым для единственного сына. Дядю Сашу не надо было просить дважды.
      – Купи для меня у тёти Кати бутылку водки. Встречаемся на улице.
      С бесстрастным выражением лица прошествовал в кассу и тут же вернулся с билетом, приобретённым за номинальную стоимость.
      В царское время в Туркестане, уже при наличии железной дороги, прогонные и суточные всё ещё выдавали офицерам на лошадей, что несомненно было выгодно путешествующим. В Петербурге, очевидно, не подозревали о существовании там «чугунки».
      Железнодорожная линия по ровной, как стол, пустыне была проложена серпантином: в 1905 году её строили англичане и получали за каждую версту. На крупных станциях Казалинск, Джусалы, Кзыл-Орда, стояли казачьи разъезды, оставившие после себя потомство «казахов Урала» – белобрысых, узкоглазых блондинов. Особенно это поражает в женской внешности. Станции были сложены из камня и имели стены по два метра толщиной с бойницами для стрельбы из винтовок. Сохранились даже клёпаные водопроводные башни. Большинство разъездов ныне переведены на автоматику и брошены людьми. Как-то в ноябре меня высадили на разъезде Дермень-Тюбе, ловить дезертиров. На разъезде наставили товарников. Поди найди его там! У меня и в мыслях не было. Станционное здание казахи использовали как кошару для овец, пол по колено был усыпан кизяками. Я жил там сутки, спал на блохастой кошме, смердящей, как дохлый вокзальный бомж. Наконец, решился разжечь печь – большую, с чугунной дверцей и царскими орлами на ней. Перед этим я, скуки ради, хотел выломать дверцу себе на память. Её не топили года с 1917. Сжёг бумагу, кизяк, наломал веток карагача. В трубе загудело, собрался народ – подумали, что пожар. Аксакалы изумлённо цокали языками и шумно втягивали воздух носом. Им было удивительно, зачем выпускать тепло в железную бочку. Наконец один, с медалью за город Будапешт на чапане, произнёс: «Я такое в войну видел». Казаков в нас удивляло многое: что спим на простынях, отгоняем мух ото рта рукой. Казаки, например, мух с пиалы сдувают губами. Есть даже пословица: «Дурной, как русский, он мух руками отгоняет». Действительно, когда входишь в юрту, можно прослыть за сумасшедшего, если начинаешь отмахиваться от мух руками. Трудно сохранять спокойствие и сдувать мух с носа и рта. К утру мне окончательно надоело ловить дезертира; я хорошо знал российскую военную историю и сюжет картины Верещагина «Забытый». Сел в товарный поезд и вернулся на станцию. Пришёл в часть, а там спрашивают:
      – Ты почему на службу не являешься? Тебя уже ищут.
      Единственным позитивным результатом экспедиции было то, что на разъезде я познакомился с Аминой, казашкой, и Бертой, оказашенной немкой. Работали они в разъездном магазине. Задача была одна – скупить в проезжающих поездах продукты питания (тогда в поездах толком не кормили). Узбеки затаривались в Москве и продавали втридорога. Продавщицы обирали уже соотечественников. В пустыне шкала ценностей диктуется потребностью: в запас не возьмёшь ничего, кроме риса, муки и сахара. На Востоке бытует пословица: «Одного и того же верблюда можно купить и за одну монету, и за сто». У речки, где есть дороги, верблюда можно было обменять на «Запорожец» – эта машина с воздушным охлаждением очень хорошо показала себя в условиях пустыни. Казахи были абсолютно безразличны к достижениям нашей цивилизации, кроме, разве что, мотоциклов и телевизоров. Машины (кроме «Запорожца») или холодильники предмета вожделения не составляли, а дача у казаха всегда с собой. В пустыне такого же верблюда можно было выменять на мясо рублей за триста. Особенность казахских кочевий – малое количество тягла, несколько вьючных верблюдов и несколько верховых коней. Остальные оставались полудикими и шли на мясо. Артезианская скважина на разъезде притягивала кочевников, поскольку была единственным источником питьевой воды. Сами казахи могут обходиться без воды – молочными продуктами, но нужно поить баранов. Начальник пожарной команды полка как-то повёз в пустыню воду, чтобы поменять у казахов на водку. Разбил машину о единственный столб.
      Меновая торговля велась бойко. Казахов в магазине удивляли белые халаты продавщиц – они думали, что это больница, куда попадали только редкие казахи. Что особенно нравилось продавщицам, так это то, что казахи с любой купюры не требовали сдачи. Деньги не имели для них номинальной стоимости. Господа офицеры покупали в магазине исключительно водку и вино, в основном узбекские портвейны «Агдам», «Талас» и «Арак». Офицерских жён поражало в магазине обилие дефицитных промтоваров китайского и индийского производства, вроде вельвета в мелкий рубчик. К чему он казахам? На всех крупных разъездах существовали «толчки» – вещевые рынки, на которых жёны офицеров продавали обмундирование и разные недоношенные вещи, которые скупали казахи. Особенно ценились ими офицерские сапоги и ватные брюки. Казахи, за непотребностью, вывозили на «толчки» массу дефицитных книг на русском языке, например, классиков выпуска тридцатых-сороковых годов, а также засиженный мухами хрусталь и ковры. Торговля осуществлялась без денег, путём обмена. Например, шесть пар офицерского белья приравнивалось к собранию сочинений Пушкина, а за офицерские сапоги можно было выменять колесо к мотоциклу «Урал» (самый популярный транспорт среди прапорщиков). Там же, в мазанке с подпёртыми стенами и потолком, находилась импровизованная чайхана, в которой подавали любые спиртные напитки, кроме чая. Когда прапорщик Коля «Борман», живым весом килограммов сто тридцать, плясал вприсядку, пол и потолок грозили провалиться.
      – Амина, блядь, где ты?
      Сама Амина тоже была нехудая и в свободное время сожительствовала с рыжей Бертой.
      Подобные сексуальные вольности были привнесены в степь ветрами новейшей истории. Уже упоминавшийся АЛЖИР – Акмолинский Лагерь Жён Изменников Родины – раскинул свои щупальца повсюду. Если говорить о какой-то сексуальной традиции времён социализма, то она носила явно выраженный садо-мазохистский характер. Даже лесбийская любовь была пронизана фаллическим культом. Жанр повествования не позволяет мне подробно распространяться о приобретённых в данной области познаниях. Само перечисление подручных средств могло бы вызвать сладострастную дрожь в душах адепток: сложенные вдвое резиновые шланги, варёные яйца, дрессированные коты… Не хватало разве что древнеримских ручных змей и ослов. К слову, Апулей не упоминает о небольшой хитрости, позволявшей производить подобные эксперименты без риска для жизни и здоровья. Причинное место осла протаскивали сначала сквозь дыню подходящих размеров. Ойротские предания, в отличие от античной литературы, сохранили эту немаловажную подробность.
      По роду своих занятий мне приходилось сталкиваться и с асоциальным современным элементом. Единственной формой присутствия советской власти в округе были колхозные молочные фермы. Из Москвы, перед Олимпиадой 1980г. и фестивалем молодёжи, туда свезли массу тунеядок. Они и «опущенные» немки должны были доить коров. Некоторые ссыльные немцы – протестанты, а значит, в душе безбожники, приняли мусульманские обычаи. В силу каких-то причин они отбились от немецкой общины, опустились, стали носить казахскую одежду. Жили вместе с тунеядками в юртах и вагончиках. На некоторых вагончиках было написано: «Награжу триппером. Бесплатно». Температура внутри достигала 60 градусов, простыни были цвета такыра. Так что не удивительно, что в сорокаградусную жару «доярки» купались в чанах, где поили коров. Бабы сидят по глаза в мутной воде, коровы ревут, казахи поражаются. Ввиду отсутствия косметики и беспробудного пьянства, бабы опускались моментально. Пили всё подряд, но в основном курили анашу. Именно там я заглянул в бездну человеческого падения. Поскольку всех казахов в округе «доярки» уже затрахали и наградили триппером, я поставлял им солдат для случки. Набивал грузовик самыми отчаянными, рисковавшими подцепить на «конец» ради минутного развлечения. За это они приносили мне ясак водкой, так как пить надоенное ими молоко брезговали все. Я даже толком не знаю, куда его девали. И дело не в гигиене. Для казахских коров после полыни и бумага была деликатесом. Молоко на заводах превращали в порошок, смешивали с привозным и так продавали. Иначе пить его было невозможно.
      Женщины Средней Азии в массе своей целомудренны и покорны. Казашку, зацепившую в юрте подолом котёл, запросто могли и прибить. Как-то, пребывая в командировке в Туркмении, я, скуки ради, наловил скорпионов в трехлитровую банку и оставил их в гостиничном номере. Вернувшись, я обнаружил банку чистой – уборщица была туркменкой. На Памире местные женщины имели привычку после соития обмываться в речке, протекавшей через кишлак. Если женщина делала это, по мнению соседей, слишком часто, молва осуждала её за сластолюбие. В смысле взаимности супруги не церемонились со своими половинами, устанавливая их в том положении, в каком почитали за нужное.
      Казашки, хоть номинально и мусульманки, но волос на лобке не бреют. Узбечки – те бреются через день, как мужики, не дай Бог супругу будет колоться. Как-то познакомился я с одной татаркой: прекрасные густые волосы, буквально до колен.
      – Как ты можешь? Ты же татарка.
      Оказалось, виной всему муж – русский, отучивший свою жену от мусульманских обычаев. В кумган для интимных омовений он подсыпал ей перец.
      По поводу воспетых ещё Пушкиным шальвар. Обычно их носят вместо трусов. Кочевая казашка совершенно свободно могла спросить у своей городской сверстницы:
      – Вай, сестричка, а почему такие коротенькие?
 

      Общение с казахами было весьма поучительным. По роду своих занятий – коменданта гарнизона и участкового уполномоченного местной милиции, в которой я имел чин капитана и соответствующую форму – я был «жолдаз бастык» (товарищ начальник). Под моим контролем находилась территория, равная половине Черниговской области. В таких условиях вопрос мобильности приобретал жизненную важность. В моём распоряжении имелась машина ГАЗ-66. Ах, какая машина была! Солдаты навешали на борта катафотов, раскрасили «зеброй», навели колёса, короче, разукрасили ГАЗ-66, как попугая. Солдат – водитель, Толик Рахимов, узбек из Навои, ни слова не знал по-узбекски. Бывало, идёт в столовую в офицерской рубашке с короткими рукавами, так офицеры отворачиваются, чтобы замечаний не делать. Ел он за поварским столом. Раз начальник управления возле штаба поставил мне задачу:
      – Срочно! Бегом! Выехать для сопровождения грузов.
      Как всегда, приказание перемешивалось с истеричными криками:
      – Я Вам ещё с утра сказал!..
      И, как всегда, до меня не довели. Полковник Семёнов вообще был козёл. Однажды прицепился ко мне:
      – Почему на дороге лежит помятое ведро?
      (А я, как комендант, отвечал и за дороги).
      – Не знаю, товарищ полковник, почему оно там лежит.
      Это не помешало ему меня отодрать:
      – Ещё раз увижу ведро на дороге – я Вас накажу.
      Больше всего Семёнов любил читать инструкцию по пользованию утюгом в бытовке – находил в ней массу ошибок. У меня было такое впечатление, что он даже носки гладит.
      Я в свою очередь, наливаясь злобой, кинулся к дежурному по части, схватил телефон и позвонил в комендатуру:
      – Водителя с машиной срочно к штабу!
      Дежурный по комендатуре ответил, что солдат моет машину.
      – Бегом!
      Уже собралась толпа зевак, меня дерут – интересно. Уебки: туда пройдёт, назад, честь отдаёт начальнику и в это же время прислушивается. Едва отошёл от штаба, мчится моя машина, останавливается; из кабины вываливается солдат в трусах и сапогах. Начальник управления от такой исполнительности потерял дар речи и объявил водителю отпуск. А так как тому предстояло через три месяца увольняться, отпуск похерили.
      Ещё меня уважали за свиту: я имел толмача-узбека, водителя и двух охранников с пулемётом РПК. Казахов поражали сигнальные огни и барабанный магазин пулемёта. Аксакалы восхищённо цокали языком, особенно, когда я давал указание казашке напоить узников. Под тентом в кузове имелась клетка. Во время движения, задержанному приходилось стоять, держась руками за прутья. Только по великой милости могли кинуть фуфайку – подстелить на железный пол.
      Это была жизнь! Я, бывало, расхаживал по гарнизону в милицейской форме, чем приводил в изумление сослуживцев, а иногда выходил в штатском, для разнообразия. Утром придёшь в комендатуру – на лохматом коне скачет казашёнок, везёт ясак – трехлитровую банку кумыса. Я брезговал пить из бурдюка; прежде чем везти, кумыс процеживали через марлю, чтобы не попадали волосы и мухи. Это была дневная норма, когда заканчивался сезон кумыса (кобылы доятся всего месяц – в апреле-мае), начинался сезон айрана. На праздники обязательные подношения в виде свежеосвежеванного барана. По пятницам – винная порция: по две бутылки водки с юрты. Лежишь в белой «байской» юрте на кошме, когда тюльпаны цветут. Цветной телевизор, движок работает, одеяла толстые верблюжьи… «Апа» в пиалу чай подливает, мух нет… Спросите, откуда в совхозе бай? Кочевой совхоз – девять юрт. Директор совхоза ездит на УАЗике, овец пасти брезгует. Его младший брат – бай – контролирует весь технологический процесс. Когда овцы мрут, например, от бескормицы, то только совхозные, а не их личное поголовье. Пасут те, кто в серых юртах. А поскольку единоплеменникам даже в пустыне доверять нельзя, бай и сидит в кочевье. Человека видно сразу: чапан красивый, на корсачьем меху, не в фуфайке. Возле него водовозка. Не понравишься – может и воды не дать, хоть подыхай… На юрте красный флаг, внутри телефон (без проводов). Ему же свозят и каракулевые шкурки. Те хранятся в КУНГах, вокруг целый городок. Детишки возятся, младшие доят козу и тут же пьют молоко. Старшие дерут ту же козу за юртой. Хлопцы лет двенадцати уже забавляются с ослицей.
      Кочевой быт скромен; от прошлого наследия вековой культуры сохранились кое-где медные чайники или лужёные котлы и самовары – все тульского производства. Казаху нужен нож, чтобы барана зарезать. Топор уже ни к чему: в пустыне, если что и растёт – не порубишь. Кроме кизяка, разбирают на топливо технологические трущобы, могут украсть шпалы. Когда в 1972г. из пустыни начали выселяться ссыльные немцы, после них остались обработанные поля, сады, виноградники и шикарные дома под черепичной крышей. Продать их не представлялось никакой возможности. Немцы действительно содержали подпольные силы самообороны и свирепых овчарок. Чрезмерно приблизившегося к их поселению казаха могли и убить. Казахи смертельно боялись немцев и именовали их «фасист». Такой же страх испытывали они и перед дунганами или корейцами. Они так же могли запросто убить казаха. Изумлял казахов и факт поедания собак корейцами.
      Когда казахи, наконец, заняли немецкие поселения, они вытравили овцами поля и бахчи, вырубили деревья, запустили овец в дома, превратив их в окотные кошары и гордо поставили во дворах юрты. Через год, за ненадобностью, поскольку дождей там мало, разобрали крыши и все деревянные части на топливо. Учитывая их привычку, открыто отправлять естественные надобности, всё вокруг было загажено, как во времена Чингиз-Хана.
      Вошли в быт и ванны (солдаты привезли, не выбрасывать же), только не для мытья – слив забивали колом, – а чтобы туши разделывать или муку хранить… Возле юрт стояли КУНГи от машин. Их использовали как кладовки. Хранили комбикорм, чтобы животные мешки не раздирали.
      Я был воплощением колониальной администрации в самой уродливой форме. Прежде всего, в отличие от всех прочих, я не боялся казахов. Мог в четыре утра провести «шмон» по юртам, наловить безпаспортных родственников. Мы действовали по методу царских исправников: зацепляли юрту тросом и сдёргивали машиной.
      Кроме того, я занимался и просвещением, исполняя нелёгкое бремя «белого человека» по Киплингу. Я научил некоторых гнать самогон, что повлекло за собой изменение социальной структуры общества. Пока казашата носили кизяки для топки, «ата» пил горячий самогон ложкой из-под змеевика. А «апа» в это время была вынуждена пасти овец, что прежде считалось неслыханным. Процесс самогоноварения в степи определяется издали. Поскольку казашки не ездят верхом на лошадях, (только незамужние ещё рискуют скакать), они удовлетворяются верблюдами, притом одногорбыми. Эту «коломенскую версту» видно издали, да ещё из юрты, вместо мяса, несёт дрожжами. Казахи прежде пекли пресный хлеб, но благодаря мне выторг на дрожжях и сахаре в «военторгах» резко пошёл вверх. Продавщицы меня обожествляли.
      Район назывался Кармакчинский, но посёлка с таким названием в природе не существовало. Данный факт вызывал удивление у казахов, формально там прописанных. Я думаю, печать с соответствующей надписью тоже у кого-то хранилась. Это было сделано с целью сохранения военной тайны и затрудняло привязку полигона к местности. Противник, а вместе с ним и финансовые органы, вводились в заблуждение. Станция Тюратам не входила ни в какой административный район, а центром нашего, Кармакчинского, был город союзного подчинения Ленинск.
      Кармакчинский район официально не относился к местам с тяжёлыми климатическими условиями. Доходило до маразма: две площадки, находившиеся на расстоянии трёх километров, имели разные льготы. На одной из них год шёл за полтора, и это порождало лицемерие и двуличие. Все, как коммунисты, «не могли быть в стороне» и просили их туда перевести. В конце концов, власть сдалась и объявила район зоной стихийного бедствия. Все вопросы решали из Москвы люди, никогда там не бывавшие.
      Я быстро смекнул, что казахи, как и прочие граждане СССР, никаких прав не имеют и ограничены в передвижениях. Я мог позволить отдельным избранным семьям кочевать вокруг воинских частей, что давало им неоспоримые преимущества. С воинскими частями вёлся интенсивный обмен. Прапорщики носились по пустыне на машинах, как сейчас продавцы по электричкам. Ценился брезент. Как-то с заправщика – цистерны с жидким кислородом – украли прорезиненный тент. Нашли на юрте… Колёса для «ЗИЛов» и масло шли на машины совхозных бастыков. Солдаты тащили всевозможные предметы вещевого довольствия. Можно было увидеть казашку, одетую в телогрейку с протравленной извёсткой надписью на спине «Шестая рота». Советская оккупация коренным образом изменила быт кочевников. Перейти назад от солдатского бушлата к чапану и бешмету им будет непросто. Я так и не видел «апу» в халате. Даже на Украине не смогли сразу вернуться к вышиванкам.
      На почве обмена доходило и до злоупотреблений. Вместо говяжьей тушёнки неискушённым кочевникам подсовывали аналогичные по весу и внешнему виду консервы «Щи-Борщи». Казахи оберегали незаконно добытое имущество от моих набегов, зарывая его, (и даже ружья), в песок, подальше от юрты. Основным платёжным средством у казахов была водка. Ценность последней особенно возросла в период антиалкогольной кампании, когда стали проводиться специальные рейды. Обычно водка хранилась в какой-нибудь мазанке на отшибе. Ящики прикрывала кошма, на которой возлежала какая-нибудь ветхая «апа»; никаких иных функций по хозяйству она уже выполнять не могла, ей не доверяли даже внуков нянчить. Процесс обмена протекал примерно следующим образом: «апа» лежит на спине, со сложенными на груди руками, почти холодная.
      – Апа, арак бар?
      – Десять рублей, тебе много?
      «Апа» из-под себя достаёт бутылку и лежит дальше. Когда вместо денег стали всучивать облигации, деньги брал сопровождающий.
      Советские органы на местах выполняли функцию колониальной администрации. Одни требовали справки, другие их выдавали. Все кочевники были прописаны в посёлке Кармакчи, по улицам Абая Кунанбаева, Момыш-Улы и Шевченко. Одна из них плавно перетекала в другую. Так как мазанки были построены в шахматном порядке, не зная казахского языка разобраться было невозможно. Впервые после покорителя Туркестана Перовского, я потребовал с местных документы, чем поверг всех в изумление. Казахов после войны никто толком не ущемлял. Я даже видел пастуха с партбилетом. Подобная свобода – положить на власть – в тридцатые годы была невозможна. Даже во времена Сталина паспортов у местных не было: куда казах убежит в пустыне? Совхоз в степи – не древне-египетский ном, не административно-хозяйственная единица, а место, куда он был прописан.
      Свидетельства о рождении выдавались казашатам при поступлении в школы. Там бедных детей пробовали приучить сидеть за столом, они, конечно, разбегались обратно в кочевья. Но свидетельства выдавали всем. Беспаспортных волокли в комендатуру, на гауптвахте их кормили свининой. На третий день правоверный, как миленький, ел «шашка» с перловой кашей и (невиданное!) впервые в жизни мыл полы. Если я ещё скажу, что в политмассовое время они учили текст присяги и первые шесть статей устава внутренней службы, вы мне вообще не поверите. Не удивительно, что казахи живо интересовались, не привезли ли родственнки его паспорт и ясак.
      Нужно понять, что ясак – это не взятка, а ритуал с похлопываниемями и пожиманием рук. Чем больше ясак, тем выше начальник. Любимые ханы накладывали такие подати, что, случалось, оставались без подданных по вине черезмерного усердия подчинённых. Те просто вымирали.
      Искусству обращения с восточными людьми меня обучил подполковник Абельгазин Карим Абельгазинович, начальник штаба полка, впоследствии военный советник президента Назарбаева. Гонял он меня немилосердно, да ещё приговаривал:
      – Можешь ещё сказать «блад нерусский», но к утру чтобы было сделано.
      Сейчас бы в ту среду, я бы им показал суверенитет, обложил бы такой данью – манаты бы несли мешками.
      Меня боялись. На Востоке нет такого понятия, как уважение. На Востоке вообще нет ничего хорошего: долбанутая страна, долбанутые люди… Жить в песке, родиться и умереть на кошме… Вы бы смогли?
      «Той» в простонародье – это повальная обжираловка для мужиков (если пускать ещё и баб, продуктов на всех не хватит).
      Водку пьют пиалами, нажираются, что свиньи. Вообще, пьяный казах – это нечто. Казахская кухня меня не прельщала. Тот же бешбармак – мясо с шерстью и порезанные треугольниками куски теста. Всё это заправлено луком и сварено в котле сомнительной чистоты. Единственное, что я ел смело и с удовольствием, это баурсаки – простое тесто, зажаренное в кипящем сливочном масле. Можно есть сколько угодно и не брезгуя – мне их доставляли завёрнутыми в платок. Толпа лежит, жрёт это мясо с блюда, запивает араком. Самый крутой ритуал, когда достают баранью голову и начинают делить. Уважаемому гостю дают глаз. Прапорщик Козятинский, прежде чем заглотнуть глаз, выпил пиалу водки (это почти бутылка), потом запил его ещё двумя, чтобы не вырвать. Так как отрыгивать водкой – непозволительная роскошь, прапорщик свалился, как сноп. Когда проснулся – остались только мослы. Очень жалел, что проспал весь той.
      Акыны поют, пока голос не потеряют, кто кого перепоёт. Молодёжь одета кто в фуфайку, кто в офицерские галифе, «кыз», девушки,– в исподнем. Все скачут на разномастных лошадях. Кроме скачек, культурная программа обычно состояла из козлодрания. Это мероприятие было запрещено советской властью в тридцатые годы, но потом возродилось по недосмотру. Всадники таскают освежёванного, выпотрошенного барана. Победитель получает его в награду и варит вместе с пылью и конским потом. Вымыть что-либо в пустыне – проблема, да и в голову никому не приходит.
      Важнейшим фактором в деятельности колониальной администрации является использование соплеменников на определённых должностях. Даже мои зверства меркли по сравнению с поведением начальника гарнизонной гаупвахты прапорщика Жанабаева Жакпека Комбаровича, в просторечии Жоры. Прежде он служил в Чехословакии, где испортил зрение. «Там кругом деревья,» – рассказывал он в каптёрке. Прапорщик был из рода чингизидов, чем очень гордился. Бил казахов камчой и приговаривал, когда мы ехали на машине: «Дави их, чёрных». Его старший сын, очень красивый, женился на русской – дочери полковника. Всего детей у него было человек восемь. Помню, как один, классе в шестом-седьмом, носил из машины в квартиру неподъёмные ящики с тушёнкой, пока «ата» пил чай. Не надорвался только из жадности.
      Роль толмача заслуживает отдельного разговора.
      В казахском алфавите сорок букв, из них четыре – буквы «к» – простая, присвыстывающая, хрипящая и шипящая. К счастью, словарный запас кочевника весьма ограничен. Литературный язык существует, разве что, в городах. Казахское произношение также весьма простое и изучить язык месяца за три не составляет труда . В казахском нет понятий «тётя», «дядя», «бабушка», «дедушка», вообще родства дальше первого колена. Ровестники – «брат», «сестра»; все, кто старше тебя – «отец», «мать». У узбеков уже есть термины «дядя» или «тётя». «Саддалык-апа» – сестра матери – объяснял мне один на пальцах. В казахском, как и во всех примитивных языках, нет лиц глагола, зато очень много времён; одних настоящих не меньше шести. Например: «Я сейчас сижу в юрте». Когда сейчас? В какой юрте? Надо выражаться очень конкретно, иначе тебя не поймут. Это мы абстрагируемся от времени: «Я вчера был на свадьбе». Казаху такая фраза ни о чём не говорит. Обычно для общения с ними мне было достаточно «кет» (а в прежнее время ещё и камчой полагалось оттянуть). Но как это «кет» произнести, когда много зависит от интонации? Так же надпись «шикни пиниздер» – целая масса понятий, связанных с курением: здесь курить нельзя, курить нельзя вообще, где курить можно. Со временем я так поднаторел в тюркском, что в подлиннике понимал самые душещипательные диалоги заключительной серии фильма «Королёк – птичка певчая». И всё благодаря знанию только трёх ключевых слов: «кыз» – девушка, «бобо» – старик и «кет» – прочь.
      Но горе тому администратору, которому прийдет в голову подобная блажь – изъясняться на казахском. Он будет осмеян каждым. Неудивительно, что казахские милиционеры составляют протоколы на полуграмотном русском. По-казахски можно только принять ясак или послать на хуй. Когда дают прочесть казаху, тот расписывается, понимая, что спасения нет: не откупишься – посадят (что вообще-то способствует прогрессу и цивилизации). Один на моей памяти вышел из тюрьмы, научившись прилично говорить по-русски). Но это большая редкость, так как мало кто из кочевников сидел.
      Хотя Будённый и обещал научить казахов мочиться стоя, но обещания своего не сдержал. Старики всё так же делают это, припав на одно колено. Иначе на ветру задувало полы халата и брызги летели в лицо. Мочились только верхом на лошади, стоя в стременах спиной к ветру.
      Я глубоко убеждён – кзыл-ордынских казахов ни к чему нельзя приучить, такую они испытывают ненависть к цивилизационным процессам. Однажды я сам, под изумлённым взглядом одного аборигена, запустил змея. Перед этим он скептически смотрел на кусок бумаги с хвостом из тряпок. Солдат отпустил нитку – змей полетел; но в пустыне много чего летает. Зато когда змей, послушный воле солдата, замер в небе… Я предложил ему подержаться за нитку, но казах так и не решился. Он неделю был в восторге. Я его так изумил, что он подарил мне две шкурки каракуля. Я забыл их на антресоли. Как-то открыл дверцу, а оттуда вылетела целая стая бабочек. Моль съела даже кожу. По прожорливости её личинки не уступали тутовому шелкопряду.
      Казахами всегда правили иноверцы. Хивинцы говорили по-узбекски, хорезмийцы и бухарцы – по-таджикски, кара-киргизы – на уйгурском. Даже улемы и муллы у казахов, как правило, узбеки или татары. Ну какой прок от муллы в юрте? Чокан Валиханов, хотя владел многими языками, изъяснялся по-русски. Его примеру следовало и советское байство, обучавшее своих детей в Кзыл-Ордынском пединституте имени Гоголя, на факультете «Учитель русского языка и литературы». Там же, за ясак – спирт – обучались и престарелые майоры со средним образованием, предпочитавшие почему-то факультет «Учитель истории». Посещения института не требовалось, ясак доставляли два раза в год. В Алма-Ате по чину могли обучаться только дети районного начальства.
      Смотрю как-то – моя знакомая прапорщица-казашка (к слову, очень толковая и внешне симпатичная, хорошая девка) сидит и учит старославянский.
      – Что ты учишь?
      – Не пойму, оно и по-русски трудно.
      Пальцем водит: «Аз есмь червь».
      Она сама – техник связи, пошла традиционным для прапорщика путём. Спирта у неё не было, приходилось сдавать экзамены. Оказалось, в Кзыл-Орде нет факультета казахской филологии. Преподаватели русской – сплошь казахи. Как ссыльные закончились, национальные кадры преподают всё.
      Хотел её трахнуть на почве взаимной симпатии, но она не дала:
      – Я отдамся только казаху.
      – Ты что националистка?
      Впоследствии, она стала-таки одним из лидеров национального движения в Ленинске. Я её даже в кабак водил. А что такое повести тогда казашку в кабак? Для этого надо иметь смелость. Бытовой расизм ударяет по обоим. Над русским будут смеяться: «Что тебе русских баб не хватает?» А ей связь с русским офицером грозит тем, что пацаны набьют морду. Замуж не выйдет или отдадут в серую юрту, крытую тентом (приедут вечером, завезут за Джусалы, третьей-четвёртой женой). Власть над ней имеют потому, что она из младшего джуза. На юге казахи куда более эмансипированы. Немцы, греки, татары разложили их полностью. С другой стороны, если бы побывала замужем и слиняла – была бы в моральном плане абсолютно свободна. Могла бы и публичный дом открыть в Тюратаме. Только, как простой казашке разойтись? Она рожает через каждые девять месяцев пятнадцать лет подряд, обвалом. Какой там развод?
 

      Назарбаеву не составляет труда управлять двумя третями Казахстана; с кочевниками никаких проблем не бывает. Казах с удовольствием продал бы каждого шестого и последующего ребёнка, чтобы содержать остальных. Четверых-пятерых ещё можно прокормить. Казашка запрограммирована рожать рабов. Ситуация изменилась, а программа осталась. Что можно продать в пустыне: овец, верблюдов и детей. Хуже со славянским населением целинных земель. Индустрия на севере Казахстана вышла из «зон». Директорами шахт в карагандинском угольном бассейне до конца пятидесятых годов были расконвоированные зэки. При Сталине в совхозы, колхозы и на предприятия АЛЖИРа просто не давали техники. «Машина ОСО – две ручки одно колесо», и будешь гонять до полной победы социализма в отдельно взятой стране. Управлял всей этой империей какой-нибудь подполковник. Целина спасла Россию от революции в 50-х годах. Избыточное население из сёл согнали туда. При неразвитости инфраструктуры в тогдашних городах, безработица началась на несколько десятилетий позже. Это была одна из самых удачных авантюр партии. Увы, при Брежневе всё запустили. Он начал урбанизацию, в то время как Сталин запрещал жилищное строительство. Возникающие проблемы решались путём «уплотнения». Иосиф Виссарионович явно не был марксистом; его деятельность выдаёт приверженность к физиократам Сею и Мальтусу. Промышленность, как это видно на примере СССР, не создаёт никакой прибавочной стоимости, лишь перераспределяет. Только энергия солнца и природное плодородие почв производят продукты питания. Пока СССР был аграрной страной, он был непобедим. Города монополизированы и культивируют разве что ненависть к производительному труду и печатание денег. Коварные горожане соблазнили малых сих, за энергоносители выманивая у поселян, как у индейцев за бусы, продукты питания. А кто вертит эти турбины? Кто их строил? Те же селяне-рабы. Прежде в село продавали разве что иконы и водку. Социализм на селе был ликвидирован задолго до «перестройки», когда Косыгин, вместо абстрактных трудодней, ввёл товарно-денежные отношения. Великим борцом за аграризацию общества показал себя Пол Пот. Избежать урбанизации возможно только путём непроизводительных расходов – строить кумирни или мостить дороги камнем, а потом перекладывать дорожное покрытие другой стороной. Когда англичане колонизовали Индию, они поняли, что колонизовать афганцев, отрицающих производительный труд не удастся. Их и оставили в покое до 1979 года. Казахи это понимали – они пасли баранов, узбеки же – нет, они рыли арыки.
      Центром полигона была станция Тюратам. От неё веером расходились железнодорожные линии к площадкам. По ним мотовозами осуществлялись перевозки офицеров личного состава и техники. В целях маскировки, никакого строительства на станции не производились, кроме современного шикарного здания вокзала.
      Так как казахи не могли селиться в городе, они расселялись вокруг станции. Посёлок служил местом самой разнообразной преступной деятельности. Строители продавали ворованные материалы. Это надо было видеть: полное отсутствие деревьев на улицах, дувалы, через которые выглядывают верблюды и за которыми блеют овцы и шатающиеся строители с унитазами на горбу. Излишне любопытному запросто могли набить морду. Ворованное перепродавалось дальше. Как уже упоминалось, основным платёжным средством служила водка.
      Бардачное место – грязища, ишаки, света нет, вода из колонок течёт и летом и зимой… Казахи относились к водопроводу, как к Божьему дару. Скажешь ему:
      – Закрой кран! – Смотрит на тебя, как на идиота.
      Хатки – мазанки; белёные стены, печка, как у китайцев, только с плитой и комфорками. Если семья зажиточная – на лежанках ватные стёганные одеяла из верблюжьего пуха, тёплые, но воняют немилосердно. Жена как-то купила одно – до сих пор жалеет, что не два.
      Оседлые казахи – искалеченные люди. Города для них исполняют функции резерваций. Живёт такая семья где-нибудь на втором этаже. Овец, кроме одной-двух, держать не могут, огородничать из них умеют только «урала» – метисы от казаков. Те держат огороды, теплицы, торгуют огурцами. Нормально живут ещё «бастыки» – учителя, учительницы, рабочие на ж/д, весовщики, уборщицы, писаря в сельсовете, даже мусорщики… Мусорщик – уже человек, ходит в хромовых сапогах с галошами, в галифе, держит корову, собирает для неё объедки. Если нет работы, мужик ищет, где заработать, баба каждый год рожает. Живут на пособие матери-героини. «Отрожавшие», в возрасте лет 45-50, мечтают устроиться санитаркой.
      Всем в Тюратаме заправляли узбеки. Как-то я сказал одному, что казахи им братья, «один чёрт, чурки». Тот прыгал, как напуганная шимпанзе, приседал, вскакивал, бил себя по бёдрам, грёб землю:
      – Му не чурки, мы тимуриды!
      Казах кочует – он человек! Едет, песню поёт. А этот, оседлый, одно знает:
      – Денег дай.
      Казахи занимали в городе нишу обслуживающего персонала, тогда это было выгодно. А когда всё это повалилось, представьте себе казаха-сантехника… Только часть счастливчиков продолжила сотрудничество с колониальной администрацией. Прежде казахи получали рублей по 70, но на мусорках они собирали старые сапоги со стёртыми подошвами, шинели, фуфайки и продавали их кочующей родне. Проблема стёртых подошв решалась тем, что казахи носили калоши. Также казахи собирали бутылки. Бутылки принимались только у соплеменников, для белых – «не было тары». У некоторых офицеров скопилось в лоджиях по паре тысяч бутылок, так как выбрасывать их они ленились. Мусор выносили один раз в четыре дня – если положить в ведро бутылки, мусор уже не помещался. В общежитиях офицеры просто выставляли бутылки за дверь. Казашки дрались за место уборщиц в общежитиях. При том, что белые с ними, по причине раннего выхода замуж и отсутствия товарного вида, не сожительствовал. Я знал только одного офицера, развевшегося с женой и женившегося на казашке. За три года она родила ему пять детей. Он отупел до такой степени, что его не назначили даже начхимом полка. Хотя был нормальный парень.
      Со стороны железной дороги и аэропорта Ленинск был ограждён железобетонным забором, в прочих местах – колючей проволокой на столбах и МЗП. В обязанности патрульной службы вменялось изгонять за периметр тюратамских коров, которых казахи тут же загоняли обратно, чтобы не кормить. Это была борьба за существование. В инженерных заграждениях проделывались проходы и лазы. Казахи за ночь пробивали в железобетонном заборе ломом лаз для коровы. Я сам видел, как коровы переплывают Сыр-Дарью или ползком, боком-боком, пролазят под МЗП, не запутываясь. Так как определить хозяина пойманной коровы было невозможно, то реквизировать её и сдать на бойню, во избежание эксцессов, не представлялось возможным. Гнали их через центральный КПП, стоял крик, начальники патрулей, подполковники и майоры, солдаты с обрезками трубы метались вокруг коров. Те, зная, что их гонят от кормушки, разбегались и гадили, будто нарочно. Весь асфальт был измазан навозом.
      Из-за периметра казахи с иронией наблюдали за этой вакханалией. Развернувшись за КПП, коровы рысцой трусили к лазам и заходили в город с противоположной стороны, но патруля это уже не касалось. Коровы разбредались по свалкам до следующей патрульной смены. Там их ждало изобилие пищевых отходов и газет. Газета «Казахстанская правда», которой коровы отдавали предпочтение, мазалась типографской краской, поэтому языки у коров были синими, а молоко – несъедобным из-за содержания тяжёлых металлов.
      У казахских коров глаза умные и бегают. Невольно вспоминается Гомеровское определение «волоокая». Коровы отличали патруль от непатруля. Увидят красную повязку – и за дома, в садики, там пережидают. Патруль прошёл – кучкуются вновь. Не выбей генерал Эндрю Джонсон семинолов из Флориды, их коровы также загаживали бы космодром на мысе Канаверал. Наверное, монголы также прорывались в хорезмийские города, направляя на поселян свой голодный скот, а потом шли его освобождать.
      Город от станции находился метрах в трехстах, но их было тяжело преодолеть. Метрах в ста от вокзала, на пути к городу, стояла чайхана дяди Саши. Даже сейчас, вспоминая, как она выглядела, я вздрагиваю. Мазанка из шпал, во дворе ряд столов, забор из ящиков с надписями вроде 15А13. Мы захаживали в чайхану после дежурства, чтобы отключиться от проблем и личного состава, пили водку с пивом – и дешевле и забористей; это стало ритуалом. Пиво выпускал местный акайский пивзавод. Посёлка Акай, как и кармакчинского района, в природе не существовало. Некогда на заводе установили чешское оборудование. Умело управляемое казахами, оно быстро пришло в негодность, и пиво варили вручную. Так как на заводе не было холодильников, продукт моментально прокисал. Летом залить его в бутылки было невозможно. Поэтому продавали на разлив. Ушлые продавцы сыпали в бочку стиральный порошок «Сумгаит», благо, он не очень ядовит – азербайджанцы в него на заводе тоже чего-то не досыпали. Никто не умирал, только поносили. Если пена начинала переливаться через края ёмкости, это служило сигналом к тому, что продавец и покупатели отгоняли отоварившегося клиента от прилавка. Реальное количество отпущенного пива никого не интересовало. Очереди стояли огромные, некоторые покупали в вёдра, так как второй раз вклиниться в эту толпу было невозможно. На пивных точках действовало неписанное правило – стеклянными банками по голове не бить. Для восстановления справедливости применялись только бидончики и пластмасовые канистры.
      Зимой народ отпивался всласть. Порошка в бутылки не насыпешь. А то, что в них осадка на три пальца… Раз посоветовали, чтобы пиво не было кислым, добавить ложку соды. Напиток приобрёл фиолетовый цвет, как струя каракатицы, пить его побоялись. На одном из совещаний некий бестолковый майор при опросе поднял руку и заявил:
      – В продаже нет пива.
      Начальник полигона побагровел:
      – Вы, товарищ майор, – кстати, как ваша фамилия? – занимаетесь измышлениями и клеветой. Только вчера моя жена купила мне несколько бутылок чешского пива. А она отоваривается в том же магазине, где и прочие офицеры. У меня отдельного магазина нет.
      Майор стоял, как оплёванный, отодрали его немилосердно и наложили взыскание «за распространение клеветнических слухов». После совещания народ гомерически хохотал и расползся пить «акайское».
      Происхождение баранины тоже казалось весьма сомнительным, особенно, когда рядом бегал пёс без ноги. Аборигены даже на Севере никогда не спешили избавиться от собаки, если у неё были две передние лапы и одна задняя, если наоборот – вешали. Подавали шашлыки на обрывках газет. Водку дядя Саша – сам узбек и предприниматель – покупал у корейцев. Уже тогда это была частная лавочка. Антисанитария была ужасной, нужду справляли по углам. Смрад, вонь… В той же яме валялись внутренности разделанных животных и лениво летали зелёные мухи размером со шмеля. Дочка дяди Саши была одноглазая и выглядела страшнее смертного греха. Папа обещал тому офицеру, который рискнёт на ней жениться, в приданное машину.
      При въезде в город стоял знаменитый «дом Павлова» – каркас из железобетона, который двадцать лет вводили в строй, но так и не ввели. Он настолько живописно вписался в облик квартала, что его даже не демонтировали. При приезде высочайших комиссий торцевую сторону завешивали панно с изображением Ленина. Вождь со сладострастной улыбкой отдавал честь проезжающим. Когда ветер шевелил панно, лицо искажалось гримасой и вождь корчил рожи. Вообще, панно было идеологически не выдержаным.
      На входе в город стоял обелиск «Первопроходцам Байконура». Во время очередной кампании начальник автослужбы полигона – дурак несусветный – установил рядом бетонную тумбу и водрузил на неё смятую «Волгу». Начальник полигона в это время отсутствовал, а когда вернулся и увидел – от изумления потерял дар речи. Оргвыводы были сделаны незамедлительно: через два часа эту «Волгу» сняли, начальник автослужбы получил служебное несоответствие за ретивость. Это на него так подействовало, что ВАИ на месяц даже перестало ловить нарушителей – пока начальник пребывал в депрессии.
      Застраивался город наспех, пяти– и девятиэтажными домами. Работали военные строители, дома не строили, а варганили. Хотя пирамиды возводили тоже рабским трудом, они стоят до сих пор, а дома в Ленинске рушатся. Думаю, причиной тому – дефицитные стройматериалы. Однажды я решил забить в стену гвоздь, полстены высыпалось песком из-под обоев. Строили дом зимой, на замёрзшую стену наклеили обои. Интересно, куда девались стройматериалы? – казахам они бы были явно не нужны. Проживание в таких домах требовало героического усилия. Самым слабым местом оставались водопровод и канализация. Ввиду низкого качества труб и агрессивной среды, жильцы постоянно заливали друг друга. Это стало настолько обыденным, что никто не роптал, а уезжая в отпуск, мебель ставили повыше и отодвигали от стен. Благо, город находится не в сейсмически активной зоне, иначе пасть бы ему, как Иерихону.
      Центр города был застроен в 1955 г. в господствовавшем тогда архитектурном стиле сталинского ампира. Четырехугольник: гостиница, штаб полигона, универмаг, дом офицеров. Как-то в штаб полигона, в просторечии «Пентагон», ворвался прапорщик Шишкин – «Шишуля». Дело было глубокой ночью, он уже не сознавал, куда шёл – пёр на свет справить нужду. В центре города находилась и комендатура. Как рассказывал командир части:
      – У меня служебный день начинается с поездки в комендатуру.
      Перед ней обычно стоит толпа УАЗиков, все забирают своих.
      – Смотрю, не я один. Ну, заебись.
      Хуже, если никого нет. Значит, тебя – к начальнику полигона, начальник штаба с удовольствием доложит.
      За площадью был разбит парк имени 30-ти летия Победы – заросли тугая и камыша, проросшего сквозь асфальтированные дорожки. Там даже пить было противно. В районе, где проживал генералитет, был парк с берёзами и соснами. Ещё один шикарный парк, даже с травой, имелся в госпитале. Как-то на нашу площадку шефы-днепропетровцы вместе с ракетами привезли вагон чернозёма для благоустройства. Додумались! Прапорщики мешками растаскали его по огородам.
      Культурным центром города служили гаражи. Больше развлекаться было негде; приедет Пугачёва – билеты не купишь, а гаражи всегда под рукой. Разделялись они по предназначению на две группы: лодочные или автомобильные. Хотя и лодок, и машин и в тех, и в других было минимум. Район гаражей назывался «Шанхай»… Гаражи железные, полужелезные, гнутые кузова, мусор, вокруг ни единого деревца. Возводили даже двухэтажные сооружения из жести и палок, куда там капиталистическим бидонвилям. Строили по достатку. Наконец возник кооператив, вносили за гаражи по 700-900р. Как ими гордились! Потом додумались строить кирпичные. Всех принудительно загоняли в кооперативы. Председателями, как правило, были заматеревшие майоры – начальники инженерной службы. На строительство загоняли всю инженерную технику полка, которая там и заканчивала свою службу от чрезмерной и безграмотной эксплуатации. И всё пропало… Пустыня взяла своё.
      В выходные дни гаражи служили местом культурного досуга горожан. В субботу, к десяти часам, бросали все дела. Собирался бомонд – вся уважающая себя часть мужского населения. Шли семьями, с детьми, жарили шашлыки, пекли картошку. Более удачливые угощали сайгачатиной. Названия улиц говорили сами за себя: Трехлитровая, Спиртовая, Пьяная, Трехсорокакопеечная. Если не было бескормицы, можно было метнуться за выпивкой к «апе» в Тюратам. Но обычно обходились местными ресурсами.
      Собравшимися особенно ценились гаражи без машин. У «бати» Смирнова в подвале была установлена 200 литровая бадья из нержавейки; в неё засыпали пол-мешка сахара, килограмм дрожжей. Воду брали из отопительной системы. Кому взбредёт в голову ехать в город за водой? Народ вкушал свободу целый день.
      Периодически проводились парады и демонстрации. Вы когда-нибудь видели парад боевых частей? Командование полигона не могло собрать состав парадных расчётов с полигона и доверяло подготовку командирам частей. Те, в свою очередь, передоверяли замкомандирам. Готовить парады было их основной обязанностью. Состав парадных расчётов менялся каждый день. Нужно было набрать коробку из ста офицеров, свободных от службы. Тех не хватало, поэтому на прапорщиков одевали капитанские и майорские формы. Размеры плацов в частях также не совпадали.
      Вся эта банда 5 ноября появлялась в Ленинске на генеральную репетицию. Поглядеть на это несусветное зрелище собирался и стар и млад. Описать увиденное невозможно. Над городом стоял мегафонный мат. Каждый командир вёл свою коробку. Командир доверял мне возить знамя части в машине, чтобы не украли ордена. Распускать на обед боялись – рядом находились магазины. Как-то совершили такую ошибку – половина народу напилась, а другая половина разбежалась. Часов через пять неустанного труда очерёдность уже не путалась. Шли нестройными рядами под барабан, некоторые не в ногу. Всех тешило, когда шли офицеры военно-строительных частей. Их немытые локоны из-под засаленных фуражек лежали на воротниках шинелей.
      – Вы бы хоть раз в году постриглись!
      Оркестром руководил майор, дослужившийся до старшего лейтенанта. Он был выпускником дирижёрского факультета, даже написал какую-то увертюру. Но этот непонятный москвич спился. Все относились к нему с сочувствием. Оставить человека неопохмелившимся считалось на полигоне страшным грехом. Утром на разводе сердобольный командир, видя мучения некоторых, бросал сквозь зубы:
      – Пойди к начальнику тыла!
      Или:
      – Пусть Кожанов тебя примет.
      А бедному дирижёру похмелится не давали дня три перед парадом. По сторонам с подозрительным видом (чтобы не поднесли) стояли два политработника. На парад все брали с собой спиртное во флягах. В ожидании прохождения, над толпой стоял сигаретный дым и винный дух. Дирижёр в куцей шинельке, синий, трясущийся, но не от холода, выглядел жалобно. Из толпы доносились сочувственные голоса:
      – Пашка, сыграй им, сукам.
      После парада начинали двигаться демонстранты. Процентов восемьдесят населения полигона составляли гражданские. Ими же, в основном, и был заселён сорокатысячный город Ленинск. ЦК КПСС имел представление о ценности кадров РВСН, поэтому войска опекали «промышленники» из ВПК. Завод-изготовитель до момента попадания ракеты в цель отвечал за неё наравне с военными, и даже больше. Наше дело – нажимать кнопку и при монтаже выполнять несущественные работы. Без гражданских ракеты бы не летали вовсе. Жилось им в пустыне неплохо: получали зарплату и командировочные, а это где-то шесть рублей в день. На заводе он получал сто сорок с прогрессивкой, на полигоне – шестьсот, и за два года мог решить все свои материальные проблемы. Уезжая, бронировал квартиру; в Ленинске получал ещё одну; на площадке жил в гостинице. На нашей площадке тоже была такая, называлась «На семи ветрах». Даже своих звероподобных вахтёров привозили и платили им по четыреста рублей в месяц. Были целые закрытые зоны. Я с трудом туда прорывался – ходил в зимний бассейн, а в столовой на один рубль можно было нажраться до отвала.
      Начальник экспедиции – заместитель директора объединения – был царь и Бог… Зимой ходил, как полярник: в дохе до пят, обшитой «чёртовой кожей», унтах или генеральских валенках, рысьей шапке. Ему по тем временам каждый командированный отстёгивал по сто рублей в месяц. Если что не так – тут же донос начальнику экспедиции. Затем на первый самолёт, и – домой. На завод уже летел с понижением.
      Средств у предприятий ракетно-космического комплекса хватало, возводили целые оздоровительные городки. Я побывал в одном. Моя жена дружила с женой секретаря Горкома партии и нас пригласили в гости на выходные. Местность была весьма благоустроена. Резные фанзы в китайском стиле, система прудов, полно водоплавающей птицы, рыб и речных змей. Плывёшь, и вдруг рядом с тобой поднимается из воды змеиная голова…
      Мощь ВПК ощущалась. Вели себя промышленники вальяжно, руководство полигона ни во что не ставили.
      Предприятия ракетного комплекса, чтобы ввести империалистов в заблуждение, были замаскированы под «народно-хозяйственные» – молокозавод, кирпичный завод, льнокомбинат… Несли плакаты с соответствующими призывами, а так как все друг друга знали, угорали со смеху. При прохождении, «военторг» напивался в дымину, некоторых тащили под руки. В ожидании очереди все пили. Военторг ещё нагло закусывал дефицитными колбасами, вызывая всеобщую ненависть и презрение трудящихся. Народ пил за очередную годовщину советской власти, поэтому замполиты их не трогали, боялись нарваться на грубость. Поэтому, бывшие на параде, первым делом спешили присоединиться к семьям и пройти ещё раз. Никакой принудиловки не было, каждый хотел повстречаться со знакомыми и «весело провести время». Самое смешное, что на трибунах стояли такие же сизоносые. Только от них шёл лёгкий коньячный дух. То же самое наблюдалось и на выборах. Тогда власть относилась к ним серьёзно. Как-то в нашем доме потекла труба. Бабы залупились:
      – Не пойдём на выборы!
      Сразу починили. Как-то командир полка поехал с водителем на рыбалку. При подсчёте голосов обнаружили, что одного солдата не хватает. Хватились – командира по заднице мешалкой. Правда, организовано всё было дубово. Утром вместо подъёма включалась музыка. В день выборов агитация запрещалась. Этой формальности строго придерживались. Никто не заставлял идти на выборы. Накануне всех «губарей» выпускали с гауптвахты. Вёл их в баню не кто иной, как начальник гауптвахты Жора Жанабаев. Вёл, как отец родной, даже без автоматчика, даже курил с ними! Солдат распирало от гордости и осознания своей человеческой значимости. Утром могли нагло, не заправив постель, пройти мимо старшины, не замечая того. Некоторые оборзевшие нагло не отдавали честь даже патрулю. Начальники должны были терпеть, скрепя зубами. Задержать нельзя было ни одного солдата, день считался торжеством советской демократии. И рядовые демократы торжествовали. Выборы начинались в шесть утра с огромаднейшей давки перед клубом. Упорно циркулировал слух, что фотографию первого проголосовавшего напечатают в газете и счастливчику даже дадут отпуск. Хотя таких обычно фотографировали накануне вечером. Газета-то выходила утром.
      Никому не приходило в голову кого-то вычёркивать. Своих начальников, выбиравшихся в органы местной власти все знали в лицо. Они решали конкретные вопросы. Когда генерал Галкин, замначальника полигона пришёл на встречу с избирателями, ему устроили овацию минут на пятнадцать. Все знали, что район, от которого его выдвигали будет жить без особых социально-бытовых проблем.
      Город был привязан к двум вещам: реке Сыр-Дарья, которая значительно обмелела за последние десятилетия, и советской хозяйственной системе, которая могла зарывать деньги в песок. Сейчас только седьмой микрорайон и аэропорт «Крайний» являются базами России. Эта тридцатилетняя аренда спасла город от окончательного разрушения. С наступлением независимости в некоторых домах казахи зимой жгли костры. Теперь они стоят, как в Сталинграде. В городе и тогда все чувствовали себя временщиками. Казахи откручивали даже колёса от детских колясок. Теперь в Ленинске осталось пять тысяч жителей, поэтому особо воровать не получается. Пришлось вернуться к первоначальному состоянию навязчивого нищенства.
      Банки казахи не собирали, не видя в них товарной ценности. Открыл эту жилу один грек.
      В городе процентов 20 брошенных баб жило с «прапоров». Потом начали гнать самогон. К нам в комитет прибыла даже делегация «жён космодрома». Однажды и я отправился сосватать майора Цацурина – его семейная жизнь в очередной раз дала трещину:
      – Я дома не ем, чтобы жена не отравила.
      Пошли с ним на смотрины. Входит баба, суёт ему ребёнка месяцев шести на руки. Я ему:
      – Это твой?
      – Нет.
      – Так, что же ты?
      – Мы же не жениться, а на смотрины.
      Хотя и сам майор имел стойкую репутацию, когда я заикнулся о его предложении одной из «жён» космодрома, та только отмахнулась:
      – Тоже мне, Цацурин. Нашёл кого сватать.
      Жена Чиркова «ездила продавать шмотки». За городом она выбрасывала товар и жила с любовником 2-3 дня, он ей деньги давал. Когда его доставали, он огрызался:
      – Зато не с казахом же живёт, а с мясником. У меня в семье нет проблем с питанием.
      Как-то мы с ним пришли к «Дену». Дверь перевёрнута, Чирков нагнулся чтобы прочитать, не может сообразить 6 или 9. Однако вошли. Лежат две бабы. Похожая на калмычку Ольга курит, спрятаться с сигаретой под одеяло не может.
      «Ден» рассказал, что нашёл этих двух бесхозных ночью, когда пошёл купаться, им негде было переночевать? А так как устраиваться на полу никто не хотел, решили спать втроём.
      – Ты их трахнул?
      – А на кой они мне?
      Но бабы были голые и он – тоже. Жара. На одной из них он потом женился (просто она из квартиры не ушла).
      – Каждый год женюсь и всё неудачно.
      И всех жён устраивал на площадке. Половина столовой таких было, пока не нарвался на сестру лейтенанта Гаврика. Великовозрастная девица сразу же родила ему двойню, через год ещё одного. За два года «Ден» превратился из человека в многодетного отца.
      «Боб» Федорец в свободное от службы время любил жениться, с гордостью показывал удостоверение личности офицера, испещрённое печатями ЗАГСов. Объяснял:
      – После второго брака это становится приятным делом.
      На разводе начфин пытается выяснить:
      – Федорец, ты скольким алименты платишь?
      «Боб» багровеет:
      – Двум… одной, нет, трём… наверное.
      – Хуй ты угадал. Четвёртая прислала исполнительный лист.
      Все:
      – Га-га-га!
      «Боб» (начинает подсчитывать):
      – Сколько же я теперь буду получать?
      Начфин:
      – Успокойся, больше, чем тридцать три процента не высчитают.
      «Боб» остаётся счастливым тем, что его многочисленным жёнам мало что достанется. Начальник политотдела на полном серьёзе допытывался:
      – Вы когда остановитесь? Вы что не можете выбрать себе женщину?
      – Не могу, всё такие стервы попадаются.
      Начальник политотдела сам жил с очередной «стервой», поэтому ему сочувствовал. Наконец «Боб» нарвался на одну даму из Днепропетровской экспедиции и стал примерным семьянином. Она его быстро уволила из ВС СССР и отвезла на историческую родину, где он и поныне батрачит на приусадебном участке.
 

      В центре города, возле парка, стояла загаженная будка керосиновой лавки с проржавевшей вывеской «ГУТ МО» – памятник прошедших времён.
      При сравнительном товарном изобилии, в Ленинске, как и везде, распределение происходило по блату. Грели руки на дефицитных тогда товарах: коврах, хрустале, машинах. При Андропове начальник политотдела генерал Паршиков едва не угодил в тюрьму из-за торговли коврами. Товары приходили из Москвы и транзитом отправлялись в Ташкент и Алма-Ату. Судя по размаху поставок ковров в Ташкент, узбекские ковры скорее всего были мифом. Паршикова спасла смерть, со страху помре. Генерала Сергунина, начальника полигона, выгнали из армии за торговлю автомобилями – самый крупный бизнес на полигоне.
      Дальше распределение шло по площадкам под чутким руководством начальников управлений, начальников политотделов и командиров частей. На этом этапе распределяли уже не масштабно, а по индивидуальному плану – кто сколько урвёт. Ещё ниже остатки бросали в военторговские магазины – на откуп завмагам. Одно из ведущих мест в системе распределения занимал универмаг «Руслан и Людмила».
      На полках стояли чёботы, висели хустки. Всё остальное шло из-под прилавка. Весь магазин был увешан синтетическими шубами и вьетнамскими джинсами, благо они дешёвые – покупали детям, как одноразовые. Хотя в магазине имелась сигнализация, ей не доверяли и одновременно держали сторожа. Он сидел в будке под лестницей. Как-то ночью сторож проснулся от дикого храпа. Пошёл посмотреть: в углу, на шубах спал майор Коробко. Поскольку он ничего из госимущества не украл, а сказать, где живёт не смог, милиция завезла его в комендатуру. Благо, нашли майора в зале, если бы в подсобке – все недостачи были бы на нём.
      Жена майора Гумена работала в «Руслане и Людмиле» завмагом; связалась с прапорщиком. У того одна ценность – член до колен. Совокуплялись они в гараже на топчане. Как-то прапорщику захотелось добавить, он её для безопасности запер и отправился за вином. По дороге встретил друганов, те завели его в общагу, где прапорщик и отрубился. Часам к пяти проснулся, лап-лап – окна, стены не железные – не гараж. До него дошло, помчался назад скачками. Открывает двери:
      – Галя, извини…
      Она его молотком в переносицу. Глаз – из орбиты и вытек. Оказалось, она прождала часов до одиннадцати, а любимого всё нет. Хорошо, в гараже электрическое освещение. Включила дрель, и в злобе, не спеша, через каждые пять сантиметров просверлила капот, багажник, всё испортила , разбила окна. Потом взялась за крышу гаража. Услышала, как кто-то возится с замком – схватила молоток и притаилась. По поводу случившегося прапорщик написал: «Шёл и упал». Его комиссовали.
      После этого Гумен перестал быть уважаемым человеком – уже не его жена работала завмагом в «Руслане и Людмиле». Раньше достать дублёнку с доплатой решалось через Ивана, на чём он неплохо имел. Даже представлялся:
      – Я – Гумен, муж Тани из «Руслан и Людмила».
      Жена была как визитная карточка.
      В частях составляли мифические списки распределения дефицитов в зависимости от успехов в БиПП. «Рубящихся» могли «наградить» – за свой счёт ковром, холодильником или подпиской Иммануила Канта. Народ в остервенении брал всё, что по талонам, хотя в ближайшем кишлаке на складе всё это можно было взять по цене утильсырья.
      Предприимчивые обходили всяческие списки, покупали дефициты напрямую и тут же их перепродавали казахам, как тогда говорили, по спекулятивной цене. Я до сих пор не знаю, зачем казахам холодильники «Минск», скорее всего они тоже перепродавали их дальше, грекам или корейцам. У нас на этом попался один майор. Продал восемь холодильников, судился судом чести, исключили из партии с формулировкой «За потерю морального облика советского офицера». Запомнился его звероподобный облик и бегающие глазки. Через пол года восстановился в партии, поделился с секретарём парткомиссии «скудными» доходами. Машину падла купил и даже стал замкомандира части. Получил прямой доступ к распределению, сколотил солидный капитал и пошёл на повышение в Харьков – готовить будущих офицеров. Партия своих воров не бросала.
      Даже овощные магазины были военторговскими. Самым дефицитным товаром в городе была картошка. На ТЗБ её завозили огромное количество, но в условиях пустыни картофель «не хранится» (как заявлял начальник тыла полигона, перепродавая его кому-то, а остатки гноя для сокрытия следов. У меня в погребе картофель почему-то хранился). В городе постоянно стояли картофельные очереди, нужно было записываться с ночи и самому набирать. Даже казашки-продавщицы брезговали этой гниющей массой. Перебирать картошку не давали, накидывали лопатой в сумку, приходилось так нести на весы, а потом мыть в ближайшем арыке. Из десяти килограммов оставалось три, да и то нетоварного вида. Никакие возмущения покупателей в расчёт не принимались, военторг стоял насмерть.
      – Мы такое получили, мы такое продаём. Не нравится – не покупайте!
      Альтернативы овощным магазинам в виде базара в городе не было. Спасала крайняя дешевизна картошки – шесть копеек за килограмм, половину и выбросить не жалко. Периодически в городе вспыхивали картофельные бунты, как во времена Екатерины II. Инициаторами выступали «жёны космодрома». Эти разведённые бабы уже утеряли связь с армией и их нельзя было «привлечь», а выселить из города не позволяла брежневская конституция, дававшая права на жильё. Возмущённые бабы начинали бить и оскорблять казашек и грузчиков. Как всегда страдали невиновные – казахи картошку не употребляли.
      Такое соотношение спроса и потребления приводило к тому, что в частях картошку разворовывали ещё до Октябрьских праздников, а дальше личному составу выдавали сушёную. Картофельная эпопея на полигоне длилась весь август-сентябрь. Из Мордовии приходили эшелоны картошки, заготовленной целинными батальонами. В частях отменялась БиПП, на переборку картошки строем гнали солдат и офицеров. В полку, чтобы никто не удрал, оцепляли склад патрулями. Командиров подразделений не отпускали домой, пока не выполнят план по переборке и закладке. Поэтому картофель в мешках и ящиках воровали по кругу друг у друга, чтобы быстрее отвязаться. «Свой» метили мелом. На ворохе мешков восседал начальник тыла и не верил ни в какие заявления о выполненном плане.
      Сбежать с картошки считалось делом чести, доблести и геройства. Дезертирам трудового фронта пощады не было, в их поимке принимал участие сам начальник тыла. Как-то я был дежурным по части. Иду мимо казармы – слышу крики. Заскакиваю. Зам. командира полка Власенков с начальником тыла Череватовым давят солдата, прижали его к колонне и душат. У того уже и язык вывалился изо рта на локоть длины, не вру. Испуганный дневальный выглядывает из каптёрки.
      – Что вы делаете?
      Череватов:
      – Души его, суку!
      Солдат сбежал с картошки.
 

      По роду своей службы перед Новым годом я выступал в роли Деда Мороза. С бородой, конечно, не ходил, но дефицитные продукты, например конфеты «Мишка на Севере», доставать приходилось. Давали мне двух стерв в помощницы. Помощи от них никакой не было, только следили, чтобы я не растратил общественные средства и не накупил вместо «Мишки на Севере» водки. Предосторожность далеко не лишняя. Одна группа в составе «Кува» и Колесникова заехала аж в Джусалы, где пропадала с неделю. После чего, растратив тысячу народных денег, с разбитыми мордами рассказывали о том, что их похитили казахи, где-то держали, они еле вырвались… При всём этом рассказчики имели наглость требовать от слушателей сочувствия.
      И вот я с необъятной Тамарой «Попоной» и двумя солдатами, приданными в помощь для переноски тяжестей, начинал поход по магазинам. Вооружившись какими-то рекомендательными письмами, с чёрного хода прорывался к завмагу. Тот таращил глаза на бумагу неопределённого содержания. Понимал – надо дать, чтобы не отобрали всё. Бывали случаи, когда неудовлетворённые посетители насылали комиссии народного контроля. При выдаче завмаги норовили всучить прошлогодний «Тузик». Бабы пробовали «Тузик» на зуб и, соответственно, одобряли или не одобряли. Я брал своих спутниц измором. Часа через три, обойдя магазинов пятнадцать и набрав достаточное количество конфет, чтобы накормить детей полка, бабы склонялись к распитию спиртных напитков. Собственно, они сами этого жаждали, надо было только осмелиться предложить. Они ещё и отнекивались:
      – Зачем так много?! (Две бутылки – Авт.) В гараже, пока бабы раскладывали конфеты по кулькам и подсчитывали израсходованные деньги, я отпускал солдат за ненадобностью. После нескольких походов за водкой, пропив рублей сто пятьдесят, девки были готовы на всё – на дармовщину. Вот только погодные условия в гараже не позволяли. Хорошо китайцам – те Новый Год весной встречают.
      С видом победителя мы завозили подарки в Дом офицеров. По графику очередь на ёлку для детишек нашей части приходилась где-то на конец января. В преддверии утренника оказывалось, что жёны у всех заняты и не могут вести детей на ёлку. Таким образом, на утренник собиралась озверевшая толпа без женщин. Детишкам поскорей всучивали подарки и распихивали сироток по каким-то временным приютам, вроде детских садов, где те, случалось, оставались и на ночь.
      Сборище буквально щёлкало зубами от вожделения. Предвкушение наслаждения есть само наслаждение. Заранее были разработаны маршруты, кто к кому идёт. Собирались у отпетых холостяков, не имевших никакого отношения ни к детишкам, ни к праздникам. На кухне шипело и булькало.
      – Не берите закуски, она портит градус.
      Предостерегали более опытные. Закуску составляли блюда вегетарианские, по причине их крайней дешевизны. Покупали зелёные томаты в банках, по 35 коп. три литра, перец, фаршированный морковью. Благо дополнительная кулинарная обработка и сервировка не требовались. Банки открывали ножом и ели из них. Бабы ловко орудовали на кухне ножами, готовя неизменную «шубу». В пьяном угаре так одного и женили – по дури. Он очнулся, но было поздно.
 

      Старшина из роты зенитчиков.
      Критериями отбора прапорщиков служили: зверский аппетит, богатырский сон и лютейшая ненависть к производительному труду. (Для себя они ничего не жалели).
      Сверхсрочников принимал на службу командир полка, а уволить мог командир дивизии – на ступень выше. Прапорщика – только Главком. Вот они и засиделись – кто будет наверх подавать, что у него плохие прапорщики. Как-то командир полка Бобровский выгнал всех прапорщиков, принятых предыдущим командиром полка и набрал молодых. Спустя три месяца новое поколение ударилось в повальное блядство, многие переболели триппером. Сидит такой на совещании, грустный – грустный, пока выясняют:
      – Да кто ж кого ебал, ты можешь рассказать внятно?
      – Вот он с моей женой, а я к его пошёл, а потом он ушёл…
      Бобровский слушал – слушал:
      – Так то ж были святые люди по сравнению с вами!
      В полку всё повязано. Стоит начать со Смольянова, а закончится самим Бобровским. А он Красную звезду получил, ему орден Ленина светит. Вывод один: надо пресечь доносительство о пьянстве на корню.
      Прапорщиков в полку приходилось растить. Это в столицах претенденты в очередь стояли. А тут, если прапорщик умывается, бреется, писать умеет, то такого сразу заберут в финслужбу или строевую часть. Некоторые становились прапорщиками, потому что не удавалось стать офицером. Кравцов из финчасти, умнейший мужик, два раза был близок к получению офицерского звания. Первый раз – в Группе Советских Войск в Германии. Но курсы младших лейтенантов, на которых он учился, расформировали за два дня до производства. Во второй раз – в Ярославле, где он сдавал в училище экзамены экстерном. Но ему исполнилось тридцать два года и два дня. Фуражку офицерскую с него таки сняли, но петлицы с металлической окантовкой сорвать не смогли. Внутренне ощущал себя офицером, жил с майорской женой.
      Более-менее порядочные прапорщики – в службе вооружений, старшины в ротах, техники. Их ещё можно терпеть, но только не смотрители. Техники склонны к питию, слабы к женскому полу. Фролов, солдат срочной службы с техническим образованием, прослужив год, был произведён в прапорщики. Но пробыл в своём звании меньше суток. Утром на разводе зачитали приказ. Помню, как сейчас, стояла мерзкая погода. День до мотовоза он потратил на получение форменной одежды и, естественно, неоднократно причастился спиртом. К вечеру он окончательно одурел от чрезмерного употребления горячительных напитков. На мотовоз его уже волокли под руки и сапоги бессильно чертили песок. Подполковник Мильков – зам по вооружению, у которого в подчинении состоял Фролов, как сглазил:
      – Ну, что-нибудь выкинет.
      Действительно, слегка протрезвев, Фролов полез в женское общежитие по балконам, хотя можно было войти в дверь (у нас и понятия не было о комендантах). Долез до пятого этажа. Баба на кухне смотрит – кто-то влазит в окно с балкона. Не долго думая, ударила сковородой. Фролов спикировал на землю, а там патруль. Их, как собак крутится вокруг женского общежития. «Заломали» беднягу.
      Утром звонят Бобровскому из комендатуры:
      – Ваш прапорщик Фролов…
      – Какого хуя Фролов, нет у меня такого!
      Уволили по телеграмме Главкома. Завезли машиной на развод. Прямо на плацу начхим линейкой сорвал погоны. Он был любитель, на строевом смотре ходил – смотрел у кого из солдат плохо пришиты. Один пришил леской, линейка застряла, порезал руку. Форму – до срока носки – забрал начвещ. В обед уже шёл наш Фролов, как миленький, в столовую с песней:
      «На чеку стоят ракеты в бой готовые всегда…»
      И шамал перловку.
      Порода фельдшеров – специалисты, но извращения у них в крови: насилуют солдат, глотают колёса… Однако с виду – интеллигентные. Их все уважали – в трудную минуту у них можно было урвать стопарик. И не «гидрашки», который Васька «Шарон» нальёт, – воняет за версту, а сладкого, медицинского.
      Следующая категория – начальники вещевого и продовольственного складов, столовой, кладовщики, автомобилисты. Из них вышли первые менеджеры. Для таких перестройка была мать родная. Я знавал одного депутата Верховного Совета, выдвинувшегося на гробах. Он возглавлял мастерскую в Ташкенте в период афганского конфликта. Сколько леса продал! Сколько народа построилось!
      Многие из того поколения прапорщиков теперь за рубежом. Наш Остапенко продал вещевого имущества на миллион (по тем ценам) и удрал. Теперь в Англии.
      Замыкали список шеф-повар и начальник пожарной команды. Публика, умевшая всё. Им бы давали первый разряд, но самый меньший – пятый. Прапорщик Яшин по кличке «Мухуил» нагло заявлял зам. по вооружению:
      – За хуй вы меня укусите, товарищ полковник. А завтра пожарка на старт не выедет. Кому придёт служебное несоответствие?
      Действительно, пожарная машина Супер-Маз, как вагон. Заправку ракеты топливом без неё производить нельзя. А кого ты за руль посадишь, рядового Тулимбекова? Надо сажать прапорщика.
      Раз Яшин зашёл к командиру полка:
      – Владимир Иванович, можно я раньше уйду?
      Он в него – графином. Тому – как с гуся вода, только окатило. Мало того, командир потащил Яшина на совещание:
      – Дурак, какой я тебе Владимир Иванович, тоже мне, родня объявилась.
      Грехопадение Яшина было типичным в его среде. Секретарь парткома майор Давлетов, – бездельник номер один – писавший протоколы, доносы на сослуживцев и разбиравший семейные дрязги, по поручению командира полка занялся моральным обликом прапорщика Яшина. Тот как раз в очередной раз изгнал жену из дома, застав её с сослуживцем. При бегстве она ещё успела унести шубу супруга, чем ввергла Яшина в неистовство, ибо он знал, что она её в секунду спустит казахам. Яшин гнался за неверной супругой, но босиком по снегу её не догнал. Давлетов нагрянул к Мише в опохмельный час, позвонил. Тот по простоте душевной открыл, думая, что «друганы» принесли опохмелиться. Взору изумлённого Давлетова предстали мешки с гречкой, сахаром, ячневой крупой, ящики банок кильки в томате, девятикилограммовые банки томатной пасты… Короче, весь набор продуктового склада. Давлетов начал орать, созвал соседей в понятые. Отлучиться, однако, побоялся, дабы Яшин не перепрятал товар. Усилиями Давлетова из части была вызвана комиссия. Изъятые продукты были торжественно погружены в хлебовозку и отвезены в клуб части, где и выставлены для обозрения в фойе. Рядом с продуктами стоял Яшин в засаленной форме и шмыгал носом. Мимо проходили офицеры и прапорщики, некоторые подбадривали беднягу:
      – Не переживай, Миша.
      – А я и не переживаю. Вот Машка, сука, шубу ебанула новую!
      Шуба была синтетическая, ядовито-жёлтого цвета. Курить в ней было опасно, горела, как неопалимая купина.
      В тот же день Мишу и судили. После суда в столовой начтыла и начпрод повалили несчастного на пол и отняли ключи – символ утерянной власти. Сопротивляясь, Миша укусил начпрода за щёку. Командир приговорил Яшина к изгнанию в пожарники. Следующей мерой наказания было увольнение из армии без выходного пособия.
      Все прапорщики брезговали ходить в офицерскую столовую. Ели в солдатской за одним столом. Только Жанабаев и Кравцов из финчасти питались в офицерской столовой и ходили в форме. Остальные – матёрые, звероподобные прапорщики тыла, с лоснящимися небритыми щеками, заплывшими красными глазками, в засаленных на пузе и на спине кителях, в приплюснутых от сна фуражках. Их не допускали ни на какие смотры или проверки, оставляли сидеть дома.
      Как-то на стадионе сдавали тактику. Проверяющий подал команду «ложись». Прапорщик Рязанцев, кличка «Борман», лёг на спину, положил автомат на живот.
      – Вы что не знаете, как выполняется команда «ложись»?
      – Я всегда так ложусь.
      Все прапорщики заканчивали в Ленинске техникум связи. Даже один таджик – начальник банно-прачечного комбината, продававший казённые простыни с клеймом «МО СССР ВЧ 34200» и неровной звездой, вырезанной из протектора. Едут на службу мотовозом, играют в кости на деньги. Лоснящиеся, отвисшие щёки братьев Чабанцов в такт костям катались по плечам. Выигранное по копейке пускали на выпивку в Тюратаме, другой формы общения между собой они не признавали. Служба начиналась с рысканья чего бы ещё продать. Когда ничего под рукой не находилось, начинали склонять начальника вещевого склада продать танковую куртку (они шли за два литра спирта). Тут же находили покупателя и того, кто тайком запишет эту куртку на своего командира.
      Прапорщик Стебунов проспал и опоздал на мотовоз. Нужно было добираться на попутных 40 км. По дороге его догнал на своей машине командир части вместе с замполитом и начальником штаба:
      – Пьянь несусветная, приедешь в часть, я с тобой разберусь! Готовься на суд чести.
      С перепугу прапорщик вцепился в запасное колесо на заду «УАЗика», упёрся ногами и так доехал до штаба. Спрыгнул, обошёл сзади и стал в строй. Подошёл командир.
      – Капитан Кобелев, ко мне! Где ваш прапорщик Стебунов?
      – В строю.
      – Как в строю? Где? Что вы мне голову морочите?
      – Вон стоит.
      У командира отвисла челюсть.
      – Где вы были товарищ прапорщик?
      – Здесь был.
      – Как вы приехали?
      – Мотовозом.
      Все прапорщики клятвенно подтвердили, что ехали вместе со Стебуновым и играли с ним в карты. Эта коллективная галлюцинация так и осталась для начальства неразгаданной, хотя командир, замполит и начальник штаба по очереди вызывали Стебунова и все допытывались.
      – Так это ты был на дороге?
      Кончил Стебунов плохо. Его, пьяного, искусали на стадионе комары, случился аллергический дерматит. Вспух, как подушка.
      Однажды командир полка едет на машине и видит, как между барханами прапорщик несёт мешок, явно что-то ворует. Открывает – полный мешок панам. Прапорщику – «суд чести», он и сам не знал, зачем они ему были нужны.
      Когда судили прапорщиков, все офицеры собирались в клубе поглазеть на это шоу. Падшего начинали топтать. Я был заместителем председателя суда чести, вёл обвинение в стиле Вышинского. Обвинял беднягу в падении боеготовности, дисциплины, роста неуставных взаимоотношений. Прапорщик на суде обычно не сопротивляется, потеет, багровеет, бледнеет, вращает глазами, но молчит – словарный запас ограничен. Прапорщик Чабанец так и не смог объяснить, зачем ему понадобился мешок гречки. Он был завстоловой, мог готовить её себе там хоть каждый день. Но жадность возобладала, завёз себе домой, соседи тут же донесли.
      Подобная юридическая практика позволила мне постичь механизм политических репрессий 30-х годов. У тогдашних обвиняемых образование тоже было классов по восемь. Офицеры, те огрызались немилосердно, образованные, как-никак академии покончали. Подавали апелляции, тот же суд за мзду и писал.
      После развода занятые на спецработах разъезжались, остальные расползались по тыловым курилкам от греха подальше, чтобы не попасть на глаза ошалевшему от безделья командиру полка. Абсолютное шатанье. Получали спирт, шли «изучать МАЗ», пропадали там дня на три. Жёны искали:
      – Что у вас за наряды, мужа неделю нет дома!
      Ответственный по управлению как-то пожаловался начальнику тыла:
      – Шатуны. Выгнал их из бани, смотрю, они уже в «пожарке», выгнал из «пожарки» – они в КИПе. (В КИПе был один из основных притонов, Авт.). Глаза стеклянные. Доложите по книге расхода личного состава!
      – Те уехали на старт, те на МИК…
      Как ты их проверишь, когда названные объекты за десять километров от площадки?
      – Вы бы им хоть задания ставили.
      – Что я дурак, чтобы ещё натворили чего.
      Некто из прапорщиков послал на «квашпункт» команду – убирать отходы. Двадцать человек залезли в эту ёмкость с вилами, прапорщик, по простоте собирался вёдрами подавать. Угорели все, кроме него.
      Прапорщик Чуйко отнимал сухой паёк, выданный солдатам на сельхозработы.
      – Ребята, вы же рисовую обрушку грузите. Потрите её между ладошек, в ней битые рисинки. У меня жена дома только этим и занимается. Мы сами едим рисовую кашу. А вы всё тушёнку… Я когда представляю эту картину, как семья прапорщика Чуйко ест кашу из обрушки, плакать хочется. Он действительно набирал по несколько мешков обрушки и продавал казахам, те кормили скот.
      Пристыженные солдаты, осознав необоснованность своих претензий, перешли на подножный корм – утащили у казашки казан и варили обрушку с солью – на рисе не пропадёшь. Угрызения совести таки настигли Чуйко на рыбалке. Он уснул в лодке. Ночью товарищи проснулись от страшного крика, вытащили скрюченного прапорщика, – тому приснилось, что его похоронили живьём.
      – Потрогаю руками, вокруг доски.
      Прапорщик Козятинский умудрялся продавать казахам консервы «Щи-борщи» под видом тушёнки. Как-то он, будучи в штатском – спортивном костюме и кепке – уснул в Джусалы на базаре. Пока он спал на прилавке, в кепку, лежавшую рядом накидали медяков. Сердобольный народ думал – из тюрьмы сбежал. К слову, казахская милиция лежачими, будь-то пьяный или мёртвый, принципиально не интересовалась. На базаре они собирали бакшиш с торгующих. Будучи по совместительству и участковым инспектором местной милиции, я как-то поинтересовался, почему на доске «Их разыскивает милиция» не развешивают ориентировок, благо тех накопилась куча. Начальник только махнул рукой. По-своему он был прав. Кто прийдет в Джусалы (6 часов поездом от Казалинска) прятаться?
      Как-то Козятинский выпросил у новоприбывшего офицера за какую-то услугу бутылку водки. Тот поставил. Но прапорщик мнётся, не уходит.
      – У меня жена алкоголичка, лучше бы вы совсем не давали. Ей одной мало – выгонит или убьёт.
      Офицер вошёл в положение, а за углом Козятинского уже ждали приятели, там же и распили.
      Образ прапорщика-коммуниста из штабных никогда не изгладится в моей памяти. Из тыловых был Уманец. Его потом выгнали – украл сахар. Всё крал на ходу. Из моего стола стянул запалы к учебным гранатам. За этим я его и застал.
      – Зачем?
      Глаза бегают. Не знает. Наконец нашёл им применение. С корешом зажигали запалы и сбрасывали с балкона вниз. Они летели, как ракеты, а там стояла его машина. Обжёг краску на крыше.
      Жёны прапорщиков отличались особой стервозностью. Прапорщик Крашенинников и «Батя» Смирнов поехали на новом зелёном «Москвиче» на рыбалку. Солдаты эту машину буквально облизывали. Купил её «Кроха» на деньги жены – она работала в военторге. Народу объявил: «Тесть дал деньги». Потом узнали, что она из детдома. «Батя» напился, стал мочиться на колесо, покачнулся и погнул головой крышу. «Крохина» жена, когда увидела, сняла туфель, развернулась и – мужа в лоб. «Удар де Невера» – каблук пробил череп, «Кроха» навзничь, глаза закатились, со лба струйка крови. Баба в визг. «Кроха» со временем пришёл в себя, но глаза так мутными и остались.
      Жена Уманца происходила из круглых сирот, поэтому отличалась зверским аппетитом. К восемнадцати годам закончила восемь классов, дальше держать воспитанниц в детдоме было нельзя – беременели. Преподаватели их с третьего класса драли. Они же не соображают. Живого весу в ней было килограмм 200, от шеи к лобку – сплошные складки. Как раз началась перестройка, и в журнале «Знаменосец» было опубликовано её фото в бане с мужем. Он устроил её в штабе писарем. Они любили друг друга с пятнадцати лет.
      Прапорщик Вася «Шарон» также страдал от своей половины Эрны Адольфовны. Жена – немка, каждые выходные, по два дня, заставляла его делать уборку в квартире. Служил он «макаронником» лет пятнадцать, доносил свою первую шинель до состояния рогожи, за последующие он получал сукном и продавал. Как-то в мотовозе я сел на неё, Вася встал и оторвал полу. Столько плача было!
      Работал он начальником ГСМ. Заправил меня бензином с водой. Опустил шланг пониже и зачерпнул с водой (кому положено, получали бензин сверху). Зимой в пустыне бак замёрз. Пока шли двадцать километров до жилья, мы с Егоркой успели договориться его убить. Я взял автомат, хоть по складу погонять, но он, как прознал, две недели на службу не показывался. Потом принёс банку спирта, передал через мужиков.
      Бензин он в конце концов продал казахам. В смотровой люк вварил трубу, влил в неё ведро бензина и так замерял. Когда «Шарон» перевёлся в Джунгиз-Тюбе, хватились, – а в цистерне и дно прогнило.
 

      в просторечии в/ч тридцать четыре по двести. Наш полк формировался в Малой Вышире в 1941 г. каким-то капитаном. После первых боёв полк исчез из виду и объявился только в 1944 г. в резерве Главного Командования и начал свой боевой путь. Исторический формуляр полка поручил мне написать начальник штаба Абельгазин Карим Абельгазинович, кличка «Абель». Этот бред из 1941г., написанный химическим карандашом малограмотными писарями никто не читал. Я написал заново. Формуляр был необходим, чтобы получить новое боевое знамя (прежнее истлело – обсыпался шёлк). После того, как Боевое Знамя части начало расползаться, оно перекочевало с поста No1 в сейф командира полка. Когда пост убрали, все вздохнули с облегчением, особенно начальник штаба, финансист и дежурный по части. Уже не нужно было следить за тем, чтобы часовой на посту не уснул, некоторые садились на денежный ящик и кимарили.
      Кроме истлевшего шёлка в сейфе командира полка хранились два пакета: красный и синий, а также металлическая печать с полным наименованием части, – ею на выборах опечатывали урны. В условиях планового хозяйства печати воинской части выполняли сугубо ритуальную роль, – что за справка без печати. Благо в «секретке» хранились дубликаты всех печатей. При отсутствии начштаба писарь заклеивал две палочки на запасной печати бумажкой и штамповал документы по указанию ответственного лица. У меня этих бланков и сейчас немеряно.
      Самой ходовой гербовой бумагой среди солдат были всевозможные характеристики – рекомендации для поступления на гражданке. Этот бланк стоил сравнительно дорого, поэтому начальник клуба лейтенант Галкин решил и себе пополнить скудные лейтенантские доходы. Имея с детства талант резчика по резине и уголовные наклонности, он за час сварганил гербовую печать части из старого солдатского каблука. Копия полностью соответствовала оригиналу, кроме того, что на оригинале луч звезды вырезан криво, а Галкин, как и всякий профессионал, не терпел халтуры и сделал звёздочку правильной. На чём впоследствии и погорел.
      И пошли гулять по городам и весям нашей необъятной родины всевозможные характеристики-рекомендации, с которыми в различные учреждения являлись самые отпетые. Это удовольствие стоило в пределах десяти рублей, Галкину начало хватать денег даже на кабаки. Своим поведением он привлёк внимание сослуживцев, кто-то донёс. Когда на клуб налетела проверка, проверяющие с изумлением обнаружили в верхнем ящике стола солдатский каблук с печатью.
      В 1965 году за участие в войне наш Таллинский и Свинемюнденский полк был награждён орденами Кутузова и Суворова третьей степени – далеко не полководческими, ими награждали офицеров от командира роты до командира батальона. Я подозреваю, что в полк в это время попал кто-то из «блатных» и стребовал эти ордена. Прочие части на полигоне не имели и таких. Строители выползали с орденами «Знак Почёта», «Трудового Красного Знамени», ими же в основном награждали и офицеров, да ещё медалью за «Трудовую доблесть».
      К сорокалетию Победы, в ознаменование боевого пути полка, кому-то пришла в голову идея, привезти в часть некоторое количество эстонцев. Альбомами с фотографиями пусков удалось соблазнить человек пятнадцать. Пока их везли два дня по пустыне, некоторые опомнились. Эстонцев бросили в карантин вместе с узбеками. Все они сразу же разучились говорить по-русски. Только один Баглушевич хотя и говорил по-эстонски, не смог отвертеться. По утру эстонцы встали в кружок и запели псалмы. Баглушевич объяснил, что они все – Свидетели Иеговы.
      Но отцы-командиры были неискушены в вопросах вероисповедания. Тогда Баглушевич настучал в особый отдел, что у всех эстонцев родственники в Швеции, а у одного даже в Америке. Это подействовало: секретная часть осуществляет боевые пуски, а в ней обнаружилось сразу пятнадцать иностранных шпионов. Стали искать крайнего. Инициатором идеи оказался начальник штаба первой группы. С него и спросили за потерю бдительности. А эстонцев отправили назад, с перепугу даже в стройбат не загнали.
      Я уже был в Киеве, когда наш полк опять отличился – признали новую власть. Художники на плацу нарисовали портреты членов ГКЧП, а в обед их свергли. Жаль, в полку танков не было, чтобы на Москву направить. Автоматы только в роте охраны, и на МАЗах до первопрестольной не доедешь. Кто-то из доброжелателей донёс, Руцкой прислал комиссию. Начальнику политотдела полковнику Белкину и начальнику управления полковнику Петренко какие-то штатские там же, на плацу, на глазах изумлённых офицеров, как в 1937г. сорвали погоны и затолкали в машину. Правда часа через три выкинули. Горбачёв подписал указ о лишении обоих воинских званий. «Петреня» помер с горя. Как выразился Язов: «Старый дурак, чёрт меня дёрнул». Начальника полигона, генерала Крышко, я всё-таки пристроил на Украине начальником центра административного управления стратегическими войсками.
      Наша 38-я площадка курировалась лично замглавкома РВСН генерал-полковником Яшиным. Под конец существования СССР она стала объектом неясного циклопического строительства. Навезли камня, разбили площадь, соорудили два огромных мраморных фонтана. Один назывался «Черномор», другой – «Воевода». Возвели двухэтажные бараки. Это была страшная государственная тайна. Я подозреваю, что строили шикарный генеральский бордель. Ленинск их уже не устраивал, хотелось экзотики.
      Как-то командир полка захотел рубануться и показать казарму. Её ремонтировали месяц, вкалывали день и ночь, собрали все кондиционеры, бельё, кровати с деревянными спинками. Прапорщикам-старшинам пошили новую форму, надушили матрацы одеколоном «Шипр». Показуха была дичайшая. Солдат туда не пускали – они жили на стрельбище. Командир подразделения тоже втайне надеялся получить подполковника досрочно. Но жестоко ошибся. Генерал сказал, как отрезал:
      – Полковник. Меня последние тридцать лет от солдатских портянок что-то тошнит.
      Приезжал Яшин на полигон, как контрик, без свиты, за ним молча ходили всего два полковника. Замкомандующего примкнул к ГКЧП и тайна площадки была погребена навеки. Солдаты засрали фонтаны. Считалось, что строить туалеты в пустыне – признак дурного тона. Солдаты ходили оправляться за бархан, для офицеров построили дощатый нужник. Специально для Устинова возвели кирпичный туалет с синим унитазом из итальянского фаянса и, невиданное, – подвели воду. Только охрану выставить забыли. Прапорщики сразу же скрутили унитаз и зарыли его в песок, потом обменяли на водку. Видел я этот унитаз в одной из квартир Ленинска.
      Вскоре руины кто-то поджёг. Спихнули на строителей. Наверное так же строили и пирамиды.
 

      РВСН комплектовались с бору по сосенке. Главком Неделин дал команду в войска – подобрать лучших офицеров, желательно имеющих высшее образование. А кто из них его имел после серии Жуковских чисток? Потребность ракетных войск составляла тысяч восемьдесят-девяносто офицеров. А перед этим вычистили тысяч четыреста. Командиры частей восприняли приказ откомандировать лучших офицеров, как Божий дар и кинулись переписывать аттестации – чтобы избавиться от самых отъявленных. Вместо того, чтобы развернуть сеть военных училищ, в Капустином Яре и Ростове были созданы учебные центры, куда нагнали лётчиков, моряков, пехотинцев. Там гражданские специалисты из «шаражек», поднаторевшие на ракетах ФАУ-2, кинулись обучать эту публику. Но не тут-то было. Увидев ракету, кандидаты в ракетчики дико засомневались, что эта бочка полетит. А так как их загнали в степь, откуда не сбежишь, пока не выучишь матчасть – не отпустят. Зато у каждого был ТТ – мог застрелиться по желанию. Некоторые сходили с ума и стрелялись. Научить чему-либо представителя первого послевоенного поколения ракетчиков, чей отец ещё совсем недавно брал Берлин, было невозможно. Процентов шестьдесят сразу отсеялись, как не поддающиеся не только обучению, но и элементарной дрессировке. Из остальных наскоро сколотили несколько дивизионов – достаточно, чтобы пугать империалистов. Новоиспечённых ракетчиков кинули в самую невероятную глушь, куда даже староверы от гонений не скрывались. Оловянная, Ледяная, Слюдяная, Дровяная и иная …ная. Процентов двадцать закосило и сбежало по дороге. Остались те, кому нечего было ни терять ни приобретать в этой жизни. Они и выковали ракетно-ядерный щит Родины. Бессмертное поколение «железнобоких». С развитием ракетной техники исчезла субкультура, привнесённая подводниками и кавалеристами.
      Последние выпускники Пермского среднего военного училища, – «рексы» по духу, «ракетчики» по диплому. Они единственные в полку носили значок ВО – «вроде бы учился». В училище преподавали полный курс подготовки командира взвода по программе сухопутных войск. За два года курсанты с трудом постигали единственную техническую дисциплину – ТСО Зона 1М или 13Ю1. На изучение ракеты времени не оставалось. Все выпускники, как на подбор, были низкие, коренастые, мастерски бегали кроссы и люто ненавидели подчинённых. Пройти мимо и не пнуть солдата ногой, не обругать дневального, считалось ниже их достоинства. Некоторых взводных солдаты боялись панически. Они были вне конкурса, как воспитатели, но в полку, где 90% – «яйцеголовые» с академическими значками, они были лишними и выше должности начальника инженерной службы дослужиться не могли. Как правило, быстро спивались и их отправляли в отстойник офицерских кадров – ТРБ, где они пополняли ряды престарелых капитанов и окончательно забивали на службу. Были такие ругатели, с которыми никто не решался связываться. Один знал матерное слово из восемнадцати букв «ебтвоюгосподибогасаламатьматросики»… (дальше так цинично, что я не решаюсь пересказать). Женщины, которые такое видели, но не слышали, визжали, мужчины изумлялись. Это был золотой фонд Вооружённых сил, жаль воевать им не пришлось, Афганистан бы взяли за неделю. Взяли же они Казахстан, который по площади в десять раз больше.
      Старший лейтенант Егорыч, «Брат Евлампий», выходец из прапорщиков, промышлял силой. Чиркову затащил пианино на спине на четвёртый этаж. Когда трахал, на член надевал баранки. Сам из староверов, он от нашей жизни дошёл до ручки: пил, курил, но упорно не матерился. Как-то мы ему на фуражку вместо кокарды прицепили пуговицу; он это заметил, молча снял топор с пожарного щита:
      – Убью!
      Мы еле убежали. А так ласковый такой, двухпудовками баловался. Ходил на медведя с рогатиной – отец заманивал, а Вованя колол. Показывал фотографию: батя такой плюгавый, и не подумаешь на него. Ловил силками зайцев и сайгаков. Делал капканы из двуручной пилы. Как-то Арбузов вёз смену караула, видит – в снегу сидит сайгак и дёргается. Подвела жадность. Пошёл забирать добычу и попал во второй капкан – через валенок открытый перелом.
      Братья Арбузовы – «два брата с Арбата и оба горбаты» – сами из Ленинска. Отец, капитан – забулдыга, помер от спирта в жару. Осталось после него два лихих взводных местного пошиба с мелко-уголовными замашками. Проведя детство в Ленинске, они понимали по-казахски. Как-то мне доложили о ЧП. Выехал на место происшествия, смотрю: лейтенант Арбузов, обычно тихий, стоит посередине комнаты с ружьём наперевес и читает по бумажке приговор. В углу жена с тёщей. Я вмешался в деятельность суда, отнял ружьё. Патроны были заряжены пулями. Наутро, он как ни в чём не бывало, опять пришибленный. Оказалось, что тёща Арбузова, с которой он сожительствовал, приняла к себе мужа на тридцать лет моложе, мало того – таджика после стройбата. Гена плевался:
      – Я всё повидал, но это блядство терпеть нельзя.
      Развёлся с женой, передал эстафету таджику – теперь тот жил с обеими, кровать-то одна. Когда Гену спрашивали:
      – Неужели ты тёщу ебал?
      Он наливался кровью, затягивался сигаретой:
      – А у неё что – поперёк?
      Было их два брата. Командир полка Лемишинский бывало радовался:
      – Как хорошо, что ко мне второй не попал.
      – Никогда не обижай лейтенанта. Не дай Бог он станет твоим начальником.
      Учил меня майор Гумен, исходя из собственного горького опыта. Он гонял лейтенанта Фархуддинова по кличка «Ренат» (может кто вспомнит поганого татарчонка). Правда выучил. И нарвался. Лейтенант был образованный, пробился в капитаны, а Гумен остался у него в подчинённых майором . Его и назначали постоянно ответственным. Солдаты пели:
      – А бессовестный Гумен в автопарке дрочит член!
      Единственным полководцем в полку был капитан Пихтовников. Сам с флота, он здорово разбирался в тактике и умел составлять боевые документы. Пришёл он в часть капитан-лейтенантом в 1964 году и ушёл через двадцать лет капитаном. Сколько я помню, его всегда судили судом чести за аморалку, в то время, как остальных – в основном за пьянку и невыход на службу. Французы ещё в XVI веке считали, что разврат – более возвышенный порок, чем пьянство. Как-то Пихтовников повёл в поход группу десятиклассниц. Несколько вернулись беременными. В полку он нужен был всего несколько дней в начале года, когда составляли документы и для подготовки учений. Всё остальное время он сожительствовал в особо изощрённой форме.
      Был у нас капитан Федорец, «Боб». Его боялись ставить даже старшим машины. Как-то заехал на переезд – машина застряла, кузов остался на рельсах, несколько человек покалечило. С тех пор основной задачей Федорца было прийти утром на развод и кантоваться до вечера. Ходил с фуражкой под мышкой. Имел по два выходных, на хозработы не назначали – числился в боевом расчёте. Таких в полку было процентов двадцать – оплот режима. Система их окончательно искалечила, никакой империализм с ними был не страшен. Федорец не знал, где находятся Соединённые Штаты, – для него противником был тот, на кого укажет командир. Карты он видел последний раз в училище, да и то игральные. Газет и книг не читал, читающих презирал. По натуре был гедонист: водка, бабы, рыбалка, охота… Ничего из того, что в жизни напрягает. При малейшем недомогании ложился в госпиталь на месяц. Высокий, худой, седой, глаза бараньи навыкат и мутные. Бывало, ставишь ему задачу, а его лицо излучает такую безысходность, будто он слушает собственный смертный приговор. У отца-командира сразу опускаются руки. Понимает, что «Боб» не только не будет делать, но даже в суть не вникнет. Не дай Бог, что-нибудь сотворит с собой или с солдатами! Поэтому его и отпускали с миром. Когда кому-нибудь всё же удавалось всучить «Бобу» какое-нибудь приказание, он начинал томиться, без толку хлопотать, всем рассказывать, спрашивать совета, плакаться на свою горькую долю:
      – Вот меня нашли, дурака крайнего. Сказали взять двух солдат и отвести в автопарк. А где их найдёшь?
      Доказать собственную ограниченную служебную пригодность означало значительно облегчить для себя тяготы службы. Мечтой большинства «безродных» офицеров было, чтобы никто не кантовал до дембеля. В данном случае «родовитый» совсем не означало, что папа был маршалом.
      «Моя мама во Владимире – директор ЦУМа» – служило достаточным признаком родовитости. До капитана «безродные» ещё кое-как дёргались, служба вела. Если взысканий не нахватаешься – дадут капитана. «Старлейских» должностей в полку практически не было. Зато майорских – нехватка, и на них, как правило, сидели настолько прочно, что «выбить из седла», по Симонову, могла только смерть или дембель. Майоров «выбивали» только за пьянку, но они, за редким исключением, не пили. Я помню только два случая: один – Коля Баранов, а другой – пьяный упал с балкона.
      Капитаном можно было стать и повторно. Некоторые, проходившие по 10 лет в майорах, к своему вящему изумлению в одночасье становились капитанами. Сию горькую чашу у нас испили Коля Баранов, Фирсов и Бек. Умнейшие люди были, крупнейшие специалисты. Бек даже закончил институт марксизма-ленинизма. Не напейся он к приезду комиссии из Москвы, не начни в чём-то убеждать проверяющих, – дослужился бы до начальника политотдела. Что интересно: эти несчастные пили не больше других, их даже от алкоголизма не лечили. Просто попали под очередную антиалкогольную кампанию. Даже на лице у них была какая-то печаль безысходности. Испытав такое, в злобу не впадали: изумлялись пару дней, но пить не переставали. К реабилитации не стремились, автоматически (по возрасту) попадали под увольнение. Им все сочувствовали. Мне они чем-то напоминали муравьёв, отбившихся от муравейника.
      Престарелые капитаны, выбившиеся в майоры, были куда хуже. В них просыпалось что-то омерзительное, хищническое. Донченко («Доня») ходил капитаном три срока, пил вместе со всеми, но стоило ему получить майора, начал закладывать прежних собутыльников. Его не боялись: «Донченко ответственным – можно выпить». А он всех перенюхал в клубе и наутро написал докладную. Мало того, на партсобрании призывал к сплочению рядов. Заочно поступил в академию в Харькове – это было вершиной падения. Да, идущие вниз были намного симпатичней…
      К майорам уже обращались по званию, их не назначали возить больных и старшими машин. Даже за крупный залёт майора никто не мог изничтожить. Начальник полигона был комкор, а посадить майора на гауптвахту мог только командарм и выше. Коменданты только зубами щёлкали, видя поддатых майоров. Даже методически, на инспекторском смотру, седой капитан вызывал немой вопрос проверяющего: «А не заслужился ли этот ветеран в армии?» В то же время, майора седины только украшали. Рядом с капитаном стоял трясущийся майор Уржумцев и мог быть спокоен за свою судьбу, как и все секунд-майоры во всех заштатных гарнизонах со времен «аса» Пушкина – русского летчика.
      Майор «батя» Смирнов был похож на Моргунова, имел килограмм сто пятьдесят живого веса, кулак с детскую голову. Шинель с засаленными погонами носил, как распашонку, сапоги пятидесятого размера. Представлялся к майору четырежды. И каждый раз попадал в комендатуру – начинал обмывать авансом. Зная его слабость, на четвертый раз – засунули в наряд, утром получил майора. Из всех материальных ценностей имел только икону, писанную маслом на доске и рукописную Псалтырь – украл из старообрядческого скита в Подмосковье. Хотя объяснения Смирнова и вызывали у меня сомнение, – на иконе был изображен Серафим Саровский, – но мы с ним соглашались. Попробуй не согласись, ведь брага-то была его. Приходишь к нему, и прежде, чем предаться пьянству – любуешься. Пока трезвые – читали вслух, пытались учиться по-старославянски, несли хулу на государство… Тут же на нас и доносили.
      Майор Доровских, заправщик БРК (Боевых Ракетных Комплексов) – последний выпуск кавалерийского училища, не брезговал пить вино из горлышка в общественном туалете:
      – Самое тихое место, никакая блядь не отнимет.
      «Человек из Сомюра» – после расформирования кавалерии служба для него утеряла смысл. Чем дольше Доровских служил, тем больше понимал, что РВСМ являются прологом гибели империи. Ещё Дуэ писал: «Летящему самолету в плен не сдашься». Считается, что первым осознал военную непригодность ядерного оружия Мао Цзе Дун: «Атомная бомба – бумажный тигр». Ракеты могут служить только сдерживающим фактором в политике. Доровских понял это ещё раньше Мао Цзе Дуна.
      Больше всего в жизни Доровских интересовали его хромовые сапоги. Ходил в начищенных до зеркального блеска – только без шпор. Клеил погоны: берет, сгибает «крылышком», намазывает эпоксидкой, полирует звездочки. По особой милости сделал такие и мне:
      – Учись, лейтенант.
      Важно было не переборщить с клеем, чтобы погон не пропитался насквозь. Меня потом за эти погоны на строевом смотру драли.
      Доровских принадлежал к поколению, носившему золотые погоны, отмененные после 1956 г. Настоящий офицер тогда брезговал командовать солдатами, ими командовали сержанты – «унтера». Призывали на три года, а служили сколько мамка Родина прикажет. Старший лейтенант Доровских являлся пред солдатами, как Лик Божий, в ореоле золотых погон. Серая солдатская масса (многие по-прежнему неграмотные) цепенела.
      Как он ненавидел солдат! Будучи дежурным по части, даже ночевать ходил в гостиницу, чтобы в дежурке не спать – там пахло солдатами. В должности ЗНШ Доровских имел отдельный кабинет, я туда приходил прятаться. Купишь ему «Примы», он сначала взгреет, а потом начинает рассказывать «за жизнь». А если ещё и шкалик поставить!..
      Доровских числился ЗНШ по связи, но был невыразимо далек от связанных с этим технических проблем и глубоко презирал любые формы связи, кроме личного общения. Как-то командир полка вызвал его к себе:
      – У меня ни один телефон не работает!
      Доровских его внимательно выслушал:
      – У меня тоже.
      Молодой перспективный майор потерял дар речи. Понял – любые претензии к Доровских беспочвенны, телефон все равно работать не будет. Пошел другим путем – вызвал связистов.
      С Доровских прощались на разводе. Дали «черную» (мельхиоровую) медаль «Ветеран Вооруженных Сил». Юбиляр её выбросил в кусты. Кто-то увидел и донес замполиту. Тот попытался вразумить Доровских:
      – Вам её Родина дала, товарищ майор!
      На что услышал:
      – Иди ты на хуй со своей родиной и со своей медалью.
      Это были его последние слова в полку.
      Доровских подготовил себе достойную замену. Дали ему ст. лт. Новикова. Исполнительный, технически грамотный специалист за полгода сидения с Доровских в одном кабинете превратился в монстра. С трудом сдали в академию – как человека можно разложить!
      Майор Цацурин, зам. по вооружению группы, был крепок, летом мог выпить флягу спирта. Имел железное правило: подчиненных нужно давить. На семинарах по правилам работы с подчиненными на почве своих убеждений он не раз вступал в дискуссию с фарисействующими политработниками, проповедовавшими любовь к подчиненным. Как-то он допустил довольно крупный просчёт по службе – не так установил какой-то агрегат на «изделие». Проверяющий напустился:
      – Вы что, товарищ майор, не допонимаете? Как ваша фамилия?
      Посмотрел: рожа свекольная, глаза маленькие, злые-злые, хотя сам добряк.
      – Майор Сумавыживалов!
      Проверяющий понял. Пришла очередь нашему майору идти на повышение:
      – Пойдете замом по испытаниям?
      – Не. Нет резона. Сколько получает зам. по испытаниям? Восемьдесят литров на квартал, а я шестьдесят в месяц. Какой мне резон идти на подполковничью должность?
      Комиссия с ним согласилась. До конца пробыл на майорской должности.
      Майор Донченко выбился из капитанов, учился в Харьковском военном институте заочно. Рожа, как каленый екатерининский пятак. Совершил подвиг – мастерски разгрузил ракету и затащил её в учебный корпус, чем поверг в изумление «яйцеголовых». Умело маневрировал пультом и погрузчиком, солдаты только выломали стену в корпусе. После этого ездил в Харьков только за дипломом.
      Институт в Харькове, где ракетчики получали высшее образование, служил притоном. Принимали туда без экзаменов, по направлению. Брали всех желающих, потому что институт, как и майорское звание, не давал возможности вырваться из полигона. Овчаренко (кличка «Жолдас»), из прапорщиков, возвратился через три дня после начала сессии, весь в бинтах, как кукла, разве что кровавый след за ним не «тянется по сырой траве». Пришел донос: устроил драку в доме офицеров, сорвал карниз и пошел с ним «наперевес». На суде чести Овчаренко заявил:
      – Я не опозорил чести полка и бился до тех пор, пока какая-то блядь не ударила меня сзади по голове.
      В Харьковский госпиталь его не приняли, забинтовали голову и посадили в поезд Харьков-Ташкент. На суде отделался общественным порицанием. Куда ты без него денешься – «мазист», у него кран в подчинении. Полк убытка не потерпел. Ну выгнали его из Харькова – будет на кране сидеть, по нарядам шариться… Он и старший лейтенант Иванов в ответственный момент, когда приходит специзделие, садятся за рычаги кранов. Его не выгнали даже тогда, когда он украл ящик с зипом, обвязал его матрацем и выбросил с третьего этажа из окна каптёрки, чтобы меньше было свидетелей. Внизу как раз проходил зам. по вооружению… Матрац его и спас. Зам был ушлый. Хотя и пострадал, сразу же развернул матрац и увидел на ящике надпись черными буквами 15А30. Верный долгу, держась за голову, побрёл наверх. Только открыл дверь каптёрки, как «Жолдас» себя выдал:
      – Не я!
      К ребятам, пытавшимся усовершенствовать воинские знания, относились очень плохо. Ещё в войну товарищу Сталину стало ясно, что обучение всей этой публики военному делу себя не оправдывает. Представьте себе заместителя командира полка по инженерно-технической части или зама по вооружению. Пока те делили спирт и не вмешивались в технические моменты, машины ездили и ракеты летали. Экзамены в академию принимались на площадке. Приезжала комиссия из Москвы, оценки выставлялись в зависимости от количества спирта. Подобным образом избавлялись от ненужных. При мне поступили несколько человек – замполиты, начальник узла связи. Каково же было разочарование пытавшихся вырваться, когда по окончании академии их выпинывали назад на полигон.
      У меня был конкурент по соцсоревнованию Лапшин. Захотел он слинять от братвы в Москву, нащупал лапу. Стали замечать, что он по утрам в мотовозе, когда все спят или играют на деньги в карты, кости, домино, читает учебники. Народ заподозрил неладное, вызвали писаря из строевой части:
      – Скажи падла, куда Лапшин написал рапорт?
      – Не знаю.
      – Через день будешь в наряды ходить, сгною на тумбочке, за ухо прибью…
      Тот сознался:
      – В какую-то академию.
      – Ну иди, мудак, и помни как мамку-родину любить.
      Так подло братву ещё не кидали, в очереди на академию стояли и более заслуженные. Этот хмырь даже два года ротой не командовал, а были ребята, командовавшие по три-четыре года. Я вызвал старшину роты, дал ключ от сейфа со спиртом и команду споить «земляков». Тот отлил немного и блестяще справился с заданием. Солдаты из соседней роты перепились, один даже обгадился. Утром «академия» закончилась. Начальник штаба разорвал рапорт Лапшина перед его мордой. Вечером в мотовозе тот уже играл в карты. Мы его опять зауважали, особенно, когда он напился в лёжку и милиция отнесла его на руках в комендатуру. Утром командир части ездил его забирать. Как рассказывал сам Лапшин:
      – Просыпаюсь от того, что меня кто-то трясёт. Лицо знакомое, присмотрелся – мой командир. Я закрыл глаза, видение исчезло, а он меня опять трясёт: «Просыпайся, сука, я не приведение, я твой командир». Тогда я обнял его за шею и заплакал.
      Это спасло Лапшина от служебного несоответствия. Командир расчувствовался, даже отпустил домой помыться и привести себя в порядок.
      – Что ж ты, сынок, так пьёшь? Не стыдно?
      – Стыдно товарищ полковник.
 

      Половина жизни проходила в автопарке. В полку на шестьсот человек личного состава – семьсот единиц техники и агрегатов. Солдат хронически не хватало, некомплект составлял процентов двадцать. В команде заправщиков вместо восьмидесяти служило пятьдесят человек. На КПП солдат в трусах и сапогах, со штык-ножом на ремне, рядом стоит машина, в которой он копается.
      Автопарк делился на две зоны: транспортную и специальную. В транспортной располагалась авторота – тридцать пять человек. Боксы маленькие, везде порядок. В специальной господствовали ракетчики. Выявить там личный состав можно было только в случае поджога. Сядут старший лейтенант с солдатами жарить картошку на ЦИАТИМе, используя в качестве нагревательного прибора открытый ТЕН или приваренный к заземлению лом, КУНГ и загорись. Повалит черный дым. Значит – «писец», попались, голубчики.
      Без таких инцидентов солдат неуловим. В казарме думают, что он в автопарке, в автопарке – что в казарме. Спецработы, работа с изделием, подготовка к работе с изделием ведутся круглосуточно и круглогодично. Потом оказывается, что солдат уже три дня, как в бегах.
      Инженер отделения – практически никто, самый нижний чин ракетной иерархии. По должности он за всё в ответе. Старший лейтенант Иванов, родом из Донецка, так любил технику, что не жил дома по 3-4 дня – ремонтировал «МАЗы». Не дай Бог, если «МАЗ» сломается. У него была мания их разбирать. Чтобы обследовать МАЗ после двух-трёх дней непрерывной эксплуатации требовалась неделя работы: проверить все агрегаты, заменить баллоны со сжатым воздухом, заменить резину на колесах… Зайдешь в бокс – угар, сажа, и он, черный от солярки, в замасленной спецовке, только зубы блестят. Пайку из столовой ему туда приносили, так в дыму и ел с машинным маслом.
      Любовь к технике закончилась печально. Посмотрел наш Иванов фильм «Челюсти»… Чем-то он его поразил, да так, что начал пересказывать его в лицах солдатам. По ночам тешил народ в автопарке, пока сам народ пил чифир и жарил на ЦИАТИМе картошку. Она составляла для Иванова объект почти культового поклонения. Жарил он её на паяльной лампе: высыпет на лист железа и ворочает, вожделенно вдыхая аромат подгорающего ЦИАТИМа.
      – Был в автопарке, так картошки наелся.
      Худой, как велосипед, со взглядом изумленного павиана, вроде пророка Иезекииля. Спереди железные зубы торчком. Как с ним жена жила?
      Был у нас ещё один Иванов, начальник команды. Серенькая личность. «Краском», удмурт, был рыж и лишен пигментации, скрипучий и противный, как все удмурты. Однажды приволок из отпуска ожерелье из монет Анны Иоанновны. Я его пытался продать, но безуспешно. Как объяснили специалисты, нумизматическая ценность просверленных монет ничтожна. На каптёрке у него висело штук десять замков, хотя в ней не было ничего стоящего, кроме танкошлема на меху. «Краском» его носил, когда погода позволяла. Мои нукеры охотились за шлемом месяца два. Когда ворвались в каптёрку, доложили: «там больше ничего нет, кроме старых матрасов». А танкошлем прапорщик Яшин сменял на спирт, за два часа мы его уже и пропили. Потом «Краском» пытался сорвать свой шлем с одного «мазиста»:
      – Там же мой номер!
      Нашлись свидетели, подтвердили неоспоримый факт того, что этот шлем «мазист» уже лет пять как носит.
      Но «Краском» на этом не угомонился, достал чешскую мигалку «Тесла» размером с кастрюлю, да ещё с мегафоном, по бокам красные фары с поворотниками мигают по очереди:
      – Ар-ар-ар!
      Конечно, украли её. Он почему-то ко мне прицепился, хотя на полигоне таких мигалок был миллион, может чуть меньше.
      – Смотрите, тут дырка и вот царапина…
      – Ну и что?
      Мигалка меня разочаровала – колёсико стерлось. Солдаты забрали плафон – чай заваривать.
      Начавтослужбы майор Резвых, «засаленный майор», долго рвался к этой должности. Много лет даже возглавлял ОРМ (Объединенная Ремонтная Мастерская), что приравнивалось к подвигу, правда орденов там никто не получал. В трезвом естестве был ангел. Имел одну мысль: до обеда – где-бы выпить, после обеда – кого бы трахнуть.
      Его помощник, прапорщик Афанасьев («Крысак»), единственное, что умел – собирать и разбирать карбюраторы. Когда Резвых становилось невмоготу, шли на склад автоимущества или снимали с любой автомашины, кроме командирской, аккумулятор и пропивали. Афанасьев славился умением открывать любой замок без ключа, даже семибороздочного от сейфа.
      Не доверяя часовым в автопарке спецмашин, начальник по вооружению заварил ворота боксов. Когда приходилось выезжать – разваривали. Командир полка беспокоился:
      – А если война или пожар?!
      – Если мы их под охрану сдадим, то ни одна не выедет, за неделю раскрадут.
      Благо «боеготовность» проверяли раз в полгода. Начальник по вооружению «пятёрку» получил за находчивость, ходил посвистывал, при регламентных работах сам карманы проверял, чтобы ключи не воровали. Глядя на его боксы, зубами щёлкали от вожделения разграбить. Склад запчастей он таким же образом заваривал ежедневно, а по утру разрезал автогеном. Обычно он приваривал прут вертикально, чтобы не срезали, но как-то в спешке приварил горизонтально. «Борман» тут же перепилил прут пилкой и уволок «волговский» движок. Продал его за гараж командиру соседней части на УАЗик.
      Наличие мощной ракетной техники давало нам всяческие преимущества. Краны облегчали и сбор металлолома. Капитан Голиков сдал принадлежавший зенитчикам тягач ТТГ, тот затянул тонн на двадцать. Перехватили уже в Ростове – гнали в Липецк на переплавку. Последовал приказ по части: «За сдачу металлолома всем, кто грузил снять взыскания».
      – Пиши всем благодарность, а премию – начальнику политотдела, пусть подавится.
      Кравченко как-то согнул стрелу боевого крана (для погрузки ракет), что само по себе было подвигом – кран поднимал до 60 тонн. Зам по вооружению Миньков прыгал вокруг него в бессильной злости, суча кулачками. Он сам подписал наряд, хотя было запрещено использовать боевую технику в хозяйственных целях.
      – Как ты стрелу согнул?
      – Столбы дергал.
      Командир дал указание – поставить забор. Кравченко отправился добывать необходимые для этого столбы. Один у КПП показался ему подходящим, попробовал рукой – шатается. Стал тянуть, а столб кто-то из предшественников позаботился забетонировать,чтобы не спёрли.
      Испытанием душевных сил автомобилистов были ежегодные трехсот– и пятьсот километровые марши. Перед маршем начальство неоднократно собиралось на совещания – предстояло выбрать маршрут. Начальник тыла тоскливо перебирал варианты, водил пальцем по схеме:
      – А если сюда?.. Нет не получится…
      Несмотря на малую заселенность Казахстана при совершении марша объехать все злачные места, будь то аул, поселок, станция, не представлялось возможным. Все равно напьются. Вторая немаловажная причина – техническое состояние машин. Как они поведут себя на прямой? Как тащить обратно 150 км заглохшую машину?
      Принималось Соломоново решение – ездить вокруг площадки. И машины, и люди на виду. «Поездил» 8 часов – и в столовую. Можно водителей менять – в наряды ставить. И марш совершить, и жизнь полка не порушить. Машины ненадёжных водителей соединяли мягкой сцепкой – тросом за раму и на замок. Так, вместо того, чтобы сажать в каждую машину по инструктору (чтобы под покровом темноты водитель не отлучился к казахам), один инструктор волок за собой 8 – 10 привязанных машин. Ездили «паровозиком». Эту рацуху переняли и соседние части.
      Начальник автослужбы оборудовал НП на стрельбище. Там же на «танкачах» вокруг калорифера техники хлестали чай и разглагольствовали на посторонние темы. Прапорщики пили в ПТО: вылез, забрался на крышу, посмотрел – марш совершается – можно забиться в каптёрку и пить дальше. Когда очередной «паровозик» подъезжал к стрельбищу, начальство интересовалось:
      – Все на местах? Да? Продолжайте движение!
      Раз в день марш посещали проверяющие. На вышку залазил «эфиоп» и махал шапкой: мол, начальство тут. Для автопарка это служило сигналом тревоги. Прапорщики прятали бутылки, как тараканы расползались по ПТО. Вытащить их оттуда не было никакой возможности.
      Марш завершался приказом о допуске личного состава, как успешно прошедшего марш, к эксплуатации техники. Машины гробили дальше.
 

      Визиты начальства служили источником постоянного беспокойства. Как-то на Первое Мая мне донесли:
      – Один мужик в районе объекта нагло рвёт тюльпаны. С ним две женщины, фотографируются.
      Я – на ВАИшку. Думаю:
      – Ужо я тебя поимею…
      Подъезжаю. Стоит черная «Волга». Водитель в белой рубашке, с пистолетом, сбоку заходит. Я:
      – Предъявите ваши документы.
      Открывает незваный гость красную книжечку, и ум мой помутился. Подпись: «Председатель Верховного Совета СССР Громыко». Оказалось, депутат Верховного Совета. Хорошо, я с ёбом не поспешил.
      – Извините пожалуйста. Разрешите узнать цель Вашего пребывания?
      – Цветочки рву.
      – Пожалуйста, рвите. Не нужна ли помощь?
      – Вы молодец, бдительно службу несёте.
      – Рад стараться. Разрешите идти?
      – Идите.
      Я в машину и к «Петрене». Доложил. Тот обмер:
      – А куда он поехал? Ты давай, заедь за котельную и смотри. Господи, лишь бы не к нам. А номера машины ты записал?
      – Да, «Волга» первого секретаря Кзыл-Ординского обкома партии.
      Уже не на машине, а скачками я понесся за котельную. Прогнал испуганного солдата-истопника:
      – Иди на хуй отсюда, спрячься куда-нибудь.
      Лежу, наблюдаю как гость фотографирует баб на фоне объекта. Наконец скрылись с горизонта. Побежал обратно:
      – Уехали в сторону Дермень-Тюбе.
      Ух… Пронесло! А заедь он сюда, а взъеби «Петреню»… Кто вызвал джина из бутылки? С кого бы спросили?
      Как и водилось в СССР, о прибытии высочайших особ предупреждали за сутки, чтобы никто не успел подготовиться ни встретить, ни убить. Кэгэбистам было хорошо, а вот террористам и встречающим – плохо, особенно последним. Комендатура в полной мере отвечала за безопасность и порядок в районе. Начальство, опомнившись от шока, орало:
      – Давай! Давай! Какого хрена ничего не делаете?
      – А что делать? Что давать?
      – Едет! Уже едет!
      – Кто едет?
      – Горбачёв!
      – Ма-ма!..
      Первым прилетел самолет охраны. Ответственных лиц собрали в штабе полигона. Мало того, приказали, чтобы командиры лично привезли. Приятно: не на ВАИшке, а на командирском УАЗике, и не сзади, на сидениях десанта, а рядом. Можно даже что-то буровить. Ощущаешь собственную социальную значимость, командира на совещание не пустили. Кизуб как отбрил:
      – А вам зачем?
      Когда собрали на инструктаж, вместо обычного для начальника полигона горлового шипения, булькания и дикого мата через слово, так что в первых рядах ощущается запах табака, коньяка и гнилых зубов из командирской пасти, вкрадчивые мужики в штатском в душу входят. Когда командир орет:
      – Я вас сгною! А вы, в третьем ряду, товарищ майор, встаньте. Почему не брит?
      Это не пугает, думаешь:
      – Ну давай, дави. Я сейчас отсюда вырвусь, соберу своих подчинённых и пойду их топтать…
      А вот когда тебя вежливо спрашивают:
      – А это Ваш участок? А Вы все посмотрели? А как Вы думаете?
      Это действует. Начинаешь пугаться собственной значимости. На семи километрах мне доверили жизнь Генсека, целых полторы минуты я буду отвечать за неё. Если бы начальник штаба меня на обычном инструктаже «озадачил», я бы и не поинтересовался в чём там дело. А так, после совещания я кинулся смотреть. Облазил барханы, вверг народ в изумление: не случилось ли чего? Меня участливо спрашивали:
      – Не солдат ли сбежал?
      Не скажешь же им, что террориста ищу со снайперской винтовкой или радиоуправляемого металлического ёжика, начиненного взрывчаткой. Нам фото показывали – умели они блажь в голову вбивать. Апофеозом стала демонстрация охранниками пистолет-пулеметов, замаскированных в «дипломатах».
      В довершение всех бед старший лейтенант Иванов додумался рассказать солдатам как можно убить Горбачёва. Насмотрелся видиков, впал в прострацию и начал вещать. Оказалось – просто. Достаточно заложить взрывчатку под мост и спрятаться с подрывной машинкой в барханах. Но он не учел основного: кроме «тра-та-та» есть ещё и «тук-тук-тук». Настучали. Брать Иванова доверили мне. Учитывая его потенциальную опасность как террориста и крайне бестолкового офицера, я решил подойти к делу творчески. Без лишней помпы явился в автопарк и, между делом, сказал Иванову:
      – Какого ты хера сидишь? Иди распишись в ведомости на премию за металлолом. Там Колесников с ума сходит, ему закрывать надо.
      Из автопарка позвонить в часть было невозможно. Я ему ненавязчиво предложил подвезти до штаба. Проблема заключалась и в том, что его перед расправой нужно было переодеть во что-то приличное. Запускать его в черной робе в штаб, даже невзирая на его бандитскую сущность террориста-отщепенца, было непристойно. Наконец облачили его в повседневную форму, и мы тронулись. В штабе он ломанулся было в другую дверь, туда, где финчасть. Я его завернул:
      – Деньги дерибанят у замполита в кабинете.
      – А чё так?
      – Откуда я знаю. Иди, а то без тебя обойдутся.
      Иванов помчался наверх, я за ним. На втором этаже втолкнул его в кабинет начальника штаба. Там уже заседал синклит с угрюмыми лицами инквизиторов. Во главе стола – начальник управления, с торца – особист.
      – А-а-а, голубчик. Ну, рассказывай…
      Как его там драли… Но теоретически он был прав. Поэтому во время визита Горбачёва на Байконур на протяжении 12 километров лежало в барханах не менее двух тысяч офицеров, парами, в пределах видимости друг друга. Капитан держал лейтенанта за ноги, чтобы тот не выглядывал из-за бархана. А под мостами – по трое-четверо, так как смотреть надо было в оба – на обе стороны. Основной их задачей было следить, чтобы из пустыни на КРАЗе не выехал военный строитель и не протаранил колонну. Хотя, как бы они его остановили? КРАЗ, груженный цементом, обычно преследуемый ВАИшкой, ошалело несётся по такыру. Водитель в кабине на табуретке подпрыгивает. Задача – направить ВАИшку в барханы и оторваться. Однажды я сам кинул гаечным ключом в строителя, попал в лобовое стекло. КРАЗ – в пасынок (бетонный столб, к которому крепится наземная часть конструкции. – Авт.), аж «обнял» его – всю «морду» смяло. Я, признаться, испугался. Думал убил. Куда там! Выскочил из кабины и сиганул в барханы, мы его так и не поймали. КРАЗ этот стоял на месте аварии года четыре.
      Дело было в апреле, жарко, а лежать пришлось целый день, так как не знали когда именно проедет «Горби». Лежим, бдим, и тут на дорогу выходит «террорист» – казах в военной форме. Рубашка засалена, на пузе еле сходится, глаза навыкат, тащит за собой мешок с чем-то дребезжащим. Одна из машин сопровождения останавливается, выскакивают охранники – и за мешок. Неизвестный ещё пробовал отбиваться. Сволокли его в станцию. Мне, по рации:
      – Бегом! Сюда! Немедленно!
      Я – по-за насыпью. У охранников морды деревянные, глаза не мигают, начальник спрашивает:
      – Кто (он -Ред.) такой?
      – «Жан» – прапорщик зенитчиков, начальник столовой.
      Тот пререкается, никак не въедет. Начальник меня спрашивает:
      – Что он там делал?
      Я – «Жану»:
      – Что ты там делал?
      – Тарельки собирал.
      Вытрусили из мешка кучу грязной посуды, которую он собрал в автопарке и нёс к себе в столовую. Ясно, что не диверсант. «Особист» плачет – происшествие в его зоне ответственности, моя, до будки ВАИ, 10 метров как кончилась. Моих было 7 километров, следующих 7 – оперуполномоченного, а ему майора получать. Начальник охраны прапорщику:
      – Через семь минут проедет Генеральный секретарь. Он обязательно остановился бы – на тебя, идиота, посмотреть.
      Мне:
      – Уберите этого дурака отсюда.
      Я его так с мешком и сволок на гауптвахту.
      Вследствие инцидента командир полка получил несоответствие. Зам по тылу, хитрый татарин, спрятался за стрельбищем – под горячую руку расправиться не смогли. Явился на службу только на следующий день. Инцидент всем перепортил службу, кроме самого «Жана». У него пятый разряд, котлы в столовой топятся скатами, белая поварская форма выглядит кирзовой. В супе плавает сажи на палец, в казарме жабы прыгают. Что с него взять?
      Я имел честь лицезреть Михаила Сергеевича и Раису Максимовну, но к ручке допущен не был. Охрана не пустила. Для нас, туземцев, августейший визит имел сугубо утилитарное значение: потрогать машину, посмотреть крепление зеркала на «Чайке», изумиться тому, что охрана, выходя из машины, «дворники» не снимает. Полапать за зеркальные стекла – интересно, что не видно, кто внутри сидит. Может, и нас не видят. У меня, признаться, была тайная мечта: взять бы тот автомат в дипломате и пострелять сусликов за барханом. А что до самого Горбачёва, то скорее бы он, сука, отсюда убрался. Он для меня не был никаким авторитетом. Я сам себе был генеральный секретарь. Кроме того, меня ждали девки из военторга.
 

      На позицию – девушка, а с позиции – мать.
      На позицию – честная, а с позиции – блядь.
      В армии не было женщин, только девушки (судя по оборотам речи). Из саратовского ПТУ завозили шестнадцати – семнадцатилетних девчонок-поваров и за неделю их растлевали. Хотя, что её ждало в Саратове? Постепенное опускание.
      С разделением полов по социальному признаку я столкнулся ещё в училище. Танцевали в актовом зале, за время танца нужно было успеть соблазнить партнёршу. Парочки поочередно уединялись в антисанитарных условиях за кадкой с фикусом. Всего времени был час, а жаждущих человек пятнадцать, так что могли и морду набить. Групповой секс тогда ещё был не в моде.
      Постепенно мы плюнули на сословные перегородки и обратились к пролетаркам. Благо те привозили с хуторов цимлянское вино, огромные хлеба и жареных кочетов. Некоторые опустились до того, что ходили к училищным поварихам, умудряясь прожить у них по четырнадцать дней, – все зимние каникулы – не выходя из комнаты. Еду им таскали с кухни. Поварихи практиковали даже групповой секс, но это не находило понимания. Курсовой офицер орал:
      – Ходят в женские общежития, даже в рабочие!!! Как вы к этому относитесь?
      – Нет, товарищ капитан, больше не буду.
      – Я вам покажу военторговских блядей! Сошлю туда, где только они и будут.
      Всех уличённых действительно сослали в самые дальние гарнизоны.
      Чем хороши бабы из военторга, – к ним приносишь в общагу только своё бренное тело и минимум внимания. Продавщицы из военторга спали с офицерами бескорыстно. В армии майора любили за то, что он майор. Когда заваливал в общежитие, его неделю не могли оттуда выбить. Продавщицы имели один недостаток – беременели в секунду. Конкуренция самцов. В армии выращивалась порода советских людей, там шёл естественный отбор, как во времена Темучжина. Из ста призванных солдат, зачатых на гражданке, было сорок корявых, со следами вырождения. Побеждало народное, звериное начало: рядовое лицо кавказской национальности, все заросшее шерстью. Повариха, сидя на подоконнике, орала:
      – Хочу чеченца!
      Теперь они добивают Страну Советов.
      Подполковник Власенков бывало кричит:
      – Где эта блядь, Корицкая?
      – Я здесь, Василий Иванович.
      А «блядь Корицкая» – уважаемая женщина бальзаковского возраста, завпроизводством.
      Партия обо всем подумала. На вещевом складе мы нашли пеленки и распашонки, оставшиеся с войны. Из армии, после победоносного завершения третьей мировой войны, должна была начаться новая поросль советских людей.
      Как-то ночью я задержался на службе. В комендатуру прибежал испуганный лейтенант – начальник патруля.
      – Там баба голая гуляет по плацу.
      – Вязать пробовали?
      – Она вся склизкая, не дается – царапается.
      – А за волосы?
      – Прическа короткая.
      Мне стало интересно.
      – Так возьмите одеяло, заверните в него и несите сюда.
      Занесли, бросили в клетку, закрыли дверцу. Она – сразу к решётке, только что зубами за прутья не кусает. Включили воду, мои помощники стояли наготове со шлангом. Давление воды отбросило её к задней стенке. Та была выкрашена серебрянкой на солярке, чтобы мазалась. Когда человек испачкается такой краской, она не отмывается и чернеет. Ходит как негр. К утру нужно было бабу выпустить – ей на раздачу, людей кормить. Баба, как чёрт измазавшись в краске, вконец озверела.
      – Не выйду!
      Я – на солдат:
      – Одевайте на неё шинель и выкиньте её отсюда!
      На плацу уже шёл развод. Люди стали свидетелями невиданного зрелища. В кои-то веки в комендатуру не затаскивали, а пинками выбивали оттуда. Наконец выпинали. Баба ломится в дверь, плюется в глазок:
      – Пустите, сволочи!
      Наконец опомнилась, гордо вскинула голову и пошла по плацу. Через пятнадцать минут меня вызывает начальник политотдела.
      – Что вы наделали?
      – Срок задержания истёк. Два часа как неопознанной, для установления личности. Хотите, чтобы она меня к прокурору таскала?
      – А одежда?
      – Я ей предлагал х/б, солдата посылал в общежитие за вещами.
      В общем, закосил под дурачка, выкрутился. В обед на раздаче она меня уже херами обкладывала. Я потом недели две боялся есть, думал она мне что-нибудь подсыплет.
      Среди военторговских были и отпетые. На почве ревности одна повариха засадила разделочный нож прапорщику в печенку. Тот скончался по дороге в госпиталь. Её судили, но так как она оказалась беременная и в состоянии аффекта, то отделалась лёгким испугом. Уехала в свой Балашов Саратовской области с бастардом на руках.
      В учебном караульном городке имелся макет огневого сооружения. Макет оказался вполне пригодным для утилитарных целей – солдаты туда таскали баб. Как-то прапорщик Файков заметил в сооружении подозрительный свет, начал ломиться. Солдаты бросились в амбразуру и вылезли наружу, а бабе, как Анке в анекдоте, помешал таз. Она орёт:
      – Вытащи меня!
      Однако бдительный прапорщик проявил солдатскую смекалку и сообразительность (такое мясо в руки пришло), стащил с неё трусы и трахнул. Затем оказал помощь. Ей – ничего, только соски пообдирала о цемент.
      Подобные случаи были нередки. Одну подругу драли в вагончике, потом солдаты что-то не поделили между собой и подрались. Она плюнула на них, открыла дверь и ушла. А так как дело было зимой, в пургу и мороз, она, пьяная, потеряла направление, пошла не в сторону городка, а в степь и замерзла. Солдаты об этом и не знали. Утром нашли труп, подвели под групповое изнасилование. Сержанту – «вышка», сидел у нас на «губе». Шлепнули его, наверное, хотя парень был неплохой; помню, всё время плакал.
      С бабами из военторга я провернул не одно общее дело. Консервированную конину по 35 копеек за банку продать нашим было невозможно. Оставались казахи. Повёз в пустыню продавать. На нас нахлынула эта орда, боец в кузове поднял цену с пятидесяти копеек до рубля. Орда не уменьшилась. Он сгоряча повысил до трёх рублей. Орда схлынула. Остановились на полутора. Я привёз девкам плащ-палатку денег. Дождались, когда уедет мотовоз, закрыли магазин, всю ночь считали.
      В другой раз не хватило 10 тысяч порожних стеклянных банок. Я – к «губарям»:
      – Тысяча банок – и ты свободен.
      Наносили за день, ходили с автоматчиком и собирали. Я всех амнистировал.
      Старшина военного городка пожаловался:
      – Не хватает ложек.
      Послал людей по свалкам (солдаты выбрасывают ложки с отходами, чтобы не мыть лишний раз – Авт.). Набрали столько, что прапорщик – завстоловой – ещё и продал.
 
 

      Женщины в подавляющем большинстве равнодушны к военной форме и воинским званиям. Я встречал только одну женщину-прапорщика, гордившуюся своей формой. Все её за дуру считали. Обычно форму надевали через дичайший ёб. Понять их можно – любая женщина, даже неохватная «мамка», хочет выглядеть хоть чуточку сексуальной. Некоторые, в целях экономии, зимой носили форменные юбки, чтобы штатские не протирались. Но шинели – никогда.
      Раз на развод посгоняли бабьё. Плац задрожал. Девочки-связистки – ещё ничего, тоненькие, как тростинка. Но сам начальник смены ефрейтор Тома (она же «Попона») – лет пятидесяти, килограмм 150 живого веса, ножки коротенькие… Или Женя Уманец из продслужбы – 30 лет, 120 кг, 8 подбородков. Их же ни в длину, ни в ширину не построишь. В батальоне звероподобных сверхсрочников ещё можно распихать по шеренгам, а этих куда? И командир не удержался, так что папаха поползла.
      – Сними (форму – Ред.) к ебени матери! Чтобы я ни одной не видел!
      На этом эпопея кончилась. А как готовились! Выдавали трусы по колено. Женщинам денежная компенсация за форму не полагалась – сержантский и рядовой состав. На Тому трусов не нашлось.
      – Нет.
      – Как это нет? А той – есть.
      – Бери двое.
      – На развод не пойду.
      Прапорщик был вынужден ездить по магазинам, искать 62-64 размер, менять.
      Эта мужественная женщина возглавляла в полку кассу взаимопомощи. Вырвать у неё деньги было невозможно, конфеты начинали носить за месяц до отпуска. На службу она пошла поздно. Обычно женщины служили до 45, а ей уже 49, и до пенсии надо было ещё дотянуть, да притом, что командир полка мог своей властью уволить. «Рубилась» она жестоко, «шестерила» мрачно, таскала девок-связисток за волосы.
      – Проститутка! Почему опоздала на 2 часа на смену?
      – Проспала.
      – С кем ты спала?!
      На солдата:
      – Кастрирую!
      При всех проблемах с занятостью, жён офицеров на работу в воинские части старались не принимать. Они оставались безработными, им создавали альтернативу. Женщины, служившие в войсках, штабах или управлениях составляли особую категорию. Все они были «блатные». Перед ними стояли две основные задачи: первая – выйти замуж, вторая – чтобы мужа не отбили. Я знал одну стерву, заведующую библиотекой, которая до тридцати лет замуж не выходила, пока не достоялась в очереди за мужьями до подполковника, заместителя командира части.
      Некоторые начинали круто. Плишкина ворвалась в часть, совратила секретаря парторганизации, одного майора. Однажды он поехал на рыбалку майором, а вернулся капитаном – утопил в Сыр-Дарье УАЗик. Понизили в звании по телеграмме Главкома. Год проходил капитаном. Но Плишкина не рассчитала – жена мужа отбила. После этого соискательница на некоторое время затихла, пока не встретила другого майора и не забеременела от него. Так Танька осталась с ребёнком, а сожительствовать с прапорщиками она брезговала, хотя, по большому счету, совращать получалось только их. Отбить офицера у жены было трудно. На почве взаимной неприязни к «военторговским» женщины из штаба опасались ходить в офицерскую столовую – боялись, что их отравят. Брали еду с собой или ходили в продслужбу.
      «Жизель» – женщина необъятных размеров с выразительными, как у коровы, глазами, работала в продслужбе писарем. Как-то я без всякой задней мысли напоил её кумысом. Началась аллергия, бедняга чуть не умерла. Сволокли в санчасть, взгромоздили на топчан. Фельдшер, глядя на её колышушиеся телеса, от волнения не мог попасть иглой в ампулу, пока «Жизель» не прикрикнула:
      – Ты что, сука, моей смерти хочешь? Или бабы не видел?
      Действительно, когда баб водили в санчасть делать прививки от чумы, их кололи сёстры. Посмотреть на задницу «Жизель» собралась целая толпа желающих. Вызвался начмед:
      – Я сам!
      Выходит.
      – Ну и женщина! Памятник!
      Была без комплексов:
      – День без мужика Бог в жизнь не засчитывает.
      Однако спала от капитана и выше, с теми, кто при власти. На наши замечания: «Куда муж смотрит»? – только отмахивалась: «Я ему посмотрю»!
      Карьера её окончилась печально – «сгорела на работе». Командир полка не удержался, сделал ей замечание:
      – Когда вы форму оденете? И вообще, с таким задом не здесь работать.
      А «Жизель» имела университетское образование. Подтянула юбку выше колен, повернулась к командиру и ответила:
      – Что, я Вам такая не нравлюсь? Не с Вашим членом на мой зад заглядываться. Даже если его приставить к голове, то Вы всё равно будете ниже моего мужа.
      Командир полка, отъявленный матерщинник, потерял дар речи.
      – В штабе тыла блядство развели!
      Уволили её в тот же вечер. Полк воспринял случившееся с сожалением, такой красивой женщины у нас больше не было.
      А вообще, полк служил пристанищем женщинам удивительной корявости. Одни фамилии чего стоили: Плишкина, Лягина – чистокровные угро-финнки: широкие лица, короткие ноги, непропорциональные зады, отсутствие грудей…
      Как-то слегка подвыпивший прапорщик Чирков в поисках приключений ползал по штабу, мерзко сквернословил, вступал в пререкания с писарями… Лягина сделала ему замечание:
      – Если б я была Вашей женой…
      Ваня Чирков, окинув её с презрением снизу вверх и сверху вниз, ответил:
      – Да я бы с тобой не спал даже на безлюдном острове. Ты знаешь, кто такой был Милляр?
      Она, естественно, не знала, что это был артист, на протяжении сорока лет игравший Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Обидевшись за Милляра, Лягина пошла к замполиту. Тот вызвал Чиркова и начал допытываться, кто такой Милляр. Замполит не понял юмора и прапорщику вкатили строгача за «нахождение в нетрезвом виде».
      Нельзя пользоваться женщиной в армии монопольно. Телефонистка, пока молодая, – жила с командиром батальона, года через два – с прапорщиком, потом – с солдатами. Солдат мог сожительствовать, например, с горбатой. Официантки и поварихи сожительствовали с прапорщиками и солдатами. Комендант располагал продавщицами и «чипошницей». Вотчиной начальника тыла была завстоловой. Командир полка сожительствовал с завпроизводством. Кинуться на неё никто не смел. Наличие семейных связей в воинском коллективе не принималось в расчет. Там, где пили вместе, там и жили сукупно. Неприличным считалось совершить мезальянс – выйти из своего круга. Вот я не мог полюбить повариху, хотя мне и нравилась одна, «Булочка». Мне бы продавщицы глаза выцарапали.
      В медслужбе Коля Ковалёв занимался иглоукалыванием от бесплодия. Ходили к нему Лягина и Отичева (с полными ушами иголок), пока последнюю не отодрал в продслужбе Кобелев. Забеременела в секунду. Выцарапав глаза жене Кобелева (из благодарности), она вышла за него замуж. Своего мужа выпинала и за руку привела другого. Самки были. А Лягину так никто и не трахнул. Она была примитивна, а Кобелева на всех не хватало.
      Евлеевская работала в медслужбе фельдшером. Казах-санитар упорно именовал её «Еблеевской». Она возмущалась:
      – Я не Еблеевская, я Евлеевская.
      Казах:
      – Все равно блад.
      Компьютер в части заменяла Таня Плишкина на пару с прапорщиком Шишкиным. Какому-то московскому мыслителю пришла в голову идея – автоматизировать контроль за исполнением. Не знаю как в Москве, а в части вся автоматика заключалась в ногах Шишкина. Таня Плишкина выписывала карточки с поручениями, а Шишкин разносил их по исполнителям. В каждой канцелярии или каптёрке он засиживался по часу. В части семьдесят процентов офицеров и прапорщиков изнывали без дела, поэтому для них каждый вошедший был свежим человеком, с которым велись неспешные разговоры. В книге, которую Шишкин носил под мышкой, полагалось расписываться в получении карточки. Получив, ответственные попросту выбрасывали её, не читая. Благо распоряжения отличались абстрактностью: «Офицерам и прапорщикам повторно изучить директиву Д – 08». Поэтому попытки Шишкина собрать карточки назад были заранее обречены на провал. Круг замыкался. По части с озабоченным видом целый день шнырял человек с перфокартами в поисках баб и водки. И дошнырялся.
      Естественно, в условиях безделья к отделению АСКИ (Автоматической Системы Контроля Исполнения) присоединились машинистка и секретарша. Тем самым создалась нехилая блядская компания, начался разврат и разгул. Первым неладное заподозрил начальник штаба: в кои-то веки прапорщик погладил брюки, – раньше всегда ходил в мятых. А от Шишкина ещё и духами разило. Куда-то стала исчезать машинистка, особенно, когда была нужна. Внезапно нагрянув в АСКИ, начштаба обнаружил там ещё один притон, все обитатели которого, как оказалось, жили сукупно. Ко всему забеременела Плишкина. Начальство схватилось за голову. Выход нашли быстро, Плишкину свели с одним опальным замполитом – все равно ему пропадать, – какая разница с кем. Плишкина родила, как коза – через пять месяцев после знакомства. На что замполит был дурак, и то сообразил. Плишкину пришлось переводить в разряд матерей-одиночек – никакие угрозы не заставили замполита жениться. Он даже бросил пить и воссоединился с семьей. После того, как он выстоял против такого сонма «политрабочих», народ его зауважал.
      Отменить АСКИ было нельзя, идею спустили сверху. Начальство приняло Соломоново решение – пожурить Шишкина и оставить на прежнем месте. Назначить другого – все начнется заново. А чтобы не было притона, АСКИ из отдельного кабинета пересадили в приемную начштаба. Вместо Плишкиной на работу взяли чью-то перезревшую мордастую дочку, о рабочих качествах которой дает представление следующий разговор командира с начальником штаба (собственно не разговор, а истошные крики). Командир читает, читает:
      – Ошибок твоя машинистка нахерачила. Ты хоть, блядь, читай (диктуй – Ред.) приказы. Учи её, подсказывай.
      – Да я учу-учу, а она даже слово «хуй» через «ю» пишет.
      Народ начал блудить в «секретке». Лучшая должность машинистки – в секретной части. Если хорошая баба, там же её можно было и драть – помещение оббито тканью, можно закрыться и сидеть… Чем занимаются – не ясно: ни звуков машинки, ни страстных стонов наружу не слышно. Зайти туда мог только начштаба (раз в месяц), или особист (раз в год). Особисты у нас почему-то больше свалками интересовались. Поэтому не удивительно, что машинистки постоянно беременели.
      В «секретке» все было продумано до мелочей: стены оббиты лотками из-под яиц, сверху – синей тканью, хотя, казалось бы, как можно подслушать машинку? В двери – окошечко, если кто-то подошел – «Что тебе надо?» Таких профур набирали! Одна умудрилась родить от начальника автослужбы.
      Однажды озлобленный комендант штаба забил женский туалет – из-за него всегда наезжали, так как убирать его никто не хотел. Какая началась революция! Штабные бабы моментально оккупировали туалет командира части – тот, как положено, ел и испражнялся отдельно. Установили у него живую очередь, так что командир и его заместители часа три не могли туда попасть.
      Комендант был найден и отодран немилосердно. Статус-кво восстановили, но перед этим досталось мне. Так как все говорили одновременно, командир не всё понял и вызвали меня. Я с порога указал на случившееся недоразумение.
      – Я никакого отношения не имею.
      – Вас, комендантов, как собак нерезаных!
      С высочайшего повеления, я сам нашел прапорщика и начал давить:
      – Я тебя сейчас в этом очке утоплю!
      Тот резонно оправдывался:
      – Они гадят, но не убирают…
      Бабы отстояли свои права ещё тем, что грозились создать женсовет. Командир струсил: кроме парткома, иметь ещё и женсовет для него было чересчур.
 

      Должность коменданта располагает к наблюдениям: ситуация в гарнизоне была мне известна куда лучше, чем особому отделу и политотделу вместе взятым. Как-то попалась мне одна военторговская баба с «наркотой». Предчувствуя успех, я начал её «колоть» и склонять к сотрудничеству. И она мне поведала, что у нас в военторговской столовой работает некая дама по прозвищу «Веранда».
      – Вы тут наркотики ищите, а она, знаете что? С девушками спит!
      Тогда термин «лесбийская любовь» был нам неизвестен. На родине, в Чернигове, я, правда, знавал одного вольнонаемного, работавшего в женской зоне киномехаником. Придя на рабочее место новичка, начальник зоны первым делом поинтересовался, почему тот не запирает дверь. Оставлять её открытой на воле полагалось по правилам пожарной безопасности. Когда наутро из аппарата сперли продолговатую лампу, предостережение начальника обрело смысл. После каждого сеанса приходилось их выкручивать и прятать в железный ящик. Впоследствии за раздутую бракованную лампу местные дамы давали по сто доинфляционных советских рублей – тогдашнюю месячную зарплату киномеханика. Наш, в поисках подобного брака, оббегал всех своих коллег.
      Полагая, что гомосексуализм среди женщин является таким же уголовным преступлением, как и «насильственное мужеложество», я, понятное дело, заинтересовался:
      – Ну-ну, изложи мне этот факт подробно.
      Она пояснила, что «Веранда» спит только с женщинами и питает особенную страсть к девственницам. Заманивает «пацанку», напаивает, затаскивает в постель и ломает целку.
      – Как?
      – Языком. Наперсток одевает…
      – А потом?
      – Вытаскивает.
      – Покажи мне «Веранду».
      Та – ни в какую.
      – Не покажу. Меня прибьют, если узнают, что я выдала.
      Пришлось надавить. И вот, что я узнал: «Верандой» оказалась наша официантка Юля – ангелоподобное существо приятных очертаний с васильковыми глазами. Никаких дегенеративных признаков, по Ломброзо, я в ней не обнаружил и сразу понял, что тот нагло лгал. Одевалась она тоже нормально, маскировалась, как Мата Хари, ничем не выдавала своих преступных наклонностей. Чтобы попасть к ней на квартиру и не быть посланным на хер, я договорился с начальником военторга: якобы он ей через меня что-то просил передать на словах. Ввиду отсутствия мебели, обстановка в логове «Веранды» была предельно спартанской. Никаких садистских орудий пытки я не обнаружил, но, по-моему, она их ещё и порола. На кухне следы грязной посуды, исполинские тараканы мечутся в поисках чего-нибудь пожрать. Бабы в общежитии брезговали варить – приносили объедки из столовой. Котлеты, гуляш перекручивали на мясорубке и делали макароны по-флотски. С тех пор я на них смотреть не могу. Когда прибывало новое пополнение, сотрудницы-подруги «Веранды» (её бывшие жертвы) помогали в совращении. Приглашали в гости, добавляли в водку спирт, девка с непривычки спадала с копыт, её волокли на кровать… Я видел это ложе – солдатская кровать с бельем цвета чернозема. Наутро она уже сама «тащилась» от этого и становилась звеном неразрывной цепи. Заговор существовал годами, а узнал я о нем совершенно случайно, иначе её бы не выдали. Посвященные с гордостью носили на животе татуировки: «Еби меня здесь», или на бедре, ниже ягодиц: «Раба любви». Своих протеже «Веранда» могла назначить на самую престижную должность – печь булочки. Этот процесс был полностью механизирован, единственный ручной труд – бить яйца, но солдату его нельзя было доверять – он бросал в автомат яйца со скорлупой, в булочках она трещала на зубах, как песок. Меня поражали как автомат для замешивания теста, так и сама «мисс Булочка». Какая была женщина! Когда она мыла полы я её предупреждал:
      – Ты осторожнее, а то на сиську наступишь.
      К сожалению, у нас с ней была разная сексуальная ориентация.
      Без благоволения «Веранды» так и останешься в посудомойках. А те, кому не нравится, могли ехать в село в Саратовскую область к маме и навсегда забыть о военторге и лейтенанте, которого «Веранда», при хорошем поведении, могла и сосватать.
      Когда я все это узнал, то изложил в рапорте начальнику политотдела. Надо сказать, что мы с ним были коллегами, изучали гниль общества изнутри. Он, как и все политработники, был антисоветчиком, но долг превыше всего… И исключил меня из партии.
      – Таким, как ты, в партии не место.
      Его поражало, что я входил во все подобные сомнительные компании и обо всем знал куда больше, чем Особый отдел. Например, говорю ему:
      – Я даже знаю, что на свадьбу Вашей дочери привезли две канистры спирта, а Лихнович одну разбавил. Посмотрите сами, она внутри проржавела (канистра с разведенным спиртом ржавеет – Авт.).
      Прочитав мой рапорт, он даже покраснел:
      – Слушай, ты такое пишешь… Моя жена потом находит и читает. Лучше бы ты узнал, кто патроны на стрельбище ворует.
      В знак доверия и он рассказал мне историю. Один капитан, изобличив жену в неверности, связал её и зашил срамные губы. Эту зверскую боль она испытала дважды. Второй раз – когда хирург в госпитале из мужской солидарности расшивал без наркоза.
      Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. Ознакомившись с эротическими фильмами (по мере распространения видеомагнитофонов), я обнаружил, что наши люди и за железным занавесом занимались тем же. Прапорщик Ходон даже повесился на сексуальной почве – насмотрелся. Он точно был «того». Я за ним и раньше замечал, когда он орла завел на балконе.
      «Эротический батальон», он же радиотехнический, – казарма в две комнаты, три солдата дежурят, три отдыхают. Они ничем не занимались, мы приходили туда оттянуться. У командира в служебном помещении стоял сейф. В нем – альбомы с фотографиями обнаженных женщин с 1956 по 1986 год. Мы насчитали несколько сот жертв его страсти. Сам он закончил свою карьеру преждевременно – не поделил с особистом семь килограммов спирта, и его уволили.
      Прапорщик Воронцов любил, когда при нём трахали его жену.
      Майор Синицын Иван Павлович, охотно отзывавшийся на «Иван Падлыч», мог изображать губами половые акты различной интенсивности. В курилке собиралась масса желающих, все слушали с упоением. Его очень уважали, он все умел, в том числе подражать голосам начальников. Когда из-за угла изображал командира полка, все разбегались.
      Прапорщик Крашенинников сожительствовал сразу с бабкой шестидесяти пяти лет, её дочкой сорока пяти и внучкой шестнадцати лет. Поставили две кровати и спали вповалку. Обнаружил эту кровосмесительную связь майор Давлетов. Он был старшим в комиссии – делил пайки. Был въедлив и ему доверяли. Когда делил я, под кроватью почему-то оставались один-два ящика тушенки. Раз пропал мешок с чем-то, подозрение пало на нашего прапорщика. Жил он на первом этаже. Давлетов зашел к соседу, прошел через лоджию и затаился. Увидел свой мешок, пошел дальше, чтобы накрыть на горячем, и обомлел… Одна сосет, другой – он лижет, что делала третья – не помню. Но и этого ему было мало. Он ещё сожительствовал с бабкой, живущей этажом выше.
      – Такой кайф, она уже и не шевелится!
      Бабка его даже ревновала.
      Капитан Кувелин (кличка Гнус) женился восемь раз, кончил тем, что перерезал себе вены.
      Капитан бил жену. Та приходила жаловаться в штаб. Когда замполит задавал ему дежурный вопрос:
      – Ну, почему вы бьёте свою жену?
      Он отвечал:
      – Да потому, что люблю.
      Аргумент признавали веским.
      Командир роты Бахур – сам питерский, из мореманов – начал «доставать» жену. Она – на балкон:
      – Ещё шаг – и я прыгну!
      – Так я тебе помогу!
      Она небольшая такая была, Бахур схватил её за руки и сбросил. Посмотрел, как падает. Вызвал «скорую помощь». У жены – перелом позвоночника. Из Ленинграда приехал тесть, тоже моряк, собирался научить жизни. Бахур схватил кортик – у него дома висел над ковром. Хорошо, что жил на втором этаже – тесть спрыгнул следом за дочерью. «Боба» патруль поймал уже у Дома офицеров. Я с ним год служил, вообще мужик был остервеневший. Когда его жена загремела в больницу, Боря купил курицу лет восьми отроду и отдал братьям-«бацильникам» – известным кулинарам. Те – дипломированные повара – так её зажарили, что когда Боря принес эту курицу жене, та натолкла его ею по физиономии. Зажили душа в душу.
      Рядовой Яшин (потом он стал прапорщиком) на «гражданке» вместе с отчимом сожительствовал с сестрами. У вотяков это не грех.
      – А чего я буду из дома уходить?
      У них по двенадцать-пятнадцать детей в семье, «папаня от водки помре». Он же склонял к сожительству и солдат. Был в роте один солдат, «Машка». Отдавался за деньги, за сеанс однополой любви – трёшка. В караул он шёл нарасхват, фигурка у него была женственная. Я его вычислил по тому, как он переходил из смены в смену – заступали на неделю, попробуй собаку трахнуть – она покусает, овцу ещё можно затащить… Снисходя к положению солдат, я его особенно не гонял. Начштаба достал:
      – Позор, надо его убрать.
      – Пускай, нравится человеку.
      Я его под благовидным предлогом сплавил в другую роту. Через какое-то время прибегает её командир:
      – Ты мне проститутку подсунул!
      Первыми эстетами в полку стали эстонцы: они уже знали, кто такие «голубые». Прежде фельдшер Горбунов в санчасти драл всех подряд. Так как бабы ему не давали, доводил больных до истощения и сожительствовал за пайку хлеба, как в концлагере. Один было подкатился ко мне жаловаться и услышал в ответ:
      – Да иди ты на хуй!
      Мне бы его проблемы.
 

      Ленкомната – это самая настоящая кумирня с изображениями святых и нечестивых. Только вместо Георгия Победоносца и змея, гидру империализма колол советской воин.
      Полагалось иметь 8 стендов, вроде бы солдаты понимают, что такое «национальный доход». Наш замполит брал формой, стеклами, фигурными гвоздями, объемностью изображений. Как-то в проулке, я в одном тексте насчитал штук 80 ошибок – солдат писал.
      На стене висела стенгазета антисоветского содержания. За её написание отвечал рядовой Шарапов, татарин по национальности, зашуганный и хитрый, с 8-ю классами образования. Газету никто не читал, даже замполит. Однажды в роту приволокся пропагандист из бригады (последней в ракетных войсках) «Что делать не надо» – майор Тарадада. Кстати, отсосал орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» 3-й степени. У нас от этого ордена отбивались – он был непривычной квадратной формы. Майор любил читать стенную печать. Прочитал и ужаснулся. Кроме массы грамматических ошибок, все было политически неграмотно.
      – Я забираю эту газету!
      Дневальный:
      – Пока нет командира, я не отдам. Повесьте её на место, товарищ майор.
      А они охраняли старты и майоры перед ними ползали на карачках – на старте всё зависит от солдата, сорвет пломбу – и майор будет ходить капитаном. Караул-то мне не подчинён, а подчинён дежурному по караулу, какому-нибудь лейтенанту из инженеров, понятия не имеющему о караульной службе. И приказать нельзя – дневальный по роте подчинён дежурному по роте. Тарадада впоследствии на совещании возмущался:
      – Я посмотрел в глаза этому солдату и понял, что если я не повешу газету на место, он меня выкинет. Я вынужден был подчиниться.
      Неприменным атрибутом ленинских комнат, кроме стенгазет, были «ваальчики» – маленькие бюсты В.И.Ленина, сокращенно ВИЛ – Ваал. Его дневальный каждый день протирал, чтобы пыль за ушами не скапливалась. Если покупать готовые в Алма-Ате, они все узкоглазые, смахивают если не на Мао, то на Конфуция. Комбинат лепил по макетам, как-то исправить их было трудно – очень уж плоскомордые. Лучше всего было купить в Джусалы в «Культтоварах» бюст Луначарского. Если сделать лысину и уменьшить бороду, шел за Ленина. Умельцам было по силам любой бюст обточить, даже бронзовый. Могли и Шевченко «вылепить», и Дзержинского…
 

      Я в принципе не согласен с «теорией руин» Шпеера, согласно которой нельзя использовать железобетон для культовых сооружений. Наш начальник политотдела, полковник Кузнецов (рост – метр шестьдесят, любимая поговорка – «И я посмотрел Де Голлю в глаза») был одержим манией созидать. Построил на плацу стенды из швеллеров. За усердие был переведен в Москву, где перекопал какой-то важный правительственный кабель, за что и был уволен.
      Обилие стройматериалов действительно побуждало к строительству. Я за два дня из железобетонных плит построил на плацу трибуну для начальства. Дорожные плиты были взяты на старом старте, благо, техника позволяла, поднимала до ста тонн. Единственной проблемой было вырубить звезду размером с хороший письменный стол. Рубили зубилами и тупыми топорами, шлифовали кирпичом. Единственную «болгарку» перед этим украли у начальника инженерной службы. Я видел, как Яшин в перерыве поволок её за столовую и продал Кобелеву за три литра спирта. Вижу: несёт в дипломате. Выпили все вместе… Когда прежний владелец увидел «болгарку» у Кобелева в гараже, то таскал хозяина вместе с ней по всему помещению, но так и не вырвал. И двухскоростную дрель тоже.
      Потом звезду надо было закрепить на другой плите, с углублением под неё, которое тоже надо было высечь. Трибуна получилась, как пирамида. В пустыне её не разрушит ничего, кроме взрыва. Она и сейчас возвышается над плацем. Главное – правильный выбор стройматериала.
      Плац без трибуны – не плац, так, заасфальтированная площадка. В городке могло не быть света, хоть убейся, но на плацу всегда горели «неонки». Сейчас бы разметку наносили светящейся краской. Кроме трибуны возвышались флагшток и плакаты.
      «Запомни, сын, что Партия, Родина и мать – понятия святые». Щит закрывал солдат от дежурного, они там мочились. Утром за пять минут в туалет все не влезут. А зарядка – 40 минут, молодые выскакивают, куда? Когда кусок отгнил, убедились, что плакат не следует опускать до земли, чтобы видеть ноги того, кто гадит. Все должно быть продумано. А то один узбек нарисовал солдат, похожих на китайцев. Вышло как в НОАК. Кизуб, замкомандира части, за голову схватился:
      – Что вы понамалевывали?!
      Когда шифер покоробило, получилась какая-то японская графика.
      Перед большими строевыми смотрами на плацу вешали зеркала. На ночь выставляли дневальных – отгонять солдат, чтобы не смотрелись. Делом чести считалось украсть или разбить.
      Смысл воинских ритуалов до сих пор неясен. Вынос и относ полкового знамени, воинская святыня под щенячий визг полкового оркестра перед чумазыми солдатами… Кого и на что это должно было вдохновлять? Оркестр состоял из трёх труб барабана и литавр, эти были и вовсе некстати. Трубача-солиста я выгнал из своей роты – он был прикомандирован к музкоманде в клубе и в любой момент мог нажраться. Железное правило – избавляться от всех нестроевых солдат. Он же заодно исполнял и обязанности капельмейстера – играл и притопывал. Убожество, эта вшивота знала только встречный марш «бум-бум». Барабан был не натянут и шлепал, как сапог без портянки. На разводе этот, прости, Господи, оркестр исполнял что-то среднее между лезгинкой и «Алеет Восток». Начальнику штаба при докладе командиру с большим трудом удавалось попасть в ногу – барабанщик выдавал далеко не сто двадцать ударов в минуту. Но самое страшное случалось, когда они исполняли Гимн Советского Союза. Мелодия была невероятно затянута и напоминала «Боже, царя храни!» Начальник политотдела от греха подальше уходил с плаца. В конце концов капельмейстер упился в клубе брагой. Его приволокли в роту, а в личных вещах нашли боевые патроны с номерами моей роты. Меня потом особист таскал неделю, а все это время капельмейстеру чистили морду в каптёрке – за патроны. Оказалось, он когда-то был дежурным по роте, а старшина пересчитывал патроны. Вот он воспользовался моментом – подменил холостые на боевые. А так как автомата у него в клубе не было, то он делал из них шариковые ручки и брелки. На чем, падла, и попался.
      Однажды в полк привезли Кантарию. Встречали со всеми воинскими почестями. Ещё где-то на полигоне деды порядочно нагрузили его коньяком, в микрофон он только хрюкал. Так как основная масса слушателей литературным русским языком не владела, это хрюканье сошло за рассказ о вооружении флага над Рейхстагом. Какой-то провокатор пустил слух: мол, тому, кто сфотографируется рядом с дедом, дадут отпуск. Я с комендантским взводом едва оттеснил эту сволочь. Сам фотографироваться с каким-то пьяным грузином побрезговал – он был неблагообразен, потом не докажешь, что Кантария.
      Часа через два вождения под руки деда закрыли в «Волгу» и повезли дальше. Командование вздохнуло с облегчением: «Слава Богу, не помер»! Спустя десять лет оказалось, что ни на каком Рейхстаге он не был, а знамя там повесили, когда немцы капитулировали.
      «Заря» – одно из гнуснейших мероприятий, пережиток митраизма. Смысл его теряется в первых веках христианства, с введением юлианского календаря. Это на Афоне солнце заходит в шесть часов вечера и объявляется «ночь». В Казахстане отбой объявляли в одиннадцать часов вечера, потому что в десять – ещё видно. Мероприятие это, глубоко презираемое всем личным составом, у нас в полку так и не прижилось. Горнист служил олицетворением армейской мерзости.
      Моя первая «Заря» была посвящена тридцатилетию Победы. Накануне наш курс подняли часов в шесть утра, погрузили в машины, отвезли за город. Там на складах выдали обмундирование старого образца: гимнастерки, стальные шлемы, плащ-накидки, вооружили автоматами ППШ, чем мы были несказанно удивлены. После чего вернули в город, построили на площади вокруг театра, выстроенного в виде трактора. Стояли долго и нудно. Наконец отдали команду:
      – Горнист, играй «Зарю»!
      Прослушали. Сыграли Гимн.
      – К торжественному маршу…
      Изображая воинов – освободителей мы промаршировали перед толпой зевак и обратным порядком – за город. Там сдали обмундирование, получили своё, вернулись в училище около двух часов ночи. Никто ничего не понял.
 

      Сообщения о строевом смотре расценивалось, как штормое предупреждение. Новость повергала всех командиров в глубочайшее уныние, особенно узел связи, третью команду, автороту, где всё вещевое имущество было продано военным строителям. «Парадка» шла по пятьдесят рублей, какой прапорщик устоит. Если часть запускает ракеты, она не может быть небоеспособной из-за отсутствия шинелей. Поэтому всю эту иноплеменную сволочь сперва нужно было одеть. Майор Коробко с прапорщиком Смоляновым, промотавшие всё вещевое имущество, собирали на строевой смотр по крохам. Накануне смотра, даже лежачих больных выкидывали из санчасти, вдруг проверят, а там лежачие. В санчасти должны быть только фельдшера и желательно трезвые.
      Можно было построить полк на плацу, но в нем на шестьсот человек личного состава – триста офицеров. Будет идти «коробка» офицеров и сзади – восемь калек. Поэтому всю вшивоту загоняли за склад, для хозвзвода – восемьдесят человек, даже до прохождения не доходило. Показать их было невозможно, их прятали за учебный корпус, откуда они разбегались по местам.
      В день смотра сторонний наблюдатель мог видеть, как издали движется колонна, но не «червяком», а «рывками» – не в ногу. Подбирают ногу, получается – подпрыгивают. Потом доносится отдаленный лай, вблизи различается:
      – Заправщик, ты у мира на чеку!
      Поют узбеки, таджики, азербайджанцы – рот на ширину приклада. Проверяющие стоят, ни живые ни мертвые, они должны все это оценивать. Сунет эта коробка, впереди лощёные офицеры управления, следом менее лощёные – из боевых подразделений.
      Закосить от строевого смотра приравнивалось к участию в сражении, на человека смотрели, как на Героя Советского Союза, а если он ещё и уволок своё подразделение, это признавал даже командир части.
 

      Трубный глас заменяла сирена. В роли архангела Михаила выступал помдеж, прапорщик, который с остервенением крутил ручку. Собакам на площадке очень нравилось, они дружно подвывали. В этот момент свора ангелов-посредников с секундомерами влетела в казарму и, наученные опытом, чтобы не быть затоптанными, прятались в канцелярию. Казарма на 10 минут превращалась в дурдом для буйнопомешанных. Солдаты по тревоге хватали все подряд, чтобы надеть на себя и побыстрее стать в строй. Больше всего страдали те, кто отвечал за светомаскировку: они должны были завесить окна своими одеялами. Окна в солдатских казармах были по размерам одеял. Выбегали в непарных сапогах, двух касках на голове. Труднее всего было выдать оружие и записать кому. Стояла невообразимая давка, мат, подзатыльники и пинки. Шли по старшинству – от более заслуженных к менее, а не по взводам. Оружие, как и снаряжение, хватали, не глядя, а номера записывали свои, потом в строю менялись. Неразбериху усугубляла конструкция казарменных дверей. Чтобы не воровали столы, тумбочки и кровати, старшины забивали одну половину. Так же наглухо забивали и запасные выходы: не дай Бог дневальный ночью уснёт – соседи украдут шинели, потом нагло в них ходят. Потерпевший считался опущенным, его называли «чайником». Украсть что-либо у соседа считалось доблестью. Кралось все, начиная с телефона на тумбочке дневального. Было особым шиком поставить его в канцелярии и пригласить командира потерпевшей роты.
      – Да это же мой телефон!
      – Да пошёл ты…
      В дверь можно было протиснуться только боком. Из всех обитателей трёх этажей хуже всего доставалось третьему. Им сваливались на головы, по ним шли ногами, не дай Бог кому-нибудь упасть или не одеть шинель в рукава – наступали и разрывали до воротника. С третьего этажа солдата сбрасывали на второй и, затем, на первый. Трех последних сарбазов, по хивинской традиции, били нещадно. За 10 минут рота должна была стоять на плацу. В это же время, пока мы строились, авторота с гиканьем, свистом и улюлюканьем неслась в автопарк. Ее, как тигр буйвола, гнали ротный и взводные. Особенно доставалось «мазистам»: им ещё нужно было получить аккумуляторы, килограммов по сорок. Несли их худосочные солдаты первого года службы, «деды» бежали к машинам. Больше всего от этой системы выигрывали каптёры. Они оставались в роте, закрывали всё на замки и спали, обжираясь тушняком с маслом. На просрочку норматива можно было набрать столько баллов, что учение могло закончиться для ротного, не начавшись. Пока прибывала техника, рота приходила в себя. Нужно было вывести всю технику, поэтому к каждой машине на ходу прицепляли по две-три «несамоходных». Из автопарка выползала кишка «зеленого змия».
      За авторотой в облаке дыма, с дрожанием земли, гордо выезжали МАЗы, – они всегда были на ходу. У них, сук, даже боксы были тёплые – ракетная техника. Следующий этап – разгрузка личного состава и провианта – также превращался в кошмар. Следом за командой «По местам!», после того, как все уселись по машинам, наступало неопределенное время ожидания, тянувшееся 6-7 часов кряду. Кормить никого не собирались. Солдаты нервно курили и тоскливо смотрели в сторону столовой. Повара и кухонный наряд обжирались завтраком. Все время нашего ожидания стратеги в штабе разрабатывали диспозицию вывода части в запасной район. Все боялись принять решение, половина машин не на ходу, а ехать надо – все сроки истекают. Поэтому все друг друга обманывали. Командир смотрел на колонну длиной в несколько километров, дело шло к вечеру, курево кончалось. По колонне сновала сытая тыловая сволочь: все эти начпроды, писаря, и поддатые медики. У них в машине был харч и спирт, больных бросали на фельдшера, который потом сожительствовал с бедными солдатами в подвале. Санчасть была, как публичный дом, порядочные солдаты боялись туда ложиться – сначала трудотерапия, потом голодная диета и, как итог, насильственное мужеложество.
      Дальше – больше… Особо жестокой была процедура мытья солдат в полевой бане в пустыне зимой. Лично я категорически отказывался – лучше под трибунал. Был у нас один садист, Белкин, он и изголялся. На ветру ставили палатку и пытались нагреть несколько бочек воды до температуры человеческого тела. Солдаты, спавшие у выхлопных труб МАЗов, были невообразимо грязными. Грязь въедалась в тело, вода стекала с него, как с гуся. Отмыть их можно было только бензином или стиральным порошком в стационарной бане. Когда эту баню – крематорий топили, все прятались, солдаты начинали кашлять, прикидываясь больными. В полевых условиях в санчасть никого не принимали из-за престижности теплых мест для спанья. Инстинкт подсказывал: расслабишься – пропадёшь. Если некоторые подразделения приезжали в сапогах, а другие в валенках, можно было проснуться в одних портянках. Откуда валенки у узла связи? Прапорщик пропил их ещё прошлой зимой. Люди, как звери в стае, делились на своих и чужаков. Никто не выходил из своего района – вокруг вертелись чужаки…
      Хуже всего доставалось клубным работникам и писарям. В подразделениях было тесно: мы спали в БМДС, в тепле, вповалку офицеры, прапорщики, солдаты. Вокруг часовые, связь только по селектору. Штабная элита буквально за несколько дней превращалась в чмуриков. Жили в утепленной байкой «зимней» палатке или в клубной машине КУНГ-ГАЗ-66. С ними же обитали: секретарь комсомольской организации полка и завклубом. Больше некуда было деться. Завклубом даже пришел к моей машине:
      – Нет ли у вас горячего чайку попить?
      – Пошли его, старшина, на хуй.
      Мой старшина срочной службы Галкин добавил сквозь зубы:
      – Вам же сказали, командир роты, что идите на хуй. Ходят тут, чай просят, и не стыдно вам?
      Их ещё заставляли оформлять наглядную агитацию, служившую солдатам на подтирку. Даже повара ими брезговали, норовили зачерпнуть сверху, не помешивая, и вылить, не глядя, на шинель. У меня был настолько толковый старшина, что повара спали у нас, шеф-повару даже дали матрац. Харч все равно был паршивый, зато набирали снизу, и ели мы в первую смену. Под конец, когда приползала какая-нибудь четвёртая команда, остатки разводили водой, чтобы хватило всем.
      Не было ни отбоя, ни подъёма, солдатам нравилось – лежали спокойно. От ночного безделья беспощадно резались в карты. Мы несли охрану позиционного района, поэтому были вне всякого контроля. Полагалось ставить парные посты, секреты, патрулировать… Зная нашего солдата, я не рисковал отпускать его дальше десяти метров, мочились с машины.
      Единственным офицером, к которому солдаты относились с уважением, был майор Колпаков – начальник инженерной службы. У него с собой было ружье, он брал солдат на охоту, и, как и я, жрал с солдатами из одного котла. Для офицеров накрывали отдельно, даже масло давали. Я знал, что такое кончается плохо, и не отделялся от личного состава. Командир должен сидеть с солдатами в одном окопе и вместе с ними кормить вшей.
      Прожив в таком блядстве несколько дней, я понял, что нужно решать продовольственную проблему. Посоветовался с прапорщиком, склонив шеф-повара, свез казахам мешок лука, который выгодно обменяли на пряники и вино. Те были, как кирпич – долго жуешь, но питательные, рота ела два дня. Через два дня мы свезли подсолнечное масло и обменяли на тот же ассортимент. Приценились к складу картошки, но дали отбой. Мы бы продали и вермишель. Ключи от продмашины были у нас, часовой тоже стоял «наш». Шеф-повар был беспробудно пьян.
      – Мы забыли, зачем сюда приехали… Так дальше нельзя…
      Ему вновь наливали кружку вина и он вновь вырубался на несколько часов под воздействием алкогольной интоксикации.
 

      Постовые ведомости, как и полковые приказы, хранили вечно. Сейчас-то их, конечно, сожгли. Ах, какие исторические документы пропали – бумагу научились экономить! По ним можно было узнать, кто стоял в карауле, скажем, в Свердловске в 1925г. такого-то числа. Пока человек был жив, могли найти и наказать за открывшуюся нерадивость.
      Труд военного социально не востребуется, его нельзя овеществить. В военное время страну защищают гражданские, в мирное – прикрываются патриотическими фразами, вроде «высокой боевой готовности», что вызывает необходимость всем друг другу врать.
      Заставить часового делать ненужное (ходить по периметру) можно, но сколько для этого необходимо проверяющих? На одного часового – разводящий, помощник начальника караула и начальник караула. Ставят на два часа и за это время дважды проверяют. Часовой охраняет печать, даже не зная, что за ней. (Если бы знал – сам украл бы). Классический пример – автопарк: противоугонные рвы, проволочные заборы. Солдаты каждый день засыпают рвы и едут в самоволку. А что часовой? У него даже патронов нет, стоит на вышке, как пугало. Все это придумано только для того, чтобы не дать ему поспать. Сидел бы в каптёрке, варил в плафоне чифирь.
      У меня и мысли не возникало водить часового в автопарк. Главное побыстрее выбить его из караула, чтобы помещение не выстуживал. Его задача – пробежать два километра до огневого сооружения, постучать ногами и там залечь.
      – Сменили?
      – Сменили!
      На складе вооружений система безопасности была продумана до мелочей. Командовал прапорщик, солдаты приходили на работы, переодевались. Передвигались по складу и летом и зимой в одной обуви – обрезанных валенках. На время работ склад закрывался изнутри. Выходить нельзя. Основной вид работы на складе – перетаскивать ящики с патронами и гранатами. Всё опломбировано, ничего открытого нет. По окончании работ вновь раздевались и дефилировали метров десять босиком по бетону. Летом в трусах, зимой в кальсонах. Не любили солдаты туда ходить. Да и офицеры тоже. Хотя патроны и легче получить, чем, скажем, спирт, но склад боеприпасов находился на отшибе, и прапорщика редко удавалось застать на месте. А склонять его отправиться по жаре на склад, означало «нарваться». Он мог заставить считать стрелянные гильзы, сверять коды на их донцах и тут же демонстративно приказать солдату тачкой свезти отсчитанные в металлолом.
      На продскладе значительно лучше: его предусмотрительно не охраняли, только закрывали на замок. Пусть лучше ограбят раз, чем часовые будут к этому стремиться постоянно.
      Заведующий закрывал солдат на время работ снаружи, предварительно предупредив, какие дефицитные продукты для начальства есть нельзя. Остальное, что видели, то и ели. Однако хитрец-прапорщик предусмотрительно не оставлял в помещении ни хлебы, ни воды, а сухари хранились под замком в отдельном помещении. Без хлеба масла много не съешь, разве что сухофрукты. Прапорщик ничего не проигрывал от такой «свободы». Солдаты попадали в зависимость: когда в обед он приносил хлеб, те уже наперехватывались. Что касается тушёнки, открыть её без ножа можно энергичным трением крышки о бетон, кирпич или даже асфальт. Первоначально такой «паёк» в целях экономии выдавали «губарям», но те весьма быстро научились добывать кашу трением.
      Американцы старты не охраняли – кто может поднять стопятидесятитонную плиту? Однажды генерал Галкин прицепился ко мне:
      – Почему люк шахты открыт?
      – Сейчас пошлю солдат, они закроют.
      – Дурак, как они закроют?
      – Вы же спрашиваете.
      В СССР было принято охранять всё. Старты были огорожены по периметру сеткой под высоким напряжением. Внутри – караульное помещение с убежищем, аппаратной, комнатой начальника караула, все миниатюрное, на 5 человек. Над сооружением башня с бронеколпаком. В сооружениях нового типа башня отсутствует, бронеколпак размещен низко, вход через потерну. Развитие караульных помещений было вызвано изменением порядка службы, о чём ниже.
      В караул заступали на неделю. Состав караула: начальник и дежурная смена охраны и обороны. На шесть объектов – 32 человека, тридцать третий – водитель. Поначалу, на плацу, в присутствии начальства, все выглядит красиво: идет развод караулов, играет оркестр… После команды «По машинам» начальство сматывается. Несчастный начальник караула остается один на один со своими проблемами. Вместо четырех машин дают одну, хорошо ещё, что бортовую ГАЗ-66, а не бронеавтобус – «колун» на шасси ГАЗ 66.
      Вместимость ГАЗ-66 – двадцать солдат с автоматами между ног. Теперь попробуйте загрузить в неё тридцать человек с оружием и продуктами (а это 20 ящиков, мешков с картошкой, хлебом и говяжьими мослаками), ещё 40 табуретов и двадцать матрасов. Солдат при этом превращался в неизбежное зло. Старшина вёз какие-то вещи в нашу подпольную каптёрку, мне нужно было доставить домой, например, холодильник. Наконец всех утрамбовывали. Последних с дичайшим матом забивали в машину пинками. Кузов сзади закрывали брезентом и затягивали ремнями, чтобы добро не повыпадало. Иногда караулу перепадала и машина БМДС, трехосный КАМАЗ с КУНГ. Старшине, при всем желании, не удавалось забить её матрацами и табуретками. Оставалось полно места, некоторые солдаты могли даже сидеть.
      Тяжело было добраться до первого старта – это километра два пути. Там шесть человек высаживались, их места занимала предыдущая смена. На второй площадке находилась наша каптёрка, после неё становилось уже свободно. Если в пустыне сломается машина, караулы будут меняться до ночи. Что любопытно, назад тоже везли какие-то матрацы и одеяла. Ещё в карауле наделают топчанов из подручных средств… Украдут где-то картошки или поросенка с хоздвора… Чавкающая, орущая, матерящаяся толпа цыган.
      Когда смена возвращается назад, начальство уже ждёт. Эти одичавшие за неделю существа начинают отчитываться. Сначала начальники караулов докладывают, что произошло за время несения службы. Потом редакторы боевого листка и агитатор, комсгруппорги… Начальство с серьёзным видом слушает ахинею, которую они несут. Наконец дежурный по караулу сообщает, сколько было вынесено взыскания, кто проспал световые сигналы. Старты находились в пределах прямой видимости. Поэтому ночью использовали световую сигнализацию. Если туман, то световой сигнал не виден, да и в хорошую погоду часовой может забиться спать. Один караул находится в поле зрения другого, если кто-то проспит или пропустит сигнал, дежурный начинает беспокоиться: может они там уже и неживые. Едет проверять, все завершается избиением младенцев. Выбиваются зубы, караульные плачут, падают на колени, умоляют, чтобы ротный не узнал…
      Я заступал в караул с обозом и личным поваром – узбеком. За машиной караула скачками нёсся ГАЗ-69, груженный мешками с рисом и луком. Там, где я останавливался, из машины выходил «сварщик» и варил «пльов». Рядовой Сулейманов, он же каптёр, готовил мне шурпу, лагман, плов. Верный человек, лишь бы службу не нести. В своем рвении доходил до того, что рис для моего плова перебирал по зернышку, жертвовал сном, отделяя мышиный помет, что в армии большая редкость. Узбеки нешкодные, только они могут дожить до дембеля кладовщиком на складе, другие заедаются. У него ключи можно отнять только у мертвого. Дорожат местом, боятся попасть в какую-нибудь третью команду – в заправщики. В армии Каримова, наверное, нет проблем:
      – Сварщики, выйти из строя!
      Все узбеки выходят.
      – Ты что варил?
      – Пльов.
      Хотя, если серьезно, в Вооруженных Силах среднеазиатских государств сложилась парадоксальная ситуация: обучение происходит по-русски, а аскеры общаются на национальных языках. Поэтому научить их чему-либо невозможно, так как русский в школе давно не преподают. Отсюда взаимное презрение, а пригласи они турецких офицеров, не надо было бы ничего придумывать, и вместо троекратного «Ура!» кричать троекратное «Хош!»
      По прибытии, я сразу же отключал все телефоны, пульт управления связисты оттаскивали за три комнаты. Общаться с помощником начальника караула я тоже брезговал. Дадут какого-нибудь перепуганного лейтенанта – ест печенье и конфеты, ходит к солдатам питаться. Те сразу раскусывают: раз не ест с барского стола, ему дадут то, что останется. Паёк, по крайней мере, точно съедят. Дадут первое:
      – А мы второе не готовим.
      Прапорщик из роты за такое убил бы, утопил в кастрюле. Есть свои нюансы и во взаимоотношениях офицеров со сверхсрочниками. Если лейтенант заступает начальником караула, а прапорщик – помощником, он с ним есть не будет, пойдёт к своим солдатам, чтобы лейтенант не видел какие разносолы тому подают. Это считалось нормой, лейтенант чувствовал себя сбоку припеку. Да он и не стремился к чему-то большему, молил Бога дотянуть неделю без ЧП.
      Когда я заступал со своими прапорщиками, Козятинским или Калигиным – «Анчуткой», мы жили душа в душу. Караулы я тоже не проверял, они и без этого не рисковали плохо нести службу. Если поймают какую-то живность: овцу или собаку – немедленно звонят. Солдаты в карауле ели все, что движется, даже ёжиков и черепах. Ёжики мне не понравились – вонючие, а черепахи – те ничего. Охотились и на более крупных животных, патроны добывали во время тактических занятий. Солдатам выдавали по десять холостых патронов, пяток солдат отщелкивал в карман, а остальными палил. В карауле у холостых патронов отпиливали головки, вставляли стрелянные пули. Жах! – и верблюда как ни бывало.
      – Что ели?
      – Курицу выдали.
      А на крыше – мосол в пол человеческого роста. Можете представить себе берцовую кость верблюда? Собак прикармливали и ели – вреда от них намного больше, чем предписанной в Уставе гарнизонной и караульной службы пользы. Приедет проверяющий, Тобик хвостом замашет, в великой радости притащит из-за кинобудки конскую ногу. Его самого не успели съесть, вот он и отплатил за добро. Начальником того несчастного караула был сержант Конев. Шутили: «Конь убил коня». Я солдат потом спрашивал:
      – Что с собакой сделали?
      – Конев приказал содрать шкуру с живого и жарить на медленном огне.
      Лейтенант Гена Арбузов до службы в армии, грабил проходящие товарные поезда, научил солдат ловить овец, обрезал участок внешнего периметра ограждения между двумя столбами и устанавливал съемный забор. Снизу приподнимал палкой, к палке привязан шнур метров десять-пятнадцать. Солдат прятался в яме или за ракетным оголовьем. Овцы проходили внутрь, и ловушка захлопывалась. Овцы:
      – Бе-е-е…
      Казах подъезжает на коне:
      – Вах-вах-вах!
      Офицер выходит, посылает кочевника матом. На заборе написано: «Шикни пиниздер», в данном случае это означает: «Стой, стрелять буду». Поехал искать правду, да где её найдешь в пустыне, кто тебя пустит в чапане к военной власти?
      Правда, когда на станции съели корову, я разобрался, и стребовал с виновных восемьсот рублей. Моё великодушие не знало пределов. Корове той цена рублей двести. Солдаты опять попались на том, что все несъеденное зарыли в песок, правда глубоко, метра на полтора, но не учли мух. Я был беспощаден:
      – Или дисбат, или восемьсот рублей!
      Казах мне потом руки целовал.
      Случись в карауле какое-нибудь ЧП, например, стрельба, не спеши, жди, может у соседа что-то похуже случится или помоги ему. Помню, что-то такое произошло. Прапорщик Козятинский предложил:
      – Давайте в соседнюю роту спирт подкинем.
      Утром идешь к начальнику штаба, видишь, как командира роты пинками гонят в штаб. Вопрос «Кому первому идти?» решается сам собой.
      – Да иди ты на хуй, не до тебя!
      Пинками же пригнали и дневального. Тот в слезах объясняет:
      – Нашли (спирт – Ред.) в бытовке.
      Кто ему поверит? А сказал бы что-нибудь невероятное, мол, на спиртохранилище взяли – перекинул бы на начальство тыла или нерадивого начальника ГСМ капитана – пропойцу Маленького. Он никогда бы не доказал, что караул выставил.
      В армии к проштрафившемуся коллеге относятся с «сочувствием».
      – У Лукшина солдат повесился!
      Все к нему. С ехидством интересуются, даже те, кто ни Лукшина, ни солдата не знал:
      – А что, у тебя солдат повесился?
      – Да идите вы…
      Все знают, теперь можно учений месяц не проводить, все начальники там будут, в комиссии по повешению...
      Однажды мы заступали в караул. В суматохе сборов дневальные поставили железный ящик с шестью автоматами, хорошо ещё без патронов, не в свою машину. Им все равно, тем более, что оружие не их. У КПП стояли две ГАЗ-66. Одна вскоре отъехала. Я хватился:
      – Где оружие?!
      Бегом в роту.
      – Кто выносил, куда ставил?
      Солдаты злобно не сознаются, что было две машины и поставили «не в ту». «Главного подозреваемого» – водителя, били ногами, пока тот не упомянул о второй ГАЗ-66.
      – Откуда машина, какие номера?
      – Не знаю.
      Наконец один солдатик радостно возвопил:
      – Это мой зема с 32-й площадки!
      Я прыгнул в машину – и туда.
      – Машина только что уехала на 10-ю площадку.
      Ну, думаю, пропал. Это поедут в город на ТЗБ, там точно просекут, что в ящике и или выбросят со страху или продадут промышленникам. Помчались за ними, догнали на третьем подъёме. Остановили. В кабине прапорщик узнал что случилось, побелел.
      – Я и не видел, что они туда поставили.
      – Смотреть сука надо, что тебе в машину ложат, гандон штопаный!
      Из случившегося извлекли выводы, перестали оставлять машину для караула на КПП, подъезжали к казарме.
      Без подобных эксцессов жизнь на посту протекает монотонно. Прежде часовой ходил по периметру, что само по себе было чревато многими опасностями – может и сбежать. Хуже всего, если солдат сбежит из караула. Начинается «ловля блох» в пустыне. Шансы поймать минимальные: прыгнул в товарняк – и домой. Потом родители его привозят, начинает гнусавить: «били». Кто его там бил, ну так маленько. Можно подумать его на гражданке не били?…
      Наконец додумались ставить в караул на вышку по два человека и запирать снаружи. Разводящий ведет его на вышку, запирает на ключ, ключ несёт в караульное помещение. Службу несли по очереди, по пять-шесть часов, на протяжении трёх-четырех дней. Караульный сидит в кресле, пулемет на замке, ключ в сейфе. Основная задача – заранее засечь машину начальника караула. С этой целью применялись всевозможные технические ухищрения. Например, километрах в двух от караульного помещения вкапывали под дорогой две пружинящие доски с контактами – найти в пустыне кабель подходящей длины проблем не составляло. Переезжающая машина включала сирену, все просыпались и успевали разбежаться по местам. Обычно телефоны выводились из строя буквально всеми караульными и всяческими способами, отсутствие связи – отсутствие контроля. Бывало едешь мимо чужого караула, «хрясь» – оторвал трубку у наружного телефона. То же сосед делает и с твоим. Солдаты способны вывести из строя любые средства связи. Дать ему радиостанцию Р-105, начнет гнать в эфир что не попадя. В карауле мы обычно слушали подрывные радиоголоса, тот «Голос свободной Азии». Если забросить антенну на периметр – слышимость великолепная. Служба отличалась монотонностью, разве что каптёр развозит хлеб, воду, газеты. Они бы с удовольствием чем-нибудь позаражались, лишь бы в госпиталь лечь.
      В сооружениях нового типа всю смену запирали в потерну, под землю, на кодозамковое устройство. Бронеколпак без окон, пулемёт ПКТ, боеприпасы под замком. Как-то один «сообразил», высунул ногу из огневого сооружения и отстрелил себе палец. С пулеметами была отдельная история. Когда устанавливали бронеколпаки, с них сразу сняли ПНВ (прицелы ночного видения), солдатам они ни к чему. В броне прорезали отверстия и приварили кронштейны под пехотные пулеметы ПК. Только спустя какое-то время на складе инженерного имущества обнаружились ящики с ПКТ – валялись буквально под открытым небом. Они поступили в комплекте с колпаками, а не через РАО. После случая членовредительства стали закрывать в сейф и сами пулеметы. И ничего, враг так и не напал. Часового закрывали на вышке снаружи, пока один не сгорел при курении. Уснул и бушлат загорелся от бычка. После этого перестали ставить и часовых.
      Попробуйте «снять» часового ночью, когда он испуган, зол, не выспался, голоден, и патрон в патроннике. Диверсанты знают об этом и не рискуют соваться на охраняемые объекты. Разводящий подойти боится, вызывает свистом: а вдруг он там спит за складом с оружием наизготовку. Я видел, как один такой кричал и стрелял, с испуга выпустил все тридцать патронов, палец от спускового крючка отодрать не могли. Даже я, будучи дежурным по части, проверять караулы ночью не совался. На моей памяти, часового на посту удалось снять только раз – собакам. У каждого караула кормится их по несколько штук. Дело было зимой, в снегу вырыли тоннель, и по нему в караульном тулупе поверх шинели ходил часовой. Если кому-то довелось носить это необъятное сооружение из овчины, он уже понял, что произошло. Часовой играл с собаками, и одна из них, схватив за полу, повалила беднягу. Подняться самостоятельно он был уже не в силах, стал звать на помощь.
      Иногда пребывание на посту обостряет в человеке его природные качества солдата. Генерал Лавриненко как-то поведал совершенно невероятную историю. На одном из артиллерийских складов вспыхнул пожар, два дня рвались снаряды. На третий, хотя канонада все ещё продолжалась, Лавриненко подъехал на танке разузнать обстановку. Только открыл башенный люк, как кто-то открыл по нему огонь. Стреляли прицельно, одиночными выстрелами. Оказалось – часовой. Так как он не был сменён или снят «хотя бы и жизни его угрожала опасность», солдатик пролежал все это время в окопе, но пост не покинул. И, как предписывает устав гарнизонной и караульной службы (я его до сих пор наизусть помню), начал отражать нападение на вверенный ему объект. Вокруг рвутся снаряды, а он кричит танку:
      – Стой, стрелять буду!
      И стреляет по люку. Пули об крышку – «дзынь», «дзынь»… Вернулись за начальником караула. Тот попытался снять часового с поста через мегафон. Солдатик ему:
      – Высунь голову!
      Парню дали медаль «За отвагу».
      Но такое случается редко. У нас один сбил метеорологический зонд. Звонит с поста:
      – На объект летит шар!
      – Какой шар?
      – Здоровенный!
      – Сбить. Огонь!
      – Та-та-та. Сбил! Ветром понесло, застрял в «колючке».
      Через два часа приезжают какие-то дяди. Оказалось: накануне старта выпускают зонд – наблюдать состояние атмосферы. А мы эту коробку с приборами ещё ногами пинали. А чего его на охраняемый объект занесло? Старт космического корабля был задержан на несколько часов, теперь уже «пинали» начальника караула:
      – Ну, солдат – дурак, а ты? Под землёй сидел, не мог выйти посмотреть?
      Зато полиэтиленовой пленки осталось – море, её потом на теплицы растащили.
      Начальствующие лица и сами склонны к совершению ЧП. «Бахур» заступил дежурным по караулу, четыре дня пил, найти не могли – сообщники его скрывали. Потом убыл на площадку к «промышленникам». Оттуда принесли весть: пьёт, грозит из окна пистолетом. «Синклит» в составе командира, замполита и начальника штаба стал подговаривать особиста:
      – Тебе по должности положено, ты его можешь даже убить.
      – Я бы рад, но в этом нет предмета государственной безопасности.
      Послали Кожина, как никак «Бахур» его подчиненный. Он потом рассказывал:
      – Захожу: в комнате, кроме «Бахура», две голые бабы, на столе арбуз и магазин от пистолета.
      Кожин подумал, что оружие не заряжено, схватил «Боба», смело взялся выкручивать руку. Оказалось, на столе лежал запасной магазин, грянул выстрел. Хорошо, ни в кого не попало. Только «Бахуру» в потасовке сломали палец. Он потом демонстративно его носил и честь не отдавал.
      В карауле практически всегда стреляют по-дурному. Один, как сейчас помню, рыжий такой, закосил, повредился рассудком – враги атаковали позицию. Он и перед этим косил по-черному, делая вид, что не разбирается во времени. Полтора часа отражал, строчил из РПД, пока патроны не кончились. Ещё два часа на всякий случай ждали. После этого пулеметы позакрывали в сейфы, от греха подальше. Начали разбираться, оказалось – у него отец поп. Особиста драли, как помойного кота – пропустил социально чуждый элемент.
      Если в карауле не случилось убийства или самоубийства, все происшествия скрывались от начальства. Как-то случилась коллективная пьянка, караул украл спирт, пережрались. Под горячую руку подвернулся проверяющий, стали на него кидаться. Он достал пистолет, выстрелил в потолок, положил нападавших на землю. Всё было бы хорошо, но в армии есть беспринципные и принципиальные. Последние – хуже империалистов. Как ему начальство на «разборке» втолковывало:
      – Ты видел, что пьяные, повернулся бы и уехал. К утру проспятся.
      Майор «стоял» на подполковничьей должности и мог пожаловаться только ночью своей жене, а не докладывать об увиденном безобразии и беспорядке. Инициативного отодрали и отпустили – что с него взять? Начали драть меня: проверили тетрадь индивидуальных бесед, журнал инструктажа перед караулом, журнал боевой подготовки. Из первоначальных обвинений осталась только «личная недисциплинированность солдат из-за упущения в воспитательной работе». Мол, «невыдержанность майора спровоцировала». Тогда боролись с правдоискателями, а страдали командиры. Я к тому времени пять лет командовал ротой, мог и рапорт на стол положить. Где они ротного найдут, когда все хотят инженерами быть? Вкатили выговор «за несвоевременный подвоз питьевой воды». «Выговор, не туберкулез – к организму не пристаёт.» – говаривал Боря Лопаткин. И то: созданная нами система подготовки не привела к трагическим последствиям. «Спирт солдаты нашли, ну выпили, но ракету из строя не вывели». А где солдаты взяли спирт? Про меня забыли и пошли по другому пути. Мало того, что у Гриднева украли четыре литра спирта, его ещё и отодрали за то, что хранил его в неположенном месте (а скорее за то, что утаил от начальства).
      Если подчиненные допекут, я мог сделать пребывание в карауле невыносимым. Лафа кончалась. Я в каждый караул ставил по прапорщику, на постах стояли по шесть часов. Включал световые сигналы… «Разбирался» так, что писали рапорты: «Прошу перевести меня…». Подобные просьбы оставляли без ответа. «Ракету не взорвёте, шахту не откроете, ебите друг друга в жопу».
      Жизнь подтвердила мою правоту. Морально-психологический климат в караулах был вполне сносным. Обстановка редко накалялась до критической. Я как раз ел в карауле. Слышу – автоматная очередь, влетает прапорщик, весь в крови, – и ко мне:
      – А-а-а!
      – Кто тебя убил или ранил?!
      – Там солдат в карауле застрелился.
      – Как он себя хуйнул?
      – Где-то патронов пять вогнал.
      Думаю: хрен с ним, за прапорщика пришлось бы больше отвечать. На месте происшествия две смены – одна в курилке, другая в машине. Кто хотел, тот мог и убить. У меня один вопрос: как он попал в караул? Я ставил в караул земляков одного призыва. Солдаты прояснили ситуацию:
      – Он ёбнутый!
      – Почему не доложили?
      Солдаты испуганы – одного рвёт, другой в обмороке. Лежит человек, шея и зазубрины вместо головы, глаз на люстре висит (солдаты говорили – моргал), судорги волнами… Как он долго умирал, минут 20! Хорошо прапорщик додумался:
      – Одевай ОЗК, противогаз…
      Психологически важно, чтобы между человеком и останками, которые он убирает была какая-то преграда. Кровавые тряпки потом сожгли. Достать новый ОЗК не проблема: дам команду каптёру, в соседней роте и сопрёт.
      Звоню командиру полка, докладываю. Он:
      – У тебя патронов до хуя, чтобы ты к моему приезду застрелился.
      – Тогда я вас сначала порешу.
      Потом он у меня при случае не раз интересовался:
      – Ты бы меня точно застрелил?
      – Из пулемета.
      Спасла меня мать покойного. Приехала в часть и с порога:
      – Он покончил с собой?
      Оказалось, он на гражданке раз пять покушался. Мать в армию отправила, думала – вылечат. Врачу Коле Ковалёву – служебное несоответствие.
      Другой вздумал стреляться. Две пули 7,62 прошли навылет, одна выше, другая ниже сердца. Спасла пачка писем (солдат всегда носит с собой всякую гадость – засаленные письма, записные книжки…). Пороховые газы не прорвались в раневой канал, только легкое отстрелил, – отрезали и комиссовали. Я принял радикальные меры, чтобы вырвать у него нужную объяснительную. Он ещё лежал в реанимации, как я ворвался с ней к замполиту:
      – Как ты её у него взял?
      – Иглу (капельницу – Ред.) вытаскивал из носа.
      Однажды солдат в карауле, заступив на пост, убил сержанта. Свидетелей не было. Он его вынес из караульного помещения и закопал на периметре, благо, в распоряжении было целых шесть часов. Так как яма получилась небольшая и ноги покойного в ней не помещались, он их отрубил по колени и положил ему под мышки. Сам вернулся на пост и в положенное время поднял шум: почему его не меняют? Поискали сержанта, а т.к. его нигде не нашли, то доложили дежурному по караулам: мол, сбежал, падла.
      Объявили розыск, естественно никого не нашли, дома он так и не объявился. Родители подали заявление в милицию, военная прокуратура была вынуждена вести следствие из-за того, что родители очень уж плотно насели. «Да не мог он дезертировать за полгода до дембеля». Следствие велось два года, из Москвы приходили стандартные ответы: «Внимательно осмотрите место происшествия». Какой-то спец понял: тело в пустыне за шесть часов далеко не унесешь, да и казахи нашли бы за периметром. В состоянии аффекта человек долго не будет шататься с трупом на горбу. Несмотря на это, место происшествия все равно не осматривали. Как оно водится в армии, пошлют какого-нибудь Гену Арбузова, он выйдет, покурит, залезет на «карпом», окинет пустыню орлиным взором и ляжет на матрас загорать дальше. Депеши приходили из Москвы раза три в год, пока, наконец, не явился следователь по особо важным делам. Он бы вряд ли приехал, но заодно надо было расследовать хищение двух пистолетов. «Пинкертон» обошел вокруг поста:
      – Копайте здесь.
      Действительно, на этом месте трава выглядела как-то погуще и позеленее. Солдаты кинулись отрывать лопаты с пожарного щита, те, как и топоры, были прибиты гвоздями, чтобы солдаты не воспользовались. (Некоторые начальники шли ещё дальше: находили умельцев, умудрявшихся рисовать пожарный инвентарь с пугающим правдоподобием.) Как бы там ни было, но копали недолго, на глубине одного штыка нашли мумию. Сверху в целлофановом пакете лежали и документы. Убийца за прошедшие годы успел жениться. Когда за ним пришла милиция – сразу все понял и заорал :
      – Я не хотел!!!
      А не приедь «Пинкертон»?
 

      Военный институт им. Можайского, в просторечии «Можайка», гнал сплошной брак и славился количеством «тронутых». Они даже и не скрывали:
      – Я, когда учился, зимой голым на льдине плавал.
      Если бы я курсантом в Ростове залез на льдину, даже в шинели, меня бы в клетке показывали, а им всё сходило с рук. Это настораживало, да что там – пугало. По этой причине заведение даже понизили в статусе из военного училища до военного института, что в то время было неслыханным. Если в обычных военных училищах на протяжении всего курса учебы добросовестно изучали один ракетный комплекс, и следует признать, знали его досконально, то в «Можайке», под предлогом того, что вся аппаратура командно-измерительных комплексов штучной сборки, обучали чему-то абстрактному, вроде физики или кибернетики. Появлялась такая публика в войсках с бранными словами «ЭВМ», «алгоритм»… И это в то время, когда сам начфин, основной математик в полку, гордился тем, что никогда на калькуляторе не считал, а только на счётах или в столбик. ЭВМ, которую показывали нам в училище, размещалась в двух комнатах. Ожидали два часа: машина свистела, лампочки мигали, наконец, на выходе появилась перфолента с изображением Эйнштейна. Казалось бы, умнейшая машина, а выключить было нельзя – стиралась память.
      Разделение между «яйцеголовыми» и нормальными офицерами начиналось уже в мотовозе. Те ездили в отдельном вагоне, не пили, норовили книжки читать, в то время как наших, бывало, вытаскивали из мотовоза готовыми. Офицеров из вычислительного центра даже собаки кусали. Ясно, что их неудовлетворенность жизнью принимала самые причудливые формы. В стремлении уволиться из армии и уехать с космодрома они доходили до всякого.
      Андрей Куршев сломал совершенно секретный замок, решил усовершенствовать аппаратуру пуска, по счастливой случайности её не сжёг. Начальник штаба плакал, поставили Куршева помощником начальника БПК, под начало прапорщика. Там он пристрастился воровать лампы из телевизоров, где бы ни появлялся – все за ним следили. Холодильник оклеил чёрной плёнкой, поставил в шкаф. Замполит пришел проверять быт. Увидел черный холодильник в шкафу для одежды и сдали Андрюшу в ПСО (психо-санитарное отделение), чего он так и добивался. Из ПСО был один путь – на гражданку, да ещё со снятием с воинского учета. Куршев заделался телемастером в ателье.
      Другой «питерец» заступил помощником дежурного по части, додумались дать ему пистолет. Учинил стрельбу в штабе: нарисовал на доске портреты командира и замов и открыл огонь. Тоже списали через «дурку»… Начальник тыла радовался:
      – А в меня не попал!
      Старший лейтенант Агапов, женоподобный инженер расчета пуска, на б/д свитера вязал (хотя кому, вроде не замужем)…
      Кочетов, когда подошла «развозка», чтобы занять место, оттолкнул командира полка. Командир сделал тому резонное замечание:
      – Выйдите, товарищ старший лейтенант.
      – Га-га-га, что я, дурак?!
      – Сидите, товарищ старший лейтенант.
      Тоже в Москву уехал, сейчас генерал российской армии.
      Под стать «ленинградцам» были и их жёны. Вырванные из привычного круга жизни, они, случалось, пускались во все тяжкие. Одна так и заявляла: «кому хочу – тому даю». «Папа» Синицин показывал пальцем на офицера, женатого на этой спортсменке, и загадывал всем одну загадку: «Как он проходит через КПП, не задевая головой стен»? Когда слушатели вопрошали: «Почему»? – отвечал: «А у него вот такие рога»! – и подробно рассказывал о похождениях его жены, как будто сам был их участником. Авторитет папы в этих делах был непререкаем – все ему верили на слово…
      Попасть в когорту «яйцеголовых» нужно было суметь, или просто везло. Прослужить от лейтенанта до майора, не имея подчинённых, а следовательно, и взысканий. А нет взысканий – есть продвижение по службе. В ракетном полку было столько офицеров, что подчиненных на всех практически не хватало, чем прохиндеи и пользовались.
      Отсутствие личного состава имело и обратную сторону. На полигоне ты без него – не человек. Приходит такой, прости Господи, майор-испытатель к себе на объект, сам двери ключом открывает. А мне навстречу из караулки выбегают, докладывают. Я падаю на кровать, мне сразу обед подают, а он чайку просит – погреться.
      У таких брали в долг и не отдавали. Это считалось доблестью. Как-то один прицепился ко мне. Я был вне себя от возмущения:
      – Деньги тебе! Уже полгода прошло, а ты всё помнишь. Пора бы и забыть.
      Я немилосердно грабил их каптёрки на стартах. Расстреливал из пистолета замки, или солдаты стреляли по стеклоблокам из автомата. Обиженные прибегали жаловаться, но понимания у начальства, как правило, не находили.
      – Дурак, из какого автомата он стрелял? Ты бреши, да не заговаривайся!
      – У меня стрелянные гильзы есть!
      – А ну, дай сюда! Это твои недисциплинированные солдаты влезли.
      Потом такой долго сокрушался: «Зачем я жаловался, мне же в академию поступать?!»
      Нарядов «яйцеголовые» боялись, как чумы. Я ставил их с субботы на воскресенье и в праздники.
      Умные были, схемы читали, телевизоры чинили… Были мастера сделать автоматическую сигнализацию в оружейке – практически вечную, на ракетном аккумуляторе. Рылись на свалках, собирали какие-то запчасти. Дежурили по МИКу (монтажно-испытательному корпусу), запирались там на ночь, читали схемы и балдели, так как солдат туда не пускали. С ними «яйцеголовые» были на «Вы», отчего те мигом наглели и зазнавались. Их (яйцеголовых – Авт.) даже официантки презирали – те ходили в перемазанных технических костюмах.
      – Что Вы размазываете пюре по тарелке?
      – Жрать захочешь – соскоблишь!
      Шли в академию, откуда выходили такими же чмошными полковниками. Помню Труничева. Матня штанов на заду как висела до колен, так и висит. Уши под папахой книзу отогнуты.
      – Здравствуйте, товарищи!
      Ему даже не отвечали, строй невнятно мычал.
      Как-то патруль во главе с одним таким «яйцеголовым» подполковником из НИИ застукал в городе пьяного прапорщика. Загнали его в парк культуры и отдыха. Прапорщик, не будь дурак, влез на вышку для прыжков в воду и оттуда орет начальнику патруля:
      – Товарищ подполковник, я вас официально предупреждаю, что не умею плавать! Отойдите на триста метров!
      «Яйцеголовый» без опыта строевой службы конечно же испугался. Один такой изобретатель пришел на КПП в спортивном костюме и фуражке, в руке вместо дипломата – мусорное ведро. Не посмотрели, что «научный сотрудник» – сразу уволили. Лучше бы он пил!
      Такие мечтали свалить в Перхушково в НИИ и творить там чудеса ракетной техники.
 

      Волонтёры были «бичом Божьим». Их приезд в часть командиры ожидали с ужасом. Своим видом и замашками они наводили панику на командиров подразделений, куда направлялись для дальнейшего прохождения службы. Вот, в ком проявлялась лютейшая ненависть к милитаризму. Мужики, лет под тридцать, обременённые семейными и квартирными проблемами, после окончания военной кафедры должны были служить два года офицерами. Командир не имел на них никаких средств воздействия: их нельзя было выгнать из армии, в партии они не состояли, а прочие наказания переносили стоически. Один командир грозил волонтеру:
      – Я на тебя напишу аттестацию!
      Тот долго не понимал о чем речь, а когда ему объяснили – рассмеялся командиру прямо в лицо.
      – У меня на заводе зарплата сто тридцать рублей, живу у тещи и на хрен мне ваша аттестация!
      Военную форму они презирали, никто её не гладил и не чистил, даже не стирали. Лёва пришёл на развод в мятой рубашке без погон. Командир оторопел:
      – Чего ты, Лёва?
      – Что, я Вам таким не нравлюсь, товарищ полковник?
      За систематическую пьянку и дебоши в общежитии Лёву наконец посадили на «губу» – терпение начальника лопнуло. Но не тут-то было: Лёва потребовал, чтобы его опохмелили. Комендант отказал. Тогда он заявил:
      – У меня язва, я хуй буду есть вашу пищу.
      Через сутки комендант выбил Лёву с «губы» пинками. Некоторые требовали адвоката, чем повергали коменданта в смятение. Кончилось тем, что комендатура отказывалась принимать волонтёров, а на сдающих их командиров накладывались дополнительные наряды.
      Лёву засунули в автороту командиром взвода, где он так ни разу и не появился. А если бы и появился, то его бы в расположение не пустили – не хватало, чтобы напоил ещё и солдат.
      После того, как Лёву выгнали за дебош из общаги, ему пришлось предоставить отдельную однокомнатную квартиру. Подселить его ни к кому не решились, а советский офицер, даже двухгодичник, не мог «бомжевать». На родине Лёва обитал в тёщиной квартире, проживал в проходной комнате. Из родни ещё имел безумного брата. Не мудрено, что он мечтал решить свои жилищные проблемы насильственным путем и не раз надоедал мне просьбой:
      – Дай мне Ф-1.
      Мне тоже попытались всучить одного выпускника Куйбышевского авиационного института. Заходит – фуражка на затылке, космы на плечах, левая рука у козырька:
      – Я к вам назначен зампотехом.
      Я даже не удостоил его ответом.
      – Дневальный! Больше его сюда не пускай, ещё украдет чего.
      После того, как я в очередной раз возмутился неправильным распределением нарядов, начальник штаба ехидно заметил:
      – Я же тебе давал зампотеха.
      – А вы себе его возьмите ПНШ (помощником начальника штаба).
      – Да ты что, ёбнулся?
      Поэтому, чтобы не терять боеготовность, на все закрыли глаза и молчаливо согласились, что двухгодичники будут приходить в часть только за получкой. Что они исправно и делали двадцать четыре раза. Это была такая глупость – призывать женатых мужиков в армию, если они до двадцати пяти лет умудрялись от неё «закосить». При Горбачёве их всех, наконец, повыгоняли из армии. Только Путин рискнул повторить путь советской системы и призвал двадцать тысяч офицеров запаса, чтобы они довершили начатый чеченцами развал армии.
 

      Я ни одного дня не верил в существование ракетно-ядерного щита Родины. Ещё лейтенантом меня грыз скепсис, когда я видел, как пьяные капитаны доставляли эти «изделия» с завода. Ракеты прибывали железнодорожным транспортом. Возили их грубо и примитивно, под зелёным водонепроницаемым брезентом. Теоретически, все «изделия» полагалось возить в замаскированных вагонах нескольких видов, внешне напоминающих пассажирские, грузовые или рефрижераторы. В Днепропетровске, в составе промышленного полка ВВ, имелась рота ССГ – специального сопровождения грузов. Караул был переодет в обычную армейскую форму – для маскировки. Но этой чести удостаивалась под конец существования СССР разве что «особо секретная» техника космического предназначения. К нам ракету привозили четыре «ВОХРовца», вооруженные револьверами «Смит-Вессон».
      К вагонам с «изделиями» норовили прицепить и обычные грузовые вагоны с дефицитным грузом: мукой, сахаром, спиртным, мясными консервами… В советское время на станциях грузы разворовывали нещадно, они могли попросту не дойти до места назначения. А караул, сопровождающий все военные грузы, мог обеспечить какую никакую сохранность и соседних вагонов.
      Однажды мне самому довелось транспортировать подобное «изделие» из Челябинска до Читы. Вагон был замаскирован под теплушку. Караул состоял из четырех бойцов. На каждой станции я выставлял одного человека. В соседнем вагоне везли вино из Молдавии. Дед, сопровождающий груз, сделал мне интересное предложение:
      – Переходи ко мне, здесь тепло, жратвы сколько хочешь. Буду тебя кормить и поить всю дорогу. Только на каждой станции перекрывай караулом два вагона.
      А «пилить» предстояло одиннадцать дней. Я согласился. Весть о грузе вина, передаваемая железнодорожниками из уст в уста, опережала нас. На каждой станции народ рвался к вожделенному вагону. Боец передергивал затвор.
      – Стой, стрелять буду!
      Жаждущие отступали. Деду хорошо, мне хорошо. Раз пошел посмотреть, как там караул. Смотрю, у них полно жратвы, даже мясо. Интересно, откуда? Оказалось, проявили солдатскую смекалку и сообразительность. Изготовили из стальной проволоки крючок метра два длиной и цепляли им сумки у рабочих путейцев. Дело было летом, и те оставляли принесённые из дому обеды прямо у колеи, на которой работали.
      Террористов в то время не опасались, проблему составлял сам караул. Попадая на вокзалы крупных городов, личный состав не мог совладать с соблазном побродить по городским улицам. Для этого надлежало каким-то образом на время избавиться от оружия. Оставить кого-то одного сторожить автоматы было невозможно, как в загадке про волка, козу и капусту. Оставалось передать его на хранение. (От этого вопиющего нарушения Устава гарнизонной и караульной службы его безымянные творцы переворачивались в гробах.) Сдать оружие в военную комендатуру – ещё куда ни шло, но одни долбоёбы умудрились сдать его в вокзальную милицию. Милиционеры приняли автоматы охотно, но выдать их наотрез отказались – добыча была уже вписана в книгу изъятия оружия. Вырвать его из цепких лап МВД не представлялось никакой возможности. Дошло до Москвы. О новостях в данной области мы обычно узнавали из зачитываемых на разводе приказов. Некоторые додумывались запихивать автоматы со скрученными прикладами в ячейки автоматических камер хранения. Однажды их обнаружили при досмотре. Караулы перевооружили карабинами СКС и снабдили их громоздкими ящиками для переноски оружия в общественных местах. Изумленные пассажиры на московских вокзалах и посетители близлежащих вино-водочных магазинов могли наблюдать замызганных солдат с железными ящиками на плечах.
      На разгрузке, как всегда, начиналась нестыковка: нужно было заехать в торец и выставить платформу напротив вагона с точностью до миллиметра с помощью ломов и монтировок, т.к. гидравлика тягача давно была выведена из строя. Следовало не забыть заклинить колеса вагона подручными средствами, чтобы не потащить вагон следом за контейнером. Стоял ёб, гик и свист, как при штурме татарами Золотых ворот. Все контролёры к этому времени предусмотрительно сматывались. Самым старшим при этой операции оставался старший лейтенант Николаев. Пока солдаты перетаскивали ракету, он ходил вокруг с монтировкой, подбадривая нерадивых, и бдительно наблюдал, чтобы не украли тент. Его могли порезать и продать казахам. За тент, стоивший до хрена, могли и голову снять (это же не ракета, его не спишешь). Ткань тонкая, с одной стороны прорезиненная, солдаты мне нашили из неё палаток. Однажды я поставил их на стрельбище. Тут, как на зло, мимо проезжал генерал Ковальчук, начальник РИЧ:
      – Ёб твою мать, палаточный городок, откуда такой материал? Теперь ясно, кто тенты ворует.
      Я отрекся:
      – Хуй его знает, товарищ генерал, откуда у них палатки.
      Лучше получить за плохой контроль, чем за них выплачивать. Солдаты подтвердили:
      – Мы нашли в камышах, хотели посмотреть, что это такое.
      Я их учил ни в чем не признаваться. Если схватят за руку, – рука, мол, не моя. Палатки Ковальчук забрал себе, я их так и не увидел. А материал был отличный – итальянский, ядовито-зеленого цвета, тонкий, как болонья, только не промокает и клеится бензином Б-70. Кроме палаток, из него получались отличные лодки, вместимостью человек на восемь. «Жабой» – полчаса накачивать, а свернутая умещалась в рюкзаке. Большой мастер их изготовлять был прапорщик Чирков. На этом он и держался: ходит, бывало, по площадке пьяный, а выгони его – кто лодки будет клеить? Начальники Чиркова отсылали его лодки своим начальникам в Перхушково, и не один благодаря им туда перевелся впоследствии. Чирков гордился:
      – Мои лодки на ВДНХ!
      О расстоянии до Москвы он имел самое смутное представление:
      – До Москвы самолетом лететь полтора часа, а до Уфы я за час доезжаю.
      На вопрос:
      – А ну, расскажи, Шура, как ты ездишь?
      Чирков охотно поддавался:
      – Сажусь в вагон, выпиваю фляжку спирта, просыпаюсь в Оренбурге, пятнадцать минут на то, чтобы пересесть в поезд до Уфы, потом опять выпить и проснуться в Уфе.
      А ещё он был заместителем секретаря парторганизации Фирсова, такого же алкаша, как и сам Чирков.
      На доставку ракеты отводилось четыре часа – окно между полётами спутников-шпионов. До старта километров двадцать ракету везли автотранспортом: впереди комендантская машина, за ней – «Урал»-камикадзе – блокировать, чтобы никто не врезался в лоб МАЗу. Дороги в пустыне – на высоких насыпях, не дай Бог кувыркнется МАЗ в пустой ракете 80 тонн весу, упадет, погнется – всем тюрьма. Дым стоит, как будто жгут резину. Вся эта музыка въезжает на старт.
      Время установки ракеты в шахту также определялось окном между полетами американских спутников-шпионов. Если не уложатся, командира могли снять с должности. Поэтому специалисты-ракетчики, ставившие ракету в шахту, пользовались определенным иммунитетом. Когда ракету опускают в шахту при страшных порывах ветра, его сила, умноженная на парусность ракеты может сломать установщик.
      Едва ракета скрывается в шахте, все облегченно вздыхают, но ненадолго. Налетают заправщики (ох и рвань! кто в фуфайке, кто в сапогах, разноязыкая сволочь – по-русски никто не понимает, а тронь такого – сунет портянку в шланг). Стоят машины-дозаторы, через них от цистерны топливо закачивают в ракету. Попади в дозатор тряпка – кто разберется, чья? А тебя тут же под барабанный бой…
      Если ракета будет приведена в негодность, командира полка могли тогда даже расстрелять. Именно на старте я впервые увидел спутниковые телефоны, по ним докладывали в Военный отдел ЦК о ходе работ. Выездной сессии военного трибунала полтора часа полета от Москвы, и ещё три минуты, чтобы «тройка» вынесла приговор. Здесь бы перед строем и расстреляли. Управились бы за два часа, вместе с похоронами за барханом.
      На старте крутятся командир части и особист, вооружённые пистолетами. У начальника караула приказ – при возникновении внештатной ситуации, например, при непроизвольном включении двигателей, первым делом расстрелять ракету из пулемета «при попытке к бегству».
      Первоначально в Р-1, как и ФАУ-2 в качестве топлива использовали спирт и жидкий кислород в качестве окислителя. Но заливать спирт вместо керосина оказалось хлопотно.
      Емкость бака ФАУ-2 составляла 3900 кг «вещества Б».
      Гептил – несимметричный диметилгидразин – долгое время служил основным топливом в боевых ракетах шахтного базирования. Советские специалисты не смогли синтезировать симметричный, как американцы. По сравнению с американским, советский гептил был более ядовит. Капля на ведро воды составляет опасную для жизни концентрацию (куда там никотину, грамм которого, как нас учили, убивает лошадь). При отравлении гептилом немедленно поражаются печень и костный мозг, начинается белокровие. На полигон гептил привозили в сравнительно небольших количествах, так как ракеты на нем запускала только одна часть. Космические – заправлялись жидким кислородом и керосином, а моряки запускали твердотопливные. К слову, советским специалистам до последнего времени не удавалось преодолеть проблему слёживания порохов при хранении и добиться равномерности их горения.
      Основным источником утечки, кроме взрывов, конечно, служили металлорукава. Трубопровод – металлорукав казался чудом современной технологии: нержавейка, сваренная с алюминием, гофрированная оплетенная сталь. Тогда это впечатляло, сейчас такие на сливных бачках унитазов импортного производства. При пуске они (металлорукава – не унитазы) отстреливались и автоматически заглушались изнутри. Оставшийся гептил надлежало нейтрализовать промыванием в замкнутой системе. Теоретически спиртом, а в реальности – водой.
      Гептил обладает способностью впитываться в металл – через неделю свежепромытый шланг опять оказывается заражённым. При попадании на грунт – впитывается в почву, а так как пары гептила легче воздуха, они образовывают облака розового цвета. Утром испарившийся гептил выпадает с росой, образуя настоящие газовые болота, опасные 3-4 суток. Его запах перебивается «бурым газом» двуокисью азота. На этом едком фоне гептил не различим.
      Желтое амиловое облако не так опасно, но бежать надо все равно. Амил – окислитель гептила. При соединении желтого и розового облаков в атмосфере происходит взрыв газа. Амил имеет некоторую хозяйственную ценность. Если его раствором полить огород, кусты помидоров вырастают, как деревья. Листья огромные, концентрация нитратов ещё выше. Майор Кобелев устроил на заброшенной 141-й площадке подпольную бахчу. Издали казалось, что карагач растёт, подъедешь поближе – помидорные джунгли.
      – А что ты добавляешь?
      – Секрет фирмы.
      Я сразу заподозрил неладное. Солдаты подтвердили – поливал амилом.
      – Жри их сам!
      Кобелев норовил свой рецепт подсунуть в теплицу, чтобы быстрее росло. Послали его, агронома хренова, с такими идеями.
      У меня в теплице был свой угол. Солдаты нарубят камыша, зальют водой – прорастают шампиньоны… Все было нормально, пока не проросли какие-то черные поганки, падалью воняли. Лук, помидоры, огурцы, цветы… Я ни в чем не нуждался. А кто в этих теплицах работал? Мои рабы – «губари». Если мне в чем-то откажут – могли зимой и заглушку закрутить.
      Заправщики одеты в КР (костюм ракетчика). По виду – как водолазный, из противокислотной резины толщиной в палец, сзади – шланг для дыхания. Работали по четыре часа. Летом их постоянно обливали холодной водой, зимой – подавали в костюм теплый воздух. Через четыре часа пребывания в таком одеянии кожа становится молочно-белой, сморщенной, как после длительного пребывания в воде. Из галош выливают по два стакана пота.
      Все это время собравшихся на старте не кормят. Подготовка ракеты считалась боевой задачей, а по традиции, в Советской армии на фронте никого не кормили. Централизованный подвоз пищи обычно заканчивался провалом или кормлением непричастных. Поэтому его (подвоза) всячески избегали, к большой радости начальника тыла. Уезжая на старт, командир подразделения, чьи люди там работают, просительным тоном уговаривает прапорщика Смольянова:
      – Ёб твою мать, ты не забудь нам обед принести…
      А у Смольянова в это время случка с какой-нибудь Манат, или он томится мыслью о задании – как не выполнить и избежать наказания, пока не схлестнется с прапорщиком Стебуновым.
      – А ты скажи Кобелеву, что машины не нашел.
      Такая отговорка весьма правдоподобна. В части, без мзды начальнику автослужбы, машину найти нельзя. Дежурная машина ЗИЛ-157 заправлялась двумя литрами бензина, чтобы доехать до хоздвора и обратно. Дежурный по части ставил её под окном, иначе солдаты украдут и уедут к казахам.
      За счёт заправщиков кормилась масса тыловиков. Сами они могли есть вдоволь разве что морского окуня в томатном соусе и минтая в воде (в собственном соку). На складах эти консервы ногами катали. Ещё омлет из яичного порошка столетней давности с червями, повар по жаровне лопатой мешает. «Чёрные» этой кормёжки боялись пуще смерти, ещё повара-узбеки нарочно распустят слух о свинине, чтобы наряду больше досталось.
      Ввод полетного задания – это ритуал, смысл которого никто не понимает, он был утерян ещё на пути из НИИ в полк. Начальник штаба достает из сейфа огрызок перфокарты – прессованный картон с дырочками. Вставляет его в щель блока на ракете, стоящей в шахте. Для этого комиссия опускается вниз по технологическим люкам. Вокруг шахты – комнаты, переходы, заблудиться можно. Внутри ракеты что-то трещит, через несколько минут перфокарта вылазит наружу. Рядом несколько человек с чувством исполненного долга сопят начальнику штаба в ухо.
 

      Существование «ядерного чемоданчика» – загадка для ракетчиков. За Устиновым, во время посещения им полигона, правда, носили похожий. Но он оказался портативным кондиционером. Здоровенный прапорщик, обливаясь потом, таскал двадцатикилограммовую коробку, обдувавшую ветхого маршала снизу до пояса холодным воздухом из трубки.
      Министр обороны, без письменного решения Политбюро, не мог дать команду даже на учебно-боевые пуски ракет. Сигнал, буде такой дан, проходил с центрального КП РВСН, минуя ракетные армии и дивизии, прямо на КП полков. В этом особенность советской системы боевого управления.
      РВСН были самой демократической структурой в Вооружённых силах СССР. По бардаку ракетный полк можно поставить рядом, разве что, с кадрированным мотопехотным: лейтенант с капитаном и капитан с подполковником были на «ты». Некоторые умудрялись посылать на хуй даже командира полка. Эта невиданная в военном быту интимность порождалась условиями службы.
      КП ракетного полка находится на глубине тридцати метров. Сами шахты безлюдны, только караул на поверхности. На КП, на боевом дежурстве (БД) сидят вместе три офицера: подполковник, капитан, лейтенант, соответственно, 1-й, 2-й, и 3-й номера расчёта. У командира ракетного полка пять замов. При обострении обстановки, во время международных осложнений, или учебно-боевых пусках, место «первого» занимает сам командир полка. «Первый» и «второй» сидят рядом, следят друг за другом, «третий» – радист не допущен к отсеку, из которого производятся пуски, сидит подальше – на связи, спит под мерный писк морзянки. Фактически, дежурство длится с трёх ночи до девяти утра, где-то после трёх из Москвы начинают валом валить учебные команды. Если чем-то обидеть лейтенанта, он может уснуть и пропустить сигнал. Кому из Москвы придет служебное несоответствие? Конечно же, начальнику расчета.
      Начальники расчётов даже спали с лейтенантами в одних комнатах – следили, чтобы те перед БД не напивались и не резались в карты до одури. После дежурства лейтенанта некоторое время щадили, не посылали в караулы. Потом лафа с БД кончилась. Положенные четыре дня отдыха пообещали присоединить к отпуску, затем они исчезли совсем. Один лейтенант даже жаловался на партсобрании:
      – Меня человеком считают только на боевом дежурстве.
      Несшие боевое дежурство питались по лётному пайку. Не представляю, как летчики после такого пайка поднимались в небо. Нам было проще – мы опускались под землю. В бараке для дежурных сил была отдельная комнатка – столовая, в которой стояли несколько общепитовских столов с оторванным гигиеническим покрытием и сломанными ножками, ещё холодильник ЗИЛ, обмотанный цепью и запертый на амбарный замок. Ключ от замка хранил при себе командир полка Лемешинский, чтобы изголодавшиеся лейтенанты не съели дефициты, а именно: сыр – сухой и рассыпчатый, просроченный и перестроченный, окаменевшую сухую колбасу и, самое главное, сгущёнку. Командиру и офицерам построже повар подносил тарелку с обедом обеими руками. Остальным – серой ракетной братии – в каждой руке по тарелке, большой палец с грязным нестриженным ногтем неизбежно засовывался в пищу. Солдаты на БД даже пели песню про шеф-повара Ноженко: «Не страшна нам кормежка лихая» . Особенно лихим был процесс кормежки при пересменке, когда при обычных нормах закладки народу прибавлялось раза в два. Свежеприбывшие, предварительно пообедав в части, норовили пожрать и тут, а т.к. повар ото всех не отобьётся, он раз и навсегда принял соломоново решение: по мере отъедания из котла, разбавлять содержимое водой. Хватало всем, последние ели слегка подсоленную водичку с ошметками капусты. Главное – недовольных не было. Ритуал кормления был соблюден.
      – Личный состав кормили?
      – Да.
      И замполит отходил умиротворённый. Я верю в то, что Иисус мог двумя рыбами и пятью хлебами накормить всех. У нас в полку такое чудо совершалось как минимум два раза в неделю.
      Сыр повар нарезал в присутствии командира дежурных сил. Крошки собирали в миску, подавали лейтенантам по весу, те ели ложками или клевали, как куры. На БД также полагалась сметана. В меру убывания продукта в кастрюлю добавляли кефир, к концу дежурства в кастрюле оставался только он.
      Жизнь на БД отличалась монотонностью. Иногда её разнообразили учебные команды. Шли они с двух ночи до шести утра, чтобы расчеты не спали и не играли в карты. Допустим, радист поймал сигнал «Монолит ХХХ». По этой команде заместитель командира полка сразу одевает пояс с пистолетом. Затем сверяет цифры сигнала с цифрами на конверте. Если те сходятся – это команда его полку. Вскрывают синий пакет, в нем – «число Зверя» – семизначная команда на пуск ракет. Оба, «первый» и «второй», набирают число на пульте. Если оно совпадает с заданным автоматике, число высвечивается на табло. В сейфе, где лежит синий пакет, автоматически открывается вторая ячейка. В ней ключ. «Первый» вставляет его в замок, «второй» одновременно нажимает кнопку на пульте – одному до кнопки и ключа не дотянуться. Вот и весь предохранитель. Если «второй» почему-то откажется, «первый» должен принудить его силой оружия.
      Собственно ракеты запускает автомат. Сколько произведено пусков становится ясно только тогда, когда аппаратура показывает, что ракеты ушли. Первоначально ракету выдвигали из шахты перед запуском, но такой способ старта делал её более уязвимой. Предполагалось, что достаточно разведывательно-диверсионной группе противника, выброшенной в районе пусков подобраться к ПУ и прострелить из снайперской винтовки топливный бак, чтобы сорвать боевой пуск. Ракеты стали выстреливать из шахты. Предмет особой гордости составляла бронированная крышка шахтной ПУ. Массой в 150 тонн, она выдерживала ядерный взрыв в 20 килотонн благодаря тому, что пространство между бронеплитами было заполнено парафином, испарявшимся при ударе и поглощавшем значительное количество энергии.
      Советским ракетам нужно было время, чтобы раскрутились гироскопы. Во всех американских ракетах гироскопы находились в раскрученном состоянии. Ось американских гироскопов вращалась в алмазе, советских – в редкостном масле китайского репейника. В Николаевской области существовал целый совхоз по выращиванию этой стратегической культуры. Однажды я сдуру куснул такой боб – язык облез, и слюна побежала, как у бешеной собаки. Поэтому боеготовность РВСН долгое время оставалась проблематичной, что не было тайной для Хрущева, имевшего в период карибского кризиса две боеготовые ракеты средней дальности.
      При всем демократизме уклада внутренней службы, призрак тридцать седьмого года витал над каждым командиром РВСН. Я не раз видел, какую страшную власть имели все эти «главные конструкторы». Перед ними заискивали даже генерал-полковники:
      – Товарищ Уткин…
      И тут же, едва отойдя на шаг, остервенело орал на генерал-майоров. Что для такого Уткина командир полка? Подопытная муха-дрозофила, не более…
      Все командиры полков РВСН назначались Военным отделом ЦК КПСС. Подготовка ракеты к пуску контролировалась Политбюро. Командир полка исполнял приказы Партии. Как сказал начальник политотдела Кузнецкий начальнику штаба Кожину:
      – Вас Партия поставила, Вас Партия и снимет.
      И через два дня снял. Я в «секретке» читал функциональные обязанности командира дивизии, утверждённые Министром обороны и Начальником Главпура. У полка одна задача – пускать ракеты, хоть на веревке тащи в небо в определенное время. Я не помню ни одного случая нарушения графика испытательного пуска по вине части.
      Пуск ракеты зависел от двух вещей: поворота Земли (на жаргоне ракетчиков «довернулась» или «провернулась»), и политического момента. Цели находились или на Камчатке, или в районе острова Гуам – задрачивали американцев. На Камчатке – «били в кол», в землю вбивалась метка – точка привязки координат. Теоретически, головная часть должна была упасть в радиусе двухсот метров от неё. На практике, отклонение (в основном недолет) достигало километров триста. Если промахивались – переносили кол поближе. Стрелять в Тихий океан было опаснее, перед пусками давалось объявление: такой-то район Мирового океана опасен для мореплавания. Прикинуть по карте – площадь огромная, потому что БЧ падала куда попало. Однажды боеголовка плюхнулась на пляже одного из Гавайских островов, метрах в двадцати от берега.
      Если запущенная ракета падала не там, где намечалось, надлежало найти виновных. Когда запущенная нами ракета упала в Джезказганской области, полк поднялся и среди зимы обозом отправился искать. Триста километров в лютый мороз ехали со средней скоростью восемь километров в час. Быстроходные машины не могли тянуть на такой скорости, все время перегревались и глохли. Полковые стратеги додумались объединить в одной колонне МАЗы, КРАЗы, УРАЛы и ГАЗ-66. Два раза возвращались в часть за харчами, вместо запланированных двух дней добирались семь. Холодина. Движок обнимешь и греешься. Напоминало финскую кампанию, хорошо – не обстреливали.
      Соблюдая секретность, искали дней пятнадцать, пока не сообразили расспросить казахов:
      – У вас тут с неба ничего не падало?
      – Ракета? Падала.
      Что ещё могло упасть с неба? Последний метеорит здесь падал миллион лет назад.
      Нашли яму, а дальше что? Натаскали груду железяк. Поступила команда «отбой» – не наша вина. «Змея» двинулась в обратном направлении, только теперь похитрее. Все «занятые в полку», как-будто без них там обойтись не могут, съёбнули на быстроходных машинах. За сутки были дома. На замкомандира оставили МАЗы, но за две недели и они приползли.
 

      С точки зрения аэродинамики полёт тяжёлых тел: шмеля, стрекозы, ракеты, во многих моментах остается неясным. Мои последующие объяснения крайне примитивны, что позволит сохранить интерес к их изложению. Рысканье, тангаж и крен – три основных параметра полета ракеты. Ещё ускорение, показатели которого с помощью сложных исчислений превращаются в скорость. Три гироскопа в трёх плоскостях выставлены на полярную звезду.
      В первых ракетах шахтного базирования выставляли сопла движков. Машинка гудит полдня. В шахте на боевом дежурстве находилась уже выставленная ракета. После каждого землетрясения, даже неощутимого человеком, приезжала команда заправщиков и производила проверку. В современных ракетах процесс стабилизации был записан в полетном задании и осуществлялся непосредственно после старта.
      Первые советские ракеты дислоцировались в Крыму с 1947г. и были нацелены на Турцию. До 50-60гг. на боевом дежурстве находились Р-1, копия Фау-2. Всех, кто имел неосторожность работать на Вернера фон Брауна, загнали в «шаражку» в Ахтубинске. Кормили там, правда, хорошо. Документация основывалась на переводах с немецкого, вся аппаратура прицеливания была немецкая, со свастикой и клеймом «Карл Цейс Иена». Прицеливание в данном случае сводилось к выставлению вертикали ракеты по мнимой оси Земли. Сам коллиматор – прибор примитивный, треугольная призма, две грани которой посеребрены, на них нанесена линия. Сверху, над коллиматором, устанавливается прибор, вроде теодолита, внутрь запускается лучик. Его отражение должно попасть на крестовину, не смещаясь в стороны. По нему и выставляли ракету. При любом отклонении ракета должна была самоликвидироваться.
      Но даже Р-1 с тех пор, как отпустили пленных немцев, стали летать куда попало. Пока имелись в запасе немецкие приборы, проблемы ещё можно было решить, ракеты кое-как, но летали. Дальнейшее развитие ракетной техники происходило, как в Пенемюнде, по наитию. 4 октября 1960г. на 41-й площадке были принесены в жертву техническому прогрессу маршал авиации Неделин (личный друг Хрущева) и ещё 150 человек. Разинув рот, маршал наблюдал, как шла заправка ракеты одновременно двумя компонентами: азотной кислотой и керосином. От него нашли только погон. Оргвыводы для оставшихся в живых участников пуска были страшными. Была радикально пересмотрена вся предстартовая подготовка. После чего рванул на старте «Титов-2», экипаж не мог открыть люк и чуть не задохнулся. Прапорщик Калигин (клички «Ух» и «Анчутка») в это время вёз воду караулам и, увидев САС, с криком: «Инопланетяне!» убежал в пустыню, за что и был изгнан из армии. А мог бы перевестись в Москву, стоило только люк открыть.
      Наиболее сложная часть ракеты – двигатели. Сопло охлаждается топливом, при наличии микроотверстий происходит взрыв. Проверка двигателей перед стартом на стендах лишь в какой-то мере уменьшает угрозу взрыва при запуске. На советских ракетных заводах не было ОТК, возможность брака исключалась даже теоретически, так всех напугал один из творцов ракетно-космической индустрии Лаврентий Павлович Берия. Пуски ракет до постановки их на боевое дежурство осуществляли заводы-изготовители. Принималась соответствующая программа, на полигон приезжали представители промышленности.
      Если для «промышленников» взрыв ракеты – бедствие, то для командиров подразделений – праздник. Сидим, пьем чай, чувствуем – трясётся земля, все вышли посмотреть. Неужели? Видим: да, повернула на наш старт, люди заметались…
      Недолетев километра два, ракета упала на автодром, завертелась, шипит, как колоссальный дракон, факел огня от двигателей метров триста. Наконец взорвалась. Поднялось розовое облако гептила. Пока все одевают противогазы, тыловики суетятся с озабоченными лицами. Несмотря на опасность движущегося в нашу сторону газового облака, хватают ротных за хоботы, срывают маски, допытываются:
      – Сколько у тебя окон выбило? Пиши: все!
      – Сколько кроватей вынес? Пиши: всё поломались!
      Замполит в ленинской комнате собственноручно разбивал стенды. Казалось, упала антинейтронная бомба, такая напасть пришла на вещевое имущество. Даже на хоздворе за 30-40 км от эпицентра что-то пропадало и списывалось. Командир полка в обычной обстановке может списать не более 10 лопат в в месяц. На взрыв списали все. «Яйцеголовые» бегают, оправдываются, а нам, ротным, главное списать. Прапорщик, начальник продовольственного склада, списал 4,5 тонны картошки, мол, привалило взрывом. Я всю ночь вывозил машиной упавшее с неба имущество, каптёр сидел на узлах. На старте, в потерне, у меня был загашник. Я предусмотрительно перегородил коридор стеной толщиной в 4 кирпича, чтобы не выбили, вварил дверь от бомбоубежища с кодозамком, ещё 4 навесных. Набивали туда. К утру в казарме, кроме 10 табуреток, ничего не осталось. Я предвкушал получение оконного стекла ящиками. Были же и истинно пострадавшие. Тем, у кого поубивало солдат, было не до списания. А потребность в оконном стекле в пустыне огромная. В казармах оно билось ежедневно. Откроет солдат-дневальный окна – порывом ветра 5-6 разобьет. Или замполит затеет реконструкцию ленкомнаты. Ещё можно продать в клуб.
      В 1987г. произошло довольно серьезное ЧП. Ракета 15А30 вышла из шахты и упала. Официально, происходил учебно-боевой пуск в сторону Камчатки. При взрыве топлива всё разнесло. Самое страшное, что разбросало кассетную боевую часть БЧ. Ракеты взрывались на стартах и раньше, но таких мер безопасности, как в данном случае, не предпринимали. Обломки собирали в пустыне. Был месяц март – днём жара, ночью холод. Снег, мокрый песок, солнце… Я, как комендант, должен был отвечать за всё оцепление: выставили солдат вперемежку с офицерами. Я сразу же заявил, что не намерен нести ответственность за всю эту банду. Солдаты стояли намертво, но офицеры… устали. Перепились спиртом, поели солдатские пайки, ещё неделя – и они начали бы продавать государственные секреты. Я вошёл внутрь оцепления вместе с полковником Труничевым и увидел то, чего нельзя было видеть. Боеголовки были заполнены магниевой стружкой – отходами токарного производства. Труничев неприлично побледнел, сказал, что «мы не туда зашли» и, мол, я ничего не понимаю. С меня взяли подписку о неразглашении.
      Расследовать обстоятельства и причины взрыва прибыл сам Уткин. Мы как раз устроились в полуразрушенной караулке. Половина здания сохранилась вполне сносно, зато во второй плиты перекрытия грозили упасть солдатам на головы. Паек на поисковые группы был получен, но раздать его, как водится, не успели. Те уже находились в пустыне. Поэтому мы остались в небольшой, но сплоченной компании: я, замначальника медслужбы, замполиты, старший лейтенант Юдашкин, ещё какое-то РЕЗМовское чмо. На плите жарилась картошка, разогревалась тушёнка. Вокруг, в предвкушении объедков: убрать тарелку, допить стопарь водки, вертелись холуи из солдат. Нас внезапно прервал стук в дверь. «Рекс» доложил:
      – Какой-то гражданский. Нагнать его?
      У меня сердце ёкнуло.
      – На чем приехал?
      – Вроде на «Волге».
      – Запускай немедленно.
      Я сам вышел встретить загадочного гостя. Незнакомец был одет в драповое пальто, прослужившее владельцу не менее 30 лет, в мокрую со слипшимся пухом кроличью шапку, нос изо лба. Я взглянул на удостоверение – «Член правительства»…
      – Я – Уткин. У Вас чайку не найдется, погреться?
      – Сейчас, моментально!
      – У Вас и спиртик есть?
      – Я понимаю, холодно. Может, заодно и поесть?
      Подчинённые по шахте лазят, а ему надоело гептил нюхать. Мы мигом освободили место за столом. Замначальника медслужбы, раскрасневшийся так, что об морду сигареты зажигать можно, долил из бутылки спирта – понравилось. Гость расстегнул пальто, присел к столу. На пиджачке с засаленным воротом – две обшарпанные звезды Героя (дубликаты). Может, он сирота был?
      – Место хорошее, можно я здесь свою комнату оборудую?
      До чего воспитанный человек! Будь на его месте кто-нибудь из военного начальства, нас бы уже выбили взашей, и мы бы за честь посчитали.
      – Вам и сейф освободить?
      Я дал команду – принесли бельё первой категории, поставил дневального, приказал честь отдавать, Уткину понравилось.
      Спустя месяц вызывают меня в штаб:
      – Ты что, падла. За что тебе Уткин премию выписал на комендатуру – 1000 рублей. Может, болтал что?
      Пошел к начальнику финчасти, тот морду воротит. Перевод был с уведомлением о вручении, Уткин знал эти порядки. Начали меня склонять купить на казарму телевизор.
      – А я – беспартийный, со мной эти штучки не проходят. Мне в комендатуре телевизор не нужен. Если понадобится – Жора на стене нарисует.
      Было у нас так на гауптвахте: сидят солдаты в политмассовое время, «смотрят». А утром ещё и содержание «новостей» спросят. Слово за слово, вырвал я эту тысячу, послал замполита в ресторан «Центральный». Начался кутёж, прапорщики заказывали блюда, названия которых в меню прочесть не могли. По пьяни женили прапорщика Шиндяпина, нашли ему какую-то из военторга. Пришла она к нему жить, сказала – беременна. Так и протянула девять месяцев, потом он её выгнал.
      С этого взрыва мы жили месяц. Казахи увозили в пустыню казённое имущество караванами.
 

      Легко было людям группенфюрера СС Каммлера запускать ракеты ФАУ-2 по Лондону, цели сравнительно большой, малоподвижной, перемещающейся навстречу ракете со скоростью вращения Земли. Пока советская межконтинентальная ракета за 45 минут доберется через Тихий океан до США, Америка вполне может «сбежать» на несколько градусов. И дорогостоящее «изделие» упадет в океан. Маршрут через Северный полюс выглядел кратчайшим, даже самолет ИЛ-62 прямым рейсом Москва-Дели летал через Северный полюс, но там были сосредоточены основные силы противоракетной обороны США – станции раннего оповещения. Поэтому в период хрущёвской мегаломании специалистам пришла в головы идея создать «глобальную» ракету, боеголовка которой будет угрожать земным целям с орбиты. Трехступенчатая ракета, последнее детище уходящей эпохи, имела в длину шестьдесят метров и была оснащена моноблочной боеголовкой мощностью в 3 мегатонны. Жидкостные ракетные двигатели работали на гептиле и амиле. Ракета находилась на боевом дежурстве в шахтной ПУ, полностью готовая к пуску, в то время, как американские двухступенчатые «Титаны» (всего 54 единицы) хранились «сухими»: их заправляли топливом только при подготовке к запуску с наземной ПУ. Новое оружие стало предметом гордости советского руководства: в 1966г. на полигоне тройным запуском глобальной ракеты со 142-й площадки пугали Де Голля. К слову, он оказался храбрым человеком. КП находился всего в 7км от старта и это в те времена, когда ракета могла полететь в любом направлении. Потомки не оценили святости места, обломали шифер, окрестности загадили солдаты.
      Несмотря на пропагандистский успех глобальных ракет, на вооружении их состояло немного, три полка: 241, 242, 243, в двух – по шесть и в одном – по четыре ПУ. Проблемы с ракетами возникли почти сразу же после постановки их на боевое дежурство. Никто из специалистов не мог сориентироваться, куда они упадут, не предвидел последствий их применения. Показанное Де Голлю размещение по три ПУ на одном старте, было чревато угрозой детонации. Ракеты могли треснуть и от возникающей при старте вибрации. Его запретили.
      Вскоре начали разрушаться и сами ракеты. Намучались мы с ними! В шахтах они находились без контейнеров, некоторые стояли «по пояс» в воде, их для пущей сохранности, заворачивали в целлофан. Если бы американцы знали… Сократили их в первую очередь. Но легко сказать: «сократить», попробуйте это сделать. Кто полезет в шахту, в которой ракета простояла десять лет? Понемногу подтекает гептил, его надо откачивать из баков… Ракетчики сразу отказывались – лучше в запас.
      Условия договора предусматривали и разрушение самих шахтных ПУ. Глубина шахты семьдесят метров. Один строитель полюбопытствовал – плюхнулся, как жаба. Первоначально пытались взрывать их тротилом. Начальник инженерной службы полка Веня Малыгин, ничтоже сумняшися рассчитал по таблицам необходимое количество ВВ. В подрывники он пробился из замначальника автослужбы. На этой должности он прослужил лет пятнадцать. Легендарными стали его слова: «Гололёд, не ебёт», которыми он круглый год сопровождал отказ выдать машину. С ним не спорили, знали: бесполезно. В свободное от службы время Веня подрабатывал продажей щенков. Он имел породистую суку Альфу и однажды всучил Яшину последнего щенка из помёта. Тот выглядел зверообразно, но уши у него так и не встали. Начтыла потешался над незадачливым владельцем: «Это у тебя не овчарка, а овчар».
      Солдаты потащили ящики в указанные места: взрывали оголовок шахты. Ожидаемого разрушения, очевиднно, ввиду слабой забивки, не последовало. Солдаты принесли мне несколько кусков несдетонировавшего тротила размером с орех. Почему, спрашивается, не применяли пластит? Может показаться невероятным, но в начале 80-х годов в ВС СССР ощущался недостаток взрывчатых веществ. Шла война в Афганистане, где их широко применяли при разрушениях. Тогда попытались совместить приятное с полезным. Одну из шахт подвергли прицельному бомбометанию с вертолета. Испытывали новый прицел. Летчик на всякий случай поднялся на высоту 600 м и промахнулся. Бомба упала в 100 м от шахты и не взорвалась. Выставили оцепление, вызвали саперов. Те успокоили:
      – Опасности взрыва нет…
      Сперва описывали вокруг бомбы круги. Постепенно страх улетучивался, стали подходить ближе. Бомба ужасно воняла мочой. Оказалось – старьё, 1946г. выпуска. Взрывчатка – аммонал – за время хранения отсырела. Солдаты принесли пробы содержимого. Его потом жгли в каптёрках – выкуривали насекомых.
      Морока с разоружением тянулась, пока не придумали деревянные хомуты на оголовки оставшихся шахт. Создавали эффект взрыва, поджигая несколько бочек с соляркой, красили под бетон и разбрасывали вокруг глыбы пенопласта так, чтобы было заметно с пролетающих по орбите американских спутников. Комисси туда предусмотрительно не допускали. Ночью, когда проницательность спутников-шпионов слабела, хомуты убирали, и шахту засыпали землёй бульдозеры.
      С глобальными ракетами была связана ещё одна неясная история. В период кубинского кризиса наращивание боевой мощи РВСН происходило самым быстрым образом. Массово создавали ложные ПУ, закапывали в землю столбы, бочки… Потом пошел слух о ракетах, оснащённых только аналогом ядерной боеголовки – «эквивалентом борта». При проверке ракет заводскими бригадами, нельзя было определить наличие или отсутствие ядерного оружия, так как контрольно-измерительные приборы выдавали одни и те же показания.
      Однажды я был дежурным по части и заполз к знакомому начальнику штаба РТБ (ракетной – технической бригады, не путать с ТРБ – технической ракетной базой). Он в это время тоже исполнял странные, не предусмотренные уставом, обязанности «ответственного». В бригаде на 80 офицеров числилось 20 солдат. На этот взвод был дежурный офицер и помощник дежурного, но к утру весь личный состав, как правило, напивался. Их солдат больше всех попадалось в женском общежитии. Когда мы начали «злоупотреблять», начштаба после второй рюмки проболтался. В диком порыве откровенности показал мне карточку учета радиоактивности боевой части ракеты 8К64, хранившейся на складе под сургучной печатью. За десять лет уровень радиации – 0! Я по ней стучал – звенит, как пустая бочка, разве что полиуриетаном обтянута – теплоизоляция для прохождения плотных слоев атмосферы.
      Невероятно, но когда эти циклопические ракеты с мегатонными боеголовками наконец сняли с боевого дежурства, то сами БЧ просто свезли на ракетно-техническую базу (РТБ), где к ним сначала приставили караул, а потом и просто дежурного солдата – сидел на стуле в проходной. Наконец солдат ушёл неизвестно куда, спустя какое-то время приехала бригада с завода, боеголовки зацепили краном, кинули на платформы и увезли. Ракетно-ядерный щит Родины оказался гнилым.
      Да, плохие мы были «щитоносцы», но лучших-то страна не дала. И в наших рядах есть жертвы и мученики. Можем назвать поименно: «Петреня» и Белкин.
 

      Начальником химслужбы полка был Коля Баранов. С трудом дослужился до майора, но был разжалован в капитаны. Несчастья преследовали его и в личной жизни – жена откусила пол уха, так и ходил с этой «каиновой печатью». Как-то он проводил окуривание личного состава, забыл закрыть бочку с хлорпикрином. Химсклад находился в одном здании со складом КЭС. В складе КЭС образовалось газовое облако. Прапорщики там спрятали бутылку спирта, а зайти не могут. Смотрю: по очереди забегают в склад и выбегают назад, трут глаза и дико сквернословят. На одном дыхании добежать до бутылки не получается, а сходить за противогазом – ума не хватает. (Впрочем, от противогаза толку тоже было не много, солдаты, чтобы лучше дышать, вынимали клапаны.) Наконец Баранов допился. Шел развод, и тут из кустов тамариска вылазит Коля, что называется «на бровях». На глазах шестисот человек ложится калачиком под трибуной, которую я воздвиг. Последовала команда:
      – Унести.
      После этого его уволили, правда с пенсией, как участника кубинской революции.
      Коля был хороший начхим, не вникал в проблемы химической защиты и никого не доставал этим. За небольшую мзду легко списывал химимущество, особенно Л-1. Новый начхим Жученко сразу же занял почётное место среди «гнусных». Даже на партсобраниях у него была одна тема: о недостатках в учете и хранении противогазов. Проснётся, отъебёт кого-нибудь и вновь впадет в летаргию. Как-то он попался нам в гаражах – кинули его в яму под погреб. А спецмилиция туда никогда не заглядывала. Ещё он торговал костюмами Л-1, менял их рыбакам на спирт или продавал за деньги. Мог всучить при получении химимущества и новый противогаз, если украдут – не рассчитаешься. За гнусный характер его назначали во все комиссии, где он отыгрывался на нас своей принципиальностью.
      В части Жученко начал устраивать по средам химические дни. Суть их заключалась в том, чтобы облить ОВ раздражающего действия кровати в казармах и дорожки, вымучить личный состав в противогазах на плацу в течении часа, пока идёт развод. Дневальные падали, как мухи. Их под мышки тащили в санчасть с легкими химическими отравлениями. «Жучара» не унимался. Зимой идет читка приказа – все в противогазах, уши ушанок завязаны под подбородком. Стоят, слушают, как «хрюкает» начальник штаба – тоже в противогазе. Только командир полка брезговал одевать противогаз – у него и так был звероподобный вид, да и противогаза на его морду не находилось. В задних шеренгах солдаты игрались – пережимали трубки противогаза у молодых солдат. Те с выпученными глазами срывали противогазы, сержанты тут же устраивали экзекуцию. Это ещё ничего! Но представьте себе автороту в противогазах! Хоботы, засаленные бушлаты… Под конец церемонии вся эта масса двигалась торжественным маршем. Стёкла запотевали, никто ничего не видел, спотыкались, над строем стоял всеобщий хрюк. Ах, жаль, не додумались ещё и песню исполнять в противогазах!
      Сейчас это выглядит дико, а для нас было обыденным. Стоишь, противогаз к морде примерзает, думаешь, когда кончится это блядство, а Жученко в это время по теплым казармам хлор-пикрин разбрызгивает. Апогеем деятельности начхима было обкуривание личного состава в химпалатке. Церемония обставлялась, как в буддийском храме. В роли Бонзы выступал замкомандира полка, потому что и Жученко было не по силам загнать личный состав в газовую камеру. На стадионе ставили прорезиненную палатку, чтобы не поддувала, обваловывали её песком. Палатка была с тамбуром, издали напоминала хурульную кибитку. Войска стягивали на плац для заклания «Будде Майтрейе». Повзводно, гуськом, через шпалеры из офицеров и прапорщиков, подзатыльниками и пинками солдат загоняли в палатку, где нужно было продержаться в противогазе минуту. Почему минуту? Если просто задержать дыхание, то минуту не продержишься. Основная масса через 20-30 сек. с диким ревом, сорванными противогазами вылетала из палатки, размазывая по лицам сопли и слезы, чем внушала неподдельный ужас очередным идущим в палатку. Экзекуция продолжалась часа два. Кухонный наряд опасливо выглядывал из-за столовой, минует ли их чаша сия. При приближении к столовой начальствующих лиц, наряд перемещался за санчасть, а самые ушлые – за склады, пережидая там напасть. Химдень заканчивался разгромным приказом, где каждой сестре давали по серьге. Командиры и солдаты ненавидели Жученко всеми фибрами своей души.
 

      Без спирта ракета не полетит. В ВС СССР было три основных спиртопотребляющих рода войск: авиация, ракетчики, подводный флот. Один из самых глубоких и мистических ритуалов в армии – получение спирта. Человек, имевший право получать спирт, был настолько социально значим, что сейчас это можно сравнить разве что с получением зарплаты в долларах. Сам факт того, что тебе разрешено его получать, позволял плевать через нижнюю губу.
      У начальника склада был список лиц, которым нельзя было выдавать спирт под каким бы то ни было предлогом, даже во время боевых действий. В финчасти существовал подобный список тех, чью зарплату выдавали жёнам. Один майор разорялся:
      – Так пусть она выходит и вместо меня служит!
      Ритуал был неимоверно сложен: «спиртоносцы» шли с накладной к начальнику склада, но нужно было несколько лет, чтобы он начал тебя замечать и выдавать вожделенную жидкость не в литрах, а как и полагается в килограммах. Для начинающих имелась мензурка с насечками, нанесенными напильником непонятно в каких единицах. В неё из ведра лили спирт, пока начальник не говорил «хватит». Этот объём почему-то измерялся в килограммах. Получивший спирт, гордо нёс его через весь городок. Это вызывало уважение: открыто шел и открыто нёс. На вопросы любопытствующих, небрежно отвечаешь:
      – А, спирт получил.
      Все равно, что меня объебали. Гордость распирала, даже когда после всех усушек и утрусок из 6 кг оставалась 3-х литровая банка, на три пальца неполная. Некоторые могли прослужить в армии всю жизнь и их даже к складу не подпускали. А я ещё лейтенант, и уже получаю. Знакомые смелели:
      – А на хвост упасть можно?
      – Прийдешь после мотовоза.
      Собственно «приходить» было особо не на что. Полученный спирт тут же делился по чинам и заслугам. У узла связи и охраны полбанки отнимал начальник штаба – на промывку пишущей машинки. Несли, как положено, «на цырлах», уже отлитый. Оставалось на троих по бутылке. Выпивали – и конец. На второй день и понятия о нем не было.
      Капитан, начальник ГСМ, по причине дрожания рук, не мог пить из стакана, и, будучи не в силах удержать ложку в руках, ел только твердую пищу. Утром часовой отпирал ему замок склада – открыть его сам он тоже был не в состоянии. Капитан отхлебывал из шланга, запивал из мензурки и начинал работать. Обвешивал немилосердно. Для обслуживания систем охраны на роту полагалось четыре килограмма. Он наливал трехлитровую банку и возмущаться не давал, даже не разговаривал – тут же выливал обратно и хер допросишься. Нас поражал и его калькулятор, когда в финчасти все ещё пользовались счетами.
      Спиртохранилище размещалось в подвале. Солдаты, бывало, просились понюхать, он им позволял. Наконец я его «обуздал». Прежде часового просто выставляли перед складом, что само по себе чревато – мог и сбежать. Поступило распоряжение – установить караульную вышку. Капитан – ко мне. Я потребовал ни много ни мало, канистру спирта. Для него это был удар, но иного выхода не было. Солдаты завезли части вышки, быстренько смонтировали. Я послал прапорщика за спиртом окольным путем. К ночи возвращается – глаза горят… Пришел ещё один мой друган, прапорщик Чирков.
      – Можно я помою руки спиртом?
      Как в приключенческих фильмах про сокровища, я широким жестом налил стакан.
      – Мой!
      Спустя какое-то время приходит:
      – Я не смог его вылить.
      Выпил стакан. Как и все, нажитое неправедным путём, пошла эта канистра прахом, раздерибанили за три дня. Тому на – компрессы, у того – жена алкоголичка: «не могу домой вернуться…»
      Однажды, ещё зеленым лейтенантом, я при получении разлил некую толику спирта. Начальник ГСМ на меня так посмотрел! Я для него стал хуже фашиста. Был бы у него пистолет – убил бы.
      Для того, чтобы раздобыть спирт, никакие усилия не считались чрезмерными. Как-то осенью шатались мы по части в спортмассовое время. Я номинально был ответственным, командовали сержанты, солдаты пинали мяч на стадионе. Вдруг Иван вспомнил:
      – Я два года назад в учебном корпусе закрыл в сейф канистру спирта и потерял ключ.
      Тут же послали солдата в автороту за лучшим сварщиком. Прямо на этаже раскочегарили газосварочный аппарат, начали резать. Главное было, чтобы спирт не нагрелся и не вспыхнул.
      «Батя», глядя на наши ухищрения, не стерпел:
      – Я бы за два года его зубами разгрыз!
      У него был капитальный гараж, в подвале которого стоял чан из нержавейки, размером на мешок сахара. Летом брага в гаражах поспевала за сутки. Я сам видел, как бидоны от сильного брожения движутся. Оторвался от стенки и пошел, когда остановится – можно пить. Только открывать следует осторожно, чтобы брага не залила всего с ног до головы, как Цацурина. Солдаты ставили брагу в огнетушителях. Один такой зарыли у КПП. Проверяющий обратил внимание, что над песком мухи роятся. Копнул ногой:
      – Что это у вас огнетушитель зако….
      Не успел договорить это слово, как и его, и машину обдало брагой. Солдаты поленились – вместо того, чтобы залить в углекислотный, залили в пенный – сорвало резьбу. Мороки потом было! Щупами искали… Где в ОРМе могут напиться? Надо проверить и кислородные баллоны. Стоят в ряд пустые, из них штук пять – с брагой. Газ через трубку стравливается, чтобы отбить запах, солдаты кидают рядом тряпку с бензином.
      Мол, все, что горит, можно пить. Сказки! Как и о водке, очищенной марганцовкой. Ложка керосина на канистру спирта напрочь отбивает охоту. Это вам не этилен-гликоль, которого так боятся на Западе, в чем мы убедились на спирте «Рояль». Попробуйте-ка выпить водки с мочевиной. В условиях пустыни далеко не все шло легко. Лето, жара, температура коньяка градусов пятьдесят. Распили мы с прапорщиком Шишкиным бутылку коньяка за школой в позе горниста. С тех пор у меня на коньяк аллергия. Ах, если бы приучили с детства пить, как все люди – с кофе!
      Так же и с апельсиновой эссенцией: эссенцию пить нельзя – это же не тройной одеколон. На что уж мало аромата в кофейной (действительно, откуда в СССР кофе) – шибает ванилином. Короче, всё, что предназначено для тортов, никуда не годится. А вот грушевая, яблочная – нормальные. Мы из них кальвадос делали. С «батей» Смирновым разок попытались осадить апельсиновый ароматизатор – посреди стакана образовалось оранжевое пятно. «Папа» был крепше и выпил, для меня это превратилось в пытку.
      Зашли в продслужбу, бабы принюхиваются:
      – Кто-то апельсин ел.
      – Не ел, а пил!
      Как-то прапорщики украли на ТЗБ трехлитровую банку рома – думали, березовый сок. На площадку долго ехать, открыли в машине. Запах самогона в казенном продукте насторожил. Кто будет пить? Дурных не нашлось. В бане собрался синклит отпетых. Стали решать, кому дать на пробу, кого не жалко. А, давайте «Бигоса» напоим, все равно – шеф-повар.
      – Хочешь ёбнуть?
      Тот аж гребанул, кинул салаты.
      – А вы чего не пьёте?
      – А мы уже.
      – Что-то по вас не видно.
      Однако выпил.
      – А больше нет?
      – Нет.
      – Ну я побежал.
      Наблюдают за ним. Прошел час, а он, как ни в чем не бывало, рассекает по столовке.
      – А у вас ещё нет?
      – Иди на хуй!
      Позвали телок из военторга, налачились. Прапора там на месте и «полегли», а одну (стояла на вторых блюдах) поволокла к мотовозу подруга, но не рассчитала сил. Спутница упала на такыр. Баба озирается по сторонам в ожидании сочувствия:
      – Помогите дотащить.
      Толпа обошла – и дальше. Там и спала, солдаты трахали всю ночь.
      До сухого закона 1985 г. с пьянством в армии более-менее мирились. После 1986 г. начались гонения, можно было и вылететь. Как правило, уже не лечили, а увольняли.
 

      – столь же непременный атрибут военной жизни, как и наказание невиновных. Если бы мне дали тринадцатую зарплату, я бы обиделся. Когда к 23-му февраля читали приказ, все смеялись:
      – У тебя из всех видов поощрений – «снятие ранее наложенного взыскания».
      Иметь в подчинении личный состав – значит поставить крест на дальнейшей карьере. На строевом смотре начальник штаба ходит, ищет к чему придраться. Солдату:
      – Покажи номер шинели!
      Тот отворачивает полу шинели – ясно, что не его. С кого спросят? А все началось с того, что начальник штаба полка был ответственным дежурным. Ночью РЕЗМовцы перепились так, что дневальный обрыгал и доску с документацией. Мало того – пошли в первую роту и трахнули одного в зад. Я доложил, а начштаба:
      – Ты молчи, а то комиссию накличешь.
      Вот он и отомстил. Благо, поводов предостаточно. Не заводился «МАЗ», спёрли или сел аккумулятор. У солдата нет сил завести рукой, залез на бампер и нажал ногой. Неправильная компрессия: тому сломало ногу, а командиру роты, мне, – неполное служебное соответствие. Два солдата сделали самопал и один пальнул рублёными гвоздями в сослуживца….
      Больше всего я боялся, чтобы не вырубили силовой кабель. В карауле как прикуривают: вставляют в розетку два гвоздя, кладут на них бумажку с тертым графитом из карандашей. Та загорается. У одного сигарета оказалась мокрой… Я таких губ даже у негров не видел.
      Награждения в полку приурочивались к 7-му ноября, очередной годовщине великой октябрьской революции. С командиров расчетов по такому случаю снимали взыскания. Начпроду доставались ценные подарки в виде командирских часов. Заслужить поощрение ему было несложно: достаточно было отвезти начальнику политотдела красной рыбы. Как-то он мне жаловался:
      – У меня этих часов – до локтя.
      О порядке представления к наградам мне рассказывал один майор, член орденской комиссии. Впоследствии он спился и разбился. Случилось это по явному недосмотру начальства, отрядившего людей на его поимку. Так бы он вышел из запоя, пришел на службу и служил бы дальше. Ну трясся бы немного, кто бы в штабе заметил? А так он очнулся, слышит – двери выламывают, испугался. Куда сбежать? Додумался – на козырёк над подъездом. Эту операцию он проделывал неоднократно, однако в этот раз не повезло – сорвался. Ударился головой о поливочную трубу и через три дня умер.
      Началось расследование. Оказалось – у него ни одного взыскания, в характеристике написано: «морально чистоплотен». Посланные друг на друга сворачивают: кто стучал, кто двери ломал – не ясно. Только полковник Уманский радостный:
      – Хорошо, я не поехал, хотя меня тоже посылали.
      Без майора дела в штабе на некоторое время застопорились. Там все из инженеров, а у него среднее образование, единственный кто в бумагах разбирался. Председатель комиссии Кузнецкий, начальник политотдела, бывало диктует покойному:
      – Пиши: «По итогам года, за успешные пуски и за успехи в БиПП… орден Ленина – Кузнецкому Михаилу Ивановичу, Орден Октябрьской революции – Уманскому Ивану Ивановичу (его родственнику – Авт.) и Красной Звезды – всем непричастным. Начальники боевых расчетов ничего, кроме взысканий – орденов „святого ебукентия“, – не получали. Я два раза представлялся к медали „За боевые заслуги“. Кончалось тем, что это представление рвали на моих глазах и объявляли взыскание. Первую медаль, не помню за что, получил Кобелев – начальник третьей команды. Спирта у него – бочки, если бы грамотней им распоряжался, получил бы орден Красной Звезды. Ему все с рук сходило, даже когда провалил пол в казарме на втором этаже (додумался бетонировать). Хорошо – днём, никого не привалило.
      Ко второй медали меня представили за проведение образцово-показательного занятия. Я совершил «кражу века» – увел пульт с соседнего стрельбища. Командир, как в кино, бросил:
      – Считай, что ты уже с медалью.
      Какое там! Доброжелатели раскаркались:
      – У него в карауле гепатит, солдаты срутся. Вычеркните его… На парткомиссию его… Что? Исключили? Раньше надо было.
      Кончилось тем, что при массовой раздаче медалей «70 лет Советской Армии» получил её и я. Но не забрал, как и «За 15 лет безупречной службы». А те, что были, отдал Агапову, ему для какой-то цели не хватало.
 

      На боевых «стартах» можно ошалеть от обилия всяческих каптёрок и сторожей. Перед тем, как заступать в караул, солдат строго-настрого инструктировали, чтобы ничего блестящего не откручивали. Сидит солдат в будке, его не кормят. Везут пищу караулам, какой-нибудь сердобольный начальник попросит:
      – Завези и моим.
      Вот он и ворует. Описать эту эпопею беспрерывного вандализма иначе, чем простым перечислением эпизодов, невозможно.
      Поддеть каптёрку – такой шик! Как-то я сам учинил налёт на каптёрку майора Гриднева. Ограбили четвертую команду дочиста. Попробуйте выбить ночью из вагончика или подвала солдата-сторожа. Он прекрасно знает, что в это время поднадзорный человек и носа не высунет, на промысел выходят преступники. Остается только поджечь или вылить ведро хлор-пикрина, если сооружение капитальное. Поэтому тактика у «наездников» иная – загнать обкуренных сторожей под нары. Несколько выстрелов в воздух, молотком по стеклоблокам, закрутить двери проволокой и вперёд со свистом и улюлюканьем. Влезли в потерну через кабельный люк и повыносили всё дочиста. Гриднев полгода думал, что оно (имущество) у него есть, пока не увидел на одном из солдат бушлат со своим клеймом. Начал его душить, тот сознался, что ему на складе выдали. Кинулся в потерну, отворил дверь, а там одни гнутые солдатские миски (в спешке потоптали). Ходил в прединфарктном состоянии, и не пожалуешься, – «А зачем ты там хранил?»
      Начштаба поинтересовался
      – Это твои?
      – Я объект охраняю.
      Сунул под нос постовую ведомость с подписью и гербовой печатью.
      – Никакого люка там нет.
      Я сначала искал подходящие для ремонта караульного помещения стройматериалы. Но при виде столь обильной добычи вошёл в раж. Чего там только не было: эпоксидка, рубероид, сломанные кровати, дырявые матрацы, вёдра, кабели, парадные шинели. Сделали две ходки, гребли все подряд, солдата я проинструктировал:
      – Скажешь, налетели строители, отпиздили тебя, а сам плачь.
      Он так и доложил.
      Самой большой из моих авантюр была кража кранов на девятнадцать миллиметров. «Яйцеголовые» ходили, головами качали. Рядовой Каторгин только тем и занимался на посту, что расшатывал решётку. Я ему отпуск дал.
      Приказали мне зимой проложить траншею. Грунт мерзлый, не поддаётся. Спёр бочек пятнадцать напалма – еле отогрели. Хозяин хватился – я ни в какую.
      – Мало, что «зеки» (арестованные, привлекавшиеся мною для работ) написали. Они что, отличат напалм от старых шин, которые я жёг? Товарищ полковник, у меня есть версия: солдаты украли напалм, думали бензин, хотели продать казахам .
      В отместку «Жуку» я спалил на Гнилом озере штук двадцать-тридцать числившихся на нем БДШ (больших дымовых шашек) «Жук» бегал:
      – У меня БДШ спиздили!
      Кому они нужны?
      На НП, с которого в 1966г. показывали старты Де Голлю, посрывали двери, доски, линолеум, что не смогли оторвать – подожгли. На НП были установлены ценнейшие камеры, фиксировавшие пуск с 3-4 точек с интервалом 0,01 сек, чтобы в деталях установить причину возможной аварии. Я таких объективов больше нигде не видел. Боялись, что украдут. Не учли солдатскую психологию. Зачем солдату камера? Плёнку ещё можно порезать и вставить в погоны на «дембельской» форме. Бойцы нашли этим линзам применение – выжигали надписи ДМБ-82. Уснёт «корешок», наведут ему на штаны, через секунду – волдырь. Не спасали никакие чехлы.
      Стеклоблоки меняли на ПШ, на цемент… Это варварство продолжалось до тех пор, пока стеклоблоки не поднялись в цене, тогда мы их начали аккуратно вынимать и продавать «Додону» в столовую. Обычные окна солдаты открывали и залазили в столовую, а решетки на окна ставить запрещалось, согласно требованиям пожарной безопасности. И не только для этого. Полы в столовой цементные, а стены крашеные, и если окна сделать из стеклоблоков, то мыть и дизенфецировать можно было с помощью пожарной машины. Это выглядело так: столовую заливали водой с пеной на два метра. Наряд с гиком и свистом сбивал пену в канализацию напором воды. Это «развлечение» длилось всю ночь. Зато было чисто, даже крысы тонули.
      Солдаты продают всё, кроме того, что не едят казахи: пшёнку, перловку, свиную тушёнку, рыбу…
      Микросхемы продавали гражданским на золото. Изготовители ракет хорошо знали, чем из их начинки можно поживиться. Плохо то, что с космодрома домой ничего не вывезешь, даже контейнером, хоть инструментов я набрал вдоволь. Весь быт космодрома был приспособлен к стандартам космической техники. На боксах с «изделиями» висели секретные замки. Они лишь недавно появились в продаже. Разрезать такой нельзя – металл только белеет. Вскрыть отмычкой тоже, даже наплевать со злости нельзя – отверстие крышечкой закрывается. Через месяц все эти замки висели на гаражах. ЗИП к ракетам был производства ГДР, красивый, никелированный. Гаечные ключи для сборки ракет были с динамометрами, регулирующими максимальное усилие. Ракетчики обходились без них, крутили разводными на глаз. С ракетами никто особо не церемонился. Старший лейтенант Кравченко умудрился соединить разъём на 16 штекеров от системы управления с разъёмом на 24 штекера от системы энергоснабжения. Восемь разъёмов он согнул каблуком сапога, остальные в испуге соединились. Она бы так полетела…
 

      – не мудями трясти». Механизм командования одинаков, что во взводе, что в полку. Во Внутренних войсках, где этот процесс можно наблюдать в чистом виде, и в училище, и в академии учат одному и тому же: как взводом командовать. По мере повышения растёт только объем работы, но одновременно возрастает и количество подчинённых, на которых её можно переложить…
      В области тактики именно рота является основным звеном. КП батальона отстоит от позиций рот на три с половиной километра. Командир сожительствует с телефонисткой. Как это можно командовать по линиям связи! Войска тебя обойдут слева и справа и убегут. А ротные останутся, у них КП за огневой позицией.
      Однако командовать ротой можно не дольше пяти лет. Начинаешь глупеть, по уровню развития опускаться до рядовых. Я до сих пор назубок помню обязанности дневального – въелось в память, как репейник. Прежде, лейтенантом, я был строг, но справедлив. Мне вся бригада отдавала честь. А то, иногда можно было видеть: стоит солдат на плацу, подходит полковник, заходит с одной стороны – солдат отворачивается, заходит с другой:
      – Что Вы от меня хотите, товарищ полковник?
      Одному придурку я на боевом дежурстве засунул в ухо пистолет, взвел курок:
      – Я тебя сейчас пристрелю, так другим и передай.
      Он взглянул мне в глаза и поверил. Пошел слух. Обычно офицеры в солдатскую чайную заходить боялись. А когда я входил покупать сигареты, толчея затихала, мне сразу же давали дорогу.
      Зверем меня сделало командование ротой. На аттестации, бывало, глумились: «Назовите должностные обязанности ротного». А их – шесть страниц. Даже взводные-недоучки не стремились стать ротными. Так – четыре караула, а примет роту – будет шестнадцать. Взводными дадут таких же уебасов, как сам. Поэтому никто никого не подсиживал. Начальство, зная их нрав, им и роту боялось доверить. Каждый месяц крупно залетали на бытовой почве. Бахура поставили командиром роты РЕЗМ за великую лень и свирепый внешний вид. В истории ВС он был, наверное, единственным командиром роты из подводников.
      Когда я принял у «Боба» роту, в каптёрке, на матрасе лежал сержант срочной службы, ушитый до безобразия. Они даже каптёра не держали за ненадобностью. Не солдаты, а мореманы: «баталер», «камбуз», «гальюн». Глядя на «вестового», только с большим трудом можно было догадаться, что это дневальный.
      Открыл шкафы – висят гимнастерки п/ш со стоячими воротниками. При вступлении в должность нужно смотреть в оба, чтобы тебе не всучили «парадки» твоего соседа, а то за ночь, в твоё отсутствие, вынесут. Как ни парадоксально, «парадки» были едва ли не самым ходовым товаром в армии. Они интересовали солдат, а от них, как от вируса, ничего не спрячешь. Бардак продолжался, пока не разрешили увольняться в штатском. Парадки перестали воровать, когда в моду вошли кроссовки. Мода на дембельскую форму прошла, и «прапора» заскучали – только сироты увольнялись в мундире.
      Караул – в дымину пьяный, с оружием. В казарме ночевало человек тридцать лишних – военные строители. Надежды на командиров взводов – никакой. В ракетных войсках взводными командирами были прапорщики 11 разряда. В моем случае – Швырёв, Шугаев и Шиндяпин – «Ден» (который раза два в год женился на военторговских девках). Благо, подвернулся Умаров, заросший человек, волосы не росли разве что на глазах. У нас состоялся секретный разговор:
      – Сколько у тебя земляков? Я их всех переведу в свою роту, назначу тебя замкомандиром взвода. Делать ничего не надо…
      – Я подам список, а вы подмахнёте.
      Собрали роту, построили. А курс я прошел перед этим на 71-й площадке с мордвой. Для начала – всех переписал: «мой» – «не мой». Последним били морды в каптёрке, пока не присягнут на верность. Один, Васильчук, аж обделался.
      – Мы тут земляки, соберёмся…
      Вместо ответа я выгнал всех на площадку заниматься строевой подготовкой.
      Бог миловал, вскоре роту перевели на 37-ю площадку. К новому месту дислокации личный состав гнал, как быдло. Шли с песней и вещмешками, первые три километра ещё пели, а дальше брели, как оккупанты. Я их уже и вёл.
      На новом месте за три дня провели ремонт, караульные отрывали доски с вагонов. У начальника ГСМ покрали облицовочную плитку. Жаль, потом казарма сгорела.
      Из старой казармы вывез всё, даже стенды, но оказалось, что в новом помещении потолки в полтора раза выше. Пришлось все делать заново, а старые я от злости потоптал ногами. Зато сменщику на старом месте всё пришлось оформлять самому. При передаче имущества самое главное, чтобы накопленное непосильным трудом добро не досталось твоему преемнику.
      Двух прапорщиков уволил:
      – По-вашему ничего не будет.
      В караулах заставил на посту стоять. Пришло пополнение – ребята из Ульяновска, ненавидевшие чеченцев. Официальный стукач выходил перед строем и громко зачитывал:
      – Такой-то тайно хранит фотоаппарат, другой варил чифирь, третий играл на гитаре…
      – Неси банку…
      Банку об голову, фотоаппарат об стену, гитару о спинку кровати.
      В столовой мои солдаты стали требовать полную пайку. Узбеки-повара были несказано возмущены. Пришлось бить узбеков. Постепенно прежнее сборище превратилось в боеспособное подразделение. Героическая личность рядовой Чашкин 120 раз делал подъем переворотом.
      Какая у меня была каптёрка! Сейчас таких нет: ковровые дорожки, гардинки на одну треть…
      Я мог по трое суток не ночевать дома. Подчинённые подобострастно интересовались:
      – Вы сегодня идёте домой? Народ хочет знать к чему готовиться.
      Когда я оставался в казарме, утренний осмотр начинался в 24 часа и продолжался до 3-х. Я проверял у всех ногти, яйца. Дальше – изучение обязанностей дневального и пение хором государственного гимна.
      – Это антисоветчина. Чечило издевается!
      – А у меня нет другого музыкального сопровождения, а под гитару я не буду.
      Приезжаешь с утра, единственная проблема, чтобы дежурный тебя не ошарашил. Как услышишь: «За время Вашего отсутствия происшествий не случилось» – всё, значит дальше можешь сам контролировать ситуацию. Постоянно нужно быть зверем. Это замполиты должны любить солдата фальшивой, приторной любовью. Солдат виновен уже самим фактом своего существования. В солдатской книжке императорской японской армии говорится прямо: «Пока ты жив, ты должен быть потрясён великим императорским милосердием». Солдат должен усвоить, что когда он стоит в строю, шансов «получить» у него в 70 раз меньше. Разве, когда уж не к чему придраться:
      – Почему плохо подшит?
      А когда он ползёт один, выбился из щели, как таракан, то сразу может получить в пятак (например, спинкой от кровати). На работах один уперся. Я его доской переебал. Потом вижу: что-то жрёт. Я – ногой по котелку, котелок ему в морду. Сержанту:
      – Не кормите его и, главное, воды не давайте. Ты у меня тут всю ночь копать будешь.
      Подбор младших командиров очень важен. Сержант должен испытывать лютую ненависть к подчинённым. Не то, что из учебки присылают – «хороший методист». Я всегда отказывался, говорил:
      – Дайте мне неграмотного. Я ему нацеплю лычки, будет служить, как собака.
      Неизменным источником беспокойства было и ротное хозяйство, которое постоянно расхищалось и пропивалось, начиная с малого. Когда солдаты разных рот толпой валят в клуб, они снимают друг с друга панамы и срезают с поясов фляжки. Один передает другому, попробуй найти. Я не вникал. Потерял панаму – каску на голову. Да не ему, а сержанту. Ты же командир – отец для подчинённых; отдай панаму пострадавшему, а сам ходи в каске. Как правило, панамы очень быстро находились – крали у других. Украли фляжку – то же самое. Трехлитровую банку под полиэтиленовый крышкой, полную горячего чая на задницу – пусть льется. Когда эту банку виновному или потерпевшему (что одно и тоже) на голове разобьют – поймет.
      Рота электрических заграждений и минирования , в просторечьи «рексы», состояла из людей, в которых ключом била инициатива. Мы единственные могли выполнять все задачи, которые ставил командир полка. На вечернем разводе объявляют:
      – До проверки ещё 12 часов.
      К назначенному сроку всё сверкает, как у кота яйца.
      Солдаты сплошь кололи татуировку. Ракета в пламени, опутанная колючей проволокой. На одном я хотел срезать её лезвием, чтобы пресечь в корне вредную привычку. Но он на виду у всех завизжал и потерял сознание.
      Без подразделения я был нужен, с подразделением – стали бояться. Стрельбы – на 5, политподготовка – на 2, границ не знают, империалистов не различают. Если бы мне пришла в голову идея взять Кзыл-Орду, Джусалы, Казалинск, я бы взял. И небольшими силами – одним взводом.
      Ещё будучи старшим лейтенантом, я уже писал учебники по тактике для всего полка. К тактике меня приучил наш полководец Пихтовников. Он киряет – я пишу. Так со смешками и выучил. Опыт тактических занятий с ротой привел меня к выводу, что в пустыне разворачиваться цепью для атаки бесполезно. Я разбил отделения на две части: пока одни выдвигались вперед гуськом, другие прикрывали их огнем. Об американской тактике – секциях огня и маневра – я в то время даже не подозревал. Моими усилиями был создан класс по общевойсковой подготовке с позиционным столом, на который было нанесено размещение полка. Начальник штаба приказал его изломать, так как он выдавал реальную обстановку. Я получил штук пять взысканий «за разглашение». Этим фактом заинтересовался особый отдел. С какой целью в условиях бардака я создал боеготовое подразделение? Из «секретки» мне даже перестали выдавать карты с нанесенной обстановкой. Потом стол восстановили для каких-то показушных занятий.
      Поначалу я увлекся тактикой. Взводные вошли в такой раж, что на занятиях стали топить подчиненных в болоте. Солдатам и инженерная подготовка интересна (минирование, например), только бы не окопы копать. Хотя сначала и окопы с интересом копали.
      Замполит мне говорит:
      – Они тебя первого пристрелят.
      Я ему:
      – Не только не пристрелят, но ещё будут стрелять во всех, в кого я прикажу.
      Солдат можно опускать, как угодно, кроме двух вещей: жрать, когда они голодны, и трахать баб, когда им не достается. Как-то на глазах солдат срочной службы я затащил в комендатуру одну «чипчиху» (продавщицу из «чипха» – солдатской чайной). Ничего не было, но в глазах солдат я прочитал такую злобу, что больше не рисковал этого делать. Если бы тогда довелось идти в атаку, они бы меня точно пристрелили. А ведь были офицеры, умудрявшиеся тайком трескать шоколад, пока солдаты не распотрошат их тревожные чемоданы. А если трое солдат что-нибудь украдут, найти уже невозможно. Пустят по кругу – кивают друг на друга. Поэтому, я сразу отдавал свою пайку на «общак».
      Начштаба в меня графином кидал, я уворачивался, графин об сейф, карта с оперативной обстановкой тушью стекла.
      – А я вам хрен писаря дам!
      Наконец, мое терпение иссякло, на горизонте замаячила комендатура. А если «Кар» – Женя Малыгин – станет комендантом?
      – Я что, ротным умирать буду?
      – Ну нет должностей!
      Должность я себе нашел, а вот рота пропала. Солдаты поняли слабину, распустились. Жена:
      – Или рота, или я.
      Начал Женя попивать и кончил, как остальные: спился и попал в ПСО к Логвинову. Вышел оттуда со справкой «хронический алкоголик» и мог не напрягаясь дослуживать в одном из испытательных подразделений. Сохранил за собой все права и льготы, кроме одной – получать спирт.
 

      В советское время отлов рекрутов производился два раза в год и назывался почётной обязанностью граждан. Как, впрочем, и сейчас на Украине. Механизм отлова был предельно прост: кто не мог откупиться, шёл служить. Тогда , при избытке призывного контингента, освобождение от призыва стоило недорого. Из воинских частей во все концы необъятной Родины в военкоматы направлялись команды по отбору призывников. Первыми имели право набирать пограничные войска. Туда брали лучших, чтобы не перебежали к врагу. Потом набирали во внутренние войска МВД СРСР, чтобы стерегли врагов государства. Дальше гребли всех подряд. В танковые войска мог попасть солдат под два метра ростом, а на флот – метр с кепкой.
      В состав команды по отбору входили пять человек, как правило, непричастные (не имеющие личного состава). Кроме того, с собой брали врача. Польза от него была одна – если кто подцепит триппер, вылечит без огласки. Команда начинала пьянствовать, как только садилась в поезд, и так – до места назначения.
      Прибыли в Ульяновск. Там не по талонам только куриные ножки. Старшим группы был подполковник Хабаров, к слову – ни одного дня не носил ботинок, только сапоги, сам шил форму и полевую сумку:
      – Она на моём теле, как портмоне.
      И вот этот красавец показал нам пример:
      – Найти блядей, чтобы выжить и сэкономить командировочные.
      Чем хороши посудомойки: вкусно кормят, и на них жениться не надо. Я сгоряча снял бабу – работала в военкомате, кормила плохо, но всё же… Отец – начальник плодоовощной базы, но там из съестного – только грибы. Я за месяц охлял. Да ещё по ошибке поселился в номере «Люкс», ключи-то одинаковые. Там было неплохо, пока не подселили ко мне одного капитана со значком «отличник связист» на застиранном кителе. Привел я в гостиницу Костю Васильева – нашего полкового кассира. Он в то время заканчивал финансовое училище. Упились, как положено. Мы пьём, а капитан отвернулся к стене, сволочь, и лежит, сославшись на язву. Костя начал примерять его китель:
      – Товарищ прапорщик, это мой.
      – Нет мой, я тоже хочу побыть капитаном.
      Я ему:
      – Костя, это же не твой, брось.
      Мы тогда пропили пятьдесят рублей – большие деньги по тем временам, а для нас и последние. Я через два дня уехал, а Костя остался учиться без копейки. Присылает телеграмму прямо в часть: «Вышли телеграфом 50 рублей, а то пропаду». Пришлось выслать.
      Отбор носил сугубо формальный характер: списки отобранных тасовались как карты при шулерской игр. Сверяешь списки – половины уже нет – кому-то отдали. Начинаешь отбирать заново. В конце концов это надоедает, начинаешь соглашаться со всем. А если упрёшься, следует предельно простой ответ: этого в списках нет, потому что находится под следствием. В конце концов в РВСН попадали и «энурезы» и «психические». Утешало одно: другим доставались такие же.
      Мы могли поставить под сомнение заключение призывной врачебной комиссии. Чем Хабаров, старший команды, не преминул воспользоваться. Ходил по семьям призывников, где отцов нет, проверял «нет ли дурных привычек». Пошел слух, мол, набирают в космонавты. А кто не хочет иметь сына космонавтом. Хабарова, естественно, поили счастливые родители, а нам надо было волочь его в номер, он из экономии жил в гостинице КЭЧ, в десятиместном номере. А потом мне надо было добираться через весь город к подруге… Во время одного из таких походов по семьям призывников Хабарова укусила за плечо девка-малолетка. Он пришел, родителей призывника не оказалось дома, начал склонять к сожительству дочку-восьмиклассницу. Все было бы хорошо, но он поленился сходить за конфетами. И надо сказать она его таки капитально тяпнула – прокусила до кости, плечо опухло, чуть руку не отрезали. Приходит:
      – А-а-а! Всё нормально было бы.
      – Как нормально! Ты её в первый раз видел.
      – Мало кого я в первый раз видел.
      …Можно было оставаться в командировке неопределённое время, никто бы и не хватился. Но пьянство изматывало. Наконец, давали добро на отправку команды к месту службы. Народ загружали в поезд. Чтобы не перепились и не разбежались по дороге, отбирали документы и деньги. Документы по прибытии на полигон возвращали, деньги, как правило, нет. Кроме того, мы уличили врача в незаконном присвоении денежных средств, выкачанных у семей призывников и отняли где-то треть заработанной им суммы. Мне досталось шестьсот рублей. Изумляло количество мятых трёшек. Скольких он отмазал – половину Ульяновска. По прибытии на полигон врач улизнул, пополнение загнали в карантин. Особенно удивил начальство один, с бельмом.
      – Кто же тебя призвал, такого?
      Мы, как могли, оправдывались:
      – По спискам были другие.
      Половину списали в стройбат.
      Куда солдата не целуй…
      …у него кругом задница. Вина солдата в том, что он есть. То, что он натворил или не натворил, уже служит отягчающим или, судя по обстоятельствам, смягчающим вину обстоятельством. Я всегда завидовал тому, что где-то есть кадрированные части без личного состава срочной службы. Столкнувшись в результате фрунзенской военной реформы 1924 года с угрозой милитаризма, товарищ Сталин пошел по классическому пути: ввел всеобщую воинскую повинность. Теперь его полокводцам было некогда затевать заговоры – они боролись с неуставными отношениями среди подчинённых. С должности их снимали уже не за «бонапартизм», а за «упущения в воспитательной работе». Выдвинутый Брежневым лозунг: «Армия не только школа боевого мастерства, но и школа воспитания» поставил крест на всякой угрозе организованного сопротивления режиму со стороны офицеров.
      На педагогическом поприще я расходился с понятиями официальной военной педагогики и психологии. Мне часто бросали упрек досужие замполиты:
      – Вы в солдате не видите человека!
      На что я обычно отвечал:
      – Если я в них буду видеть людей, их потом на убой не погонишь.
      Я стал циником, когда в училище прочитал у Герцена о том, что армия, казарма и ношение формы являются наиболее уродливыми проявлениями человеческого общежития. Действительно, зайдешь в бабскую «общагу» – там весело, пьют, гуляют, трахаются. Зайдешь в нашу – трахают уже нас.
      Сообщество военных не является коллективом. Это корпорация случайных людей, объединенных волей начальства и вынужденных сосуществовать в казарме определенное время под строгим надзором и регламентацией действий и поведения. Действие – это выполнение команды «Становись!», а поведение – это когда нельзя плевать на начальство со второго этажа и держать руки в карманах. Геологам или полярникам далеко до воинского коллектива: они там вкалывают за большие деньги, сволочи. А здесь, мало того, что солдата не кормят досыта, так ещё заставляют выполнять нудную и ненужную работу. Какая польза от ружейных приемов в бою? Они служат для отупления. С этой же целью распределяется и учебное время: нормальные дисциплины – час, строевая – 2 часа, политическая – 3 часа.
      Армия является вторым институтом организованного насилия в государстве после тюрьмы. Уже тогда многие из солдат скрывались в армии от тюрьмы. Все нормальные старались от неё «закосить».
      Умные солдаты тоже попадаются, человек десять-пятнадцать на сто сорок человек, по пальцам можно пересчитать. Они близки к офицерам, служат связистами, старшинами, писарями, даже на офицерских и сержантских должностях, где нужно соображать балдой. Они и выглядят прилично. А если в третьей команде, какой-нибудь Гуссейн Махмуд-Оглы, чего от него ожидать? Два метра ростом, когда полы моет, идет и швабру за собой таскает. Прапорщик мне:
      – Посмотрите, как полы моет, падла.
      Швабру, конечно, об него переломал. Купается в мойке для посуды. Если прапорщик приловит – начнет топить, железный закон, или хлорки насыплет. На месяц хватает условного рефлекса, а дальше? Приезжает новый командир полка на КП. На посту Толя Дьячков – тракторист. Как его в армию взяли – до сих пор не пойму. Спросишь:
      – Как ты на тракторе ездил?
      – Вот так! (руками ворочает – Авт.) Письма писал на обрывках бумаги. Вот он и говорит командиру части:
      – Сейчас пойду, доложу.
      Докладывает:
      – Приехал какой-то хуй.
      Оперативный дежурный быстро нашелся:
      – Гони его на хуй!
      Коля и закрыл калитку перед изумленным командиром полка. А радиотелефонов тогда не было. Пришлось ехать 40 километров и оттуда звонить на НП – ставить всех на место.
      Как-то едем мы с командиром полка и начальником гарнизона, видим – над пустыней летает бумажный змей. Признаться, мои спутники даже испугались. Бывало всякое, с телеметрической вышки, высотой метров 45 сбрасывали собаку на парашуте из одеяла. Разбилась только с третьего раза. Но чтобы так… Подошли ближе – лежат в барханах два «эфиопа», держат за ниточку.
      – Что вы делаете?
      – Змея запускаем.
      – Кто разрешил!? (Мне) – Закрой его на «губу», пока дурь не выйдет.
      В военной психологии это и называют «неадекватным поведением». Уйти в самоволку и вместо того, чтобы кого-нибудь убить, ограбить, изнасиловать казашку, они змея запускают. Этого было достаточно, чтобы запереть в психушку на всю жизнь. Виновник происшествия – рядовой Дешпит – служил прежде в музкоманде. Однажды запустил пороховой движок, тот упал метрах в десяти от склада подтекавшего на жаре мазута. За складом, на рельсах, стояли восемь ракет – их пригнали с завода на испытания. Драли нас всех, как помойных котов; этого дурака заперли на гауптвахту, так он и там отличился: вместо того, чтобы не спеша тюкать тупым топором по колоде, прибил гвоздем большой палец вместе с доской и брусом к асфальту (возводили забор). Стоит бычий рёв, нижняя губа трясется. Я выскочил:
      – Что ты орёшь?
      Показывает на ногу. Вытащили – полный сапог крови. Взводного тут же разоружили, впаяли пять суток, пинками погнали в ту же камеру, откуда он перед этим выводил. Рядовой Дешпит в конце-концов своего добился: положили его в психушку до выяснения. Там он бегал за водкой для офицеров, лечившихся от алкоголизма, пока не получил вожделенную справку.
      С солдатом необходимы меры предосторожности, как в шахте. Восток, действительно, «дело тонкое». Как-то в начале перестройки, в период обострения национальных потиворечий, в полк привезли какого-то узбекского авторитета – в сапогах и грязном платке на голове – для морального воздействия на новобранцев. Он им сказал буквально три слова – весь строй упал на колени. Старик оказался «ниязи-бобо» – уважаемый человек. За такую инициативу драли всех подряд: командира, замполита, начальника особого отдела. Поэтому я в роте запрещал говорить не по-русски. Это сговор, они до такого могут договориться.
      Общепринятое разделение на «холериков» и «сангвиников» меня не удовлетворяло. В армии в основном «олигофрены» и «дебилы». Научить такого стрелять стоя из огневого сооружения? На втором году они у меня попадали даже ночью и в противогазе. Ещё три команды: «Стой! Кто идёт?», «Стой! Назад!», «Стой! Обойди слева, справа!». Что им ещё знать?
      Признаюсь, я не считаю педагогические воззрения Драгомирова убедительными. Говорить с этой сволочью о патриотизме… Последователи Драгомирова к русско-японской войне окончательно разложили русскую армию, прежде долгое время воспитывавшуюся в николаевской традиции. Лично я придерживался прусской системы. Командир является отнюдь не воспитателем и организатором, а дрессировщиком. Войти в душу солдата можно только через его личное страдание. Тот же инструктаж сводится к одним запретительным командам: «Это не трожь – в морду получишь», «Туда не лезь – убьёт», «Солдат должен бояться своих офицеров больше, чем неприятеля» (Фридрих II). Как и все принудительно собранные коллективы, армия живет инстинктами. Победить их можно только строжайшей дисциплиной.
      Солдата хорошо любить на картинке или зрителем на параде. А когда сталкиваешься с ним в быту, начинаешь ненавидеть это тупое грязное животное. Если отпустить их в баню одних, они совершенно свободно могли и не помыться. Кормить это стадо надо хорошо, нельзя озлоблять голодом. Попадалась публика, выросшая на бескормице, мяса досыта наелись только в армии. Приходилось следить за ними, чтобы стригли ногти, мылись, не брали хлеб с помойки, не набивали карманы перловкой. Видишь – течёт по штанам:
      – Что это у тебя?
      – Каша.
      Откуда ему в чувашской деревне знать, что надо с мухами бороться? Жили в избе, одна комната, стены закопченные, в сенях корова.
      В казарме может стоять любой запах, кроме запаха человеческого тела, также, как в туалете – запах хлорки, а не человеческих испражнений. А эта сволочь норовит носок под подушку спрятать или портянки под матрац. О туалетах я умолчу.
      Учебный год в армии начинался 1-го декабря утром и завершался после обеда. Солдаты по такому случаю видели даже начфиза в спортивном костюме. Грандиозный спектакль, ненужность которого всем была очевидна. Вылавливали небритых прапорщиков, загоняли в классы, на спецподготовку. Те перепуганы, глаза бегают. В пожарной команде прапорщику Яшину солдат по злобе переписал в конспект статью из «Крокодила». Проверяющий вчитался…
      Открываю тетрадь солдата Иванова, читаю. Безграмотно написано: «У атамана Козолупа на стене висела семизарядная винтовка». На этом фраза обрывается. Вот и все, что он за два месяца за замполитом законспектировал. Я взял эту тетрадь. показывал многим специалистам-практикам в области военной психологии. Спрашивал, откуда такая «военная тематика». Иванову обещал:
      – Ну скажи, ничего тебе не будет.
      Он и сам не знал. Был откуда-то из-за Волги (не саратовский ли?). Кончил плохо: дембельнулся, встретился с папаней и маманей, за столом тяпнул папаню по балде.
      Конспекты за солдат каллиграфическим почерком писал мой писарь. Тетради прибивали гвоздями, шнуровали и нумеровали страницы. Иначе на письма порвут. И надо следить в оба, иначе не у себя, так у рядового Шарапова вырвут, а замполит будет по морде хлестать. Каторгин, тот на газетах писал. Подшивку в Ленкомнате, только моргни, в туалет сволокут. А проверяющий душит:
      – Почему портретами членов Политбюро подтираются?
      Вроде сам никогда в роте не был.
      Поэтому, лучше было забрать солдат на стрельбище и пересидеть «учебный год» там. Я предусмотрительно оборудовал свои учебные классы в 3 км от площадки. Обычно командуешь старшине:
      – Забираешь взвод и идешь в пустыню, километров на десять. До обеда там прячешься за барханами, и чтобы духу вашего не было.
 

      В контакт с коммунистической партией Китая я вступил ещё в 1976 году. В училище наш преподаватель марксизма-ленинизма собрал вокруг себя нескольких курсантов. Тогдашняя трактовка коммунистической идеологии казалась нам ревизионистской.
      Когда все читали Ленина, я начал читать Сталина. Подполковник один увидел:
      – Что Вы читаете? Где Вы взяли?
      – В библиотеке, товарищ подполковник.
      – Где? В какой библиотеке? Кто выдал? Он же запрещён!
      – На абоненте.
      Он думал, что после двадцатого съезда произведения Сталина были запрещены.
      Один из корейских товарищей, обучавшихся в училище, с которым мы поделились своими сомнениями на эту тему, оказался китайцем. Нам стали доставлять пропагандистскую литературу: цитатники, специальные выпуски газет на русском языке. Антисоветская литература маоистской направленности – это вам не журнал «Посев». Учитывая схожесть идеологии, замаскировать её было несложно. Книги были украшены портретами классиков марксизма-ленинизма и имели реквизиты московского «Политиздата». Я давал некоторым почитать – читали. Политическая безграмотность советских людей не давала им шансов заметить подлог. Это после событий 1993 года корейцы изготовили для КПРФ партбилеты с портретом Ким Ир Сена. Правда, грамматических ошибок было море: какую букву китайцы не выговаривали, ту и не писали. К этому времени в Китае уже перебили российских эммигрантов, поэтому возлагали надежды на собственных студентов-филологов.
      Эту деятельность мы продолжали и по окончании училища, в войсках. В карауле слушали «Радио Пекина» или «Голос свободной Азии». На полигоне это не составляло проблемы: закидываешь антенну на периметр и приёмник берет очень хорошо. Никаких шпионских сведений от нас не требовали, мы вели только пропаганду. Однако деньги давали. Вскоре после выпуска я купил себе к свадьбе ковёр, а мой сообщник – цветной телевизор. Я тогда на него здорово наехал:
      – Хочешь, чтобы нас всех выявили? Откуда у лейтенанта такие деньги?
      О существовании тайных путей через границу я узнал, когда капитана Иловайского хотели упрятать в «дурку» на почве его политических убеждений. Он выехал в Алма-Ату, и вскоре нам передали от него письмо с условленным знаком. Оказалось, что перейти из Казахстана в Китай очень просто. В 1979 я году мог сделать это играючи. Правда, что хорошего ожидало меня в тогдашнем Китае?
      Ситуация с переходом границы после 1959 года изменилась прежде всего потому, что на сопредельной стороне силы общественной безопасности начали устраивать облавы на базарах. Бесталанных «челноков», независимо от национальности и гражданства, сгоняли на рытьё каналов. При избытке населения, в Китае рабочей силы не хватало. Пока у крестьянина есть рис и поле, его никуда не выбьешь. На каналах широко практиковали метод «реактивных бригад» – переносили землю бегом, после каждых шестисот ходок давали лишнюю миску риса. Казахам не улыбалось такое «счастье», да и в СССР после Хрущева жизнь улучшилась.
      Проходимость границы серьезно затруднялась условиями местности. Прежде кочевники использовали так называемый джунгарский проход, шириной около 30 км. Им же передвигались беглые и контрабандисты. Иногда в клетке моей машины, скованный цепью, сидел туземец – казах без документов, подозреваемый в переходе из Китая. Советско-китайская граница на нашем направлении была окончательно закрыта только к шестидесятым годам. До 1959г. порядка не было и в самом Китае. В провинции сохранилась прежняя, едва ли не циньская, администрация, насквозь пропитанная местными феодально-байскими пережитками. Численность преимущественно кочевнического населения Синцзян-Уйгурского автономного района достигала 300 млн.человек. В 1949 г., одновременно с провозглашением КНР, должна была быть провозглашена Синцзян-Уйгурская Республика. Однако, самолет с новоиспеченным правительством разбился в Гоби, точно также, как позднее самолет с Линь Бяо на борту.
      Следует понять, что китайская революция в переводах на русский, кроме разве что мемуаров Владимирова, выглядела иначе, чем на родине. Знаменитый четырехтомник Мао Цзе Дуна был написан академиком Юдиным. Когда их прочел Чжоу Ень Лай, немного понимавший по-русски, он был поражён. После прихода Председателя Мао к власти, крестьянам было объявлено о возвращении императора, что успокоило народ после сорокалетней республиканской смуты.
      Только в 1958 году проституток согнали в профсоюз трудящихся женщин и закрепили за мужьями официально. Рикша и и проститутка, две основные профессии в китайских городах, выжили даже при советской оккупации Манчжурии. В кои-то веки рядовые советские граждане, пехотинцы, смогли воочию убедиться в превосходстве хозяйственной модели социализма. Нищета в Маньчжурии и Корее была очевидна даже для них. Дети обоего пола ходили голыми лет до тринадцати, пока на теле не появлялись вторичные половые признаки. Да и индустриальная мощь императорской Японии оказалась дутой. Даже спицы в колесах японских грузовиков были деревянными.
      Вторжение советских войск в Маньчжурию вызвало шок у правительства Манчжоу Ди Го – ведь войну объявили Японии, а не им. Да и Квантунская армия оказалась отнюдь не императорской. Исходя из опыта боевых действий на Тихом океане, советское командование прогнозировало упорное сопротивление японцев и, как следствие, большие потери собственных войск. Товарищу Сталину предоставилась редкая возможность устроить мясорубку недавним победителям Германии, почувствовавшим себя уж очень вольготно. Только победители: 20-летние полковники и 30-летние генералы способны на военные перевороты. Иосиф Виссарионович твердо усвоил уроки Гражданской войны. На Дальний Восток войска ехали гордо, не редки были случаи даже вооруженных столкновений с местными органами власти. Но японцы подвели… Когда разоружили Квантунскую армию, а это почти миллион человек, возникла транспортная проблема. Офицеров и буржуазный элемент вывозили эшелонами и пароходами в Сибирь, солдат – в Японию. Воины императора – голь несусветная – сидели на берегу океана в лохмотьях, ели чумизу, смотрели в сторону восходящего солнца и плакали. Китайские проститутки их даже на порог не пускали. Хорошо, вскоре свыше трехсот тысяч войск Манчжоу Ди Го поступили на службу к китайским коммунистам в качестве наёмников. Именно благодаря им была одержана победа над Чан Кай Ши. До пятидесятых годов НОАК выплачивали жалование серебряными мексиканскими долларами.
      Первые три месяца советской оккупации Харбин пребывал в состоянии сумасшедшего дома. Старшим японским офицерам сохранили оружие, ночами в городе стояла пальба – грабили районы, заселённые русскими белоэмигрантами, теми кто не успел сбежать к гоминьдановцам. Советским офицерам запретили ездить на рикшах, и они делали это ночами, по повышенному тарифу. Если бы не запрет, никто бы и не катался – из экономии. В буржуазные районы новые жильцы вселились вместе с полевыми жёнами. Пленных английских и американских лётчиков выпинывали из роскошных бараков советские офицеры. Ошибкой японцев было то, что они не строили концлагерей, и всю эту публику попросту некуда было загонять. На Родину спешили вернуть трофеи, о солдатах особенно не заботились. Все равно, редко кому из победителей удавалось пересечь Урал с востока на запад. Практически, на каждой станции войска МГБ нещадно шмонали теплушки и возвращали солдат, в массе своей недавних заключённых, обратно в стойло. Как рассказывал мне один очевидец:
      – Спасся я только благодаря аккордеону. Старшина (МГБ – Ред.) держит нас двоих за шиворот, и тут на глаза ему попался мешок. Спрашивает: «А это что?» Отвечаю: «Аккордеон». Его жаба давит, руки заняты, а в зубы не возьмешь – тяжёлый. Наконец решился: «Стой здесь, я сейчас вернусь.» Я – в обратную сторону. Ещё в шестидесятые некий начальник тюрьмы показывал досужему литератору целый сейф солдатских медалей. Из них умельцы на зоне делали амальгаму для зеркал.
 

      «Тотальность» сталинского террора принято значительно преувеличивать. Как утверждают некоторые американские криминалисты, жертвы, в данном случае политических репрессий, сами провоцируют свои несчастья. Наши, например, интегрировались в систему, которая их и погубила. Тотальный контроль был эффективен только в важнейших городах и в узкой прослойке «совслужащих». Они, как «социально чуждые», находились на особом счету, с ними проводили политзанятия по два часа в неделю. В случае разоблачения, подобный элемент неминуемо попадал во «вредители» и «враги народа». Работу-то с ним до разоблачения вели. Иное дело те, кто не интегрировался в систему, или пребывал в низах общества. Во-первых, они были «социально свои», хотя и несознательные, поскольку политзанятий с ними не проводилось. Во-вторых, простор для манёвра был несравненно шире. Например, жить в ростовской Нахичевани, при всех режимах сидеть на базаре и торговать теремками из спичечных коробок. Рыночные отношения в СССР существовали и в лютейшие времена плановой экономики.
      «Великий шёлковый путь» обязан своим существованием в первую очередь не владельцам могучих верблюжьих или железнодорожных караванов, а серой массе рядовых караванщиков, в меру сил вращающей колесо товарооборота. Как это на первый взгляд ни парадоксально, но именно великие бедствия, обрушивающиеся на страну, оживляют мелкооптовую торговлю. Предки современных «челноков» вовсю орудовали на советско-китайской границе и в самое лютое лихолетье. Война и, явившаяся её следствием эвакуация, значительно увеличили спрос на предметы роскоши, к каковым в СССР относились практически все товары «широкого потребления». Прежде проблема товарного дефицита для жителей метрополии и, отчасти, провинций, решалась посредством валютных магазинов «Торгсина». В войну иностранцев, да и отечественных получателей валюты, явно не стало меньше.
      Численность привелигированной прослойки советского общества возросла за счет обладателей «брони». После эвакуации в Москве осталась едва ли половина довоенного населения, вторая половина обреталась в Куйбышеве, третья – в Ташкенте. Возросла и ценность советских денег. Труженики тыла и фронтовики получали зарплату преимущественно не наличными, а облигациями военного займа, к слову, отменёнными уже в 1946 г. Хождение облигаций в качестве средства платежа со стороны государства позволило сократить оборот. Таким образом, военные займы гасили инфляцию. А так как работники Наркоматов обороны, госбезопасности и иностранных дел, по-прежнему получавшие наличкой, не могли отказать жёнам и дочерям в маленьких знаках внимания, возникший спрос подлежал удовлетворению. Из Туркистана везли контрабандную мануфактуру: шёлк, крепдешин, креп-сатин, креп-жоржет. Ювелирные изделия – золото, драгоценные камни – тоже находили сбыт. Из Москвы – чемоданы наличных денег, а также продовольствие, поступавшее в столичные распределители по ленд-лизу: шоколад, яичный порошок, сухое и сгущеное молоко… Дураки-американцы поначалу верили, что все это идет солдатам на фронт, но тем ничего, кроме, разве что, каши в брикетах, не доставалось. Огромное количество американской помощи было продано советскими тыловыми органами Чан Кай Ши. На Западе ошибочно считают, что с закрытием так называемой Бирманской дороги, Чунцинское правительство снабжалось только по воздуху, через Тибет. Как-то забывают, что автотрасса через Синцзян была все время открыта, и недоступна международному контролю. Существовала даже специальная торговая компания Совсин, занятая, по большей части, тем же, что и Торгсин. Чан Кай Ши как-никак расплачивался за военные поставки валютой. До 1939 года 30 % военного производства Германии шло в Китай.
      Ограничение передвижений в военное время только укрепило позиции касты перевозчиков. В СССР до войны значительное количество даже городского населения не имело паспортов. Куда ты уедешь, не отметившись в домовом комитете? До первого участкового. Дворник доносил о каждом съехавшем или пропавшем на третий день. Война позволила решить и эту проблему. По стране металась масса народу со справками и командировочными удостоверениями, чем не преминула воспользоваться и немецкая разведка. До 1943г. красноармейцы не имели удостоверения личности. А если запасной полк формировался где-нибудь в Малой Вишере, ныне оккупированной немцами, как проверить? Облавы в местах скопления народа: в поездах, на вокзалах, базарах, проводились с единственной целью – собрать мужиков призывного возраста. Участвовали в них войска, местную милицию не допускали – она бы всех отпустила за взятки.
      Если у военкома в районе был базар, то все соседние за большой бакшиш обращались к нему за помощью – набрать должное число голов в месяц. Где ещё можно было поймать местного? Все выглядело, как в фильмах про немецкую оккупацию: стрельба, собаки, крики… «Подозрительных» загоняют в полуторки, везут на фильтрационный пункт. Смотрели по зубам, если хорошие – годен. Если начальники не успеют за несколько часов позаботиться и забрать из этого чистилища – попадаешь в эшелон, охраняемый «маслогрызами», и – конец, никакая «бронь» тебя не спасет.
      Там же, в Ростове, познакомился я с одним тружеником тыла, работал в Ташкенте на «Мосфильме».
      – Что ты там делал?
      – Верблюдов водил, снег изображал…
      – Как это?
      – Насыпали соль и ездили на санях (снимали фильм «Иван Грозный»).
      За реквизитом выезжали в командировки в Москву. Ездили бригадами по несколько баб и мужиков. Контрабанду «Мосфильмовцы» везли на себе – «вприпарку» и в чемоданах. Так как «менты хапали», то посредники забирали товар где-то в Рязани. Обратно, как я уже упоминал, везли деньги.
      Однажды мой знакомый поленился перевязать такой чемоданчик бечевкой. Случилась облава, в вагон с двух сторон ворвались красноармейцы, чемодан упал с полки, пачки денег рассыпались по проходу. Красноармейцы не ожидали, кинулись подбирать. Он рассказывал:
      – Я гребу деньги назад в чемодан, а патруль вместе со мной в карманы. Один засунул руку в чемодан, я его крышкой, еле вырвался. Повезло, что солдаты трясли, а не «менты», те бы отобрали все, вывезли за пакгаузы и убили. (Из страха – боялись Абакумова, он держал в руках Наркомат внутренних дел).
      Мой знакомый, кроме «брони» имел ещё и белый билет, диагноз – эпилепсия. Но в 1944г. его все равно выбили взашей. Вернулся из эвакуации в Москву – там опять комиссия, врач справку из Ташкента порвал и швырнул ему в морду:
      – У нас такие эпилептики служат в штурмовых отрядах.
      Услышав о «штурмовых отрядах», знакомый мой загрустил. Когда у него спросили: «В каких войсках хочешь служить?», он выбрал пехоту. Но до фронта так и не дошел, застрял в Польше – сказался прежний торговый опыт. На киностудии наш коммивояжёр давал взятки худруку и помрежу, те – выше.
      У эвакуированных функцию посредничества в торговых операциях на Великом Шёлковом Пути переняли азовские греки, сосланные в Казахстан при Сталине и расконвоированные при Хрущеве. В Средней Азии греки заполнили экономическую нишу бухарских и прочих евреев, ушедших с армией Андерса. Это была ещё та лавочка, в «поляки» мог записаться практически любой из соотечественников, и в глаза не видевший черты оседлости. Основная их масса осела в Иерусалиме уже в 1943-44гг. Покинуть СССР с Андерсом не смог только тот, кто не захотел покидать это золотое дно преждевременно. В пятидесятые Среднюю Азию покинули курды, заведенные одним из своих вождей, Барзани, в советское рабство. Когда кочевников загнали в колхозы, несколько тысяч их прорвалось через границу вместе со скотом и техникой.
      Разрыв отношений с Китаем, последовавший в 1963г., был воспринят греками, как личная трагедия. «Челноки» поставляли в комиссионные магазины Москвы самые удивительные товары, всё ту же мануфактуру: шелк, крепдешин, креп-сатин, креп-жоржет, мужские сорочки, носовые платки, зонтики от солнца, размокавшие под дождем (с ними ходила вся столица), и ещё более причудливые и, казалось бы, бессмысленные продукты китайского ремесла: бумажные шары, раскрывающиеся в цветы, бумажные фонарики, белила (китаянки, в отличие от наших дам, не румянились, а белились). Причина столь странного выбора ассортимента крайне проста: в обмен везли старые газеты китайцам на самокрутки, их курили даже в НОАК. Что ещё можно было выменять за мешок макулатуры (сколько донесёшь)?.. Путящие товары и в Китае стоили денег, макулатуру за них пришлось бы возить год. Газеты пачками скупали в ларьках, некоторое их количество – с портретами вождей, милиция отнимала в поездах. Остальные благополучно достигали границы. Коробейники сгружались на ж/д станции, километрах в пяти от границы. Проводник собирал положенный кому-то дуган (взятка. – кит.), и все отправлялись кружной дорогой вокруг заставы.
      Греки покинули Советскую Среднюю Азию тем же путем. В китайских портах их ожидали греческие консулы, выдававшие им паспорта подданных Его Величества Басилевса Константина. Передвижение коммунистическим Китаем не составляло проблем. В Китае и в девяностые годы у людей нет паспортов. Билеты на поезд или пароход до сих пор недоступны трудовому земледельческому или скотоводческому населению, частный транспорт был запрещен, грузовики принадлежали военному ведомству, родственники жили поблизости, количество праздничных дней не превышало четырех в год – на праздник Нового Года по лунному календарю. Так что праздношатающихся в стране не было. А у греков имелись деньги.
 

      Не знаю, как сейчас, но до самого вторжения отношение афганцев к «шурави» было вполне дружественным. Советско-афганская граница на значительном протяжении была установлена по рекам Аму-Дарье и Пянджу. Ежегодные паводки с гор регулярно разрушали проволочные заграждения вдоль берега. Вода прокладывала новые русла. Советская сторона восстанавливала их относительно линии фарватера, проблем с демаркацией не возникало. Похоже, что афганцы ничего не знали о самом этом понятии. Зачем им демаркация? Границы противоречат самому духу Востока: купец собрал караван, захотел – поехал куда ему нужно. Грабить его позволено только разбойнику.
      Современные караваны из Индии шли через Пакистан и Афганистан, либо северным маршрутом, через легендарный Хайберский проход на Термез, либо южным, через Кветту, Кандагар на Кушку. Посредничали в торговых операциях в основном пуштуны. Из Индии везли высококачественный хлопок (советский годился разве что на порох), шерсть, пух, ткани, опий-сырец в десятикилограммовых головках. Транспортным средством служили седельные тягачи «Мерседес», «Вольво», вызывавшие тогда неизменное восхищение у наших. Впереди, на белом «Мерсе», раскатывал караван-баши. На советской стороне караван стоял с неделю, пока шла проверка груза. Десятикилограммовые головки опия (его покупали для нужд фармацевтической промышленности) принимали по весу. Строгость восточных обычаев послужила дополнительной статьёй дохода для наших баб. Не хочу врать о проституции, дело интимное, но таможенницы нашли способ зарабатывать стриптизом прямо на рабочем месте. В первый день по прибытии каравана, они одевали мини-юбки, самые отчаянные – без трусов, либо, в зависимости от вкусов, купальные костюмы, и в таком виде принимали товар. Афганцы буквально валились с ног. На другой день наши появлялись в платьях до пят и ходили в них несколько дней подряд. Пока среди караванщиков не начиналось волнение, и те, наконец, не давали бакшиш начальству, от которого что-то перепадало и самим таможенницам. Стриптиз возобновлялся. Когда поток иссякал, дамы вновь появлялись в длинных траурных платьях.
      На границе похожие одеяния и платки выдавали «ханум» – женам советских специалистов, выезжавших на работу в Афганистан. Не столько из уважения к местным обычаям, сколько из соображений безопасности, чтобы избежать неприятностей. В той части Востока белая женщина стоила огромных денег, но даже с самыми свирепыми племенами проблем у специалистов не возникало – вода нужна всем. Стоило тому же начальнику геологической партии после обеда напиться и завалиться где-нибудь на буровой, как его тут же относили к «ханум» и оставляли у дверей. Утром приходили:
      – Иди бури.
      Пока бурят, местные сидят вокруг в неспешном ожидании чуда.
 

      Присутствие космической индустрии в городе ни в чем не проявлялось, разве что на въезде стоял фаллический символ – макет ракеты в натуральную величину, заменявший обычные изображения Ленина в виде финикийского божества Ваала.
      Немецкую ФАУ-2 запускали, поджигая замедлитель обычной спичкой. Считалось, что советскую баллистическую ракету можно было запустить с помощью телефонного аппарата ТА-57, проводились даже учения на предмет аварийного запуска. Автономности, как и неуязвимости ПУ уделялось довольно много внимания. Меня допускали к составлению боевых графических документов плана боевой готовности полка, плана охраны и обороны. Сидел и вычерчивал всю эту чушь офицерской линейкой. Мы с начальником штаба угорали со смеху. Нужно было рассчитать потери в разных режимах: при применении оружия массового поражения и без. По боевому расписанию музкоманда числилась похоронной, завклубом – её начальником. На них полагалось определённое количество лопат, веревок и досок. Составлялись и совершенно невероятные сценарии боевых действий, например, выхода ракетного полка из окружения. Это в пустыне-то! Перед этим расчеты аварийного пуска должны были приехать к пусковым установкам, разбить ломами завал, залезть в шахту и запустить ракету. Называлось – «заживо сгореть».
      Преимуществом советских РВСН считалось наличие неуязвимого командного пункта – космической станции «Союз». Американцы подобного КП не имели. По мнению высшего военного, партийного и государственного руководства, подобные ухищрения, в конечном итоге, могли привести к победе ядерной войны. Для осуществления хоть какого-то руководства со стороны космического КП, пусковые установки были оснащены приёмными антеннами. Покрытые слоем теплоизоляционного материала, они также должны были выдерживать ядерный взрыв в непосредственной близости от объекта.
      Как-то кому-то пришло в голову провести в нашем полку эксперимент на выживание. Девять дураков – три смены – на глубине 80 метров несли учебно-боевое дежурство, сколько выдержат. Купились на космический паёк. Ну, просидели эти «глубинные космонавты» месяц, поднялись на поверхность. В их честь играл военный оркестр. Командир поблагодарил их за службу:
      – А теперь, мудаки, побриться, постричься и…
      Начальник штаба пояснил:
      – Вы через три дня в графике боевого дежурства.
      Они потом долго с восхищением вспоминали, как жрали космический паёк. Прапорщик Неженко, на складе у которого он хранился, спёр коробку. Мы попробовали: хлеб плитками по двенадцать грамм, чтобы сразу помещался в рот. Полусырой, чтобы не было крошек. Горький мясной фарш, напичканный вместо соли кальцием. В невесомости человек очень быстро теряет кальций, космонавты буквально мочатся кальцием. Если продолжительность полета больше месяца, потери кальция так велики, что по возвращеии они не могут стоять на ногах – кости изгибаются дугой. Первые дни после полета их держат в бассейне с поплавками на шее и интенсивно пичкают кальцием. Когда я все это увидел и попробовал, приобрел стойкое отвращение к ремеслу космонавта.
      С некоторыми космонавтами, например с Климуком, я говорил по-душам. Это глубоко несчастные люди, их губили командировочные – 25руб. за сутки пребывания на орбите, не считая зарплаты и разных надбавок. Невесомость – это как алкоголь или наркотик – кислородное голодание и, связанная с ним замедленная или неадекватная реакция. Нет силы тяжести, кровь циркулирует только за счет сокращений сердца, пульс замедляется. Идеальная форма тела в космосе – амёба. Самое страшное, что нет понятий «верх» и «низ». Человек теряет ориентацию и впадает в состояние прострации. «Мы уже никуда не смотрели, в иллюминаторы не выглядывали. По ночам бабы снятся. Просыпаешься, а „низ“ в другом месте».
      Благо, на борту всегда было что выпить. Наши люди в этом отношении жалостливы, были бы деньги, механики в кабину занесут. Коньяк проносили в целлофановых кульках. Жидкость при перегрузках не сжимается, в чем Жюль Верн был совершенно прав. Главное было успеть выпить за время пребывания вне пределов видимости с ЦУПа. Американцы, зная это, хорошо представляли себе, что такое русские на орбитальной станции. Пили, да ещё как! Со скандалом. Некоторые по 2-3 суток не выходили на связь. Да и немудрено от такой жизни. Коты, например, в невесомости сходят с ума сразу, так как не за что зацепиться, и они не могут перевернуться лапами вниз. Кидаются, рвут кабели, будучи не в силах понять, что хвост им не нужен, и мыши парят посреди клетки.
      Душ – два насоса: один с избыточным давлением, другой – с разрежением. Капли по тебе стекают, теоретически – моют. Если пролил чай, капли вьются вокруг (маслянистая жидкость неопределенного цвета с запахом армянского коньяка).
      Но и в таких условиях желание брало своё. Ещё одна загадка космоса: Савицкую драли всем экипажем, только кончить в невесомости никак не получается. Старожилы космодрома рассказывали, как буквально пинками забивали в космический корабль Терешкову, и как та при этом визжала. Во время старта, при ускорении она, якобы, вообще находилась без сознания. Не знаю, как воздействуют полеты на женскую сексуальность, но для мужской потенции они явно противопоказаны.
      Была в Ленинске одна женщина лёгких нравов, заведующая космической гостиницей. Путалась со всеми космонавтами. Тем до полета запрещали иметь дело с женщинами, но они как-то умудрялись. Изо всех ей понравился разве что Титов Герман Иванович. Тот сумел отодрать её как до, так и после полета. Из чего заведующая сделала вполне практический вывод: нечего мужикам в космос соваться.
      На полигоне космическое имущество было предметом постоянных преступных посягательств. Перед самым франко-советским полетом военные строители влезли по вентиляционной трубе в камеру космонавтов и срезали со скафандров эмблемы, вышитые знаменитой белгородской мастерицей. Скоро лететь, а на рукавах зияющие дыры… Виновных бы так и не нашли, если бы они нагло не наклеили изображения Персея на обложки своих дембельских альбомов. Разоблачили уже при шмоне.
 

      Приказ 242, в просторечии «ни шагу назад», до сих пор полностью не опубликован, что и не удивительно – и сейчас у кого из командиров полка есть ксерокс? Машинки были рассчитаны не на баб с длинными ногтями, а на мягкое прикосновение. Ноготок не давал ударить по клавишам.
      В армии есть две формы читки приказа. Одна, по пятницам, – «разбор полётов», подведение итогов за неделю. Читают злобно и долго, так, чтобы присутствующие опоздали на мотовоз, или заканчивают за 10 минут до отправления, чтобы все сдавали физподготовку (до мотовоза бежать с километр). При такой читке очень важны актёрские способности командира, чтобы он мог расставить акценты. Например, рассказать, как (кто?) поехал продавать машину, и его в Тигровой балке (Таджикистан) выловили пограничники. Другой скрывался неделю, а потом предъявил справку от гинеколога. Но смеяться было нельзя – это же не цирк, а служебное заседание, нужно было осуждать. Смеялись потом – животы надрывали.
      Вторая – каждый день на плацу, по понедельникам с оркестром. По средам – химдень. Представьте: начштаба читает приказы, а у всех хрюкальники в противогазах. По чину только командир, начштаба и замполит без противогазов. Последний вообще брезговал формой одежды для строя – ходил в ботинках. Даже комполка не мог его заставить обуть сапоги. Начполитотдела тоже в ботинках. Обычно начштаба читает сначала «расстрельные» приказы: за неуставные отношения посадили того или другого, прочие страшилки. Потом – кому заступать на б/д. Наконец, командиру надоедает монотонный бубнёж, он начинает придираться:
      – Командиры подразделений, ко мне!
      Замполит кидается обнюхивать. А так как дух стоит тяжелый (с наветренной стороны и подойти боязно), то здоровается с каждым за руку. Таким образом вынюхивает парочку жертв.
      – На «пофком»!
      Правда, к таким, как Филимонов или «Бек» подходить было опасно, у них пахло от костей. Филимонов сам себе налить не мог. Утром здоровается с таким же трясуном, как сам, – по полчаса ловят руки друг у друга. Их «пофкомом» не пронять, у каждого по сто взысканий, по несколько раз побывали в капитанах. Они бы туда и не пошли. А кроме них технику никто не знал. Устрани их сегодня, а завтра ракета не полетит. Самый бурый командир полка, который … не рисковал с ними связываться. Они могли подорвать боеготовность, знали тысячи способов саботажа, за которые командиру могли снять голову. Если допекут, ляжет такой Малыгин в санчасть и не сдаст ключи от склада какого-нибудь КЭС, КЭЧ, МТО. (Меня поражала толщина их медицинских книжек. Чем толще, тем выше пенсия.) А к регламенту необходимых материалов не завезут. Кому командир объяснит, почему склад другому не передали? Поэтому пусть лучше Малыгин ходит на службу, сидит в курилке, курит ядовитые сигареты «Памир». А то вернется из госпиталя, а командира нет. Глядишь, и сам Малыгин заседает в комиссии по приёмке.
      Текст приказа по части печатают в трёх экземплярах – одна закладка в пишущую машинку. Первый хранился в строевой части, второй – в секретке, третий находился в руках начштаба. С него и списывали на слух. Стоят, записывают. Командир:
      – Не спешите записывать, оно всё поменяется.
      Опытные и не записывают. Писарь потом разносит книгу приказов по части, отдельные фразы из неё, касающиеся того или иного, командиры читают и расписываются. А на слух каждый пытается услышать то, что ему выгодно. Начинается неразбериха.
      – Я так понял …
      В отличие от немецких ландскнехтов, на разводе в первую шеренгу выпихивали совсем не тех, кто получал двойное жалованье. В основном, ставили лейтенантов, тех, у кого головные уборы поновее. Не дай Бог, станешь сзади, среди престарелых капитанов и майоров, которые ещё ходят на развод, – наживешь себе смертельных врагов. Шипят, как змеи и локтями выпихивают. Зачем это делается? Когда раздается команда:
      – К торжественному маршу, первая рота прямо, остальные на пра-во!.. – «престарелые» выходят из строя, бредут в курилку, и никакая власть в мире не заставит их пройти мимо трибуны.
      Не ходить на развод было огромной привилегией. Звание ефрейтор, появившееся в войсках после Тридцатилетней войны, было напрямую связано с позволением ходить «в тридцати шагах за строем». Были и отпетые, не ходившие на развод из принципа: обували одну ногу в ботинок, другую в два носка и тапок, сидели в курилке и смеялись.
 

      Как-то мне посчастливилось увидеть карту Индии в равноугольной проекции Гаусса – огромная страна! Обычная в мелкомасштабных картах произвольная проекция скрадывает северную часть страны. Привычная нам с советских времен картина мира, была предложена министру просвещения Победоносцеву ещё в конце девятнадцатого века. С воцарением Александра ІІІ в России в кои-то веки начала насаждаться русская идея: при дворе стали говорить по-русски, армию переодели в мужичьи армяки, всех недовольных, как водится, отставили от службы. Русская идея внедрялась во все сферы жизни, в т.ч. в картографию. «Земля отчич и дедич» и на карте должна была выглядеть впечатляюще. Вместо равноплощадной проекции ввели равноугольную Гаусса-Менделеева, растягивавшую северные широты и делавшую просторы России необъятными. «Народность» вскоре дорого обошлась Империи. «Необъятные просторы» ввели в соблазн даже Бесноватого. Недаром карты Лиги Наций выпускал советский разведчик Шандор Радо. Только с победой демократии зрители программ теле-новостей наконец узрели, как велик Китай – за счет обычно скрадываемой на советских картах северо-восточной части.
      По роду службы и из прирождённого любопытства меня интересовали иностранные топографические карты сопредельных территорий. В Китае до победы коммунистов в ходу были английские (географическая сетка, в отличие от наших не прямоугольная, а ромбическая). В германских картах удивляла их черно-белая расцветка, рассчитанная на дальтоников. Правда, в пустыне все эти ухищрения мало что значат.
      Когда в феврале 1979г. китайские войска вторглись во Вьетнам (в ответ на вьетнамское вторжение в Кампучию), я вывесил в роте схему боевых действий. Карту провинции Лангшон размером в полстены мне нарисовал писарь, а стрелы я каллиграфически вычертил с помощью офицерской линейки, за что был немилосердно отодран начальником штаба:
      – Новый полководец Цицерон выискался!
      Он всерьез полагал, что сей римский адвокатишка занимает достойное место в ряду античных военоначальников между Александром Македонским и Квинтом Горацием Флакком.
      Вообще, в ракетных войсках стрелы на карте вызывали неадекватную реакцию. Нанесение ракетно-ядерного удара обходилось без них, изображалось не на карте, а на листе ватмана ракетами в виде столбика и сетевым графиком пуска. Издали все это напоминало горящий забор, т.к. свои ракеты были изображены красным, а неприятельские – синим. По бокам были нарисованы небольшие ядерные грибки, что, если наблюдать со стороны, вызывало отвратное впечатление, что-то в духе картин Малевича.
      Кувелин (по прозвищу «Гнус») написал заявление с просьбой послать его добровольцем во Вьетнам. Власенков вызвал и вкатил «интернационалисту» строгий выговор:
      – Комиссию хочешь накликать.
      И, обращаясь к нам:
      – Это он от безделья и чрезмерного употребления спирта.
      Отношения СССР с союзниками, как и всякий брак по любви (империя зла – полюбишь и козла), не отличались постоянством. В 1962 году военкоматы получили строжайшее указание: просмотреть дела офицеров запаса и отнять у всех награды Китая, Албании, Югославии и, на всякий случай, КНДР и Румынии (также поддержавших Китай), буде такие обнаружат. А «Звезда Карпат» – орден Тудора Владимиреску 1-й степени – был размером с чайное блюдце, я видел наградной лист, подписанный товарищем Георгиу-Деж. То же происходило и в армии. Награды КНДР отняли даже у летчиков дивизии Кожедуба, заодно лишив их и льгот участников войны. Первым пострадал Батицкий – известный сиделец в Особом Районе (Китая). Когда маршал начал упираться, его уволили. Старик не выдержал надругательства – и в одночас «помре».
      Ракетчиков миновала чаша сия. Их без ракет никуда нельзя было отправить – живое дополнение к матчасти, не имевшее без неё никакой ценности. Представьте себе майора Доровских с автоматом на груди во главе колонны туземцев где-нибудь в Анголе.
      Наш начхим Коля Баранов натерпелся на Кубе. Ракета 8К64 (пожалуй, лучшее из творений Королёва) – двухступенчатая, на жидком топливе, срок приведения в боевую готовность – трое суток. Изделие весьма напоминало проект фон Брауна А9/А10 – двухступенчатый вариант ФАУ-2, разве что без крыльев. Конструкция примитивная, даже топливные баки медные, но очень надёжная. Проектное отклонение от цели – 1км. До Флориды она бы точно долетела, или до Мексики…
      Из прицельно-навигационной аппаратуры 8К64 имела гировертикант и гирогоризонт. Дальность полета задавалась приборчиком, вроде фонографа. Электромоторчик вращал барабан с углублениями. Таким образом, те или иные электрические цепи замыкались или размыкались с нужной временной задержкой, производя, например, отстрел первой ступени. На такой барабан наносилось и полётное задание.
      «Выставляли» (приводили вертикальную ось ракеты в соответствие с воображаемой осью Земли) 8К64 на пусковом столе-круге, отклонением посредством шестерней. Первоначально, при грубой доводке, вращали шестерни электромоторами, потом четверо эфиопов начинали крутить лебёдки (их две с противоположных сторон стола). Раздавались странные команды:
      – На пять хуёв (зубьев шестерни)!
      – Опустить на три хуя!
      Повезло ещё, что Хрущёв не договорился разместить советские ракеты где-нибудь в Австралии. Наши ракетчики не имели опыта выставления ракет в южном полушарии. Не было ни специалистов, ни приборов. В южном полушарии гироскопы, как известно, вращаются в обратном направлении. Если в северном «прицеливались» в Полярную звезду, то в южном, теоретически, должны были в Южный Крест. Даже советские подводные лодки с баллистическими ракетами не входили в южные тропики. В океанах северного полушария, в районах патрулирования имелось по пять-шесть точек пуска. Ракеты морского базирования, как и мобильные – железнодорожные, зависят от пунктов привязки. Но и с неподвижными 8К64 в джунглях намучились.
      Запас ракетного топлива привезли через океан в МАЗах, в машинах-заправщиках. Начали вырубать джунгли, строить старты, бетонировать площадки. Оказалось, что за ночь молодой бамбук, прорастая, прокалывает шины советских машин, в то время, как шины американских – из натурального каучука – остаются невредимыми. Климат ужасный, наша рубашка х/б распадалась за два дня, на ткани заводился зеленый мох, как на дереве. Добытые у американцев тропические рубашки были пропитаны какой-то гадостью, воняло так, что нельзя было носить.
      Как-то Коля утаил от личного состава ужин – баранью ногу. Спрятал под пальмой, прикрыл листьями с намерением пока идут работы по монтажу, прийти и зажарить одному. (В джунглях пожирали всё, что движется.) Когда вернулся – белая кость, муравьи обглодали.
      Сгущёное молоко меняли на ром. На Кубе были проблемы с молоком. Одним из завоеваний новой власти стало то, что беременные женщины и дети получали бесплатно по стакану молока в день. Чтобы решить молочную проблему, Хрущёв распорядился завезти на Кубу коров из Вологды. За судами современных зооработорговцев через всю Атлантику следовали стаи акул. Оставшихся в живых забивали прямо на пирсе, так как выжить в тропическом климате могут только местные породы скота. Анастас Микоян, прибывший с визитом на Кубу, поначалу был удивлён отсутствием стад вологодских «бурёнок». Ему объяснили, что во избежание солнечного удара и для защиты от насекомых, коров пасут ночью. Микоян усомнился, но проверять не стал.
      Со слов Коли, местные женщины чрезвычайно любвеобильны и невосприимчивы к венерическим заболеваниям. После близости с ними у наших, буквально на второй день, начинало «капать с конца», хотя сами женщины, по местным понятиям, считались вполне здоровыми.
 

      Советская Армия, в числе прочих, воспитала и целый замкнутый орден начфизов. Мы, офицеры, обучались в различных училищах, а все физкультурники – в одном, Военном институте имени Лесгафта. Там им прививалась лютейшая ненависть к военной службе. Их не могли потом заставить даже в наряды ходить. Они составляли годовые планы соревнований, куда входили все праздники и выходные. Утверждали их на самом верху и нагло совали командирам в морду. Те боялись связываться. Кроме того, начфизы выдумывали массу соревнований. Прийдет телефонограмма из округа – возьмет трёх солдат и уедет на пол-года неизвестно куда.
      Начфизы – это клика. Приходит такой «лейтенант» сразу на майорскую должность. Ходит в спортивном костюме, брезгует пить с офицерами. Вокруг себя собирает десяток жопастеньких мускулистых солдат-спортсменов, те тоже курвятся. У них были свои «нычки» – кабинеты с бронированными дверями, тренировочные залы. В отличие от полкового спортзала, зал для избранных был заполнен различными тренажёрами. Даже я, как комендант, не рисковал вырезать такую дверь сваркой. Солдата они называли по имени: «Вася», «Коля», а не «эфиоп», «еблан ушастый», как было принято в обращении между начальниками и подчиненными, чем вызывали всеобщую ненависть сослуживцев.
      Раз в году, 1 декабря, в начале учебного года они организовывали утреннюю зарядку. В холодину выгоняли голых по пояс солдат и под музыку показывали им первый комплекс вольных упражнений. Я в училище его и за пять лет не запомнил. А ведь были ещё, наверное, и второй, и третий… Офицеры стыдились интересоваться, чтобы не показать своё полное невежество, поэтому все считали начфизов очень умными. По-моему, все они были «голубые». Я не помню ни одного женатого начфиза.
      Начфиз-одиночка ходил героем, а я не мог его прищучить. По крайней мере, давал мне спортивные костюмы и носки без резинок, я брал сколько надо (тюк).
      На моей памяти было три дипломированных начфиза, пока, наконец, замполита ракетного полка не назначили начфизом за аморалку и пьянство. Он был хороший мужик, а так как не знал как шароёбить, то действовал по наставлению НФП. Тренажеры, футболки, мячи сразу же растащили, перестали бегать идиотские кроссы, спорт в полку сдох. И все спокойно вздохнули. А замполит– расстрига занялся своим делом: развратом и пьянкой.
 

      Когда в праздник накрывали стол для «проверяющих», за него садились начальник политотдела, замполит и я. Первую миску борща солдат-таджик подавал мне. У него даже мысли не возникало, кто старше. Знал, что работает здесь по моей милости. «Резмовцы» могли и морду набить, стоило только свистнуть. Я брал миску и сам наделял начальника политотдела.
      – Пожалуйста, товарищ подполковник.
      Покойный прапорщик Ноженко как-то первую миску борща поставил себе. Я швырнул в неё «пол-кирпича» черного хлеба.
      – Чина не знаешь, собака!
      У него капуста на ушах повисла.
      – Я шеф-повар!
      Через неделю был уже старшиной роты. Назначили комиссию по внезапной проверке полноты закладки в котёл. Я знал, что полной закладки не бывает. В тот раз наряд уволок ногу и жарил в автопарке картошку с мясом на смазке ЦИАТИМ. Агентура донесла. Хап – и взвесили выдачу. Как он не кричал, что «уварилось», я ему:
      – Подожди, сейчас тебе принесут.
      Приволокли бойцов с противнями. Командир ему этими черными кусками мяса в нос тыкал. Ключи от склада не только у шеф-повара были. Когда над ним состоялся суд чести, он, в силу своей неразвитости и косноязычия, оправдываться не мог, только мычал. Из задних рядов кричали:
      – Так всегда, между прочим, воруют.
      Мы нашептали Фонину:
      – Бери его к себе старшиной, а то солдаты у тебя все раскрадут.
      Бедняга Ноженко поник и спустя полгода помер. Пьяный заснул в машине и угорел.
      Как-то на совещании я подрался с Кобелевым. Комендант с начальником группы выясняли отношения. Слово за слово, я его хватил табуреткой по голове. Он здоровый был – только зашатался, оторвал крышку от канцелярского стола – и на меня. Я пригнулся, крышка в окно, а то бы он меня убил. Пока Кобелев ходил за автоматом, меня на машине увезли. Ночью звонит мне на квартиру пьяный:
      – Сейчас пойду тебя убивать.
      Думаю:
      – Иди-иди, кто тебе автомат даст?
      Кобелев с горя напился, по дороге забился под теплотрассу (а было холодно – март месяц), и уснул. Патруль видит: замерзает подполковник. Стали тащить из-под трубы – он ещё ногами отбивается, оторвали воротник. Утром в комендатуре, едва я вышел на службу, меня поспешили обрадовать:
      – Твой «абонент» (оппонент – Авт.) здесь.
      – Да быть не может!
      – Сейчас привезут. Командир за ним поехал в город в комендатуру.
      Вижу: приехали. Выходит Кобелев, шинель в руках, повели на партсобрание. Я не рискнул его поздравлять, он бы меня после этого точно пристрелил.
      Весь сыр-бор разгорелся из-за женщины, двое трезвых не поделили бабу из военторга; она нас обоих обманывала с начальником политотдела, его заместителем и командиром части. Поставляла одному книги, другому ковры, а третьему я уже не помню что. Не секса же ради мы с ней общались. Совместными усилиями её удалось выжить, ушла на другую площадку. На её место взяли, как нам казалось, «ручную» девку. Но хитрая белоруска Таня Лутова весьма скоро пристрастилась обвешивать солдат:
      – Что я, за двести рублей работать должна?
      Со временем она стала моей подругой. Во век не забуду её флегматичного:
      – Я, нехай собе.
      Каждый месяц у неё образовывалась недостача рублей на триста. Через «отдайся» я посылал «губарей» по свалкам собирать бутылки. У неё был талант – не беременела. Это редкость, тогда все норовили забеременеть и через политотдел подцепить молодого лейтенанта. Приходишь к ней в обед – кормёжка, сплошные дефициты. И ничего не хотела взамен. Кроме меня к ней ходил ещё мой кореш «сумавыживалов». Таня ко всем относилась одинаково, любимчиков у неё не было.
      Если не ожесточишься – не выживешь. Как-то вечером шли толпой через гаражи, чтобы пролезть в дырку, минуя КПП. Стоят два мужика:
      – А что вы здесь делаете?
      Слово за слово. Пошли дальше, внезапно удар по голове, один мне заехал трубой. Я поворачиваюсь (спросить в чем дело) – он меня в глаз, но я устоял. Схватил арматурину и, подобно Д'Артаньяну, наколол на неё противника. Холодное оружие входит на удивление легко. Он вырвал арматурину из раны и побежал. Весь в крови упал на остановке, там его «скорая» и подобрала. К счастью, выжил. Я не признался в случившемся, а он меня не узнал. Выговор мне вкатили за нарушение режима секретности – шли в обход КПП. Когда я планировал наряды, стоял крик, плач и скрежет зубовный. Давил я нарядами немилосердно, пока самые сообразительные не поняли, что надо нести. Первым сообразил начальник 1-й группы.
      – Зайди.
      На столе двухлитровая канистра спирта. Я переписал наряды на вторую группу. Утром тот бежит с «портянкой».
      – Посмотрите, что он на меня понаписывал.
      Я закрыл дверь перед его носом, открыл с противоположной стороны и ушел. Сижу в каптёрке роты охраны, трескаю чай с тушняком. Главное – спрятаться перед разводом, чтобы график нарядов не перепечатывать.
      Машинистки я боялся больше, чем начальника штаба. Обслуживающий персонал нужно любить. Люба знала, что я плесну, налью. Приходишь, бывало, к обеду:
      – Девочки…
      – Что-то жрать охота.
      Звоню каптёру, тот несет торбу. Она мне:
      – Тут исправления в график нарядов принесли. Так мне перепечатывать?
      – Нет.
      Взыскания в моем личном деле были записаны только рукой начальника штаба. Подходишь к ПНШ, он еле вырвался из «яйцеголовых».
      – Только попробуй запиши, поставлю в наряд ДЧ – давно ходил?
      Начальник штаба, узнав о таком, орал:
      – Что, клан себе создал в штабе?
      Надо признать, взыскания на меня накладывались экзотические. Они соответствовали масштабу моей буйной натуры. Некоторые из них я помню до сих пор: «За халатное бездействие при совращении личного состава прапорщиком Рязанцевым» (когда тот по пьяни склонял в гаражах солдат к сожительству, а я, дурак, дал ему машину); «За плохое состояние туалетов в казарме» (я в это время был в отпуске, но такие анахронизмы начальство не смущали); «За уклонение от политзанятий путём употребления спиртных напитков на службе»; «За морально-бытовое разложение» (раздевал в бытовке (поэтому «бытовое») «чипошницу», и нагрянула какая-то сука из политотдела).
 

      При поступлении на службу в милицию пистолет мне не выдали, в казахских райотделах милиции оружие тогда было в дефиците. Даже дежурный сидел без пистолета, их выдавали только опергруппе. Автоматов не было вовсе. Вооружение райотделов началось только после снятия Кунаева в 1986г. В мои обязанности входило изъятие у казахов незарегистрированного оружия. Владельцы оберегали незаконно добытое имущество от моих набегов, зарывая его, в том числе ружья, в песок. Владельцев поражало, что я забираю себе далеко не всё. Путящего оружия не было, условия кочевой жизни вообще не способствуют его сохранности. Штуцера с гранёными стволами и кремневыми замками, некоторые из которых восходили ещё ко времени Ост-индийской компании, меня не интересовали. В курок казахи, как правило, вставляли вместо кремня обломок напильника, а новую ложу изготовляли из карагача. Расхлябанные двухстволки я уничтожал, сгибая стволы в ступице колеса своей ГАЗ-66. Изымал только то, что можно было продать, или то, что мне нравилось. Например, передельные «берданки» с продольно-скользящим затвором огромных размеров, только что не чугунным, или более современные из «трёхлинеек», также одностволки – «переломки» тридцать второго калибра или комбинированные ружья «Белка» с одним гладким и одним нарезным стволами, калибров 28 и 5,6 кольцевого воспламенения. Критерием отбора служила возможность использования оружия со вкладными стволами калибра 7,62х39. В прицельные станки какой-то дурак повставлял короткие нарезные стволики, вполне пригодные для охотничьих целей. Обычная двустволка не рассчитана на высокое давление, развиваемое «калашниковским» патроном при выстреле. Спустя немногое число выстрелов, она выходит из строя, запирающие узлы не держат.
      Смирнов был легендарной личностью. Мы с ним испытывали ружьё. Я изъял одностволку 28-го калибра, он выточил бронзовый вкладной стволик под патрон 7,62х39. Стреляли в подвале, оружие безобразно раздуло.
      Однако, с уменьшением калибра от 12-го до 32-го, эксплуатационное давление возрастало. А ружья, предельные из винтовок калибра 7,62х54R, вообще были расчитаны под патрон с более высоким давлением, чем 7,62х39.
      Что касается комбинированных ружей, то в 60гг. после прекращения свободной реализации м/к оружия, нарезные стволы в них в области патронника были залиты свинцом – работа милиции. Убрать такую пробку, не повредив ствол, невозможно. Если попытаться расплавить свинец, нарушатся механические свойства стали.
      Прежде в Среднюю Азию из-за рубежа попадало довольно много оружия иностранного производства. Экспонирующуюся в краеведческом музее винтовку Амангельды Имамова (английскую SMLE, именуемую у нас «Ли-Энфильд») можно счесть и анахронизмом, герой казахского народа погиб в 1919г. Но уже к началу двадцатых годов скорострельные десятизарядки стали весьма обычными не только в басмаческих бандах, но и в отрядах самообороны, уже как трофеи. Позже их использовали в ОСОВИАХИМе для стрелковой подготовки. Не знаю, как поставляли своё оружие англичане, но с китайской стороны, из Синьхзяна, оно шло на коммерческих началах. Ещё в 70гг. винтовки «маузер» не были редкостью в Монголии.
      Как-то я с Арбузовым пил в гастрономе пиво и обсуждал, как лучше глушануть рыбу. Рядом крутился какой-то офицерик, он меня и проследил до дома. За Арбузовым не пошел, тот был сильнее пьян. Спустя несколько дней меня приглашают в Особый отдел и предлагают в «добровольном порядке» сдать гранату. От столь заманчивого предложения я, признаюсь, опешил, начал отнекиваться и упираться, чем вызвал дальнейшие подозрения в свой адрес. В горе я завернул к Мише Авдееву, тот машинкой стриг солдата налысо. Солдат плакал, в машинке не хватало половины зубьев.
      – Миша, такое дело…
      Он мне выдал линию поведения. Через час я, окрылённый, последовал его совету.
      – А можно сдать вместо гранаты пулемет?
      Мишин совет гласил: «коси под дурака, пока этих идиотов не доймёшь, и настаивай на этом. Мол, я так люблю особый отдел…»
      Полковник побагровел, затопал ногами, понял, что нарвался.
      Их работа требовала от противника хоть минимум интеллекта. Так эта эпопея и завершилась.
      – Пошел вон, дурак!
      Действительно, до Афганистана контроль за оружием в частях отсутствовал. Заступая дежурным, я носил пистолет в кармане шинели. Случалось, офицеры после дежурства не сдавали оружие, передавали последнему в автобусе. Бывало, навесишь на ремень сколько поместится, штуки по четыре с каждой стороны. Через четыре дня после дежурства принесёшь. Прапорщик Ноженко три дня хранил пистолет дома, пока хватились. Кочетов свой вообще потерял. Списали на стрельбы.
      Если запишешь, что будешь стрелять со взводом, то старшего не назначали. Во-первых, никто из штаба идти не хотел, стрельбы могли и запретить из лености. Во-вторых, ко мне приходили стрелять все друзья, вернее, кто хотел по одному гуськом сползался на стрельбище. Я им выдавал пару автоматов и позволял стрелять сбоку мишенного поля по чем захотят. Находились и охотники гранаты покидать.
      – Что надо делать, если при броске гранаты произойдет осечка?
      Некоторые отвечали по-разному. Обычно шалости с оружием доводят до беды. Как-то я сам стрелял из м/к винтовки по консервным банкам. Вошел в раж, очередной раз прицелился и вижу, как «эфиоп» высунул голову из укрытия посмотреть. А палец на спусковом крючке.
      На огневом рубеже «лоховали» даже отцы-командиры. Стрельба почему-то вызывала в них собачий восторг. Абельгазин стреляет:
      – Попал! Ура! Ура!
      Как обезьяна в сапогах запрыгал с пистолетом в руке на огневом рубеже. Управленцы в стороны. Командир:
      – Заберите у этого дурака пистолет и больше никогда не давайте.
 

      Это вам не электричка. Мотовоз служил не только средством передвижения, он являлся органической частью военного дебилизма – туда даже запускали по пропускам. В каждом тамбуре стояло по солдату, несмотря на то, что кроме военнослужащих, им никто не ездил. Шпионы, по крайней мере, точно. На полигоне размещался целый батальон железнодорожных войск, хотя чем отличаются «военные» рельсы от «гражданских»? На тепловозе два солдата, помощники машиниста. Однако сам машинист – гражданский. МПС не доверяло вождение составов военнослужащим, даже сверхсрочникам. Чтобы такой выскочил мимо стрелки на магистраль и в Джусалы в самоволку? Задачей помощников было протирать локомотив соляркой. Первоначально блестящий, в пустыне он покрывался пылью, как кокон.
      Размещались в мотовозе по чинам: в первом вагоне – управленцы, нудные и скучные, отдельно от них сидели «яйцеголовые». Во втором – замы, которым не полагалась машина, дальше – братва с песнями. Вагоны были разные: сидячие, плацкартные, купейные и с кондиционерами, что немаловажно. За них шли жестокие сражения и тяжбы. Вырвать купе с кондиционером считалось шиком; мне по должности выделялось служебное полукупе, правда маломестное, но на двоих с Жанабаевым хватало. Я его самолично закрывал и открывал. Однажды захожу – купе открыто, сидят Лягина и Плишкина. Плишкина на сносях, своим широким задом и пузом занимает два места. Я говорю:
      – Девушки, какого хуя вы тут делаете?
      Не скрою, я был зол. В тот день у меня дико болел зуб. И тут Плишкина мне нагло заявляет:
      – Я беременная и буду здесь ехать потому, что мне так удобней.
      От такой дерзости зуб у меня сразу прошел, но в нутрях начал закипать ливер.
      – Так, мадам. Через три купе едет твой ёбарь, или отец твоего ребенка, или хуй его знает, как у вас там; дуй туда и прихвати с собой Лягину. А то я сейчас вместо кондиционера пойду включу печку и ты у меня на третьем подъёме родишь двойню.
      Я с большим трудом выбил их из купе, и то благодаря тому, что для пущего страха закрыл снаружи. Лягина со мной не разговаривала до конца моей службы. Зато в мое купе никто больше не совался. Кондиционер тоже отремонтировал. Заинтересовался, почему когда он работает, в купе жарко. Открыли – на сетке в палец пыли; вытрусили в окно – на головы сидящим в соседнем отсеке. Заработал, даже холодно стало.
      Входишь в мотовоз – и чувствуешь уважение к своей персоне. Солдат в тамбуре увидит, чеботами хрясь – пахан явился.
      – Здравия желаю, товарищ капитан!
      В купе фляжку со льдом принесет:
      – Только Вы фляжку верните, пожалуйста.
      – Что, строевой смотр скоро?
      Жора дастархан на столе расстилает, Чирков суетится – рад, что впустили. Спросишь у Ноженко:
      – Ты что, сука, взял! (на закусь – Авт.).
      – Окуня в томате.
      – Что, не мог в масле? Мужики, не наливайте ему!
      – Да я что? Это солдат положил.
      – Ладно, налей «Бигосу».
      Прячется в углу, закусывая мелко трясётся. «Гаврик», как гончий пес, просовывает голову в купе, втягивает носом воздух.
      – Спичек у вас нет? А это у вас что ? (Как-будто бы у нас армянский коньяк).
      – Да не бойся, заходи, не унюхает твоя Алия.
      Утром приходит, под глазом синяк – Алия, татарка, всё-таки унюхала.
      Купейные вагоны считались «блатными», там можно было закрыться и жрать спирт, не оглядываясь на начальство и халявщиков. И те и другие сновали по вагонам вперемешку. Каждый начальник норовил стать и халявщиком. От него же не отвертишься, не дашь – донёсет, сука:
      – Ага, голубчики, а что вы тут делаете? Спирт пьёте?
      Сизоносые молча соглашаются с неоспоримым.
      – Какой? Ректификат? Не гидрашку?
      – Не-не-не, товарищ майор.
      Наливают на пробу пол-стакана, чтобы сразу сдурел, но так, чтобы не тащить домой. В купейных вагонах и замполитам было трудно «стучать», кто чем занимается.
      Езды до площадки был час, за это время столько судеб решалось. Перед моими глазами проходили целые жизненные драмы. Особенно запомнилось, когда вечером в пятницу шел отлов лейтенантов на наряд в выходные дни. Ушлые ПНШ (день же дурака провалял, на совещании не довел наряды), теперь ошалевшие носились по мотовозу с графиками, чтобы самим не загреметь. Искали безответных, чтобы расписался на обратной стороне приказа. В понедельник утром можно было показать командиру:
      – Я ему довёл, а он, сука, не приехал.
      И драли «суку». В других купе прапорщики договаривались, как рвануть в Тюратам и за счёт будущего имущества или пайков выпросить у тёти Кати десять бутылок водки. Идейные в купе резались в шахматы, как оказывалось потом, на интерес. Так увлекались, что могли проехать площадку. Нажравшиеся до поросячьего визга, курят прямо в купе; кто-то мечется, ищет закусь. Гришин и Коробков прямо из горла пьют одеколон «Шипр». Капитаны, кому под сорок и старше (т.е., которые уже ничего не боятся), сцеживают из конденсатного бачка воду, запивать спирт. Эти отпетые были бичом мотовозов. К молодым прапорщикам и офицерам они относились с особым презрением и цинизмом. Я сам наблюдал в мотовозе капитана, разлегшегося на нижней полке, высунувшего ноги в проход и презрительно смотрящего на толпящихся в проходе лейтенантов. Такие занимали купе и вязали сети – сесть туда уже никто не мог.
      Вечерами мотовоз напоминал разбуженный улей. Все гудело, жизнь била ключом (кому в голову, а кому по ногам, в зависимости от дозы). Зато утром мотовоз напоминал погост. Каждый мечтал только об одном: доползти до места и поспать. На нижних полках сидели по чину. На верхних вповалку валялись лейтенанты в помятых штанах. Голова оперта на фуражку, по подбородку течет слюна. Обращение по любому вопросу вызывало неподдельную злобу. Главным было – не проспать свою станцию и в любом виде попасть на развод.
      Дорога от мотовоза до части именовалась «Поле чудес», а часть, соответственно, «Страна дураков». Заставить после мотовоза остаться в расположении, чтобы увидеть всё, что я теперь описываю, было невозможно. Зимой пройти степью триста-четыреста метров до мотовоза – мука. Лейтенант пригонит из автопарка машину для начальства (проверяющих даже подсаживают), его самого из кузова выпихнут,бежит назад, как цуцик. В девять-десять вечера был второй мотовоз. Если и на него опоздаешь, например, из-за совещания, командир может смилостивиться, дать для «управленцев» автобус. Если сбежишь со службы раньше, нужно добираться попутками – до города 70 километров. Мотовозом неудобно, железнодорожная насыпь прикрывала беглецов только по грудь, приходилось красться вдоль неё, пригнувшись и сняв фуражку. С крыши это было хорошо видно. Однажды я, запасшись биноклем, пошел к замполиту:
      – Хотите полюбоваться? – на что майор Нежуренко, умница, пьяница и бабник, ответил:
      – Да, мы тоже так ходили.
      Ничего не меняется, насыпь же не вырастет. За станцией росли кусты, в них можно было спрятаться. В 10:30 свистел утренний мотовоз, в него можно было вскочить под прикрытием движущихся вагонов.
 

      Стоило распространиться слуху о формировании целинного батальона, задолго до оглашения приказа солдаты начинали шататься по расположению с песенкой «Целина, целина голубые дали, мы такую целину на хую видали». Самая высокая честь, предоставляемая полку, – отправить целинный батальон – в перечне возможных бед находилась сразу после глада, мора и трясения земли. Узнав в «верхах» о предстоящем, командир полка неделю не мог прийти в себя, болел, случались сердечные приступы.
      Сформировать три роты полного состава, укомплектованные автомобилями, даже в те годы было непосильной задачей для части. Тем более, что ездили на целину не куда-нибудь в Ростовскую область, где кормят от пуза, а к язычникам в Мордовию убирать картошку. Если говорят, что на Украине плохие дороги, то там (в Мордовии), кроме дороги на Ижевск, они отсутствуют полностью, только просёлки.
      В преддверии такой задачи начинается комплектация. На площадку комплектации, обычно на стадион, стаскивают машины. Своим ходом они, конечно, не идут. Самые ходовые – ЗИЛ 157. На нем никого не задавишь, лихачить нельзя, от милиции не сбежишь, больше 60 км/час не развивает – ревёт и идет на взлёт. Машина примитивная, на базе «Студебеккера», но исключительно надёжная, в Афганистане зарекомендовавшая себя с самой лучшей стороны. Отсутствует гидроусилитель руля, а часто и тормозов; технически, её уничтожить невозможно. Собирают со свалки, где они лежат лет по 10 (это обычное состояние для 157-го). Моют, красят, и, что интересно, – заводятся. Дать ЗИЛ 130 или 131, значит больше его не увидеть. Солдаты продадут колеса, могут продать в колхоз и саму машину. Поменяют номера, и не докажешь. Зато 157-й не продашь. Это военная машина – за километр видно. Для укомлектования снимают, достают, покупают, продают все, что можно. Идет страшный ёб, каждый защищается, чтобы не ограбили. Ломают замки, врываются на склады, создают комиссии. Выдают новые палатки; прапорщик ходит и не понимает, почему все должно быть новое, вместо того, чтобы взять и спихнуть старьё. Под палатки изготовляют досчатые помосты, и это в пустыне-то. За ночь разбивают подходящий вагон, к утру на путях остается только железный остов.
      Показуха дичайшая, на уровне замначальника полигона. На мобилизацию русской армии отводилось две недели, здесь начинали готовиться с мая, выезжали в августе – раньше не получалось. Недели через две начинают заводить цель, чтобы вся эта орава доехала до станции погрузки – двести метров от места сборки. С буксира заводят «колуны», когда тот пройдет метров сто, все несказано рады. Трубы у машин раскаляются, зажигание не выставлено.
      Такыр превращается в военный городок. Если загнать машину в парк, сразу украдут аккумулятор и фары (то, что легко открутить). Потом, пока идет ремонт заднего моста, снимут движок. Военный закон, ничего не попишешь. Никто никому не верит, поэтому ремонт идет на ходу. Колышками условно огораживают КПП, шлагбаум, даже туалет, границы посыпают известкой. Основная проблема, чтобы солдат не сбежал обратно в расположение. Задачей комендантской службы было не пускать эту банду в городок. За неделю они опускались, норовили проскочить в столовую – второй раз поесть. Кормили их из котла, скудный рацион уменьшался раза в три. Какой прапорщик будет все закладывать в котёл, он же должен что-то поиметь с целины. Идет непрерывная борьба с внутренним врагом. Стоит мат, площадка превращается в бранное поле. Ночуют в палатках, по утрам не досчитываются 2-3х матрасов, кому продали – неизвестно. Создают полевую Ленинскую комнату, а так как она стоит на отшибе, солдаты за ней оправляются. В пустыне все пьют много воды, стул, соответственно, жидкий, вся территория загажена. По уставу, отхожее место в 40м от городка. Какой солдат туда побежит, когда в пяти метрах Ленкомната? А так как все дембеля, молодых нет, присыпать кучки никого не заставишь.
      Параллельно идет отлов офицеров и прапорщиков. Отлавливают всякую тварь, чтобы хоть три месяца от них отдохнуть. Замкомандира части – новоиспечённый комбат – скрежещет зубами, когда читает характеристики, написанные, как представления на Героя Советского Союза. Согласно Постановлению ЦК КПСС лучшим из лучших оказана честь убирать картошку в Мордовии.
      Солдат берут дембелей, проблем с ними не возникает, все хотят уволиться без задержки.
      Наконец, часть строится на митинг, выносят знамя, подгоняют эшелон и, под музыку и мат, эту банду забивают пинками в вагоны.
      Командир полка втайне крестится: лишь бы доехали до следующей станции, снять с себя ответственность. Что такое погрузить военную часть? Зрелище, подобное переправе Батыя через Итиль. Разве что вместо верблюдов и волов ревут моторы. Сначала машины, потом имущество, скатки, палатки, матрацы и, наконец, личный состав. Задача, чтобы никто не отстал. Грузились в теплушки, только офицерам для штаба предоставлялся плацкартный вагон.
      Потом все это скопище (вагонов шесть-семь), отправляли километров за двадцать, на сортировочную станцию в пустыне, где они с неделю ожидали подхода других частей из ТуркВО, чтобы сформировать эшелон. Вся эта банда ползла в славный город Саранск, Ижевск или Марийск. Тащились недели две-три. Так как для народного хозяйства такая помощь была делом ненужным и вредным, эшелон пропускали в последнюю очередь, после грузов пятилетки. Толпа вшивела, заболевала и становилась окончательно неспособной к производительному труду. Процесс распродажи воинского имущества начинался уже в пути. Кому-то из прапорщиков в состоянии сильной алкогольной абстиненции приходила в голову спасительная идея:
      – А не продать ли нам запаску (ЗиП)?
      К военным эшелонам на станциях всегда подходит народ: люди знают – можно поживиться. Армия даже в пути была источником довольствования. Где ещё председатель возьмет колеса, а рачительный хозяин на дармовщину разживется комлектом ключей? Солдаты смекают: зачем одному и шинель, и бушлат. Поскольку шинель никто не купит, продают бушлат; сапоги тоже шли, но хуже. Прапорщик, продав бушлат, и вовсе обходился плащ-палаткой.
      В заштатный город Саранск прибывала публика бандитского вида, грязная, поизносившаяся и отощавшая. Эшелон встречало обкомовское начальство. Председатель исполкома, или секретарь горкома забирали командира батальона в баню. Тот ставил задачу командирам рот и исчезал на несколько дней. Митинг завершался, тут же направляли по колхозам. Начиналась разгрузка. Машины кое-как постаскивали, роты разъезжались по колхозам. Одно транспортное средство тащило за собой ещё три. Это никого из местных не удивляло, народ был беспробудно пьян и ни на что не реагировал. Наконец такая кишка вползала в колхоз, надо было размещаться. Предлагали несколько вариантов на выбор: местная кумирня – православная церковь без креста, заброшенная с 30-х годов, сельский клуб в таком же состоянии или школа. На время квартирования учеников выставляли, каникулы продлялись ещё на три месяца. Все равно в школу дети ходили мало, по той же универсальной причине: пить, курить и говорить учились одновременно.
      Прапорщиков и офицеров размещали по «фатерам» к более-менее нормальным бабам. Наличие мужей в расчет не бралось. Бабы очень гордились, особенно, если доставался прапорщик: кроме всего прочего, он ещё и харчи приносил.
      Пока было тепло, народ готовился, отдыхал, рылся в огородах, солдаты переходили на гражданку, возили обывателям сено. Уборка картофеля начиналась в разгар сезона дождей. Дожди в Мордовии плавно переходят в снег. Выручали колуны, хотя на следующий год пахать это поле уже не получалось. Картофель свозили в бурты мокрым, он едва ли долеживал до весны.
      Быт поселян потрясал, даже в лучших избах корова стояла в сенях. Когда пьяный прапорщик ночью вползал в сени, то обязательно об неё спотыкался. Мог там и заночевать, если не встанет. Хозяйка, входя в сени, неизменно говорила:
      – Ну, ты, пизда старая, подвинься.
      Корова безропотно подвигалась в указанном направлении.
      Питие народа полностью определяло его сознание. Пили всё, осенью население переходило на настойку мухоморов – кайф сильный, а голова не болит. Берут мухоморы, добавляют специи: соль, лавровый лист, листья смородины, вишни, хрен – как в огурцы, только очень много воды; потом толкут, стоит 2-3 недели, сбраживается; шляпки грибов и плесень плавают сверху, как сопли, главное их не ухватить, когда пьешь. Начинаются местные празднества в честь Бога Кармакчи и Николача – Николая Угодника. У удмуртов «всё – Бог». Реакция на потребление этого пойла – жидкого наркотика – различная, кто хохочет, кто танцует, кто девку заломит в кустах. У них с этим свободно, начинают жить лет с 12-13. Если девку не драли, то и замуж не возьмут. На свадьбе невесту могут оттрахать человек 5-6, друзья жениха. Удмурту не убудет. Поражало, что председатель или бригадир мог сожительствовать с кем хотел, и это ни у кого не вызывало ревности.
      Пережитки родовых отношений впечатляли, но татары ущемляли местных ещё больше. Татарские и староверческие села – абсолютно автономные территории. Вражда между татарами и удмуртами восходит ко временам Ивана Грозного. Последние помогли его войску переправиться через Каму, хотя должны были, по мнению татар, свои лодки сжечь. Им этот Иван Грозный ещё долго будет боком выходить, польстились на медные деньги. До сих пор каждый день неизвестные гадят под памятником царю в Казанском кремле и милицейская охрана не помогает. Правоверный татарин и в Москве плюется на Храм Василия Блаженного.
      Татары, по тамошним меркам, трезвенники – ничего кроме водки не пьют. Поотнимали у вотяков пруды, в удмурдском селе – татарский пруд, в котором плавают тысячи татарских гусей. Если в селе живет татарин, он лавочник-продавец в магазине, сидит в тюбетейке и торгует. Из русских – только учительницы. Их загоняли на 2-3 года после окончания провинциальных университетов, и они сожительствовали с офицерами. Местные мужики все мыршавые. Явное вырождение по мужской линии – наследие колониальной политики. Все мелкие, бледные, к сорока годам – старики. Средняя продолжительность жизни 50 лет. Татары, напротив, все крепыши, выжили благодаря исламу, как и староверы.
      Чуваши-мокша и ерзя тоже опущенные. Ерзя пропустили Ивана Грозного, а мокша нет. Все районное начальство – татары, а не местные. В Удмуртии основу экономики составляли зоны, предприятия ВПК и татарские колхозы.
      Татарские села целинных бригад не запускали, солдат били смертным боем, те боялись показываться. Когда местные переругиваются через речку, вотяк кричит:
      – Ты, татарский собак!
      Ни советская власть, ни царизм не смогли насадить православие. За каждой мордовской деревней – священная роща, где они молятся своим богам. В праздник должны возливать, кто-то умный додумался возлагать пустые бутылки, вся роща завалена стеклотарой. Солдаты пронюхали: грузили мешками и сдавали. Бутылка стоила 20 копеек – пачка «Примы». Когда местное население стало возмущаться, изменили график, начали вывозить ночью. Те успокоились – не на глазах же воруют.
      Обратный путь совершался во мраке. Спившаяся и духовно опустошенная толпа брела, подобно ополчению Минина и Пожарского. Колхозные трактора волокли машины в собачьих позах – одна на другой. Никаких оркестров и провожающих, все продано, проёбано, пропито. Предстояла длинная, долгая, голодная дорога в Казахстан. Что можно было взять в Мордовии? Картошки? В военных комендатурах по пути выбивали сухой паёк, с подходом эшелона коменданты норовили запереться, совали в окно свечи и газеты. Начальник караула крыл матом, кидал подачку на пол. Приветливых комендантов было мало. Военный комендант на ж/д транспорте – штатная должность, пережиток сталинских времен, когда шли в основном военные грузы. Теперь стало ещё хуже, загонят в тупик, и будет стоять до посинения.
      Возвращаются с целины – медали горохом, следом уголовные дела. Налетают следователи, ищут «соучастников хищений в особо крупных размерах». В полку стоит вой, солдат прячут, переводят в другие части, хорошо, основных расхитителей уже «дембельнули».
 

      К должности коменданта я шёл семь из тринадцати лет пребывания на «заморских территориях», за Аралом. Сначала как командир роты, потом как помощник начальника штаба полка. Несколько раз на меня подавали документы на майора, но начальник полигона всегда их возвращал:
      – Что тебе, плохо живется? Майоров много, а ты один.
      Мой звездный час настал в 1980г. по возвращению из Алма-Аты с курсов ЦК по ведению психологической войны и спецопераций. Я решился применить полученные знания и поставил грандиозный социальный эксперимент.
      Кроме меня на эту должность претендовало ещё несколько человек. Один из них даже начал строить комендатуру. Но он пошёл неверным путем. Опустил себя – клянчил у командиров подразделений людей и стройматериалы в то время, как их нужно было брать за глотку.
      Я сделал свою карьеру в течении трёх суток. Заступил дежурным по части и отловил за ночь 50 бродячих солдат, чем вверг всех в изумление. Прежде повара, дневальные, земляки, пьяные зенитчики шныряли по расположению в обнимку с девками из «военторга». Они даже не сопротивлялись. На другой день об этом пошли разговоры, которые дошли до начальника управления, который, устав от бардака и постоянных ЧП, быстро смекнул и сделал из этого практические выводы. Тут же на плацу назначил меня комендантом гарнизона и начальником ВАИ. Прочие командиры встретили мое назначение в штыки. В тот же день я задержал за нарушение распорядка 200 солдат и списочно доложил начальнику управления. Начался «разбор полетов», все получили массу взысканий. Ту же операцию я повторил назавтра, поймав ещё 150 солдат. Некоторые наиболее сообразительные командиры тут же пришли с дарами, в обмен на списки нарушителей. Я быстро «хап» (хоз) способом построил комендатуру, гаупвахту, сауну с бассейном для начальства в БПК и обнес военный городок трехметровым деревянным (в пустыне!) забором. Склады огородил колючей проволокой в три ряда, на всех подъездных путях, кроме КПП, врыл надолбы и ежи. Все посты охраняли мои верные псы из комендантской роты. А пост ВАИ я оборудовал на выезде из автопарка.
      Солдаты боялись выезжать, чтобы не лишиться прав. Количество «друзей» ещё возросло. Наехать на меня пытались уже только две структуры – политотдел и особый отдел. Так как я был исключён из партии, то ссылаясь на свою «аполитичность», несколько раз накрывал клуб и выволакивал на плац пьяных обрыганных активистов и общественников. Партийный надзор был устранён. Начальник политотдела все же вручил мне писаря-коммуниста, которого мы развратили за месяц и споили, хотя он был узбек и, кажется, мусульманин. Уходя на гражданку, он пил спирт, как воду, и забыл про свои арабские книги, которыми поначалу гордился. С «особистом» поладили. Таким образом я взял под крыло старшину одной из рот. Прапорщик прежде служил в погранвойсках и имел большой опыт оперативной работы. Он очень просто вычислил всех стукачей. Он был помощником дежурного по части. Все солдаты заходили в штаб мимо него, но у «особиста», по инструкции, был отдельный выход. Комната «особиста» находилась у туалета, солдаты быстренько забегали к нему за угол и выходили в тупик, вроде они мусор собирают. Заходить таким образом не рисковали, чтобы не быть замеченными. Шли через штаб, «смешиваясь с толпой». Прапорщик взял на карандаш всех, кто не выходил, расспросил солдат, и у меня уже был список, который я пригрозил «потерять на плацу», если особист не прекратит на меня наезжать. В конце-концов мы разделили сферы влияния, я отдал «кесарю-кесарево» – наркотики и боеприпасы. Мне досталось всё остальное.
      Закончив обустройство исправительных учреждений – гаупвахты и комендатуры, заведя массу друзей в лице начальников тылов, складов и военторга, которым вечно нужна была дармовая рабочая сила, создав карательные органы в лице комендантской роты, службы ВАИ и той же гауптвахты, я начал колонизовать окрестности, наводя там твердый уставной порядок и социалистическую законность.
 

      В 1988г. при расследовании какого-то пустякового дела с наркотиками, я обнаружил разветвленную мафиозную сеть, действовавшую среди солдат и сержантов срочной службы. Солдатами была создана организация, дублировавшая все управленческие структуры бригады. Был солдатский комбриг, начштаба, начпо и так далее, вплоть до командиров взводов. Структура была глубоко законспирирована. Цель её заключалась в том, что каждый солдат под угрозой жесточайшего наказания должен был сдавать своему неформальному вышестоящему начальнику по рублю. За месяц в бригаде набиралась порядочная сумма, около пяти тысяч рублей. Добытые деньги тратились на наркотики, водку, девок из военторга. Дисциплина была строгой, никто не признавался, пока авторотовские не выдержали «допра». Во главе заговора стояли чеченцы, они уже тогда были молодцы. Когда я начал расследование, ко мне приволокся «гонец» с семьюстами рублей и попросил забыть обо всей этой истории, как о шутке.
      Это и была шутка. Когда я в порыве откровенности и в интересах государственной безопасности рискнул доложить об этом полковнику Петровскому, он посерел. Полковник был умнейший мужик, служил лет тридцать. Прикинув глубину разверзшейся бездны, он ответил:
      – Мои документы уже ушли на дембель. Поэтому ты никому больше не говори, иначе из Москвы приедет «Смерш», и нас всех расстреляют. А деньги возьми, раз дают. Такое не каждый день случается.
      Солдатская мафия была важным фактором в распаде имперских ВС, ведь кроме Язова, приказ о ГКЧП должны были отдать и подпольные Министры обороны.
      Ракетные войска были тесно переплетены со стройбатами. На полигоне одновременно работало до пятнадцати УНРов (управлений начальников работ), каждый численностью до дивизии. Через них перекачивались огромные материальные и финансовые ценности. Действовали подпольные цеха по перераспределению. Половина цемента сразу шла дальше – на Узбекистан.
      У меня со строителями установились нормальные отношения. Для возведения в комендатуры был необходим цемент. Обратился к ним, те показали вагон. В вагоне сидит солдат: обкуренный, обколотый или черный – в зависимости от вида мафии:
      – Принесите нам поесть.
      Набрал мешок хлеба, несколько ящиков кильки в томате, арбузов, завез им. Залез посмотреть, как они там живут. Над складом цемента помещение без окон, сложенное из железобетонных плит, в полу люк (закрывались от офицеров и прапорщиков). Отопление – провода от сети напряжением 380 вольт присоединены к раскаленному докрасна лому, над ним плита, на ней готовят. Договорились о вагоне цемента. Хотел было гнать арестантов на разгрузку, – задумался, где мне стольких задержать, но партнеры проявили солдатскую смекалку и сообразительность:
      – Зачем Вам его здесь разгружать? Берите целый вагон, везите к себе.
      Так и сделали. Прицепили вагон тросом к «Уралу» и потихоньку, на третьей скорости, повезли на площадку, благо дорога шла вдоль железнодорожных путей. Разгрузили, я предложил вернуть вагон обратно. Строители отмахнулись:
      – Да кому он нужен?
      Он, действительно, так и простоял там, пока не разобрали на доски.
      Как-то одному из сторителей на «дембель» понадобилась форма п/ш. Она у них считалось очень престижной. Попросил у меня. Я сказал:
      – Бочку краски.
      Ночью привезли. Джанабаев её ведрами продавал. Зачем она, белая, на «губе»?
      Но, на почве меновых отношений можно было и нарваться. Один продал мне бочку эпоксидной смолы под видом паркетного лака (пахнет и по цвету похож – не отличишь). С дури покрыл им полы в квартире, не сохли два месяца, пока не покрылись пылью, пришлось менять. Оставшуюся смолу я еле спихнул в санчасть. Другой вместо водоэмульсионной краски подсунул бочку клея ПВА. Таушев, мой друг, начал красить им потолок в коридоре, закапало на голову. Мы еле отодрали «покрашенное» малой саперной лопатой.
      Мой авторитет рос, постепенно появилась и постоянная «клиентура». Были «залётчики», приходившие на «губу» отдохнуть, якобы, он командира послал.
      – Чего ты приволокся?
      – Да надо дембельский альбом закончить, форму ушить.
      Один солдат-строитель жил у меня три месяца. Отличный сварщик, хакасец по национальности, он не мог возвращаться в подразделение, так как был физически слаб, боялся большого скопления людей. Никто его не искал. Я его приютил – не пропадать же человеку. Утром шел на работу в черной робе с тележкой, часовой его выпускал, чем он очень гордился. Ходил по заказам, мзду несли мне. Раз в продскладе потекла труба парового отопления. Я подождал, пока «дозреют», выставил условие:
      – Два ящика тушенки.
      Раб Божий Яшка за тележку. Варить отопительную трубу – занятие непростое. Со стороны стены приходится смотреть в зеркало. Чтобы не обманули с расчетом, сварщики могли вварить в трубу лом и шарик (описать эффект). Отпускали его и в столовую. Бывало спросишь:
      – Ты ел?
      – Да, ел. Можно я в кино пойду?
      – Иди, Яша.
      Потом как-то сказал:
      – Всё, скоро «дембель». Мне надо искать свою часть.
      Дали ему форму, он заслужил. Был нарасхват.
      Гауптвахта вышла – заглядение, толщина решёток и размеры глазка в строгом соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Привезут, бывало, пьяного или обколотого, начинается схватка. В караул обычно ставили худосочных, только головы стучат об решетку. К утру проспится – вокруг решетки и сетка, лампа мерцает. Войдешь, нарушитель, как зверек выглядывает:
      – Кто тебя так?
      – Сопротивлялся при аресте.
      Охрана «губы» – часовой – в клетке. Запирался изнутри, чтобы арестованные не разоружили. Прапорщик Остапенко однажды выманил солдата и разоружил, хорошо, автомат был без патронов. Я запретил часовому на гауптвахте выдавать боеприпасы.
      К новому месту службы я перенес из роты в комендатуру и свой кожаный диван.
 

      Как и все армии, комплектуемые по призыву, Советская страдала от дезертирства. В 70-е годы оно стало подлинным бичом ВС. От дезертирства страдали и элитные части РВСН. В степи, во время «бегового сезона» (весной и осенью), дезертиры шли на звук поезда, в пустыне он слышен километров за тридцать. Некоторые, потерявшие направление и страдающие от безводия, сами бежали за моей машиной с криками – сдаваться.
      В части объявился «бегун» – какой-то татарчонок с Поволжья; бегал пять или семь раз. Достал всех так, что его предали суду военного трибунала, по великой милости вкатили три года дисбата. По закону, дисбат – не тюрьма, служба в нем не уголовное наказание. Доставляет туда не конвой, а представитель части. Зная солдата, никто в полку ни под каким страхом не хотел его везти. Да ещё командир части наотрез отказался выдать сопровождающему пистолет или солдата с автоматом:
      – Он всё равно убежит и оружие украдёт.
      Умудрённый был человек, знал чем подобные случаи заканчиваются.
      Нашли прапорщика Файкова. Он учился экстерном в офицерском училище, был уже на последнем курсе и отвертеться поэтому не мог. Командир мог не пустить на сессию: поставит в караул – и хана учёбе. Файков отнесся к порученному делу стоически, раз надо, так надо, «не минует меня чаша сия». Хотя солдат этот был не его, он его и в глаза-то не видел, но уже возненавидел того всеми фибрами своей души:
      – Ты от меня, сука, не сбежишь.
      Окрылённый этой мыслью, Файков пошел в ОРМ, там собственноручно выковал ошейник, приварил к нему метров шесть цепи от ворот, весом килограммов десять, конец цепи приварил к шестнадцатикилограммовой гире. Цепь с гирей вместе с солдатским имуществом уложил в вещмешок. На гарнизонной гаптвахте татарчонка одевали, как парашютиста: ошейник на шее закрыли на замок, накинули лямки, завязали тесемки… Татарчонок так оторопел, что безропотно исполнял все приказания. Издали не видно, только из вещмешка торчит кусок цепи, да солдат сутулится. Но меньшую гирю не повесишь – с ней он мог убежать.
      Везти нужно было из Ленинска в Кзыл-Орду, шесть часов поездом. Файков, не желая позориться, за пять рублей сдал татарчонка в багажный вагон, примкнул замком цепь к стойке, оставшейся длины хватало дойти до туалета. А сам сел в плацкартный вагон, где до самой Кзыл-Орды предавался пьянке и блуду с проводницей.
      В Кзыл-Орде татарчонок медленно дошел до дисбата. Когда командир батальона увидал вериги, его еле откачали от смеха:
      – Я всё видел, но такого…
      Некоторых, действительно, привозили в машине, привязанными к палке.
      Дисбат был «рисовый», солдат гоняли на рисовые чеки. За полтора года такой «службы» начинали гнить ноги. Освоившись, татарчонок решил бежать, гнилая натура брала своё. Вода с полей уходила в трубу, в неё он и нырнул. Внутри труба оказалась перегороженой решеткой, течение не позволяло выплыть обратно. В дисбате знали где искать, вечером, при проверке, достали багром. На этом его эпопея и завершилась.
      После этого Файков резко пошел вверх, ему даже доверяли получать спирт. Вскоре получил лейтенанта, выбился в инженеры, а мог бы и пропасть командиром регламентного взвода – самая собачья должность. На ней Файков и научился выживанию. А послали бы какого-нибудь майора, от него солдат сбежал бы уже в Тюратаме.
      Далеко не все дезертиры были настроены мирно. Некоторые, особенно грузины и прочие «лица кавказской национальности», захватывали отдельные кочевья, объедали мирных казахов, насиловали казашек. Любопытно, что сами казахи относились к этому бедствию стоически. «Апа», имевшая к тому времени по десятку детей, также не отличалась чувствительностью. Обычно военные власти скрывали подобные преступления. Тогда за изнасилование, да ещё связанное с бесчинствами по отношению к местному населению, виновным грозила «вышка».
      Кроме обычных причин, к дезертирству побуждала и специфика местных неуставных отношений. Стройбат по своей природе – структура неуправляемая. Главенствующее положение в ней занимали чеченцы, армяне и уголовники. Допустим, один УНР захватывали чеченцы, другой – уголовники, разражались побоища на почве межнациональной розни. Горели бараки, побежденная сторона нещадно избивалась. Убийства были повседневным явлением, жертвы числились в «бегунах». Однажды я присутствовал при следственном эксперименте. Убийцы сознались и указали место, где в котловане залили бетоном труп. Дней пять долбили бетон отбойными молотками, пока нашли… Некий проезжающий майор однажды обратил внимание на дым, поднимающийся со свалки. Принюхался – воняет паленым мясом. Подъехал ближе – жертвенник, над огнем вертел, к нему привязан человек, рот заткнут, чтобы не кричал. Вокруг солдаты-строители медленно вращают вертел. Увидели майора – разбежались. Тот отвязал несчастного; на нем уже и кожа полопалась.
      Редкие спасшиеся вынуждены были искать самые недоступные убежища. Как-то начхим полка, протравил брошенную шахту хлор-пикрином на предмет истребления расплодившихся в подземельях собак. Каково же было наше удивление, когда из-под земли выбралось и бросилось врассыпную несколько грязных, оборванных людей. Солдаты поймали одного, по ошметкам военной формы опознали строителя-среднеазиата.
      – Ты кто?
      – Салябон.
      – Что здесь делаешь?
      – Льомом били, – и показывает скрюченные разбитые пальцы.
      Зимой строители жили в сорока местных палатках, где стоял лютый холод, а полевые кухни у них работали на солярке. «Деды» и «паханы» теснились вокруг печки, а остальные ютились по углам. Ещё одним преимуществом палатки было то, что она сгорала всего за три минуты, «эфиопы» выскакивали испуганные, но обгореть не успевали. От палатки оставались только тлеющие матрацы и вонючие паленые шинели.
      Это была уже не «дедовщина», а неизвестно что. Мы солдат пугали: – Будешь плохо служить, отправим в стройбат. Я впервые видел прапорщика – замполита роты. Встречались и ротные командиры – прапорщики. Кто был бригадиром в зоне, оставался бригадиром и в отряде. Были целые городки строителей: «чеченские», «армянские»… Те же «зоны», только без колючей проволоки. Одного солдата-строителя, лет двадцати шести, пускали в бассейн для офицеров только потому, что он весь, от ногтей до ногтей, был обколот. Даже бабы из военторга приходили смотреть. Особенно их поражало изображение мухи на члене. Что она символизировала, я, по наивности, до сих пор не знаю, но бабы были ушлые и шалели. Было только одно условие: чтобы купался голым. С ним в обнимку и снимались. К слову, порядок в бассейне удалось навести только тогда, когда заведовать им поставили двух чеченцев из самых отпетых. Ночевать в казарму они все равно не ходили, в столовой не питались, честь не отдавали. Один из них носил фамилию Гилаев, может родственник? Физрук – расстрига нашелся, предложил им:
      – Чем вам в тюрьме сидеть, лучше заведуйте бассейном.
      Они навели порядок, нагнали строителей, сделали ремонт. Теперь на входе сидел солдат и сверял фамилии посетителей с мифическим списком участников соревнований. Всех непричастных и непонятливых вышибали с применением грубой физической силы. Чеченцы даже не давали себе труда материться. Блядей из военторга запускали только после отбоя, требуя едва ли не санкарту. Благо, чеченцы брезгливы: в воду не войдешь, пока не осмотрит фельдшер и не пройдешь через душ. Осенью нагрянула комиссия и бассейн закрыли за перерасход питьевой воды. Как-будто можно наливать в него воду из очистной станции.
      Как-то зашел в «тифозный барак»; лежит один с гепатитом, весь желтый. На столе вместо лекарств – кусок ракетного кабеля СМКПВБ. На оплётке ножом вырезано «Партполитработа». Нам сдался один строитель-грузин.
      – Я зарезал одного.
      – Как зарезал?
      – Ножом.
      – А чего к нам пришёл?
      – Далеко, домой не дойду, а эти зарежут. Лучше к вам.
      Звоню в прокуратуру, те – ни в какую:
      – Ты хочешь навесить на меня эту хуйню? Выкинь его с площадки. Ещё раз возьмешь не нашего – приеду с проверкой.
      Его еле выбили из камеры, цеплялся руками за решетку. Пробовали прижать дверями. Потом он прятался за баней. Когда выгнали за стрельбище, пошел на звук поезда. Мы ему ещё дали булку хлеба, чтобы не сдох. Вообще, народ был паскудный.
      В системе было что-то «энкаведешное». Сначала отбивали почки, затем тащили в санчасть лечить, хлеб давали, воду. Я сейчас удивляюсь, зачем? Теперь бы они мне были на хрен нужны. Тогда мы все: я, прокурор, Язов, Горбачёв пребывали в одной системе и были скованы её цепями.
 

      Я вкусил такую власть, какой в мои годы не было и у Наполеона. Не мог только расстреливать, зато мне не нужно было отчитываться перед Директорией. Попав в такие условия, многие начинали извлекать для себя какую-то пользу и на этом погорели. (Или не погорели.) Я устоял перед искушением, пресытившись властью.
      Я был, что называется, дитя системы. Стою у КПП пятнадцать минут, и все это время площадка, как вымерла, только глаза из-за дверей блестят. Голос у меня был звероподобный, достигал котельни на противоположном краю площадки.
      – Иди сюда, мудак.
      У них и мысли не возникало, что он не мудак, не говоря уже о том, чтобы не идти.
      – Давай ремень, и айда в комендатуру, я потом подойду.
      Без ремня и военного билета он уже не человек. Я вкусил и понял, что мне это не интересно.
 

      … и наглое. Комсомольские работники отличались особым «шаровством». Чем занимался секретарь комсомольской организации? Устраивать пикники, как в других местах, им не доверяли, у нас их устраивали прапорщики. Раз доверили им поставить памятник «Боевой путь части». Солдата в каске сразу окрестили Иваном Ивановичем. Его дебильная морда поразительно напоминала предыдущего командира полка, Рокотова Ивана Ивановича. Откуда-то притащили и пушку «сорокапятку». С этого и началось. Каждую ночь её стаскивали с пьедестала, и солдаты-«первогодки» катали на ней «дембелей» по плацу. Писали на стволе «ДМБ-85» и «Вася – член». Когда пушку в очередной раз утром обнаружили у столовой, я поставил задачу прапорщику:
      – Товарищ прапорщик, идите сюда. Почему пушка стоит возле столовой? Если ещё раз будут кататься на пушке – уволю к ёбаной матери!
      Легко сказать «обездвижить пушку», но как? Забетонировать – пропадет вся красота. Заварить колёса, – так они МАЗы заводят с толчка. Взвод ставит машину под уклон и толкает. Также заводили и трактора, думаю, что могли бы и танки… Вы никогда не догадаетесь, какое решение было найдено. Простое до гениальности – пушку покрасили серебрянкой, чтобы солдаты на неё не садились.
      Замполит полка Дьячков не выговаривал букву «л» и вместо неё произносил «в»: «вампочка-кивоватка». Его идиотизм выражался ещё и в том, что он учился в ВПА им.Ленина заочно. Там пять лет изучали марксизм-ленинизм. Мой замполит Борис Лопаткин – «Бен» – чем-то напоминал фельдкурата Отто Каца. Во время службы «полевой обедни» ставил пластинку «Малая Земля», размером напоминавшую диск культиватора – 45 минут каждая сторона. Солдаты сладко спали под мерный шум. Когда его заставляли «читать проповедь» – устраивать политзанятия, он не утруждал себя конспектом – читал прямо из журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Солдата, додумавшегося спросить, сколько немецких дивизий насчитывалось на Восточном фронте, лупил указкой по голове. Форму презирал, рубашку не стирал, обувь не чистил, погоны на плечах загибались крылышками. Однажды замполит части застал его пьяного, спавшим на кровати в каптёрке.
      – Как Вам не стыдно, товарищ Вопаткин!
      – Я не Лопаткин, я – «Беби».
      Родом он был с Дона и люто ненавидел политработу, замполитов и, кажется, саму советскую власть, что и не удивительно. Спустя два года пребывания замполитом роты, был направлен на повышение на капитанскую должность, замполитом в учебную батарею.
      Подобную ненависть к советской власти у политработников я встречал часто. Ещё в годы моей солдатской службы, наш завклубом, родом из западной Белоруссии, при каждом удобном случае живописал, как им жилось при «панах».
      Пропагандист полка майор Авдонкин, кличка «Гандонкин», помешался на почве борьбы с маоизмом. Сам чуваш по национальности, едал окрошку – помидоры с молоком. Его жена мастер спорта, была феноменальной блядью, что нисколько не смущало мужа, философствовавшего с истинно чувашским стоицизмом:
      – Лучше есть мёд обществом, чем говно в одиночку.
      Все пропагандисты почему-то отличались косноязычием. Замначальника политотдела полковник Харитонов (кличка «Бу-бу») после службы умудрился устроиться сторожем в детсад. Офицеры приходили туда пьянствовать. Отличался зверским здоровьем, выпивал за раз из горлышка фляжку спирта. Воду на рыбалку не брал, пил из Сыр-Дарьи, что для нас было равносильно самоубийству.
      Однажды Харитонов мне велел доставить огурцы с бахчи. Заказывал с мизинец, а бестолковый прапорщик насобирал с указательный палец, да ещё и свой. Как истинный политработник, Харитонов в выражениях не стеснялся, бдя свои свой интерес, набросился на меня, как на врага народа:
      – Мудак, что ты привез?!!! Я что говорил, какие размеры должны быть?! Что ты привез?! По морде тебя сеткой?!
      Я бросил огурцы в прихожей – и ходу на улицу.
      Когда Харитонов приходил на склад, начинался форменный грабёж. Его манера говорить – непередаваема; такое впечатление, что он, подобно Домосфену (тот тоже был косноязычен), держал во рту камни.
      – Что это у вас? Рыба. Какая рыба? Окунь. Окунь – не надо. А это? Покажи! (неспрятанный ящик) Горбуша? Ну, давай, ложи, ложи. Для кошечки, ящик. А это что? Паштет. Чей?
      – Не знаю.
      – Попробуй, – (солдату) – хороший? Ну хватит, хватит, ложи. Весь ящик ложи в машину.
      Начальник тыла потом елозил прапорщиков мордой об ящики за то, что не спрятали дефициты. Но разве от Харитонова спрячешь? Чтобы никого не подвозить и доставлять товары, он специально пользовался не «Волгой», а «УАЗиком» со снятыми задними сиденьями. Книги, приходившие в «Военторг», конфисковывал в секунду; жена продавала их на рынке. За нетрудовые доходы сражался, как лев, хотя на собраниях выступал с резкой критикой. Оставшееся от служения Партии и народу время он уделял поискам женихов для своих мордастых перезрелых дочек. Холостым лейтенантам не было спасу. Они его боялись, как чумы. Однако двум спастись не удалось. Ныне «Бу-бу» ошивается на Украине, где как ветеран получает приличную пенсию и пользуется всеми льготами.
      Ушлый замполит Паша Саенко набил полированную доску гвоздями так, чтобы дневальный, сидя на тумбочке, не мог прислониться и уснуть. Все гордились таким достижением, а Паша поступил в Академию им.Ленина. Что из него вышло – не знаю.
 

      Когда все читали Ленина, я начал читать Сталина. Подполковник один увидел:
      – Что Вы читаете? Где Вы взяли?
      – В библиотеке, товарищ подполковник.
      – Где? В какой библиотеке? Кто выдал? Он же запрещен!
      – На абоненте.
      Он думал, что после Двадцатого съезда произведения Сталина были запрещены.
      Зато я изучал боевое управление. Преподавателю не нравилось, что я плохо наношу обстановку на картах, рисую овалы, ставлю кляксы, пишу от руки, а не полупечатным шрифтом (ну, не обучен). Он мне все время двойки ставил. А на экзамене, при комиссии, когда все отличники провалились, пришлось ему поставить мне пятерку.
      Вся культпросветработа в армии сводилась к разврату. Где больше всего разлагались? – в политотделе. Идея уже не конала и эти «политрабочие» предавались пьянству и блуду. Нормальные мужики из замполитов уходили в раскол или впадали в немилость. Одного в нашей части расстригли в физруки. Идею толкали «Бу-бу», Кузнецкий, Дьячков, Довлетов, не осознававшие свою глупость. Но окружавшие-то её осознавали. Кого, и на какие подвиги мог мобилизовать майор Дьячков?
      Если верующие обычно собираются в храме, то нас, офицеров, для «разбора полетов» обычно собирали в кабинете контрпропаганды. Заведовал им пропагандист части майор Ржанецкий по кличке «Жопа», мужик весом в полтора центнера, ленивый до безобразия. Он поражал всех тем, что съедал два «бацильника» (шестилитровых термоса каши) и выпивал из горлышка флягу неразведённого спирта. По мере отъедания Ржанецкий добавлял в кашу все новые порции мяса. Солдаты специально накладывали пожёстче, но он стоически пережевывал жилы. Одним из его излюбленных занятий была рыбалка, где он появлялся только во время дележа улова. Только что говорил речь (о чём?), как смотришь – уже спит в КУНГе. Мужики для смеха отдавали ему самую крупную добычу – сомов и змееголовов, килограммов по девять. В условиях пустыни они погибают почти мгновенно. Раз не успел он вечером принести мешок рыбы домой, а утром пришлось её выбрасывать.
      Идут политзанятия, прямо с развода отловили и привели, чтобы не сбежали. Спереди замполит, сзади начальник штаба. Посмотришь на Федорца – полная безысходность. Сидит и с бодуна упорно думает:
      – Что быстрее всего на свете?
      – Ясно, мысль.
      – Нет, товарищ подполковник, понос. Вчера не успел подумать, как обосрался.
      Часа два обсуждали. Начштаба сокрушался:
      – Как я такого в наряд поставлю? Я на него посмотрю – язык отнимается.
 

      Когда прибывает проверка из Москвы, создается специальная блядская группа в составе штабных девок и медсестер. Кожанов лично их проверяет на предмет «венерии», после чего девок поселяют в санчасти под видом медперсонала. Там кровати с деревянными спинками и пружинным матрацем. Попробуйте отодрать кого-то на солдатской, покрытой поролоном. На несколько дней санчасть превращается в бордель для мелкой сошки, полковников-тыловиков, которых не допускают в гостиницу на «десятку». Больных на это время выписывают, чтобы никто не спросил, почему синяк под глазом.
      К приезду комиссий красили в маскировочный цвет фасады всех зданий (нам-то они были на хрен нужны, да и тень в пустыне не скроешь). Поскольку казармы с одной стороны покрашены, а с другой засраны, все задворки и тылы затягивали МЗП. Пустынный ветер мигом заносил в проволоку обрывки бумаги, очистить заграждения не представлялось возможным, – на них закидывали трос и стаскивали.
      Накануне очередного грандиозного шухера, мне была дана команда: подготовить казарму к смотру и показательным занятиям по бытовому обустройству личного состава. Как водится, за три дня до занятий. Я распорядился выкинуть из казармы на стадион кровати, тумбочки и личный состав. Из отпетых создал группу ремонта и захвата тыловых объектов, поскольку кроме приказа подготовить казарму, мне никто не дал даже гвоздя. А когда я подошел к Вене Малыгину за известкой, он меня послал подальше:
      – Много вас здесь шатается, не напасешься на вас извести.
      В принципе, я знал, что он не даст. Пошел для очистки совести перед тем, как грабить его склад.
      Короче, прибегая к открытому насилию, грабежам и к командному языку я за сутки довел казарму до зеркального блеска. И чёрт меня дернул вычистить оружие в адской смеси керосина, солярки и бензина. Все было хорошо, пока бестолковый каптёр Чашкин не слил эту смесь в туалет, а рядовой по кличке «Нос», злейший враг Чашкина, сел на очко и закурил. Раздался оглушительный взрыв. Контуженного «Носа» выбросило из кабинки, он потом до конца службы вздрагивал. В туалете повыбивало стеклоблоки и начался тривиальный пожар. Издали казалось, что в казарме жгут резиновые скаты. Пожар быстро потушили, но белоснежные стены стали черными. Пришел командир полка с замами, посмотрел на все скучающим взглядом и философически заметил:
      – Ну что ж, старлей, до утра есть ещё восемь часов, может и успеешь. А не успеешь…
      И ушел. Я понял, что подвиг Матросова, был ничем по сравнению с тем, что меня ожидает. Построил личный состав и сказал:
      – Ребята, три отпуска…
      Ко мне подошел старшина и предложил:
      – Товарищ командир, идите отдыхайте. В четыре часа утра приходите принимать работу.
      Я ушел в санчасть и с горя напился. Все равно утром снимут, поэтому не пошел смотреть ни в четыре, ни в пять часов. В шесть за мной пришел дневальный:
      – Товарищ старший лейтенант, Вас просит зайти старшина.
      Когда я пришел в казарму, она сверкала и сияла. Какой это было достигнуто ценой я узнал позже, когда начальник штаба надумал потащить меня на суд чести за разграбление не только складов, но и ЗиПов. Оказывается, пока я предавался пьянству и унынию, моя банда всю ночь вскрывала хранилища, в том числе и находящиеся под охраной часовых. Из приемной командира спёрли пиноплен и оббили бытовку. Изумленный командир утром только и вымолвил:
      – Ну и сука же ты!
      Больше ничего сказать не успел, так как в казарму уже входили проверяющие.
      Проверяющих из Москвы мы никогда не боялись. Если поставит «двойку», его же и оставят в подразделении – «проводить работу по устранению выявленных недостатков». А куда меня из пустыни переведут? Попробуйте провести занятие с солдатами. С ними могли справиться только прапорщики. Проводят строевые занятия, только треск стоит от подзатыльников. «Равнение в шеренгах, четкий строевой шаг и рот на ширину приклада». Солдат не поёт – у него душа кричит. Молодые орут, сзади их под бока шпыняют. На плацу стоит такой мат, что бабы окна закрывают.
      Был у меня в роте рядовой Каторгин. Как-то старшина, скуки ради, надел на него офицерскую портупею. А в это время комиссия раcходится по подразделениям: служба войск – в боевые, тыловики – на камбуз. Заходит в роту полковник из Москвы – наглаженный, лощёный, аж смотреть противно, духами от него прёт, и, главное, выбрит, сука. Взгляд орлиный, презрительный. Смотрит – стоит дневальный, рядовой солдат в офицерской портупее со штык-ножом. Ошалел. Смотрел-смотрел и ушёл. Спустя какое-то время появляется другой (в комиссии полковников, как собак нерезаных). Спросил что-то безобидное, кажется: «Как тебя зовут, сынок?»
      Каторгин в слезы. Полковник перепугался насмерть. Я ещё нагнал на него страху.
      – Поосторожнее с ним, товарищ полковник, ещё повесится.
      По окончании проверки спрашиваю Каторгина:
      – Ты почему плакал?
      – А у него звезды на погонах такие большие…
      Один проверяющий услышал истошный крик из бытовки. Вошел – старшина тупой машинкой с шестью сохранившимися зубьями стрижет орущего солдата, собственно вырывает ему клочьями волосы.
      – Ты, падла, мог ножницами подстричься?
      Подполковник поспешил вмешаться:
      – Прекратите издеваться над человеком!
      – Вас тут, проверяющих, до … шатается, а мне его, ишака, через пятнадцать минут на развод вести.
      Проверяющий рванул за подкреплением, набежали замполиты. У солдата слёзы на глазах.
      – Он тебя стриг?
      – Я сам попросил.
      – У тебя же вся голова красная.
      – У меня всегда такая.
      Старшина показал и новенькую машинку из комплекта для бытовки. К нему относились ещё сапожные принадлежности. Пользоваться всем этим, конечно, никому не позволяли. Не дай Бог, какая блядь зайдет в бытовку или ленкомнату во время проверки. Не для того там наводили порядок. Дурь солдат очевидна: возьмет подшивку «Правды», вырвет кусок в туалет, да ещё и с верхней газеты с изображением генсека, а замполиту потом отдувайся за безыдейность личного состава из узбеков.
      Некий высокий генеральский чин в порыве любви к личному составу подошел к низкорослому татарчонку по имени Салты-Балты Омар Омарович и спросил по простоте душевной:
      – А покажи мне, солдатик, нашего врага?
      Омар Омарович – рядовой и необученный – выпучил глаза, начал дико озираться. Потом метнулся к стенду с членами Политбюро. Проверяющие обмерли, генерал от страха покрылся синими пятнами. Рядовой Омаров внимательно осмотрел членов Политбюро и, не обнаружив среди них врагов, двинулся вдоль стены, внимательно исследуя все стенды по порядку. Наконец остановился возле одного с надписью: «Империализм – враг мира и человечества», расплылся в счастливой улыбке и сказал:
      – Во!
      Все вздохнули с облегчением. Замполит после такого испытания пошел в санчасть пить корвалол, а генерал-проверяющий больше никуда не ходил и никого ни о чем не спрашивал, даже офицеров. Взводный отхлестал Омарова по роже и отправил до конца проверки на стрельбище со строжайшим наказом – никуда не высовываться. Знаем мы вас, сук!
 

      В части, как и в любом коллективе, жизнь протекала в двух измерениях: на виду у начальства и сама по себе. Эта вторая была намного содержательнее. Казалось бы, в воинском коллективе все регламентировано и определено, тем не менее в расположении насчитывались десятки «нычек», «кандеек», «каптёрок», в которых бурно кипела жизнь. Такими злачными местами в полку была пожарная команда, всевозможные склады, БПК, КЧП, стрельбище, автопарк… Наиболее почетным притоном для самых избранных, считался продсклад. В английском парламенте кто-то сидел на мешке шерсти. Я, скромный армейский капитан, возлежал на мешке лаврового листа, это было единственное мягкое и относительно не пыльное место на всем складе. Попробуйте возлежать на перловке. Основным занятием, я бы сказал тайной церемонией, было «потеть масляком». На солдатский поднос выкладывали 5-8 кг масла, и тонко, так чтобы светился, нарезали хлеб. Масло намазывалось слоем не менее 2-х см, сверху, в зависимости от вкуса, посыпаешь сахаром или солью. Хлеб был нужен только для того, чтобы пальцы не мазались. Заваривали чайник крепчайшего «чифа». Заодно ели экзотические (тогда) рыбные консервы, вроде горбуши, или посылали бойца за «икрой» – рукой, по локоть в рассоле, выловить из бочки селедку с икрой, выпотрошить её и подать в миске с луком и постным маслом. Икру мяли и ели ложками, как и положено в России. Пиршество сопровождалось неспешными разговорами о жизни, женщинах или рыбалке. Служебных тем старательно избегали. На штабеле мешков до неба, в складской прокладке лежат человек шесть. С обеда.
      – Сколько до мотовоза?
      – Часа четыре.
      Скуки ради можно было взять у часового-зенитчика карабин и пострелять в ящик с киселём. Выстрелов снаружи не слышно, были б только свои патроны. Часовой так и вертелся вокруг:
      – Иди сюда! Дай пострелять.
      – А что Вы дадите?
      – Две банки кильки или банку тушенки.
      Он рад, откроет банку штыком и за складом сожрёт. Кто ему даст? Главное – быстро, чтобы никто не засёк. Часовому запрещается есть, пить, отправлять естественные надобности, поэтому он все делает одновременно. В ореоле зеленых мух, рот красный, но не от красной рыбы, а от кильки. Мясные или рыбные консервы ест пальцем, так как штык торопится примкнуть к автомату. За складом все загажено. Начальника штаба спросили:
      – Чем ты их кормишь?
      Вторым притоном служила крыша пожарной команды. Весной там было хорошо. Залазили по карагачу, все пожарные лестницы на всем полигоне (да и во всей Советской Армии) были предусмотрительно обрезаны, чтобы солдаты на крышах не загорали и никто не повесился. Разбирали черепицу и прыгали через образовавшееся отверстие внутрь, на матрацы.
      Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. На одной из «площадок» в корпусе КП и А за замаскированной дверью имелся форменный притон. На стене висел лозунг «Своим посещением ты мешаешь занятым людям». За стеллажами замполит с удивлением обнаружил ход, ведший в целый ряд помещений, не обозначенных ни на каких планах. Там «папа» Синицин играл с прапорщиками в карты на деньги и продукты. Когда проигрывали получки, играли на тушенку, вещеваки ставили на кон брезент, полушубки, танкачи. Молодых лейтенантов обдирали, как липку.
      Со стороны это выглядело так: покружится такой Синицин на разводе, раз шесть зайдет к начальнику штаба, пока тот не выгонит:
      – Тебе что, делать нечего, Иван Павлович? Идите, займитесь делом.
      Это означало, что на сегодня ты не нужен. Главное, чтобы не захомутали с утра. Надо создать оптический обман, иллюзию присутствия.
      – Кто видел Синицина?
      По громко говорящей связи «ищут дурного». Сидит в каптёрке, прибегает «эфиоп»:
      – Вас вызывают…
      – Если ты, еблан ушастый, ещё раз зайдешь, я тебя…
      Если не захомутали с утра – всё, можешь идти пить, спать, можно сбежать с площадки.
      Когда я отошел от социально-полезной деятельности, и у меня появилась ВАИшка: этих престарелых набивалась полная машина. Они собирались у поста ВАИ, я с мешалками довозил их за 20 минут до города, высаживал у КПП и ехал назад. Они брели в «стекляшку» за вином, а оттуда в гаражи.
      Библиотека части также служила очагом разврата. Там собиралась публика, приближенная к замполиту. Одно время эту компанию возглавлял майор Нежорин: замполит части, интеллектуал, злостный антисоветчик и горький пьяница, впоследствии блестящий преподаватель ВПА им. Ленина. Это он перед праздниками всех инструктировал о вреде пьянства и единственный попадал в комендатуру. Мне он напоминал швейковского патера Лацину.
      Библиотека работала по особому графику, неведомому личному составу. Солдат, записавшийся в библиотеку, вызывал подозрение. Лучше послать замполита:
      – Пойди, проверь, какая там блядь записана, и всех читателей из роты выгнать.
      Хорошо баба не дура – солдатам книги выдавать, их никто не возвращал, завезут в караул, потом библиотекарь бегает за ротным. В карауле книги накапливались усилиями поколений читателей очередных призывов. Обилие газет и пропагандистской литературы решало проблему туалетной бумаги. Поэтому книги большей частью сохранились. Одним из побочных способов применения было и использование их в качестве мишеней. Три тома сочинений Ленина автоматная пуля уже не пробивала.
      Библиотекарши так часто менялись, что никакого учета не велось, в последний раз книги клеймились в шестидесятые годы. Все новые поступления в библиотеку перебирались и делились по чину. Книги поприличнее хранились в сейфе или были уже проданы начполитотдела. Политиздатовский ширпотреб сразу сваливали в угол. Вообще, армейские библиотеки – кладезь антиквариата. В них регулярно поступали циркуляры: каждого неугодного правителям автора – убрать. А так как книги не жгли, их сваливали в подвал или по углам: приходи и ройся. Там я находил реляции Суворова, Кутузова, Ушакова, два тома Тухачевского, Клаузевица, от безделья набирал подшивки «Огонька» 50-х годов.
      Достучаться было проблемой: к библиотекарше приходили подруги, запирались и чаёвничали. В ответ на настойчивый стук раздавался голос замполита:
      – Я тебе постучу!
      Любой ретивый читатель норовил сразу же исчезнуть. Замполит всегда мог объяснить своё присутствие в библиотеке, а вот что там в рабочее время делать читателю? В отсутствие замполита библиотекарь угрожала: «Я сейчас позвоню замполиту!», что охлаждало пыл желавших дорваться до глагола.
      Поломала эту систему мордастая дочка «папы» Синицына. Он её по дури устроил в библиотеку, думал – выйдет замуж за лейтенанта. То же мне, додумался влить 18-летнюю девку в воинский коллектив! Она впала в такую эмансипацию, что через три месяца спала с солдатами-узбеками. Папа за голову хватался. Замполит Дьячков, с виду «голубой», гарем из библиофилок себе не создавал, её к сожительству не склонял и не интересовался с кем она спит. Коллектив смотрел на неё, как на зверюшку.
 

      … Дикий крик. Заносят солдата. Один из сопровождающих выкладывает на стол окровавленную майку, в ней – голова.
      – А её ещё можно пришить?
      Оказалось, ехал строитель, машина заглохла, водитель вышел из кабины на проезжую часть. Сзади ехал другой строитель, прижал того бортом – оторвало голову. На такие мелочи никто не обращал внимания и второй строитель поехал дальше. У него не было даже зеркал заднего обзора. Хорошо, пассажир-земляк нашёлся, подобрал голову в майку – и бегом. Рассказывал, что пробежал метров триста, а глаза ещё моргали.
      В должности коменданта приходится исполнять и неприятные обязанности. Одна из них – производство расследований в случае гибели военнослужащих. Прапорщик Храповицкий на почве неизлитой любви и неизлечимого триппера повесился на офицерском шарфе под окном у начальника штаба.
      Начальник штаба долго потом жаловался:
      – Сука, не мог под окном начальника политотдела, на соседнем карагаче.
      Это ещё что, другой повесился на женском лифчике, сидя у кровати на корточках. Мы его чуть разогнули, когда в гроб клали. Человек должен правильно вешаться, чтобы не причинять неудобств при положении во гроб.
      Капитан на майорской должности, начальник КИПа, ушел летом в отпуск и повесился. Висел, пока не потёк, и соседи не забеспокоились.
      Вошел я туда по долгу службы, солдаты в противогазах и ОЗК начали в обморок падать. Кое-как собрали мы его по кускам в целлофановый кулёк, повезли в морг. Те:
      – Идите на хуй с таким товарищем!
      Положили кулек в гроб, так и похоронили. Самое пикантное то, что когда палас из-под удавленника вытащили из квартиры на просушку, казахи его через пять минут спёрли. Вдова нам потом проходу не давала:
      – Где палас?
      Мало того, пока солдаты убирали квартиру покойного, начальствующие лица дожидались конца процедуры на улице.
      Первым спохватился замполит, ответственный:
      – Что-то они там долго моют. Идите, проверьте.
      Действительно, солдаты обнаружили недопитые покойным запасы пива, водки, спирта и слонялись теперь пьяные среди вони и мух. Как заявили о случившемся начальству:
      – Это они придурели от трупного запаха.
      «Отравленных» добивали уже в каптёрке.
      А как раз перед случившимся прапорщик Кобзарь украл у несчастного стол. Чирков его постоянно доставал:
      – Верни стол. Это он из-за тебя повесился. Он к тебе по ночам не приходит за столом?
      Прапорщик сперва крепился, потом выкинул стол на улицу – был суеверен.
      На вскрытиях присутствие коменданта обязательно. В морге прохладно, работавшие в нем солдаты тут же спали: покойники в камерах, а они на кроватях. Когда надо резать, кровати отодвигают, достают его из шкафа. Солдат ножом соскребает жир с черепа. Врач без перчаток, курит, медсестра пишет. Я сижу, от подступающей тошноты жгу газеты. Столы шлангом поливают.
      – Можно я на улице подожду?
      Врач, вместо ответа, тычет мне в лицо селезенку:
      – Смотри, как она увеличена.
      Вроде бы я видел нормальную селезенку.
      – Не надо, я отсюда вижу.
      Или:
      – Рваная рана головы. Размер… Идите смотрите.
      – Я вам верю, доктор.
      Лейтенант Стамати, потомок знаменитого молдавского хирурга, был любитель резать. Поначалу врачей к живым не допускали. Ели там же, в компании раздавленных и разбитых.
      – А тебе не страшно?
      – Не-а.
      Но это ещё ничего, солдаты были и санитарами в роддоме. Санитарок не хватало, начальство смотрело сквозь пальцы. Тем более, что по интеллекту казашки их не превосходили. Бабы рожать боялись. Мне жена рассказывала: ходят звероподобные морды:
      – Вас побрить, или Вы сами?
      Попасть в госпиталь и там «закосить» – остаться до дембеля санитаром – было золотой мечтой ушлого солдата. Таких «шлангов» именовали «энурезами». «Закосившего» в госпитале ждала сытная и спокойная жизнь, пока он не залетал на пьянке, самоволке или бабах. После чего проштрафившегося «санитара» выбрасывали назад в часть, где его ожидало всеобщее презрение и ненависть сослуживцев. Также в госпитале именовали и больных из числа солдат. Основным методом лечения была трудотерапия.
      Ежедневно полагалось возить больных из санчасти на обследование в госпиталь. Неизбежно возникала проблема со старшим, который должен был везти это разноязыкое племя к терапевту. Офицеры воспринимали миссию старшего как наказание. Теооретически, взыскание каждому было обеспечено. В помощь старшему выделяли дюжего фельдшера. На утреннем осмотре старшина давал команду:
      – Шароёбы, выйти из строя!
      Толпа послушно брела на мотовоз. Проблемой было привезти их обратно, т.к. в поликлинике они разбредались по кабинетам. Поскольку там толпились сотни солдат из разных частей, все на одно лицо, отличить своих от чужих было весьма проблематично. Пользуясь бесконтрольностью, мнимые больные тут же отоваривались портвейном. Но на этом хождения старшего по мукам ещё не оканчивались. Солдаты безбожно просыпали пересадки в мотовозах и заезжали кто знает куда. В обязанности старшего входил поиск потерявшегося солдата по площадкам, что напоминало известную загадку: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Опасность заключалась в том, что испуганный солдат сам норовил вернуться на свою площадку и попадал в лапы бдительных комендантов. Он вызывал подозрение уже тем, что испуганно метался, а не делал вид, что занят и сновал как все. Комендант его закрывал в клетку и никому не сообщал – кому надо, тот сам найдет. Заодно можно и слупить со старшего. Солдат с момента поимки становился товаром, и важно было не продешевить. При существовавшей на полигоне связи оповещения держать его можно было до страшного суда. Вся связь осуществлялась через коммутатор по позывным. Мало того, что надо было знать позывной площадки или части, нужно было ещё упросить телефонистку, чтобы она соединила:
      – «Попона», дай «Канат».
      – Алло, «Канат», «Канат!» – дай «Рассвет».
      «Рассвет» уже не знает твоего голоса. Чувствует, что не начальство звонит и обрывает тебя на полуслове:
      – Пусть тебе жена даёт!
      И кидает трубку. Ты осознаешь беспочвенность своих претензий, собственное ничтожество и прекращаешь поиск по телефону. Конечно, «Попона» знает, что если не соединит, ты придешь и её удавишь. А где искать этот «Рассвет», да и кого ты там удавишь… Приходилось ездить вдоль пути следования мотовоза и искать в комендатурах. Поэтому, когда лейтенант находил такого, то начинал бить прямо в камере. Независимо от исхода поиска, взыскание старшему было обеспечено.
      Начмед Кожанов был одним из двух офицеров в полку, читавшим военные журналы. Он первый узнал о существовании СПИДа. После работы он даже ездил куда-то, операции делал, желудки вырезал. Прийдешь к нему в санчасть, начнет лекцию читать «о вреде жизни»: например, к чему может привести заражение на пальце. В ответ я, бывало, допытывался, зачем врачу читать, умеет пальцы зеленкой намазывать и хватит. Признаться, меня удивляли его лекции. Загонять на них пятидесятилетних капитанов, испытавших на себе и пивших все, и говорить им о вреде алкоголя?..
      Санинструктор-казах принципиально ходил оправляться за НП, никак не могли заставить его пользоваться туалетом. Вздумал лечить солдата от дизентерии. Размешал в кружке воды ложку хлорки, потом добавил ещё, собирался дать выпить страдающему. Еле отняли. Как-то понес на НП обед командиру полка. Тот заметил грязный палец, окунающийся в миску супа и растер ему об физиономию булку черствого солдатского хлеба. Вообще, за ротными санинструкторами нужен был глаз да глаз. Например, чтобы не вздумали пользовать страждущих медикаментами из санитарной сумки. Те предназначадись для проверяющих. Первый закон – ничего не расходовать на солдата.
      Прививки в части носили характер эпидемии. Дня и часа никто не знал – чтобы не разбегались. Объявляли какой-нибудь смешной повод, народ сползался. Из-за столовой выбегали люди в белых халатах, оцепляли плац, выстраивали всех в очередь, как баранов на бойне. Прапорщик Котлов шел первым, становился у стола спиной к начальству, пока его кололи, свободной рукой хватал спирт, положенный для всех «на протирку», и выпивал. После других пить брезговал:
      – Они потные.
      Остальных кололи «пистолетами» насухо. Начмед молчал, какая ему разница.
      Самое хреновое в обязанностях коменданта – организовывать похороны военнослужащего. Как-то, уже на «гражданке», я встретил своего бывшего командира полка. Тот был сильно напуган: во время ремонта у него на квартире погиб рабочий.
      – Чего вы переживаете? Помните, у Вас в полку солдат застрелился, так Вы его хотели завернутым в плащпалатку закопать в канаве и сказать, что сбежал?
      Действительно, был такой случай.
      – Так это же в армии.
      – А это на гражданке, в юридической практике такое называется «несчастный случай». Только не говорите, что вы его поили.
      Покойного солдата надлежало отправить на родину, это мороки, еботы. В городе не было ни одного бюро ритуальныъх услуг, поэтому их оказывала часть, где служил покойный. А завод Жвилина специализировался на цинковых гробах. Ох, и драл же, сволочь, немилосердно: литров десять за оббитый цинком гроб. Нашли ящик от запчастей, придали ему гробообразную форму. Меряли живым солдатом:
      – Ложись.
      – Я боюсь.
      – Ложись, ёб твою мать! Ну как, нормально, не жмёт?
      Согласно наставления по ведению ротного хозяйства, покойнику выдаются со склада две простыни, наволочка и госпитальные тапочки, все остальное – из подразделения.
      Проблема заключалась в том, что в госпитале или на заводе парадку могли украсть и перепродать строителям. Одного раба Божьего обворовывали два раза. В конце концов плюнули и порезали китель на спине. И тут, как на грех, мамаше вздумалось посмотреть, не били ли сынка перед смертью: перевернула, а там – все располосовано бритвой. Ох, и вою было! Пришлось одевать в четвертый раз. В то время интерес родителей к причинам смерти солдата был сугубо платоническим. С точки зрения закона, они ничего не могли доказать.
      Военное кладбище находилось на 13-й площадке. Чтобы его ни с чем не перепутали, на входе стояла палка с перекладиной, на которой висела ржавая табличка: «Место погребения военнослужащих и членов их семей». При погребении возникали две проблемы. Провести покойника через КПП, для чего нужно было оформить на него материальный пропуск, как на вещь, которая пересекала границу полигона. И самое сложное – найти кладбищенского сторожа, чтобы он указал место для могилы, и, главное, дал справку о захоронении, для того, чтобы живущие родственники могли указать в личных делах место захоронения, как этого требовал КГБ при оформлении на допуск: «Умер там-то, захоронен там-то». Брал сторож недорого: всего литра два спирта. Но тот, кто рисковал похоронить без его ведома, мог и нарваться: сторож выкапывал покойников и поднимал скандал. Закон был на его стороне.
      Кладбище выглядело уныло и мерзко: земля, как асфальт, копаешь – искры сыпятся. На Судный день они вряд ли встанут. Место проклятое. В шестидесятые годы прямо на кладбище упал самолет с детьми. Вокруг – выжженная солнцем пустыня, могилы выдуты ветром, дёрна нет, поэтому над ямой на курьих ножках возвышается пирамидка со ржавой звездой. Ветер гоняет истлевшие солдатские фуражки с предусмотрительно прорезанным верхом – чтобы казахи не воровали. Оградки повалены. При новых похоронах брали оградки со старых могил, красили и ставили. По кладбищу можно было изучать историю полигона. Больше всего гибло людей в пятидесятые-шестидесятые годы, в основном солдат. Тогда не жалели человеческий материал для достижения имперских целей. Ракеты летали не только на гептиле, но и на крови первопроходцев Байконура.
 

      На территории госпиталя стоял барак, огороженный зеленым забором с колючей проволокой поверху. Издали сооружение напоминало гауптвахту. Изнутри забор был разрисован березками, в тени этих берез стояли скамейки, на которых отдыхали пациенты. В ПСО попадали по трем причинам:
      – Злоупотребление алкогольными напитками;
      – Злоупотребление терпением начальства;
      – Болезнь.
      Больными считались, как правило, изобретатели из яйцеголовых. К последним примыкала небольшая группа желавших любой ценой уволиться из армии. Настоящих душевнобольных было очень мало, подходящие замполиты занимали в частях довольно высокие должности.
      Терпение командира на пределе, злоупотреблять им означает щекотать тигру яйца. Припечёт – обойдутся и без суда чести. По громкогорящей связи объявляют:
      – В 16.00 в методкабинете совещание офицеров. Найти Потласова, чтобы обязательно был.
      Если называют фамилию, значит попался. Офицеры гуськом идут на совещание, предвкушая удовольствие. Каждый знает, что всех минует чаша сия, на сегодняшний день есть козёл отпущения. На заклание – раб Божий Потласов. Сидит, глаза бегают, с перепугу знобит, лоб в испарине, голова не соображает, во рту – как собака насрала. Подозревает себя в самых тяжких преступлениях, которые мог совершить в алкогольном угаре. Друзья участливо интересуются:
      – Что ты натворил?
      – Мужики, ей Богу не помню, сейчас скажут.
      Входит командир:
      – Ну, где этот Потласов?
      – Я здесь (совершенно убитый).
      – Иди сюда.
      Патласов опасливо приближается к столу президиума, в зале гробовая тишина. Командир без вступления переходит к сути дела:
      – Товарищи офицеры, приезжаю я вчера домой, поздно вечером (это подчеркивает), смотрю – на скамейке сидит какой-то уебас, грязный, в испачканной шинели. Гляжу ближе – Потласов! Увидел меня и варнякает. (Изображает в лицах диалог.) Я ему: «Что ты здесь делаешь?» А он мне: «Я вас жду, поговорить надо!» – и языком не шевелит ни хуя.
      После импровизации командира зал взрывается смехом, сильнее всех в первых рядах ржут командирские угодники: пропагандисты и всякое чмо. Командирская импровизация командиру явно нравится, он продолжает изголяться над Потласовым. Тот в ответ только вздыхает с облегчением, на него нисходит просветление, прежде землистое лицо приобретает розовый оттенок, на губах расплывается идиотская усмешка. Командир багровеет, выждав паузу, указывает скрюченным перстом:
      – В ПСО его, дурака! Ковалев, немедленно подготовить медицинскую характеристику!
      В армии, согласно действовавшим уставам, командир единолично устанавливал степень физического и психического здоровья военнослужащих своей части. Он же утверждал и медицинские характеристики, давал освобождение от службы по болезни. Врач только рекомендовал те или иные меры. Характеристика заканчивалась глубокомысленной, чисто гегелевской фразой: «Неадекватно реагирует на реальную действительность». Здоровым в служебных характеристиках на этом месте писали ещё более идиотскую фразу: «Делу КПСС и Советского правительства предан». На бумагу ставили гербовую печать, и злоупотребившего терпением начальства везли сдавать.
      При сдаче в ПСО нередко случались и казусы. Майору Довлетову, замполиту группы, поручили сдать прапорщика-забулдыгу Витьку Кучера, из кубанских казаков. На гражданке он крал в колхозе свиней, пришлось прятаться в армии. Страшный человек. Таких у нас было двое: «Жолдас» (Овчаренко) и этот. Оба выбились в офицеры.
      Поутру явился наш замполит забирать того из дому, прапорщик попросил пару минут – одеться, собрать вещи. Заодно предложил хлебнуть холодного пивка, предварительно подлив туда спирта. От халявы и на солнцепеке замполит окосел. Прапорщик посадил его на скамейку, отобрал сопроводительные документы, достучался в отделение и вручил бумаги. Благо, ложиться в госпиталь ходили в гражданской одежде. Двое дюжих санитаров, из солдат, уклонявшихся от военной службы, поволокли замполита вовнутрь. Сделав это гнусное дело, прапорщик вновь предался разгулу и пьянству.
      В ПСО существовало негласное правило: каждому поступившему вкалывали лошадиную дозу серы, чтобы знал куда попал. Несколько суток пациент пребывал в горячке, лежал парализованный, привязанный к кровати. Его выставляли на всеобщее обозрение. «Папа» Синицин бывало рассказывал:
      – Мы все с упоением ходили смотреть на привязанного в ординаторской, как он, сука, корчится.
      Пока замполит «лизал хину», он несколько дней ничего не мог о себе сообщить, будучи приведён в физическую негодность. А когда пришел в себя, все что он говорил, обращалось против него, подтверждая диагноз «алкогольный психоз». В части замполита искали уже неводами. Все было бы шито-крыто, но прапорщик загуляв, тоже впал в состояние алкогольного психоза и начал кого-то душить. Вызвали патруль, из комендатуры сообщили в часть. Там, естественно, эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Сразу смекнули, поехали в ПСО. Точно – мычит наш майор Довлетов. Самое интересное, что завотделением отказался его выписывать: диагноз подтвердился, книга заведена. В ёмкое слово «пациент» вкладывается всё:
      – Я лечу человека, а не фамилию.
      Майора едва выкупили за спирт, но Логинов наотрез отказался принять прапорщика:
      – Какой же он дурак, вы что ребята?
      Дело решилось полюбовно: майора перевели в другую часть, прапорщика уволили по истечении срока контракта.
      Слабовольных пьяниц, в надежде на обретение семейного счастья в будущем, сдавали жёны. Человека с сильной волей мог сдать только командир части. Согласно советской методике лечения алкоголизма, пациентам давали спиртосодержащие препараты для выработки рвотного рефлекса. Так как спирт был давно выпит, санитары капали в воду одеколон. «Папа» возмущался:
      – Я и так от «тройника» рыгаю.
      Как и во всяком медучреждении, алкоголики быстро отходили от интоксикации и начинали рыскать в поисках спиртного и харчей. Кормили скудно. Хуже всего приходилось яйцеголовым. Их объедали, отнимали личные вещи и продавали санитарам.
      – Ждем этого санитара ебучего, слюну глотаем, а этот ходит – чертежи показывает.
      «Папа» Синицин после третьей лёжки на свидании с женой взмолился:
      – Забери меня отсюда, или я сопьюсь окончательно.
      Представьте себе, что происходит в организме, когда с одной стороны таблетки, а с другой – алкоголь. «Папа» даже пить перестал. Попадали в ПСО и непонятые юмористы. Зам по вооружению Мильков подходит к мебельному магазину, видит прапорщика Федосеева по кличке «Федос», злостного самогонщика. Тот поинтересовался:
      – Что Вы здесь делаете?
      – Домой иду.
      – Давайте, я Вас на машине подвезу.
      – Ёб твою мать, когда же ты машину купил, я и не знал.
      – Тёща подарила.
      – Вы пока садитесь в машину, а я сейчас подойду.
      Польщённый вниманием подчиненного майор садится, ждет «Федоса». Тут появляется владелец машины, еблан невъебенного размера:
      – Какого ты хуя залез в мою машину?!
      – Иди на хуй!
      Слово за слово, началась драка. Майора с трудом вытащили из машины, вызвали милицию. А прапорщик все это время из окна с восторгом наблюдал за происходящим, хихикал и потирал руки. «Федоса» ни за что – подумаешь, пошутил человек – сдали в дурку. А он не был пьяницей, попал не в свою компанию. Обстановка там для такого человека гнетущая. Как рассказывал нам Куршев:
      – Там было ничего, пока не подошел ко мне один хмырь и не спросил: «А что будет, если я тебе в ухо заточенный карандаш воткну?»
      Если бы на месте яйцеголового был «папа» Синицин, он бы ему этот карандаш воткнул в зад.
      Треть нашей части прошла через ПСО. Наши пациенты отличались особым цинизмом и стойкостью к психиатрии. В истории ПСО было два побега и оба совершили наши доблестные офицеры, лейтенанты Куршев и Галкин. Куршева, как известного рационализатора, сдали, наконец, в «дурку» после того, как он едва не сжег ВПК. Раскалил ацетиленовой горелкой вал докрасна и вылил на него салидол. Масло загорелось, а в это время Куршев с ловкостью факира насадил на вал шкив, внутренний диаметр которого был в два раза меньше вала. Все вспыхнуло, в т.ч. и сам Куршев. Он спасся тем, что прыгнул в ванну с водой, а горящих солдат-помощников ловили по всему БПК и тушили мокрыми простынями. Машинный зал едва не выгорел дотла. Был Куршев под два метра ростом, с лошадиным лицом. Обратишься к нему:
      – Анрюша!
      Медленно оборачивается:
      – Ги… Ги… Ги…
      Кто бы подумал, что за внешностью дебила скрывается недюжинный талант агитатора. Куршев в ПСО подучил «буйных»:
      – Выломайте решетку, а я сбегаю за портвейном.
      Те за ночь вышатали решетку, портвейн он им принес, но назад в палату не вернулся. Куршев знал: обмани товарищей – прибьют, в ПСО долго не держали, две-три недели, и обратно на БД. В ПСО был только один ветеран, сидевший уже лет шесть. Прежде был нормальный офицер, пока не вздумал купить машину. Тёща выслала ему недостающие деньги, тысяч пять, оригинальным способом – посылкой в жареном гусе. Почта работала исправно, посылка плелась до Ленинска больше месяца, и гусь, естественно, завонялся. Получив такой подарок, наш офицер его сразу выбросил на мусорку, даже не занося в квартиру, проклиная на чем свет стоит и посылку и тёщу. Вскоре вслед за посылкой приплелось и письмо из Удмуртии. В нем тёща с гордостью сообщала о своем подарке зятю и спрашивала, как дошли деньги. Того хватил удар. Он перестал реагировать на окружающих и только звал гусей.
      – Гуси, гуси. Га-га-га.
      Так как он был безвредный, и жена от него отказалась, его держали в ПСО.
      Лейтенанта Галкина заперли в ПСО после того, как комиссия, кроме поддельной печати части, обнаружила в клубе десять ящиков канцелярских скрепок и кнопок, которые он покупал за деньги, выделяемые на культтовары. Галкин был очень щуплый, поэтому сбежал весьма оригинальным способом: намазался мылом и вылез через стеклоблок, предварительно выбросив на улицу тапочки и трусы. По неписаному правилу, беглецов обратно не принимали, чтобы опыт не передавался. Политически неблагонадежных отправляли в психушки КГБ в Москву.
      Сам Логвинов, начальник ПСО, тоже закончил плохо. Непрерывное общение со скорбными повлияло на его рассудок: дома он завел восемь собак, над которыми производил физиологические опыты по методу Павлова (например, перерезал горло, чем ввергал в ужас соседей). Когда его наконец хватились на службе и выслали патруль из комендатуры, Логвинова обнаружили спрятавшимся под кроватью, откуда он никак не хотел вылезать и кричал на собак: «Кыш!». Его, как кота, выбили из-под кровати шваброй и сапогами. Логвинова свезли в Москву в клинику Бурденко на опыты.
      С началом перестройки ПСО потеряло своё зловещее предназначение – быть на службе армейского правопорядка. В начале 90-х его расформировали, всех отвезли в общий дурдом в Кзыл-Орду.
      – Что? Ни хуя себе дурной – от армии хочет закосить? Пусть служит!
      В казахском дурдоме народ перестал чудить.
 

      Финансовый аппарат части состоял из трёх человек: начфина, бухгалтера и казначея. В отличие от гражданского кассира, последний имел право не только выдавать деньги, но и давать в долг до получки. Он же закрывал денежный ящик полка, хранившийся обычно возле боевого знамени части.
      Мои «хлопцы», два автоматчика, сопровождали и полкового кассира. Ездили километров за пятьдесят и возили значительные суммы: на двести человек, в среднем, по четыреста рублей. Я их инструктировал по-своему:
      – Видите прапорщика? Это кассир. Не дай Бог возникнет соблазн урыть с мешком. Я из-под земли найду! С секретным документом будете убегать на финскую границу. Года за полтора дойдете…
      Начальник штаба ужасался:
      – Чему ты их инструктируешь?
      Кассир как-то признался:
      – Я сначала боялся с ними ездить.
      Потом он уже в Джусалы заезжал – пива попить, а тех хлопцев оставлял сторожить мешок.
      «Восточное отделение Госбанка» находилось на 32-1 площадке и обслуживало потребности десятка окрестных площадок. В одной комнате кабинет начальника, в другой – бухгалтерия, в третьей – за железной решеткой мешки и ящики с деньгами. В нормальных банках их хранили в сейфах, из Госбанка они поступали в мешках, но мышей-то все боятся. Ушлые прапорщики-финансисты приспособились складывать их в подходящие железные ящики из-под н/з, ЗиПа, патронов. Неприкосновенный запас денежных средств хранился в специальных, как-будто литых из железа ящиках.
      В каждом ящике, под красной мастичной пломбой с изображением герба СССР и надписью «Госбанк СССР», – миллион.
      Деньги предназначались на случай войны, если эта часть страны будет отрезана. Их запаса должно было хватить на несколько лет.
      Попасть в этот «гохран» никаких проблем не составляло. Товарищ водил меня посмотреть на деньги.
      Оказалось, что миллиард украсть нельзя. Это полтора километра сотенных бумажек, два вагона денег. А миллион – легко. Небольшая куча денег, пол-мешка сотенных, одному человеку унести – нечего делать. Отправка старых купюр в Москву составляла проблему. Учёт был строгий, поэтому воровали по-другому.
      Я видел пачки десяток с номерами, идущими подряд. При выдаче несколько таких пачек смешивали. Как объяснял мне один сведущий человек:
      – Это не номера, а госшифр. Чем выше достоинство купюры, тем он сложнее: какая республика, когда, кому.
      По нему можно, например, определить, что эта сторублевка должна обращаться на Дальнем Востоке, а не в Белоруссии.
      В банке была машинка для обертывания денег в пачки. Работала на ней женщина. Она наловчилась «старым кассирским трюком» выкручивать из пачек рубли и трешки. Сгибала пачку вдвое, двумя спичками скручивала наружную купюру в трубочку и вытаскивала. В день у неё выходило по десятке. При получении денег мы обычно не разрывали пачки с рублями и трёшками, а пятерки выкручивать она боялась. Уличили её поздно.
      Командир части имел право списывать каждый месяц энную сумму денег, в пределах 600-700 рублей. Деньги на его счет – Вид 1 – поступали с доходов подсобного хозяйства и с экономии, чаще всего на получении чёрного хлеба – солдаты его не ели. Также со сдачи металлолома и драгметаллов. Этого добра у нас, ракетчиков, хватало. Из этих денег закупали товары соцкультбыта, цветные телевизоры, холодильники, финские обои, ковровые дорожки. Если деньги по Виду 1 до конца года не использовались, их сдавали государству. То есть военные финансисты стимулировали воровство: если не воруешь – отдай. Потом начиналось фиктивное списание. «В результате неграмотной эксплуатации» нерадивый солдат «сжигал» холодильник и начальник тыла вез его любовнице. Как-то купили палас в музей боевой славы. Дорожку «в результате неправильной эксплуатации»… сожгли – уронили паяльную лампу.
      Ротным также перепадало, можно было взять телевизор из казармы домой и смотреть. Потом, если придерутся, отдать. Обычно командир полка в порчу не верил, а требовал показать вещь.
      Начфин полка гордился тем, что никогда не считал на калькуляторе, только на счетах. Когда появились первые, от сети, все сбегались посмотреть, как циферки в окошечках скачут. Считают, а тут электроэнергию отключают. Начинают заново. В советских калькуляторах не было памяти.
      Один офицер привез из командировки ресторанный счет и, полый ухарства, подшил его к отчету. На что начфин сказал:
      – Хорошо, ты у меня будешь зарплату юбилейными рублями получать.
      И выдал ему за два месяца мешок денег. А надо сказать, что и сам начфин не знал, куда деть эти рубли. Металлические деньги банк не принимал, только магазины, как сдачу. Вот и кружили они по гарнизону, пока не подвернулся случай. Наш несчастный подался было в военторг, но там об этом мешке денег (почти тысяча монет!) и слышать не хотели, сами только избавились. Ходил и к начальнику политотдела. Тот было пытался усовестить начфина, но он был непреклонен:
      – Зарплату я ему выдал, как положено, советскими дензнаками.
      Этим и закончилось.
      Как-то начфин Колесников, после беспробудного пьянства ворвался к командиру полка с криком:
      – И ты крокодил….
      Обычно они все тихие. Кто знал, что этот морально разлагается. Командир полка Валерий Бобровский, видный мужчина, за «крокодила» обиделся:
      – Что я ему, Дьячков что ли?
      В пятницу сидишь на читке приказа, а начфина дерут, как помойного кота. В армии виноват тот, кто виноват.
 

      Начальник штаба Яновский был до такой дурак, что установил в полку громкую селекторную связь. Когда начинал «вещать»:
      – Говорит полковник Яновский…
      Все дружно кричали в ответ:
      – Засунь себе голову в задницу!
      Определить кто, не представлялось возможным, на связи одновременно находилось точек сорок. Потом усовершенствовали тактику, начали подносить микрофоны ко рту и к динамику – это превратилось в пытку. Стоит подполковник и дрочит микрофон:
      Яновский: Направьте людей в автопарк!
      Ответ: Уву-уву-уву-уву!
      Яновский: Что? Не слышу!
      Ответ: Уву-уву-уву!
      Яновский: Уберите микрофон от динамика! Я сейчас прийду и разберусь!
      Ответ: хрюканье (потянули микрофоном по магниту).
      Яновский: Дневальный! Ты меня слышишь? Позови начальника группы к микрофону.
      Ответ: Уву-уву-уву!
      Конец связи: начальник группы спокойно ушел, люди занимаются своими делами. Если на совещании спросят, почему не дал людей:
      – А кто мне говорил? Я же не связист. Я ничего не слышал.
      Когда связисты приходят налаживать, их выбивают взашей.
      – Да я связист…
      – Знаем мы таких связистов, во второй роте телефоны пропали.
      А солдату только того и надо, чтобы не работать. Пришел, доложил:
      – Меня выгнали.
      Однако Яновский так верил в технический прогресс, что пытался и дальше командовать по селектору. Разве в полку такое проходит. Там не у-у-у, а врываться в казарму с дубьем и ёбом. Как Фитисов.
      – Стоять! Строиться! Десять человек в автопарк! Ты старший! О выполнении приказания доложить мне лично!
      Тут уже хер отвертишься и желательно ловить на втором этаже, чтобы в окна не повыпрыгивали. А то у-у-у… Яновский действительно был несусветный дурак. Он никогда не командовал подразделением, был инженером из «блатных». Сидит в кабинете, выглянет в окно, увидит дневального:
      – Какого ты хуя стоишь, а не работаешь?
      Плюнет или кинет окурок прицельно, если попадет – подпрыгивает от радости.
      Он же имел привычку строить на плацу полк перед сеансом и считать личный состав по головам, как в «зоне». Солдаты в задних шеренгах перебегали с места на место, полковник сбивался со счета.
      – Никто никуда не переходит, дистанцию держать!
      Подполковник Власенков, замкомандира части, был хороший мужик, его любили, что было редкостью. Пострадал за свою несообразительность, стар был очень, да и спирта много хлебнул за свою жизнь.
      Замкомандующего РВСН генерал-полковник Яшин прибыл курировать куски. Вышел на плац зимой, одетый по-рабочему, в генеральском бушлате на меху, но без погон, в каракулевой папахе и бурках, породистый, холеный. Полк выстроился на плацу. Власенков в солдатских валенках, на два размера больше, затрапезной шапке, куцей шинелишке (он вообще приземистый был), пошел рапортовать. Никогда не забуду эту картину. По привычке подошел к командиру полка. Тот:
      – Да не мне докладывайте, а генералу!
      Власенков оглянулся. Не видя привычных погон и лампасов, спрашивает у Карпенко:
      – Этот, что ли, генерал?
      Яшин делано спокойным тоном холодного бешенства:
      – Товарищ подполковник, я Вам дам умный совет. Когда в следующий раз докладывать пойдёте, Вы ноги поднимайте пониже, а то валенок соскочит и солдату по носу. И вообще, Вы сколько служите?
      – 28 лет.
      Генерал тут же подозвал порученца:
      – Через десять минут проект приказа мне на стол.
      Власенков потом сокрушался:
      – А я думал, он промышленник.
      Лемешинский так о себе рассказывал молодым, вновь прибывшим офицерам:
      – Я был такой дурак, что два срока капитаном ходил. Думал, ничего путного из меня не выйдет. А видите – стал полковником.
      Старший лейтенант Андрюша Новиков, шланг, каких свет не видел, донимал его просьбами о повышении. Лемешинский подвел претендента к плакату с формами одежды военнослужащих. Среди прочих был изображен и старлей с орденами и медалями:
      – Когда будешь служить, как он, тогда и получишь.
      Лемешинский по простоте считал, что на плакате изображены отличники боевой и политической подготовки.
      В ракетной бригаде автотранспорту присвоили номера с литерами: АИ и БК, что расшифровывалось народом как «Бригада Командует, А мы Исполняем».
      Петр Зосимович бурчит:
      – Капустяну дали БК, а мне АИ. И тут обошел армянин хитрый.
      Комбригу шутка понравилась:
      – Дайте и ему тоже БК.
      Фамилия замкомбрига по общим вопросам – Кононок – читалась с обеих сторон. Он ничего не делал. Только выйдет с КПП, кинет «бычок», если утром найдет его на прежнем месте, дерёт наряд немилосердно. Дежурные приловчились и внимательно следили за Кононком, куда он бросал окурок. Окурок бережно изымался и наряд впадал в спячку, зная, что завтра их ждет благодарность, так как Кононок на чужие окурки не реагировал.
 

      Кто тебя будет уважать, если на складе мешок проса. Теперь на склады или шеф-поварами назначают в принудительном порядке на месяц, за это время даже мяса не наешься.
      Прежде, по уровню жизни начальник полкового продсклада не уступал Генеральному секретарю ЦК КПСС, только не мог принимать политических решений. Зарплату такой прапорщик получал по пятому разряду, ниже его уже не было. Но получать её мог не ходить по полгода, это считалось нормальным. А ведь были ещё и дивизионные, и даже окружные склады.
      Наш Витя Шабанов ленился даже списывать, умудрился даже сделать недостачу на 800 рублей. Я знавал только одного подобного лентяя начвеща, у того на складе образовалась недостача кокард и форменных пуговиц, но о нём ниже. Хотя казалось бы, что проще: дал командиру десять банок красной икры – спиши на караул, мол получили доппаёк. Однажды я обнаружил, что мой караул уже месяц, как ест копчёных кур, ещё ночное питание – масло, сгущёнка.
      Опросил солдат:
      – Что ели?
      – Тушёнку.
      – А кур, масло?
      – Нет, ни каких кур не было.
      И правда, откуда в армии куры. Я – к прапорщику, говорю:
      – Сейчас вообще оцеплю твой склад, устроим проверку. (Я был председателем комитета народного контроля.) Тот, сопя, достал две, больше у него не было. Одну мы с замполитом и старшиной сразу разорвали в каптёрке на три части. Ничего, куры из Башкирии, упитанные. В мотовозе от меня пахло так, что все принюхивались.
      – Что это ты ел?
      – Лещей, – говорю. Сгущёнку и масло забрал домой. Такая пища разлагает солдата. А поленись я сходить на склад, меню раскладки проверить…
      На военно-торговых складах работали в основном сверхсрочники. Наиболее симпатичной из всех была казашка Манат – ефрейтор продслужбы. Службу она несла исправно, писала меню раскладки, накладные на выдачу продуктов. Начальник продслужбы Миша Тюхменев по кличке «Гнилозубый», ходил на склад только поесть дифициты. Имел гараж, заставленный рыбными консервами. О существовании каких-либо документов даже не подозревал. Когда после ухода Манат с него потребовали годовой отчет, он был страшно удивлен и подался в инженеры. В наряды его не ставили, не имел сапог, ходил в засаленных погонах, я его иногда выгонял на развод. Может, из-за симпатии к Манат, я до сих пор её помню, она были «беби». Сожительствовала с замполитом Коневым, солдаты докладывали. Решительная была женщина, не боялась гнева «Всемилостивейшего и Милосердного» и грудь для казаши большая…
      Как-то Миша, ещё в бытность его начальником продсклада, заснул в дренажной канаве. Она узкая и глубокая. Пока спал, кто-то вынул изо рта золотые коронки. Тащили его из канавы, как свинью живым весом килограммов под двести. Ёбу было!
      Солдат на кухне в наряде как-то залез в котел для приготовления пищи – поспать. Прапорщик увидел и решил «проучить», закрыл крышку, включил электричество. Солдат обмочил весь котел, выскочил, ошпаренный кипящей мочой.
      У нас в части служил лейтенант Арбузов, язвенник. Язву он лечил спиртом. Любимой его пищей был квашеный армейский огурец огромных размеров, процентов на семьдесят состоящий из соли. Держит, чавкает, из огурца брызжет рассол, а в другой руке ржавая селедка с хлебом. Если бочка течет и рассол выливается, она и лежит в кристаллах соли. В армии повар для скорости квашеную капусту не вымачивает, кидает в варево так. После таких щей уксус пить можно.
      В макаронах сварили крысу (она проела нору в мешке с вермишелью). При раздаче, в одном бацильнике оказалось половина облезшей крысы.
      – Товарищ сержант, кот что-ли?
      Пришел начальник тыла:
      – Какого хуя ты хуйло раскрыл. Не видишь – это кусок свинины. Поставь ему другой бацильник.
      Действительно, резали свиней на хоздворе, смалили плохо, на спине шкурка черная, с «овчинкой», – на крысу похоже.
      Яйца сварились, повар их помнёт, чтобы всем хватило, сидят шелуху выбирают.
      У нас одного таки посадили. Складывал в подсобке трехлитровые банки, крыша и обвалилась. Судя по бумагам, банок разбилось на огромную сумму. Ему – два года.
      … Захожу в штаб полка, слышу дикие крики:
      – Ёб твою мать, аккумулятор новый. Я тебе…
      Оказалось, прапорщик Никитин напился и пошел облегчиться, перепутал туалет с аккумуляторной и пустил струю в поставленный на зарядку аккумулятор. Начальник тыла удивлялся:
      – А если б тебя током ебануло?
      – Нет, товарищ подполковник, только щипало.
      Аккумулятор с хлебовозки, хлеб везти надо, начальник столовой мечется с воем, ему спешно привезти хлеб и съёбнуть на мотовоз. Солдат-водитель плачет.
      Получить хлеб было подвигом. В хлебовозку, как в фильме «Место встречи изменить нельзя», нужно было запихнуть двух «эфиопов». На водителя полагалось иметь санитарную карту, водитель проверенный на дизентерию, а он одновременно возил и ГСМ, ходил черный, как танкист. Поэтому втихаря брали с собой грузчиков, сидеть на железных уголках было невозможно, те завязазывали шапки-ушанки под подбородком и толклись головой о крышу на каждом ухабе. Хлеб приходил в вагоне, из него развозили по площадкам. Прибыв на место, прапорщик хитро оглядывается, нет ли врачей, наконец открывает дверцу и выпускает грузчиков. Так, как к моменту получения невъебенное количество хлеба было продано казахам и предстояло продать ещё, все и выдающие и получающие, норовят друг друга объебать на пару лотков. За барханами уже мелькают малахаи или «апа» на верблюде норовит залечь за гребнем. Я за одной такой «покупательницей» погнался на ГАЗ-66: верблюд-иноходец, не догонишь, только мозолями сверкает, меж горбами два вещмешка с хлебом трясутся. Ещё чуть-чуть и скрылся бы в барханах. Хорошо, я приспустил колеса, врубил два моста, отрезаю от барханов. Догнал, верблюда под бок. «Апа»:
      – Вай-вай-вай!
      – Отдавай сюда хлеб, пока я тебя…
      Хлеб белый – чёрный казахи не ели, зачем им жизнь себе укорачивать. Хотел ещё продавцов пугнуть, но те уже на поезде умчались.
 

      Как-то, согласно приказу, я проводил дознание по делу о краже полушубков. Утром в понедельник в кабинет командира полка прибежал запыхавшийся прапорщик Саид Мирзоев, вопя:
      – С субботы на воскресенье строители ограбили вещевой склад.
      Я отправился на место преступления. Я любил проводить дознания, было во мне что-то от Шерлока Холмса. Хотя некоторые недоброжелатели и утверждали, что мне просто нечего было делать. Дознавателями в части обычно назначали известных бездельников: начхима, начфиза, инструкторов политотдела – тех, чья деятельность была не видна и не отражалась на боеготовности полка. Капитан Королёв пробыл дознавателем двадцать лет, все время, пока пребывал в капитанском звании. Его в полку никто видел, числился за прокуратурой. Организовал кооператив по покраске автомобилей. Мало того, стребовал себе помощника, прапорщика Шпака. Того прикомандировали к прокуратуре завхозом – ездил по площадкам, выбивал стройматериалы «на прокуратуру» и выгодно их продавал. Прапорщик, уверовав в могущество такой крыши, начал нагло носить фуражку с красным околышем. А Бобровский не терпел красных фуражек. Как-то Шпак попался ему на глаза, когда получал деньги в кассе.
      – Это что за красноголовец?
      Шпака приволокли в кабинет.
      – Ты где служишь?
      – В прокуратуре.
      – Покажи военный билет.
      Начальнику штаба:
      – В строй этого дурака.
      А тому лишь бы поглумиться. Утром уже стоит наш прапорщик Шпак на разводе. Прокуратуре какая разница, кто будет гвозди получать.
      В тот раз сомнение зародилось во мне сразу же по прибытии на место преступления. Неизвестный злоумышленник проник в склад, пробив дыру вокруг отопительной трубы. При этом он явно поленился, ограничился всего несколькими кирпичами, вместо того, чтобы разбить бетон. Прапорщик, я уже в этом не сомневался, пошел по самому лёгкому пути. Выдвиную им неубедительную версию о «детях», я, знавший обстановку, отмёл сразу же. До ближайших населённых пунктов километров двести, а казашатам такое и в голову не прийдёт. В образовавшуюся дыру мог пролезть только один солдат на площадке, «Кенгуру» – татарчёнок ростом меньше 150см, чуть выше автомата (как его вообще взяли в армию?).
      Я пришел на развод, вижу – стоит сзади, в последнем ряду, закутанный в шинель, носить её иначе у него не получалось. Взял его за ухо и повел в комендатуру, как пса. Он сознался по дороге: подговорил его прапорщик, пообещал п/ш на дембель. Прапорщик ещё пробовал отпираться, тогда я прибёг к следственному эксперименту. Взял понятых, рулетку и начал производить измерения, начертил схему преступления. Прапорщик всё это время выглядывал из-за складов. А когда ещё принесли и рукавицу с дырой, которую он надевал на лом, чтобы удары не звенели – дело раскрылось: я ему пригрозил «отпечатками пальцев». Начальник тыла в кабинете командира полка бил прапорщика в кровь, пока тот не упал в ноги:
      – Не губите, у меня двое детей.
      Командиру главное – замять.
      – Или ты сидишь, или скачками полушубки сюда.
      Тут же в мешке принес полушубки, падлюка.
      – Замажь дырку, никому не пизди и служи дальше.
      Прапорщику что, должность хлебная, можно потерпеть, пока мимо склада все ходят и смеются.
      – Ги-ги! Украсть не можешь, строители тебе поедут склад грабить.
      Солдат отделался «двумя разами» по морде. А Мирзоев в последствии стал снабженцем у Худайбердыева.
      Я мог такое понаписывать на командиров подразделений, случись,скажем, разбазаривание имущества в узле связи, сколько можно скачать спирта? Или украдут ОЗК – можно ждать месяц, пока новые достанут, или сразу уличить.
      Как-то солдаты украли из столовой десятилитровую бутыль апельсиновой эсенции крепостью 70 градусов – её в торты добавляли. Я вышел на поиски. Сначала определил способ хищения. Бутыль завязали в штаны и протащили через вентиляцию. Затем – место сокрытия. Далеко её отнести не могли, вечером явно намеревались раздеребанить. Спрятать в пустыне что-либо очень сложно, да и доносчики. Единственная возможность – зарыть в землю. Походил, поискал. В одном месте песок оказался рыхлым. Ещё Видок удивлялся способностям «казацких и калмыцких геологов», во время их пребывания во Франции в 1814г., находить любые зарытые в землю сокровища. Раскрыв в своих мемуарах многие воровские трюки, он не смог, при всей его проницательности, раскусить этот. Между тем, ларчик открывается просто. Старшее поколение не раз рассказывало о том, как войдя в Чернигов, немецкие солдаты, тут же начинали поливать землю во дворах водой. Там, где она быстро впитывалась и находились сокрытые ценности. Правда, немцы были немало удивлены тем, что прятали, в основном, пуховые перины.
      Не меньшую проницательность я проявил и при расследовании таинственного исчезновения пяти палок колбасы из военторга. Сожрать палку варёной колбасы за такое короткое время даже солдат не в состоянии, пронести что-либо мимо бдительных продавщиц также казалось невозможным. Нужен был криминалистический талант, чтобы сопоставить несопоставимое – палку колбасы упаковывали в целлофан и выносили в ведре с помоями.
      Ввиду постоянной практики, мои способности развились чрезвычайно. Вы бы смогли связать логически дырку в казенном одеяле и пропажу собак «для охраны объекта»? А я смог. Приметил: как замполит появится в отделе – так и дырка в одеяле. Собак тоже раньше не то, что не ввозили, наоборот, стреляли, чтобы не кормить. При этом все молчат, как партизаны. Запустил стукачей:
      – А ну, показывай.
      Солдат полез на вышку, раскачка метров восемь, отпустил ремень, цепляется им с перекладины на перекладину. Наверху вытащил из вещмешка собаку, привязанную к самодельному парашюту из одеяла (вот откуда дырка!) и сбросил вниз. Некоторых относило ветром метров на двести. А этой – ничего. Только с третьего раза ногу сломала, сразу под нож. Разбившихся и ели.
      Но случались и действительно таинственные случаи. Раз солдаты принесли из солончаков насквозь изъеденный солью автомат Калашникова. Предпринятое расследование никаких результатов не принесло.
 

      На складе хранилась парадная фуражка генерала армии, обшитая лавровым листом. Списать её не было никакой возможности, она переходила от одного поколения начвещей к другому, как символ могущества этого племени. Прапорщик ходил в ней по складу и дурковал. Он мог себе такое позволить. Основной функцией начвеща было вовремя узнать в кадрах, что командиру полка присвоили полковника. Из Москвы номер приказа сообщали по телефону. С момента подписания приказа до поступления выписки фельдсвязью в полк проходило три дня. Эту фору надлежало использовать для решения вопроса. Папахи хранились в отдельных коробках. Но на полковом складе они были уже лежалые, с пожелтевшим верхом, побитые молью. Такую папаху брали со склада и меняли в военторге на новую с довеском. Бабам в магазине все равно: лежалые папахи прапорщики охотно покупали на воротники. Стоила она всего ничего – 60 рублей. У прапорщиков считалось верхом шика пошить себе после увольнения пальто из шинельного сукна с каракулевым воротником, папахи как раз на него хватало. Жена одного имела даже шубу из папах. Муж, прапорщик пятого разряда, занимал ничтожнейшую должность в системе армейских складов.
      Папах бралось несколько, на выбор. Следовало знать обхват командирской головы, чтобы папаха не сидела, как на казачке. Большую можно было подтянуть ремешком, и не дай Бог, чтобы лезла. Самое главное в папахе – чтобы окраска меха была семметричной, пятнышки должны быть разбросаны красиво. Но были и приверженцы иной моды: Бобровский предпочитал тёмную.
      Следует сказать, что с момента назначения, командир полка шапку-ушанку из цигейки носить брезговал. От них в Казахстане стоял кислый овчинный запах. Даже в лютейший мороз появлялся на разводе в фуражке.
      Захаров, горький забулдыга, при назначении, прямо на разводе торжественно заявил:
      – Я сюда пришел за папахой, если нужно, я её из унитаза достану и надену.
      И вот накануне выхода на развод в новом звании, когда командир полка уже готов и звездочки начищены, влетает начвещ Спирин («Спиридон»), открывает дверь ногой, так как руки заняты и знает, что за это отьёбан не будет. (По ритуалу так открывать дверь можно было лишь крупно угодив командиру, выполнив приказ точно в срок и без лишних затрат.) Входит и торжественно кладет коробки на командирский стол. (Бросать их ни в коем случае нельзя.)
      – Товарищ полковник, вот, на выбор.
      Командир, слегка смутившись, говорит Спирину:
      – Ну ты, как всегда невовремя, пятнадцать минут до развода.
      Замы начинают подобострастно требовать примерить.
      Командир великодушно соглашается:
      – Ну ладно.
      Подходит к зеркалу, по очереди примеряет, выбирает лучшую. Наконец уходит. Спирин, как и всякая тыловая сволочь, хочет иметь от этого хоть какую-то выгоду. Забирает папаху и ретируется, но не на развод, а к себе в кабинет. Из окна выглядывает, как там народ хуеет.
      Командир дефилирует вдоль строя, вместе с ним по строю движется неровный гул: «у-у-у». Командиру – как медом по сердцу. И развод не затянется, командир посчитает нескромным долго кружиться в первый день в новой папахе. Разгильдяи знают – никто взыскан не будет. Самые ушлые по-за насыпью линяют на мотовоз, даже если поймают.
      – Товарищ полковник, мы обмывали Вашу папаху.
      Рука не поднимется.
      Последним папаху получил Кизуб, какую дали; к концу СССР шли любые. А Зихаров уже покупал за свои, поношенную.
      Сам начвещ должен ходить оборванным, чтобы одним своим видом показывать: на складе ничего нет и быть не может. Чтобы и спросить было стыдно:
      – Ты получал что-нибудь весеннее?
      «Получить» в прямом смысле слова ничего нельзя, только выбить, вырвать, выменять. Помню, ещё будучи лейтенантом, пошел получать бушлат и ватные брюки (в шинели неудобно в машине ездить). Пришел, сидит кнур – прапорщик Хорошунов (я потом с его сестрой сожительствовал, она думала, что я холост). Прошу бушлат – не дает, сука:
      – А нету у меня.
      Я вышел, кипя злобой, и тут меня осенило: а если ему на морозе в замок наплевать? Поручил это дело каптёру Жихареву.
      – Каждый вечер плюй в замок.
      Жихареву было все-равно куда плевать, докладывал с ухмылкой:
      – Я полный замок наплевал.
      Хотя я всю зиму ходил в шинели, меня грели страдания прапорщика Хорошунова. Дурак, не сообразил механизм соляркой смазать, оборачивал замок газетой и поджигал, а в Казахстане, на вечном ветру, не больно-то разогреешь, это вам не Иркутск. Жалко, зима короткая; на Севере он бы у меня девять месяцев замки грел.
      Офицерам обмундирование выдают, как новобранцам в бане. Начвещ объявляет:
      – С утра до обеда выдача обмундирования.
      Все ненормальные ломятся. Начвещ нарочно дает несуразное: большим – маленькое, маленьким – большое. Тот же Хорошунов всучил мне, лейтенанту, п/ш шестидесятого размера (оно было на мне, как плащ-палатка) и портупею третьего, я мог ею три раза обернуться. Товарищи удивлялись – неужели такие размеры есть в армии? Оказывается – есть. Отец это п/ш на куфайку одевал, говорил: «хороша, не продувает». Все ходовые размеры пропиты на год вперед. Если я раз пять брал себе хорошие штаны, где он на всех наберёт?
      Сапоги «Скороход», о.ш. или с.ш. в роту кинут. О.ш. ещё можно носить со слезами на глазах, а с мокрой ноги хрен снимешь: чем больше снимаешь, тем сильнее нога потеет. Двух солдат в жопу толкаешь – стащить не могут. Одному майору головку на голенище оторвали. Чтобы тебя запустили в склад сапоги померять? Ни-ни, только уважаемых людей, остальным через голову кидают, между собой меняются.
      В «невыдатной» день получают бастыки; вечером, за чашкой спирта, когда по складу ходишь и выбираешь, что тебе нужно – это уже высшая степень приближенности. Рядом баба из БПК стоит с метром – ушить, подшить; даже фуражки ушивали. Сапоги смотришь, чтобы носки не задирались; ротные умельцы к утру подкуют, резиновые подошвы наклеют. Рубашка чтобы была не с засаленным воротником и просоленными подмышками: какая-то сволочь носила и в кучу кинула. Наша форма в условиях пустыни после ряда стирок превращалась в тряпку, рубашка делалась серо-бело-пятнистой, как гиена. Хорошо, импортные рубашки – пронзительно-зелёные, только светлели; наши, серо-зелёные, были куда хуже.
      Так же и обувь: капитан лет под 50 имел привычку менять свои ношеные ботинки на новые. Ношеные прятал в коробку,так же и носки. Запросто мог всучить их лейтенанту при первом получении, если прохлопает ушами.
      Основы взаимоотношений офицеров с вещевиками закладывались в местечках «черты осёдлости». Нам, как и героям Куприна, были нужны наличные. Модно было не получать яловые сапоги, брать вместо них по двадцатке и пропивать. Некоторые умудрялись так выписывать по 5-6 пар в год.
      Стоило раз получить то, что тебе не положено, как уже залазишь в долги к вещевику, висишь у него на крючке. Он может в любой момент с тебя взыскать, и ты вынужден оказывать ему услуги. Тебе нужна рубашка:
      – Выпиши себе две.
      – Зачем мне две?
      – Всё, иди гуляй, жди своего размера.
      Дадут 56-й, будешь ходить, как орангутанг.
      Необходимо было сохранять постоянную бдительность при выписке вещевого имущества. Сидят бабы-писаря, получают по девяносто рублей, а вред, исходящий от них, неисчислим. Могут потерять карточку вещевого имущества, засунуть её поглубже в сейф, наслать ревизию.
      Смотришь, когда проводилась сверка, если два месяца назад – сосед за это время может и на тебя «навесить», не спи. Например я, как командир роты, обнаруживаю, что не хватает, скажем, 50 простыней или 70 шинелей. Мы пишем на «лопуха»-майора Грищенко, начальника узла связи; 70% – мне, 30% – прапорщику. Когда этот майор переводился в Москву, на нём столько всего висело! Ну не дали ему два оклада (больше за нерадивость не вычтешь), он поплакался. А в Москву не перевести – это накликать на себя беду-проверку. Списали. Прапорщик Остапенко в 1992г. «нанёс ущерб» (украл со склада) на 1 млн. рублей. Спасение ему обошлось в меховую куртку и генеральскую рубашку, прогнившую на спине. Он рисковал тем, что я его пошлю, но я его спас. Перевёл его начальника – начвеща полигона – на Украину. Он прямо заявлял Остапенко:
      – Ты меня переводишь на Украину, а я списываю твое имущество.
      Ревизия, вскрыв склад с валенками, была поражена количеством моли, вылетевшей оттуда. Из нескольких сотен пар сохранилось лишь несколько, сданных авторотой, так как они были пропитаны бензином. Остальные превратились в кучу шевелящейся, изжеванной молью трухи. Начальство схватилось за голову:
      – Если на складе нет в наличии валенок, то они должны быть списаны в установленном законом порядке.
      Но списать можно только части от валенок, а не труху. Остапенко «со товарищи» метнулся по свалкам, искали любые предметы, хоть чуть-чуть напоминавшие валенок. Когда попадался целый, разрезали его вдоль, таким образом из одного делали пару. Остапенко согнул половинки обычным порядком и сложил на поддоны – издали это напоминало горы целых валенок. Казалось – сойдет, но приемщик, хотя Остапенко перед этим и напоил его до изумления, валенки сначала считал, потом допёр. Потребовал сложить половинки друг с дружкой, ему было все равно, в каком состоянии эти валенки принимать. За эти деньги Остапенко открыл МП, потом съехал за границу. Тыловикам все сходило с рук: в условиях повального дефицита, начальство все жило со складов.
      Зато, если начвещ тебе друг, можно взять на себя меховую куртку и списать по 5-му году носки. Допустим, получил я сукно цвета морской волны. Пиджак из него не пошьешь, народ сразу раскусывает происхождение. Но тыловик может поменять его на флотскую диагональ, а из неё шили прекрасные «тройки». Пошить костюм из морского габардина для старшего офицерского состава. (Барыгам такой и сейчас не снился: артикул РККА 1934 года.) Из морского шинельного сукна шили отличные пальто. Но как надо было любить начвеща, чтобы он поехал для тебя менять? Или получить крой для сапог и из него пошить женские, слабо?
      Промыслы в службе тыла процветали. В БПК братья-двойняшки, солдаты срочной службы, шили женскую одежду, куртки из плащ-палаток. Управы на них никакой не было – обшивали мордастых дочек начальника полигона. В отпуск ездили раз по десять, в офицерской столовой есть брезговали. Даже комендант над ними власти не имел. Добро, пошили фуражку – «фуру» – донце размером с гектар, и куртку.
      Немалый доход приносила и изменчивая мода. Как-то бабы повадились отбеливать портяночную ткань хлоркой и шить себе юбки. Солдаты года два ходили в сапогах на босу ногу. Когда вошли в моду зимние юбки из голубого шинельного сукна, у всех офицеров и сверхсрочников исчезли «парадки» – получали отрезами. Хотя сукнецо, между нами, паршивое. Не знаю, как на юбках, а на рукавах обтиралось. Как только в складе за чем либо образуется очередь, прапорщик становится уважаемым человеком. А уважаемый человек в части всегда уже с утра пьян.
 

      Современная постиндустриальная пустыня значительно отличается от воспетой Сент-Экзюпери. На поверхности – глыбы окаменевшего бетона; к приезду проверяющих их срочно засыпают песком. Перед визитом Горбачёва кучи застывшего бетона и прочего строительного муссора вдоль дороги замаскировали под барханы. Лисы, зайцы и прочая мелкая живность обитают в различных конструкциях, часто в отверстиях железобетонных плит. Попробуй их вытащить из этих технологических дебрей. Как-то я загнал зайца в трубу, бросил взрывпакет – только шерсть полетела. Ну, думаю, живучий. Солдаты вытащили крючком: у бедного косого лопнули глаза.
      Даже колонии сусликов обитают в плитах. Орел приходит к колонии и садится над отверстием. Суслик выглядывает: сначала появляется глаза и нос, затем остальное, начинает вертеть головой и, наконец, свистит. Орел – хлоп ближайшего смельчака по черепу и глотает. Черепах бывалые птицы поднимают в воздух и бросают на асфальт, но это приходит с опытом. Молодежь норовит поддеть клювом или пытается бросить в неё камнем. Так орлы разбивают крупные, например гусиные яйца, мелкие – глотают целиком. Как-то я видел двух молодых орлов, пытавшихся разорвать черепаху надвое.
      Как ни странно, орлов ели, хотя в нем вообще мяса нет: живот, лапы и трубчатые кости, легкий-легкий, как курица, утка и то тяжелее. У меня был рядовой Тулимбеков. Приказал ему сделать чучело. Прибегают:
      – Тулимбеков съел орла!
      Мало того, предварительно он его ещё и добросовестно ощипал. Он с гор: у них такое блюдо считалось почетным для джигита. Сам бы поймал и съел, а так только лапы остались. Хотел я его этой лапой…
      Раз захожу на хоздвор, слышу: кто-то страшно визжит. Вижу: в тиски зажата черепаха, солдат пилит её заживо пилой по металлу: на пепельницу. Такие «сувениры» были у всех. Весной этих черепах какого-то редкого охраняемого вида – немеряно. Они куда-то идут, идут… В карауле могли запросто сварить суп из черепах. Сам я против черепах ничего не имел. На 242-й площадке у меня было стрельбище. Утром наебнешь миску шурпы и идешь стрелять черепах в лёт, пока в особый отдел не заложили. Козятинский потом озлобился, вернулся, построил солдат цепью – искать гильзы.
      В пустыне довольно часто попадались вараны, причем довольно крупных размеров. Любимым развлечением солдат было поймать варана, засунуть ему в пасть сигарету, вытолкнуть её бедное существо не в состоянии, вот и бегает по песку, выпуская клубы дыма и изменяясь в цвете. Кто-то из прапорщиков заморозил живого варана в холодильнике, а потом обмазал его эпоксидкой, решив таким образом сделать из него «чучело». Но варан дома ожил, жена и сын с перепугу полдня просидели на балконе. Нужно было просто залить эпоксидкой в формочки, чтобы не вылез, а брусок отполировать до зеркального блеска.
      Чабанец-старший попросил поймать для его сына хомячка в живой уголок школы. Так как ни верблюда, ни казаха туда не посадишь, из обитателей пустыни ограничились вараном и черепахой. Я распорядился:
      – Поймать мне хомячка.
      Поймали, принесли в банке, показали. Я усомнился: рыло длинное, злобное, но без хвоста. Действительно, оказалась мышь. Тяпнула младшего Чабанца за палец. Ее, конечно, тут же растоптали ногами, но младшему довелось вытерпеть 40 уколов от бешенства. Чабанец проклял этот зоопарк.
      История с зоологией нашла продолжение. Часовой в автопарке ночью со страха пристрелил степного волка. В кои-то веки попал. Утром все офицеры собрались в автопарке, брали добычу в руки, смотрели: волчица или волк. Начмед Кожанов, ошалевший от безделия и спирта, написал донос. Смекнул, что может списать под шумок всю залежалую вакцину.
      – Не исключено, что волк чумной или бешеный.
      Издали показал командиру «чумную блоху». А тому, не дай Бог, если эпидемия – снимут с должности. Всех любитедей зоологии выявили и начали беспощадно прививать, а было их человек тридцать. Какой стоял вой и мат!
      В карауле ловили скорпионов и делали из них распятия. Эта процедура была связана с риском: скорпион – не Спаситель, добровольно не давался. Боец, потерявший бдительность, тут же подвергался укусу. Прибегает перепуганный:
      – Скорпион укусил!
      Укус был очень болезненный, хотя наши скорпионы и не ядовиты. Официальная медицина, ввиду отсутствия сыворотки, лечила укус по старинке – новокаиновой блокадой: 10-15 уколов вокруг места укуса, например в пах. И думай после этого, что больнее. По мне, что скорпион, что начмед Кожанов – равнозначно. Было модно проводить бои скорпионов с вараном в пожарном ведре. И неправда, что скорпион, обложенный огнем кусает себя, мечется, как дурак, пока не сгорит. В жизни не подумаешь, что ему 150 миллионов лет.
      На полигоне не было прохода от солдат и собак. Если с солдатами ещё более-менее справлялись отцы-командиры, то с собаками никакого сладу не было. Они были страшно плодовиты и алчны. Одичавшие собаки нападали на хоздвор, по крайней мере, на них списывали убыль свинопоголовья. Логова их находились на заброшенной 45-й площадке, там, где погиб Маршал авиации Неделин.
      Собак на каждой площадке немеряно, только свистни, так и бегут все эти Тобики, Душманы, Дембели. Майор Агапов, родом из Ростова, периодически проводил на них облавы на хоздворе. Выползает – в сапогах 46-го размера, порванном солдатском бушлате, лежалой офицерской шапке, руки в крови, лицо свирепое, багровое, ружьё наперевес. Слегка «датый», но на ногах стоит, рука тверда и бьёт без промаха:
      – «Ба-бах!»
      – Ва-ва-ва!
      – Ба-бах!
      – Ва-ва-ва!
      Раненые псы, часто с вывалявшимися внутренностями, разбегались по всей площадке. Солдаты с гиканьем и бряцанием железками исполняли роль загонщиков. Народ на всякий случай прятался, бабы визжали. «Идет охота на собак, на серых хищников…» Я как-то сделал Агапову замечание:
      – Ты что, не можешь такие облавы по субботам устраивать?
      Коля обиделся:
      – Так что, я должен сюда по выходным приезжать?
      У нас на КПП жил пёсик по кличке Тобик – среднеазиатская овчарка, с оторванным ухом, страшно злой. Солдаты подобрали его в пустыне, выучили бросаться на тех, у кого брюки с кантом. Но Тобик всех наших офицеров знал, а чужие проходить боялись. В караул его не отдавали – боялись, съедят. Там прикармливали щенков и ели. Дежурный по караулам любил разуваться, греть ноги в густой шерсти Тобика, пока насекомые не добрались ему до гениталий. Обратился к врачу. Тот не на шутку обеспокоился:
      – Это не мандавошки, а собачьи блохи, может быть, даже чумные.
      С тех пор в качестве грелки его не использовали. На беду, как-то объявилась на КПП жена комбрига. Тобик до этого женщин в глаза не видел. Кинулся на неё, укусил за ногу (а он коровьи берцовые кости перекусывал). Солдаты его едва оттащили за шерсть. Потом поволокли на шнурке – растреливать. Приговор комбрига привел в исполнение помощник дежурного по части из табельного пистолета ПМ штатным боевым патроном. Стрельнуть-то он стрельнул, но начальник вооружения уперся со списанием патрона, потребовал объяснительную, так как в наставлении стрельба по собакам не предусмотрена, это же не солдат. Помдеж помучился со списанием, тем более, комбриг отказался от своего приказания.
      В Библии сказано: «Не устоит дом, построенный на песке». Так и дорога. Возят сначала песок, потом морской (круглый) гравий, катают катком, поливают смолой. Вот и весь асфальт. Проехали МАЗы и все смешали. Некоторые норовят «срезать» по степной дороге, но их нужно знать, чтобы не влететь в пухляк или такыр.
      Перед подъемом на бархан нужно смотреть, как ветер надул песчинки: они ложатся, подобно черепице. Едешь вверх – сжимаются и держат, вниз – можно загрузнуть по днище, а пешком – до задницы. Пухляк – лессовый грунт, мельчайшая соленая пыль, основной демаскирующий фактор в пустыне. Для маскировки в позиционном районе полагалось пускать пять-шесть колонн, для дезориентации разведывательно-диверсионных групп. Делалось и по несколько самих позиционных районов.
      Такая же страшная дорога и от Кзыл-Орды до Арала. Едешь по ежовым шкуркам, местами от иголок аж шерстит. Ползла семья, штук 12, и все увязли в смоле. Заяц, тот вырывается, остаются только когти и шерсть. От Аральска до Урала и вовсе грунтовки. Ни один дурак, кроме майора Кобелева, «тудой» не ездил. Тот, родом из Оренбурга, верил в географию: раз есть города – должны быть и дороги между ними. Обычно ездили вокруг: Узбекистан, Туркмения, Каспий, Баку, Волгоград, а оттуда уже рукой подать до Оренбурга. Кобелев еле вернулся – километров 150 толкал машину: сначала руками, потом подвернулся один казах с трактором. Тяжелые машины выбили в грунте глубокую колею, легковая машина в неё вписывается. Приходится ездить «наискось». Поездишь так года два, амортизаторы становятся автоматическими, машина так и ходит «под углом», поэтому самых толстых сажали сверху.
      В пустыне опасно, если солдат за рулем заснёт. Раз мне захотелось посмотреть, что будет дальше; не разбудил. Машина описала круг диаметром в пол-километра, потом больше, дальше стала нарезать восьмерки. Я толкнул водителя, он очнулся – а дороги-то нет. Заметался:
      – А где мы?
      – Так ты же меня везешь…
      Вскоре он снова заснул. И тут, как на грех, подвернулись строители. На всю пустыню забыли засыпать четыре метра канавы. В неё мы и влетели передком. Я аж язык прикусил, а ему, суке, хоть бы что, только проснулся. Хотел я его цепью приковать к бамперу и идти за помощью, но на нем валенок не было. Солдат в валенках даже в сорокаградусный мороз не замёрзнет: холод берет человека с ног, кровь оттекает от тела. А обутый, даже без рукавиц, может засунуть руки в пах и бегать вдоль бампера. Благо, в солдатской машине никаких инструментов нет и в помине – не раскуешься. Пришлось идти с ним километров восемь. Как мы его потом били в караулке! Вытаскивание обошлось мне дорого. Чтобы не узнали, договорился методом пароля, кивков и перемигиваний с командиром автороты (караульные телефоны прослушиваются с пульта). Марипов (узбек, бастык, ел свинину) быстро просёк, что я в большой беде, можно быстро сорвать. Он всегда отличался сообразительностью и даже на историческую родину рванул задолго до распада СССР. В тот раз примчался на «Урале» с тремя ведущими мостами, остался на ночь. Мне это удовольствие обошлось в четыре литра спирта.
      Как-то ехали, а на дороге улегся самец верблюда. Это можно день объезжать, а подойти боишься: попробуй вылезь из машины – укусит. Плюется верблюд в загоне от презрения к людям, когда укусить не может. Съехать с асфальта некуда, будешь сидеть в песке и никто мимо не проедет, чтобы вытащить. Дороги между площадками ещё ничего, но внутренние, в позиционном районе – неописуемы. Завидуешь арбе: у больших колес малое давление на грунт; ещё можно ездить на МАЗе. В тот раз я нашёлся. Приказал солдату-водителю:
      – Сними с себя майку, я тебе потом дам новую, окуни её в бак, подожги и кинь на эту падлу.
      Тряпка прилипла к шерсти, верблюд запылал и с ревом понесся в степь.
      У крепкого хозяина верблюдов пять-шесть. Верблюдица стоит, как «Запорожец»; вырастить верблюжёнка – проблема, уж очень он нежный. Верблюд в пустыне – это жизнь, на лошади только овец пасти. В 1240 году наши предки прибыли в Киев именно на верблюдах. На верблюда можно погрузить юрту, сундуки, детей. Грузы перевозят на самцах, самок не завьючивают, только доят. В год верблюдица дает килограммов триста молока, жирного, как сливки. Но верблюд нужен только на время перекочевки. В остальное время их отгоняют в пустыню, на заду клеймо – куда он денется. Сел на коня, поездил по следу, нашёл, пригнал. Корма не заготовляют; если выпадет высокий снег, скот мрёт от бескормицы. Спасаются камышом, газетами, тряпками. Зимой верблюда обшивают мешками, простынями и прогоняют до сезона окота овец. Верблюд за это время линяет, становится синий, как ощипанная курица. Потом пух собирают, вычесывают, сбивают войлок или прядут нитку пополам с овечьей. Мне «апа» вязала с капроновой – носки получались, как печка, зимой в хромовых сапогах можно ходить, только соль на верху выступает. Зато ноги не потеют, можно из тепла выходить на развод и стоять, не боясь замерзнуть.
      Верблюд пьет соленую воду, хрюкальником пробивает корку соли и лачет. У верблюда нет биологических врагов, кроме человека. Самец, если ведет самок, бросается даже на машины. Увидев незнакомца, ложится на передние ноги, начинает крутиться вокруг этой оси, ревет, гадит. Совершает так кругов восемь, это сигнал для знающих. Неискушенного может и укусить, верблюд способен перекусить даже волка. Как-то я на него взгромоздился, он понюхал-понюхал, хотел за ногу укусить. Я – к казаху за помощью. Тот что-то пошептал ему на ухо, верблюд хрюкнул и успокоился. А казашата по этому зверю лазят спокойно: верблюд своих не тронет, надо знать его кличку.
      Верблюд исполняет важную культурологическую функцию. Прежде бастыки писали донесения хану на верблюжьих лопатках, простолюдинам – писцы – жалобы на овечьих. Их сразу в ставке высыпали на кучу и никто не читал. Что путного можно написать на бараньей лопатке? По ней только судьбу предсказывать.
      Переход с гужевой тяги на машинную породил в пустыне немало проблем. Начальник тыла только что вышел из Академии транспорта. Года два, пока не обломали, был несусветный дурак. На учения надел портупею и сапоги. Мы одевали солдатское х/б и панамы, а технари – в черных танковых комбинезонах. Китель солдаты могут украсть и продать казахам, да и как в кителе ездить в МАЗе. Так он ещё взял и карту. Начштаба кричал на ЗНШ:
      – Какого хуя, ты, дурак, дал ему карту?
      Хотели посмеяться, но это обернулось трагически. Вы когда-нибудь видели карту пустыни, «двухсотку»? На ней же ничего не нанесено, ехать по ней все равно, что по газете. Только север обозначает надпись генеральный штаб. С целью соблюдения секретности старты не были нанесены на карту, листы лежали в «секрете», но ими не рисковали пользоваться. Единственная «сов.секретная» карта позиционного района полка лежала в сейфе командира. Колонны должны были двигаться рассредоточенно по направлениям и с интервалами по времени. Создателем советской тактики был Лазарь Моисеевич Каганович. В войну ходили сплошной колонной, даже если часть и разбомбят, зато солдаты были, как пчелы вокруг матки.
      В условиях абсолютного радиомолчания (так как начальник связи больше всего боялся, чтобы радиосвязью не воспользовались, ибо батарейки были украдены, да и радиостанции Р105, на лампах, переделанные «Телефункен», имели радиус действия в 30км (в пустыне его можно увеличить до 70, если загнать солдата с антеной на крышу), остановить его было невозможно. Вот он и увёл колонну в противоположном направлении. Ориентирами были горы, одна и другая на расстоянии в 300км друг от друга. Он их и перепутал. Не доезжая горы, дорога, как это водится в пустыне, внезапно кончилась. Он повернул колонну назад. На обратном пути наиболее храбрые из солдат стали разбегаться по пустующим площадкам, подтверждая военную мудрость о том, что солдат, как чудовище озера Лох-Несс, неуловим. Солдат, как и собака, живет на инстинктах. (Как можно обучить разумного человека обязанностям дневального.) Привели тыловую колонну к нам на исходе вторых суток. Собственно, её нашла поисковая группа. Мы все это время вынуждены были питаться подножным кормом, ловить рыбу маскировочными сетями. Маскировочных сетей под цвет пустыни не было. Из ГДР поступали лесные, ярко зеленого цвета. С целью маскировки заставляли даже казармы обмазывать глиной. Хотя всем известно, что тени надежно демаскируют любые строения в условиях пустыни. Изготовление рыболовных сетей из маскировочных – довольно трудоемкая процедура. Сеть необходимо было ощипать, иначе её и МАЗом не вытащить. Сеть разрезали пополам и сшивали вдоль, получался невод, таких неводов делалось два, их ставили в протоке. «Эфиопы» залазили в воду и с криком, свистом, улюлюканьем гнали рыбу. Сазан, если и перепрыгивал первую сеть, то попадал во вторую. Но пойманную рыбу ещё нужно было сохранить. В пустыне большая рыба протухает часа за два, даже, если её засолить снаружи, мясо заванивается изнутри. Поэтому мы предпочитали мелкую. Крупную выпускали или разделывали. Берешь сома, разрезаешь на две половины вдоль хребта, обильно солишь, заворачиваешь в просоленный мешок и вешаешь на ветер. Часов за пять-шесть под белым солнцем пустыни рыба вялилась. Ещё одним способом сохранить её – было заморозить. Сначала замораживаешь воду в жидком азоте, лед такой, что за день на солнце не растает. Колешь его и перекладываешь им рыбу.
      Съедобная рыба, разве что сом или змееголов. Толстолобик – ни на что не годная рыба, живёт на рисовых чеках, поедает сорняки. Мы их солили в бочках, каменную соль брали на котельной с примесью угля. Солью промывали трубы котлов, как на броненосце «Потёмкин», и для смягчения воды. Норма – совковая лопата на бочку, зимой можно было есть от бескормицы. Кладешь на стол, черпаешь ложкой и выплевываешь мелкие косточки.
      Организаторами таких дел были обычно первые ракетчики, ветераны движения – престарелые капитаны. Это была порода. По ветхости своей, после пятого развода, они уже ничем, кроме браконьерства, охоты и рыбалки не интересовались. По берегам рек, в тугаях (это растение с листьями, как у лозы и колючками, как у акации. Последнего туранского тигра убили в 1934г., а казахи утверждали, что тигры и посейчас есть.) в плавнях добывали камышового кота на тапки. Видели разорванных свиней, я бы не сказал, что это работа волков или собак. Плавни неисследованы до сих пор. Система стариц, болот, солончаков тянется на десятки километров; камыш, как бамбук. Хрущёв намеревался построить в Кзыл-Орде бумажно-целлюлозный комбинат на местном сырье. Финны заинтересовались, уже навезли плавающих камышерезных комбайнов, но перебила байкальская мафия. Это спасло реку, иначе Сыр-Дарью угробили бы лет на 10 раньше. На приречных водоемах обилие птиц. На одном из озёр-вонючек с сероводородом я подранил гуся. Остался один патрон. Часа четыре в ОЗК, по грудь в вонючей жиже, гонялся за ним, молотил прикладом. Я упаду на берегу – и гусь лежит, я в воду – и он в воду. Осень, холодно уже, но я весь взмок. Пожалел, что со мной не было сержанта Галина, башкира. Тот за двести шагов сбивал уток – отстреливал головы, целясь под клюв. Вернулся в злобе и на хоздворе застрелил поросёнка.
      Основную пернатую добычу составляли лысухи, они же «гидровороны» или «военные куры»: водоплавающие птицы с клювом, как у курицы, лапами, как у утки; латинское название кажется Fulica atra Lath. Они покладистые: сели и не взлетают, стреляй по ним хоть пять раз. Как-то солдаты поставили маскировочные сети и наловили штук двадцать. Ощипали, выпотрошили, сложили в холодильник. А инспектором, как на беду, был полковник Уманский, ростом метр сорок – «начальник паники». Если на совещании кричит:
      – Убили! Убили! У вас там на стрельбище солдата убили!
      путём несложных логических рассуждений можно было прийти к выводу о том, что не собраны гильзы. Уманский взял одну гидроворону и поехал проверять продсклад (описать разговор с солдатом?). Пока ездил, я приказал добычу убрать, от греха подальше.
      – А где остальные?
      – А ничего не было.
      – А это что?
      – Не знаю, товарищ полковник.
      Он эту гидроворону где-то неделю с собой носил, тыкал мне на совещаниях.
      – Я не знаю, что Вы имеете в виду, товарищ полковник.
      В тугаях было довольно много фазанов. Эти умельцы с помощью солдат накрывали тугаи сетками. Затем стреляли под сеткой, чтобы фазан не убегал, а взлетел. Запутавшихся добивали веслами, причем брали только петухов. В августе утки-селезни линяют, меняют маковые перья; их отсекали от плавней и загребали бреднем. Ловили кабанов петлями. Система «Зона» 1м содержала немецкую проволоку. Эта проволока была эластичной и хорошо затягивалась, в отличие от нашей, которая могла согнуться. Разорвать проволоку диаметром 2мм было невозможно. Ставили петли на одной тропе по шесть штук подряд, двух-трёх кабанов буквально разрезало проволокой.
      В пустыне полно зайцев. Казахи их не ели. Жует жвачку, но с когтями на лапах. Они бы ели и свинью, но и та хоть и с раздвоенными копытами, но жвачку не жевала. Ночью выезжали на ГАЗ-66 (то же мне машина для пустыни, сидишь на горячем моторе), набирали камней, ловили зайцев фарой-искателем. Задача заключалась в том, чтобы не упустить добычу из луча света. Солдат подходил и метров с двух бил зайца горстью камней. Главным было не закрыть собой свет, чтобы не нарваться на маты.
      – Что тебе, по десять раз за каждым зайцем останавливаться?
      Таким образом, часа за 3-4 добывали 12-15 зайцев. Добыча шла в котел караулу, а тушенку продавали казахам или обменивали на водку.
      Как-то братья Арбузовы пошли на охоту, собрали бригаду, на берегу Сыр-Дарьи разложили костер. Старые берега, как каньон, размывает согласно кориолисову ускорению. Утром проснулись от выстрела, у всех зола в глазах. Второй – все на сьёб:
      – Хорошо ушли!
      – По нам бьют!
      – Откуда?
      – С той стороны!
      – Так не дострелишь!
      – Гена, стой! Сколько их (патронов – Ред.) было?
      Оказалось, в кармане ватника забыли горсть патронов; ночью от костра он затлел и началась кононада.
      Изготовление сковороды в карауле также не составляет труда. Кладут лопату и несколько раз бросают на неё тридцатидвухкилограммовую гирю, затем берут подходящую смазку «ЦИАТИМ-100». Самый надежный способ проверить содержимое баночек – дать собаке. Если лижет, значит можно есть. Пушечное сало – смесь оленьего жира с говяжьим или китовой ворванью, также имело пищевую ценность – в караулах солдаты жарили на нем картошку, хотя оно и воняло резиной. Системы охраны в карауле работали от аккумуляторов, для их смазки и выдавали «ЦИАТИМ-100».
      Соответственно прогрессу цивилизации трансформировались и методы выживания. Прежде, во времена Перовского, основной заботой было не допустить, чтобы проводник сбежал с запасами воды на быстром верблюде. В пустыне при всех режимах пить воду из открытых источников опасно. Советская власть не стала исключением. Если при баях свирепствовала малярия, то теперь все открытые источники загажены фекалиями, стиральным порошком, промышленными отходами… Ни в одном городе на Сыр-Дарье, даже в Ленинске, не было очистных сооружений. Не говоря уже о Кзыл-Орде – там мочились в воду открыто. Советская власть не тратилась на мелочи – и народу, и воды хватало. Пенициллин убивал любые микробы, а до ракового возраста казахи не доживали; экзотическими болезнями, вроде инфаркта, инсульта, склероза, ишиаса тоже не болели. Может потому, что газет не читали: все болезни, как известно, от чтения. За всю службу я видел только одного казаха в очках – мой друг Джанабаев носил их, чтобы скрыть косоглазие. А если тело долго не мыть, то оно не поддается педикулезу; вши заедали только русскоязычных, злоупотреблявших мытьем. Я ни разу не видел купающимся казаха, даже детей. Если юрта месяцами стоит у реки, и то в воду не полезет; что он, дурак? Человек, ползающий в воде, вызывает у аборигенов омерзение. Человек, как известно, должен лосниться от жира и пота, это вызывает уважение. А если он мокрый, как жаба, с ним все ясно. Поэтому никогда нельзя поддаваться слабости и лезть в воду при казахах – рискуешь потерять их расположение.
      Так-как пить из открытых водоемов в пустыне опасно, в крайнем случае можно выкопать ямку недалеко от уреза воды и ждать, пока там отфильтруется немного жижи. Для очистки воды первопроходцы космодрома создавали весьма несложные агрегаты. Бочку заполняли слоями глины, песка и древесного угля. На выходе получался весьма сносный продукт.
      Приготовление пищи на открытом огне в пустыне также проблема. Туркмены в свои перекочевках останавливаются там, где нефть выходит на поверхность. Они считают, что этот вечный огонь был зажжен для них самим Аллахом. На ветру любое собранное топливо прогорает мгновенно, даже нагретая костром земля остывает очень быстро. Поэтому на бивуаке костер следует разжигать в яме или со всех сторон огораживать его палатками. Времена кизяков, курая и дров из саксаула безвозвратно миновали; даже кочевники топят технологическими отходами (теми же скатами от машин, благо, в современной пустыне их полно). Я сам ел бешбармак, приготовленный на скатах; вкус – будто бензином приправлено. Находясь у такого костра, за считанные минуты превращаешься в негра. Поэтому для приготовления мяса и рыбы служил не менее хитроумный агрегат, придуманный все теми же первопроходцами. Брали железный ящик от инструментов, вставляли внутрь трубу, в оставшееся пространство накладывали мясо. С торца в трубу вставляли зажженную паяльную лампу. От её тепла мясо подвергалось термической обработке, возвышенно именовавшейся горячим копчением.
      Для обогрева палаток применяли печь-ёлочку. Она собой представляла трубу большого диаметра, к которой, в виде ветвей, приваривали трубы меньшего диаметра. В большую трубу заливали солярку и поджигали. Дым выходил через верх, а тепло – через боковые отростки. Ведра солярки хватало на ночь. В случае пожара от такой печки, палатка сгорала за тридцать секунд, так что никто не успевал обгореть. Можно было проснуться от дикого холода при горячей печке и увидеть над собой звездное небо, только потому что какая-то сволочь поленилась обмотать верх трубы асбестом.
      Пустыня – совсем не царство песка, скорее царство ветра. Да, под песком погребены многие царства, но гнал-то его ветер. Ветер в пустыне возникает порой ниоткуда. Воздушные ямы – области низкого давления – образуются над самой поверхностью земли. В такую яму воздух втягивается вместе с мельчайшей пылью, и буквально на ровном месте возникает сильнейшая пылевая буря, в одночасье меняющая пейзаж. Однажды, слиняв со службы, я брёл по такыру, чтобы удрать на попутке в город. Важно было успеть набраться пива до того, как с мотовоза подвалит основная масса посетителей, чтобы слоняться между ними и варнякать, демонстрируя своё превосходство. Но моя гордыня была наказана. При приближении к станции на меня набросился шквал. Так – как в пустыне против ветра идти невозможно, поддавшись стихии, я пошел по ветру. Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. Боже мой! Оказалось, что я сбился с пути и иду в направлении части. А сам, подобно грузчику с мукомольного завода, насквозь пропитан мельчайшей пылью. Проклиная все на свете, чихая и кашляя, я побрел в расположение части отмываться.
      Трижды мне довелось быть свидетелем небесных знамений. Как я теперь понимаю, нашествия насекомых предсказывали начало перестройки, падение советской власти и распад СССР.
      Одним летом мы были вынуждены сосуществовать со стрекозами. Тучи их носились по небу. В аэропорту «Крайний» на несколько дней даже отменили полёты. Благо, жизненный путь стрекозы короток: вылетела, спарилась, отложила яйца и конец. Основная форма существования этого насекомого – личинка, живущая в воде. Солдаты ловили стрекоз десятками, вставляли в зад соломинки, соединяли бедных насекомых по-двое, и те носились над плацем, подобно геликоптерам Сикорского. Таким образом недоросли баловались неделю. Даже узбеки пристрастились, хотя они обычно брезгуют насекомыми.
      Самым красочным стало нашествие бабочек. Над городом повисло облако цвета павлиньего хвоста – фиолетово-чёрно-синее. Глядя на это чудо, водители мерзко сквернословили. Машинам приходилось буквально пробиваться сквозь тучи бабочек протяженностью 200 – 300 метров. Разбиваясь о ветровое стекло, насекомые оставли после себя трудновыводимые жирные пятна. Для солдат красота оборачивалась дополнительной работой.
      Но самым опасным оказалось нашествие божьих коровок. И какой дурак их так назвал! Это злобное, ядовитое и кусючее насекомое! А было их столько, что местами машины скользили по ковру из раздавленных насекомых. Они заползали повсюду: в казармы, в квартиры и беспощадно кусали личный состав и жителей.
      Раз, быть может, в сто лет в пустыне цветет опийный мак.
      Я застал это удивительное зрелище. Однажды в апреле вся пустыня за одну ночь покрылась алыми цветами. Нарвать из них букет не было никакой возможности – они тут же вяли. Собирать опий тоже никто не сообразил, хотя, казалось бы, чего проще: надрежь головку и собирай молочко. Только самые ушлые пытались есть маковые головки, но иного эффекта, кроме рвоты, это не вызывало. Наиболее отчаянные говорили:
      – Эх, хорошо, но мало!
      Во время своей службы комендантом я впервые увидел героин и кокаин, а анашу и за наркотик не считал, благо зарослей конопли вокруг сколько хочешь. Положил в тень, и через 15-20 минут продукт готов. К счастью, в то время среди личного состава процветала токсикомания. Пошла мода носить под солдатской панамой тампон, смоченный в бензине или ацетоне. Однажды двое солдат (один из них – водитель начальника политотдела) выпили по кружке нитрокраски. Мне с врачом пришлось выводить их из коматозного состояния.
 

      Как-то поутру вызвал меня замначальника политотдела Харитонов, небезызвестный «Бу-бу», и в свойственной ему манере сказал:
      – Ты разгильдяй, ты плохой человек. Вы понимаете, вот Вам великая честь оказана, Вы понимаете, Вы едете учиться, Вы понимаете. Идите получайте документы.
      Как бегство от действительности, такое приказание было воспринято на ура. Сбежать от командования ротой, от запаха солдатских портянок хоть на неделю! Я поспешил в штаб, предварительно зайдя в санчасть – выпить по пятьдесят грамм, и в столовую – пообедать. Облазил площадку, всех предупредил, что завтра отправляюсь в командировку. Все ставили выпивку «за избавление». Часам к двум прибегает прапорщик Абдулапаров и, выпучив глаза, сует мне пачку документов:
      – Вы знаете, что самолет на Алма-Ату, через два часа? А Вы не готовы.
      – Ты что, охуел?!
      Я-то думал, еду на какую-нибудь 32-ю площадку, на очередные курсы подрывников – купаться в бассейне, жить с бабами в общежитии.
      – Вам разве Харитонов не сказал?
      Поволокли меня к командиру части. Там плачущий замполит вопросил:
      – Где твой партбилет?
      Я достал, он давай размахивать им у меня перед физиономией. Оказалось, Харитонову было сказано проинструктировать меня с вечера, но тот, по своей всегдашней бестолковости, забыл и перенёс инструктаж на утро.
      – В два часа самолет, ты должен успеть.
      «… Были сборы недолги». Слава Богу, начальник тыла Карпенко вызвал прапорщика со склада. Кинулись на склад подбирать форму, ушили её. Прапорщик ещё пытался заставить меня расписаться в накладной, но не тут-то было. Негаданно разжившись формой, я отнюдь не собирался её уступать. Потом, когда меня, как Швейка, под белы руки свели в БПК, я заподозрил что-то неладное. Командир с диким воем посадил меня в машину, всю дорогу сопел и молчал. На все попытки расспросить, огрызался, посылал на хуй. Оказалось, срывается распоряжение ЦК КПСС.
      В аэропорту «Крайний» меня подвезли к транспортному самолету. Там прапорщик-бортмеханик быстренько осадил наш пыл.
      – Иди туда. (на скамейки для десанта – Авт.) Я сразу заскучал. Ещё посадили четверых таких же эфиопов. В генеральский салончик спереди бортмеханик не пускает:
      – А вдруг заблюешь!
      – Да я с утра ничего не ел.
      – А хуй вас знает. У нас такие случаи были.
      И шторку задернул, нагло показав, кто здесь хозяин. Всех удобств в генеральском салончике на 4-х человек: стол, диваны и занавеска. Но главное не это, а отсутствие туалета. У взлетной полосы, как искушение, кран с газированной водой. Техник предупреждает:
      – Ну, пейте, посмотрим, как вы будете в самолете. Обосците – будете мыть.
      Благо, в самолете нашлись пустые бутылки.
      Самолеты из Алма-Аты летят вдоль Сыр-Дарьи, станций слежения нет (кому они нужны внутри страны?). Одна в Аральске, ещё посадочный радиомаяк в Ленинске, а дальше река поворачивает и самолет тоже. Раз в пустыне упал индийский самолет – не мог запросить куда летит. Поэтому наши летали, как израильские летчики в войну «судного дня», на высоте 2-3 тысячи метров, по наземным ориентирам. Благо, в году всего десяток пасмурных дней, а в небе нет никаких воздушных коридоров. Как-то экипаж из Чимкентского авиаотряда пережрался спирта; штурман вышел в салон (дело было во время полета) и, заикаясь, спросил:
      – Никто самолет сажать не умеет?
      У одного из пассажиров-новичков сразу инфаркт. А зря, шутка такая, знать надо.
      Из аэропорта «Крайний» самолетом ВТА лететь до Алма-Аты часа три. Сплошные неудобства. У нас, что не построят, все не по уму. Гул нечеловеческий. Транспортный АН ревет, как бык на базу, трясет словно в лихорадке, вдоль бортов алюминиевые лавки, вроде унитаза – усидеть невозможно. Когда самолет поворачивает, тебя заваливает на шпангоуты. В салоне дубарь даже на высоте 3-4 тысячи метров, а если подняться на 10 тысяч, живым не долетит никто.
      Вы не можете себе представить, что такое ледяной свод небес. Смотришь на высотомер – 9 тысяч метров. Потеплело. Не мог, падла, до 4 тысяч опуститься. А я за три с половиной часа в летнем кителе промерз до костей, да и те орлы в кителях летели. Три часа стучали зубами в новеньких кительках, при температуре -10, хорошо, хоть не -30, пока самолет не пошел на посадку. Люк для десанта не закрывался, щель – пальца на три, при желании можно вылезти.
      В Алма-Ате на взлётном поле +30, солнце, но мне было не в радость, говорить не мог. Выпил воды из крана – ещё хуже, будто в холодную воду нырнул. Оказалось, мы никому не нужны. Часа через три, когда собрались представители прочих частей округа, всех куда-то повезли. Возили, возили, привезли в военную гостиницу. На входе поставили офицерский патруль – подполковника и двух прапорщиков, чтобы никто из «пропагандистов» не сбежал. Майор Голуб, ныне вышибала в одном из минских ресторанов, сразу смекнул:
      – Ты лёгкий. Если прыгнешь со второго этажа на клумбу с розами, тебе ничего не будет, ну зад немного поколешь. Зато купишь водки, а мы тебя на простыне поднимем.
      Он знал Алма-Ату, указал магазин за углом; дали мне спортивный костюм. Я принес 6-7 бутылок: сначала подняли их в авоське, потом залез сам. В буфете накупили жратвы. Утром, как на грех, приходит проверяющий… Комната полна винных паров, на полу шкурки от скумбрии, идейно все готовы… Мужик понял: где-то дал маху. Он за нас отвечал, если доложит – с него спросят, поэтому смолчал.
      Нас повели в столовую. Увидев, как там накрыто, мы сразу протрезвели: поняли – попали в западню. Особенно насторожили вилки и ножи из нержавейки (в частях все ели алюминиевыми ложками). Голуб мрачно изрек:
      – Жопа, мужики. Так быть не может, наверное в Китай пошлют.
      Мы разом поникли: за такую кормежку и спросят, как следует. Народ поглощал завтрак без всякого аппетита. Обстановка, прямо скажем, не располагала к пищеварению. Столы застелены белыми скатертями, а не гигиеническим покрытием; снуют молодые официантки, никто не матерится. Поели – гробовая тишина. Погнали в аудиторию. Там штатские мужики в гастуках начали распространяться о международном положении:
      – А вот в Намибии…
      Испуг увеличился: при чем здесь Намибия, когда мы в Казахстане? Неужто туда зашлют, там вроде тоже пустыня? Дальше – больше: какой-то мужичонка стал рассказывать, как расстреливали в упор Бишопа с такими подробностями, будто очевидец. Спросил Голуба:
      – Как Вы думаете, товарищ майор…
      А он лет двадцать, как ничего не думает. Начал путаться в показаниях, глаза вращаются. А ведь человек был заправщиком, ничего в жизни не боялся, кроме жены.
      Потом вышел на трибуну один плюгавенький, стал нести о вреде, приносимом деятельностью империалистических разведок. Все впали в прострацию: при чем здесь разведки?
      – Вопросы есть?
      Все побоялись спрашивать, памятуя о том, чем обычно кончаются такие вопросы. Повели на обед, он был ещё страшнее завтрака. Подают огромное меню.
      – Голод-то голод, но хуй его знает.
      Глазами косят, но есть боятся, может оно все с психотронными препаратами. Опыты какие-то проводят. В такой ситуации всегда найдется один, кто вещает сквозь зубы. Спорить с ним бояться. Человек 40 «ебасов» собрали из гарнизонов, как козлищ на заклание.
      Обед прошел в дикой умственной сумятице; снова пошли плюгавенькие и плешивые. Вечером наступила разрядка. Выступил генерал начальник полиотдела:
      – Мужики, всё что здесь говорили, это хуйня…
      Поддатый, веселый, свой человек; от блядей, наверное, приехал. А уж когда отодрал двух спавших в первых рядах майоров со стёртыми пуговицами и отвисшими галстуками, все враз воспряли духом.
      – Как еда?
      – Хорошая, но боязно с ножа-то есть.
      – С завтрашнего дня будете питаться в офицерской столовой.
      Народ возрадовался, на ужин пошли галдя, на официанток не косились, ели все подряд, без ножей. Вечером я сиганул на газон второй раз, провели военный совет:
      – Может, ничего плохого из этого и не выйдет.
      Начальник политотдела оказался великим психологом: нельзя выделять из народа его часть. Теперь мы были в своем коллективе. То, что за спиной стоит очередь и сзади кроют ёбом, успокаивало. Оглянешься: все в порядке, с подносами через головы лезут. Еда тоже привычная: свекла варёная, яйцо под майонезом. И плешивые начали нравиться, безобидные ведь мужики, с трибуны не матерятся. Мы уже об учебе не думали, стало ясно – нас не убьют, в Китай не пошлют, ну, читай, помучай лекциями. Уже и Голуб начал придремывать, поглаживая пузо. Конспектировать перестали.
      На третий день ясность внес полковник в генеральских туфлях (что означает – на генеральской должности). Разъяснил, что мы здесь находимся в распоряжении Военного Отдела ЦК КПСС, Управления спецпропаганды и ведения психологической войны. Но так как мы попали, наконец, в нормальные условия, то могли выдержать все, что угодно, благо, иммунитет к знаниям был железный. Однако, к нашему ужасу, в конце дня начали проверять конспекты. У некоторых не было нарисовано ничего, кроме голых баб; у домовитых ещё письма женам; Хабаров, тот любил рисовать солдатскую задницу со свисающим членом над унитазом. И эту публику бросили на борьбу с империализмом. Но, думаю в Ленгли сидела такая же, иначе бы они в 1985г. не договорились. Попробуй договориться с тем же японцем, который все принимает всерьез.
      Нам вправляли о том, что мы являемся бойцами психологического фронта и будем вести борьбу с империализмом, а для этого надо тренироваться в своих коллективах. Услышав об этом, каждый вспомнил свою часть и загрустил. Как их доведешь после всего? Чтобы народ действительно восстал брат на брата, людей нужно ссорить на почве еды, а не работы. Я таки сумел натравить всех прочих на узбеков, когда в столовой пошел слух о том, что узбеки едят котлеты, а остальным дают разваренную, и притом не порционную говядину. Народ загалдел. А когда ещё вынесли миску котлет, заранее зажаренных в санчасти, народ начал роптать. Узбеки в кои-то веки вздумали отмахиваться, это их и сгубило. Началось побоище. Майор Гришин – дежурный по части, несусветный дурак, вместо того, чтобы уйти в курилку, решил вмешаться. У него сорвали пистолет вместе с кобурой и бросили в туалет. Три дня откачивали, пока нашли. Он все это время писал объяснительные и плакал. У некоторых закралось подозрение, не сам ли украл, тем более,что тот путался в ответах на простые вопросы.
      – Так слева сорвали или справа?
      Добро, ещё с кобурой.
      Я в таких случаях никогда не вмешивался, знал: потерпевших доставят в санчасть, а зачинщиков – ко мне в комендатуру. Гришин вообще был чмошный; один прапорщик дочиста обобрал его каптёрку. Как-то ходит он по площадке:
      – Они тут вчера висели…
      – Кто висел?
      Отмахивается. Наконец, сам командир части заинтересовался:
      – Кто висел-то?
      – Да штаны мои. Кто-то украл.
      Когда садились в мотовоз – сразу засыпал, как и на любом совещании. Не знали куда деть – не пил, не курил, выгнать со службы за «аморалку» нельзя, все исполнял честно, но наоборот. Раз вырыл траншею под кабель глубиной 4 метра. Или он «косил». Отправили в Москву, туда сплавляли самых отпетых дураков. Майор Коробко трахал его жену, говорил – такая-же.
 

      Закат полигона неразрывно связан с личностью майора Кобелева. Глаза голубые-голубые, по-детски бессовестные. Сам он не был склонен к питию, но благодаря спирту успешно убирал конкурентов по расхищению воинского имущества. В том числе и командира полка Захарова, которого он споил и уволил. Чуваш оказался недалеким. Воинский путь Кобелева был прям и доблестен. Безо всякого военного образования, он за спирт купил майорскую должность начальника МТО. Там, на складе, были даже медные гвозди и круги воска. Кобелев сперва не знал куда все это деть, пока не наступила эпоха кооператоров.
      Перестройка окончательно подорвала материально-техническую базу РВСН . Вековые свалки вдруг оказались Клондайком цветных и редкоземельных металлов. Сначала разграблению подверглись заброшенные старты, потом в ход пошли и боевые. Эту жилу открыли государственные преступники, начавшие продавать кабель корейцам. Первыми пали магистральные кабеля СНЭСТ, СМК ПВБ и СМК ПВК и другие. В караулах солдаты рубили кабеля на рельсе пожарным топором на куски сантиметров по тридцать. Обрубки бросали в бочку и поджигали. Полихлорвиниловая оболочка и смола выгорали; оставался медный провод, который перевозили на 141-ю площадку, находившуюся в распоряжении начальника штаба полка Гриднева (кличка «Слива»). Сначала там была бахча. На площадке испытывали пироболты, и он на этом поднялся, потом обустроил небольшой медеплавильный заводик – изготовлял медные слитки, насыпая внутрь для веса кварцевый песок, и продавал корейцам. Жены из экономии он не заводил, у него не было даже гражданской одежды. Когда прибыли иностранцы и всем приказали явиться в штатском, он прибыл в рубашке без погон и форменных брюках. Командир полка орал:
      – Тебе что, тридцатку дать, чтоб ты себе штаны купил?
      Сами иностранцы смеялись над этими наивными попытками скрыть военный характер советских космических программ. Раздавали альбомы с цветными фотографиями, сделанными со спутников, на которых были видны все военные объекты. Резкость изображения была такая, что блестели даже звездочки на офицерских погонах. Глядя на толпы людей в черных робах и солдатских ботинках, бредущих в пятидесятиградусную жару, шпионы из ЦРУ недоумевали: неужели и здесь у них зэки? Один дотошный француз подошел к «гражданскому» в черной робе и на хорошем русском спросил:
      – Сколько тебе, сынок, до дембеля осталось?
      «Сынок» расплылся в улыбке:
      – Восемь месяцев.
      За что получил жевачку и презерватив. Жвачку он съел, а презерватив надувал к вящей радости товарищей.
      Гриднев жил за пайковые на 20 рублей в месяц. Когда было трудно с финансами, «Слива» ходил в наряд через день, ел на кухне. Наряды продавались прапорщиками, не хотевшими идти на кухню. Все, собранные им за жизнь деньги , отнял у него Гайдар, введя в России новые тысячерублевые купюры. А Слива в Казахстане об этом не знал, так как пил немилосердно. Когда хватился – было уже поздно.
      Будучи начальником тыла, Кобелев нашел другую золотую жилу: крышки от с аккумуляторных контейнеров. Из этих крышек он изловчился собирать гаражи. Так как этих крышек на полигоне валялось несметное количество, он набивал ими товарные вагоны и отправлял на историческую родину. Кто-то из проезжающих мимо Оренбурга однополчан обнаружил вдоль железной дороги километровый забор из аккумуляторных крышек. Это были знаменитые Кобелевские гаражи. Кроме гаражей, он шестерым брательникам построил в Оренбурге по частному дому. Благополучно перевез туда оставшееся складское имущество, даже холодильники из караулов (не побрезговал и аммиачными), и уехал сам, женившись на Отичевой.
      Под конец, когда все повалилось, ночью в казармах в дежурных бросали сапогами и табуретками (куда-нибудь в автороту офицеры боялись и заходить); меня за большие подношения приглашали в казармы – проводить подъём. Я один мог заставить чеченца или узбека мыть полы. В гарнизоне дисциплина держалась на комендатуре.
      Когда в 1987г. командиру полка на совещаниях стали задавать вопросы, я понял: служить дальше бессмысленно, и начал «линять». Среди офицеров тоже господствовали дембельские настроения. Служба считалась за бесцельно прожитую жизнь. Отсюда – такое наплевательское отношение к служебным обязанностям. Больше всего меня заботило получение квартиры в Чернигове. Тогда я ещё не подозревал, что судьба сведет меня с украинской армией.
 

      Из воспоминаний безработного разведчика
      Здание ГРУ – «Аквариум» – напоминает несколько подросший киевский универмаг «Украина», каким он был до реставрации: «стекляшка», мутные окна, разве что потолки пониже. Адрес: Залещенский переулок. Вокруг хрущевки с частными гаражами и плетнями. На Ленгли совсем не похоже. Порядки, как в обыкновенной воинской части – проходной двор. Ворота черного хода открыты настежь. Когда подъезжает машина, водитель показывает пропуск, солдат опускает натянутую цепь. Сходство дополняют побеленные бордюры, да неровный асфальт.
      – Где у вас тут людей сжигают?
      – Пошли посмотришь.
      На поверку крематорий оказался обычной котельной, два замурзанных «эфиопа» топят углём. Там же, снаружи, и испражняются.
      На КПП стоит солдат-разгильдяй, вооруженный штык-ножом; пряжка ремня на уровне гениталий, сшибает сигареты:
      – У вас не найдется закурить?
      Мой спутник отодрал беднягу немилосердно:
      – Еблан ушастый, ремень подтяни!
      Тот демонстративно подтянул ремень на живот, он тут же сполз на прежнее место.
      В подтягивании ремня есть своя специфика: «затянуть» и «подтянуть». Если подтягивает со спины – значит глубоко тебя не уважает. Должен снять и укоротить ремень.
      – Узнаешь? Как у нас в штабе?
      Дисциплина исчезает мгновенно. Стоит только найти «бычки» у кабинета командира полка, чтобы понять – сели на голову.
      Лифт до третьего этажа не включается, на него и ниже поднимаются пешком, мышцы качают. Это называется заниматься спортом. Мы поднялись на пятый этаж: в коридорах воняет мочой и окурками, в туалетах курят. В бывшем кабинете Резуна, обычный «блошатник»: конторская мебель желтого цвета, на десяти квадратных метрах ютится куча народа, раздевают на компьютерах баб. Живые – необъятные «мамки»-переростки, жёны подполковников и полковников, работают писарями. Все заняты сбором информации – кто куда поедет.
      – Вот Петровы второй раз едут в Германию. Сколько же он дал?
      Стремятся уехать хоть «легалами», хоть «нелегалами», согласны на любую работу, даже помощником военного атташе – бумажки выносить. Как известно, работать лучше всего не только под прикрытием дипломатического статуса, но и в стране, не имеющей развитого законодательства против шпионажа, например в Японии. Украина пошла по этому прогрессивному пути, в стране до сих пор нет закона о разведке и контрразведке. Шпионаж с её территорий против третьих стран практически не наказуем.
      Выше всего из стран пребывания ценится Бенилюкс. В цивилизованных странах никакой контрразведки нет и в помине. В США никто особенно не рвётся. Над страной все ещё витает дух маккартизма, американцы относятся с подозрением к грязному ремеслу шпионов. Несомненно, подлинной Меккой шпионажа остаются нейтральные Австрия и Швейцария. Там, наверное, даже на дверях пишут «резидент». Уважаемый человек, на тусовки приглашают. Шпионы выгодны экономике страны пребывания. Они не только живут в отелях, но и фирмы открывают, счетами пользуются.
      Ах, как можно было бы развернуться в подобных условиях в прежнее время! Открыть совместное предприятие, например китайский ресторан. Туда бы приходили только «свои», есть палочками могут лишь очень экономные люди, так как процесс еды прекращается отнюдь не с насыщением, а с утомлением рук. Ресторан играет чрезвычайно важную роль в жизни разведчика, поэтому лучше ходить в свой – там кормят в кредит, да и безопаснее. Явишься на встречу с агентом со своей бутылкой (так дешевле), закажешь два стакана и «колу» – у официанта глаза на лоб.
      – Рашен?
      Казалось бы, «козла» пять лет учили, на чем попался.
      Последнее место в списке приоритетов занимает Чехия. Восточнее Словакии ехать никто не хочет. Желающих отправиться шпионом к талибам или в Узбекистан я тоже не обнаружил. Представляете, что прежде означало оказаться военным атташе где-нибудь в Уганде. В 1994г. была попытка развернуть агентурные сети и на территории Украины планировалось создать даже три резидентуры: в Днепропетровске, Львове, Чернигове. Когда начальнику ГРУ додумались показать смету, он отхлестал инициаторов папкой по роже:
      – Беду накличете!
      Было какое-то решение «Бени» (Ельцина) на предмет того, чтобы выделить средства «в рамках общего бюджета». Кому это прийдет в голову перераспределять смету и из Парижа ехать нелегалом в Днепропетровск?
      На приеме в российском посольстве в День защитника Отечества, 23 февраля, выяснилось, что российская сторона сокращает аппарат военных атташе в Украине. Вместо трёх: сухопутного, военно-воздушного и военно-морского, останется один на три государства: Украину, Белоруссию и Молдову. Их основные функции – производить полагающиеся по договорам проверки – отныне будут переданы специальным выездным комиссиям. Кто-то ушлый посчитал, что приехать на неделю, напиться, натрахаться всласть, обойдется дешевле, заодно и проверят. Содержать балбесов, чтобы они здесь пьянствовали и по бабам таскались становится для казны накладно. Как-то в поезде, я совершенно случайно столкнулся с одной такой делегацией, возвращающейся в Москву. Генерал-полковник в фуражке, спортивных штанах и форменной рубашке; вокруг такие же полковники. Запаслись салом (у всех тёщи на Украине) и начали пить. Обрыгали все, что только могли, раздевали проводницу. Наконец, часов в 12 ночи, на пограничной станции в вагон заявился российский сержант милиции и разогнал всех по купе. Фуражка с двуглавым орлом ещё долго валялась в коридоре.
      Франция, где до недавнего времени пребывал рассказчик, не относится к странам, в которых разведчику работается легко. Первый вполне современный закон против шпионажа был принят в ней ещё в 1886г., следствием чего явилось вскоре дело Дрейфуса. К счастью, в те годы, да и сейчас, основным объектом приложения усилий французских спецслужб остаются их немецкие соседи. Даже антиамериканская политика Де Голля не изменила этого стереотипа.
      В начале 70-х годов была популярна загадочная шутка-вопрос, предвосхитившая многие сообщения «армянского радио»:
      – А Жорж Помпиду свой человек?
      Действительно, голлизм без Де Голля был нелепейшим явлением. Основная охота за источниками информации происходила тогда в кругах «Объединения в защиту республики». Социалистов вербовали уже с опаской, а на предмет «наших друзей» из лагеря коммунистов имелся недвусмысленный запрет. В этих угодьях монополию имела французская контрразведка.
      Вербовка лишь изредка происходит исподволь. Обычно действуют нагло, напролом, почти в открытую. На сбор дополнительных сведений об «источнике» часто нет ни времени, ни даже возможностей, паче такое желание возникнет. Не беда, если кто-то откажется – всегда найдутся желающие исполнить свой интернациональный долг по минимальным расценкам два-три раза в месяц, в основном машинистки. Чтобы там ни писали газеты, обычные гонорары осведомителей весьма невелики и не превышают таксы преуспевающих проституток: двести-пятьсот долларов США в переводе на тогдашний курс франка. К чести французов, они брезговали подобными неприличными предложениями. В Средиземноморье имеет смысл вербовать левантийцев; самое надежное– армян, они всегда дома. Иное дело – «честные сделки». Фермеры охотно продавали упавшие на их землю обломки военной техники, частные фирмы по сходной цене уступали технологии «двойного применения».
      Тогда, да и сейчас, в 90-е, штаты советских (российских) представительств были заполнены офицерами ГРУ и КГБ. Резидент пребывал в должности третьего секретаря посольства; военному атташе была придана целая группа помощников. КГБ узурпировал торгпредство, которое ничего не покупало и не продавало, так как не было ни возможностей, ни способностей, ни желания. Вся эта публика теснилась в столице, наступая друг другу на пятки. Конкуренция была жестокой, каждые десять дней надлежало отправлять в Центр отчет, содержащий все новые разведданные. Однако покидать Париж никто не решался. При повальном пьянстве, вызванном, несомненно, обстоятельствами оперативной работы, свирепость французской полиции и жандармов к нарушителям дорожного движения была чревата самыми далекоидущими последствиями. Так что проштрафившийся вполне мог оказаться где-нибудь в Даль ВО – заниматься боевой подготовкой разведгрупп. Поэтому, когда расказчик добрался до Бреста и снял видеокамерой стоящие у набережной подводные лодки, это было оценено, как крупный успех. На палубу пускали всех желающих, поэтому «для маскировки» он поставил там жену и ребёнка. Сколько бы ни говорилось о прогрессе технических средств, пока существует бюрократия, последнее слово остается за человеком – носителем информации. Как нас инструктировали по подобному поводу:
      – Сколько бы американские спутники ни передавали снимки военных кораблей, строящихся в Киеве на заводе «Ленинская Кузница», до тех пор, пока эту информацию не подтвердит агенту «источник», она будет считаться предварительной.
      И тут же добавляла:
      – А вы за три года не выявили ни одного контакта.
      Прежде, отсутствие «Интернета» позволяло вполне безнаказанно изобретать даже ТТХ новых видов боевой техники, на чем сейчас можно элементарно погореть. Дурак Айвазовский мёрз, маслом писал ориентиры для австрийского флота. Интересно, сколько на этом поимел его брат-консул? Вообще, все необходимые данные брались и берутся из открытой печати. Поскольку в СССР они составляли предмет государственной и военной тайны, привилось мнение, что публикуемые сведения содержат значительную примесь дезинформации. Как пример приводился тот факт, что американцы умышленно скрывают объём топливного бака крылатой ракеты «Томагавк», что позволяет им приводить завышенную дальность её полета. Однако бомбёжки Югославии опровергли и этот вывод советских аналитиков.
      В ГРУ действует неписаное правило: «Не неси информацию, не перенапрягай руководство». Как объяснял мой и ныне здравствующий коллега, дослужившийся до чина полковника и ещё в 1997г. подвизавшийся на аналитической работе в Управлении:
      – Что я буду читать все эти «сведения»? Я же сам такие писал.
      Если страна построена на обмане, почему в разведке дела должны вестись по-другому. Все норовят влезть в кормушку, не вытирая ног.
      На первый год пребывания в стране разведчику ставится задача – приобрести хорошую машину. Ещё не так давно это была наша «Лада» (чтобы на запчасти не тратиться).
      На второй – обзавестись приличной электроникой, бытовой, разумеется.
      На третий – поднакопить деньжат, если не на квартиру в Москве, то хоть на дачу в Подмосковье.
      Орденами разведчиков награждали разве что в СССР и в нацистской Германии (ввиду дефицита конвертируемой валюты). Принято считать, что профессия разведчика в военное время опасна… А солдата на передовой? Его даже не судят перед тем, как убить. При хорошем стечении обстоятельств, каждый мог раскрутиться на «Красную Звезду». Побыл три года в стране пребывания: если нигде не нагадил, никого не задавил на машине с посольскими номерами, потом мог рассказывать внукам, как добывал секретные сведения. Личное мужество разведчика заключается в стойкости к соблазнам западного мира.
      Прежде, машина и квартира, входящие в джентельменский набор разведчика, приобретались ещё из легальных источников – за зарплату. Пребывая в загранкомандировке, «нелегал» получал 12,5 рублей «командировочных» в день. Но и тогда воровали не меньше. Ввиду отсутствия агентуры, деньги, выделяемые на оперативные расходы, тратились в основном на женщин и спиртное. Горе было женатым, вынужденным ограничивать этот небогатый ассортимент только спиртным.
      Знание языков, в данном случае – французского, позволяет на родине использовать выписываемые за казенный счет журналы, в домашних целях. Спокойно полистать на досуге иллюстрированные каталоги или издания по ведению домашнего хозяйства со штампом спецбиблиотеки и помечтать… Это успокаивает после напряженного рабочего дня. В прежние годы подобная духовная связь с заграницей была ещё весомее, ввиду «железного занавеса».
      Разведчики из различных, даже конкурирующих стран, между собой (за редкими исключениями) живут мирно. В тесной семье шпионов все друг друга знают в лицо и не откажут собрату в помощи. В силу вступает инстинкт самосохранения. Если Иванова (Джонса) выдворят из страны, может случиться, что завтра уволят и тебя – за ненадобностью. Особенно озабочены сокращением штатов русские и китайцы. В настоящее время приемы работы советских спецслужб добросовестно повторяют китайцы, прямо-таки толпящиеся на рынках шпионских услуг. Им случается попасть за границу один раз в три поколения и они прилагают все усилия, чтобы обеспечить и себя, и детей, и внуков, хотя бы дополнительной миской риса.
      Поэтому китайскому военному атташе некогда заниматься разведкой. Да и скудость бюджета не позволяет. Жестоко страдая от экономии, он отъедается только на приемах, курит дешевые сигареты без фильтра, набивается в гости. А его супруга в это время возит из Китая на продажу плисовые ковры ужасающей расцветки. Как-то китайский коллега подарил моему товарищу, в бытность того в Париже, скатерть. По его меркам это был роскошный подарок, у нас на базаре такая скатерть стоит доллара три. Наш оказался смышленым и купил у китайца для тещи ещё несколько ковров. После чего всегда мог на того расчитывать. Не тот нынче китаец пошел, в посольстве КНР в Киеве нет даже цитатников Председателя Мао. Но положение китайского атташе ещё не самое худшее. С вьетнамским или северо-корейским коллегой иностранные журналисты даже общаться брезгуют. А тому в Пхеньяне за нерадивость могут и голову снять. Остается купить у русского, по сходной цене, какой-нибудь секрет. В ходу, например, ядерные технологии пятидесятых годов. В Австрии рынок подобных секретов функционирует, как у нас книжный на Петровке. Современный мир построен в том числе и на торговле военными технологиями.
      Весной 1998г. в Украине удалось провернуть подобную операцию и опять с китайцами. После долгих уговоров удалось наконец сбыть с «Южмаша» технологию ракет на жидком топливе. Увы, все сорвалось из-за ретивости местных «внуков Дзержинского». Вместо того, чтобы продавать военные секреты, пока на них есть хоть какой-то спрос, они взялись их защищать. Местное УСБУ «накрыло» китайцев с поличным, в тот момент, когда им через забор перебрасывали пакет со светокопиями чертежей, исполненными на допотопной «Эре». Разразился скандал, обе стороны отрицали получение денег. Как известно, китайцы в делах мелкого и среднего масштаба, например, перебежчикам, норовят заплатить юанями. Вывозить их из КНР запрещено, остается покупать китайские же товары. Кончилось тем, что начальника областного УСБУ сняли с должности, хотя перед этим он уже видел себя Председателем.
      Согласно Роберту Виннеру, закрытых систем нет. То же наблюдается и на стороне противника. Посольство Франции в Украине снаружи осаждено выходцами из Экваториальной Африки. Обладатели паспортов пытаются прорваться в Европу. Особенно это впечатляет в декабре, перед Рождеством. Бедные африканцы на холоде становятся не то, что черными – синими. Охранники из Gendarmerie National (летом – в колониальной форме: шортах и рубашках с короткими рукавами) на все вопросы отвечают с улыбкой:
      – Не понимайт.
      Падла, кинуть бы тебе гранату под ноги, чтобы не даром получал надбавку в неразвитом государстве.
      Внутри все справки платные – 5 долларов. Как-то я зашел проведать старого прятеля Мишеля Бучинского, заплатил. Девушка в окошке на безукоризненном украинском отвечает:
      – Приём с 10 до 12.
      К счастью, из-за угла выполз сам Мишель. Я с него содрал пятнадцать долларов за три визита. Он поначалу пробовал открутиться:
      – Можно я франками отдам, по курсу?
      Жучара… Общаться с ним было одно удовольствие.
      – Я за рулем, пить не буду. А ты будешь пить кофе?
      – С коньяком?
      Красноречивая пауза. Странная у нас была дружба. Как-то Мишель прицепился:
      – Познакомь меня с бабой.
      Нашел я ему одну – работала в Генеральном штабе у Лопаты. Начались домогательства. Как она мне потом докладывала:
      – Привез бутерброды с ветчиной и сыром, бутылку французского вина, кислого, как уксус. Драл меня всю ночь, утром слинял. Я пошарила на тумбочке, думала, хоть денег оставит. Куда там! От отвращения и вина меня ещё неделю тошнило.
      Иностранные бойцы невидимого фронта не меньшие прохиндеи, чем наши. Кидалам до них далеко. Как-то я раскручивал Мишеля на 10 тысяч долларов – «на развитие движения». Оказалось, что у них за такие деньги будут стоять насмерть. Сначала он ссылался на забастовку Аир Франс, мол, курьеры не могут добраться. Потом возникли сомнения, как он сможет меня проконтролировать, то есть не скажу ли я кому-нибудь ещё, что он дал мне деньги. Кончилось тем, что он их, по всей вероятности, присвоил, сам расписался в двух ведомостях. Пусть в Сюртре Женераль поинтересуются, было ли выплачено кому-то на Украине в 1994г. 10 тысяч долларов США? В общем, попросить денег, это лучший способ отвертеться от домогательств шпиона. Он объяснит, что во внутренние дела страны не вмешивается и слиняет.
      Австрийский военный атташе с итальянской фамилией прочел мне злобную лекцию о вреде киевской воды:
      – У меня от вашей неё даже волосы из ушей растут.
      Весь его кабинет, кроме компьютеров, был уставлен бутылками с питьевой водой. Ее доставляла в числе прочих товаров для посольства венская фирма Zdenko Dvorak. Судя по объемам поставок, дипломаты приторговывали или оказывали кому-то широкомасштабную гуманитарную помощь. В Киеве долгое время действительно было трудно с пищей для шпионов. Госдепартамент США официально предупреждал работавших здесь американцев о том, что их медицинская страховка не распространяется на пищевые отравления, вызванные местными продуктами. Хотя мой друг Мишель вовсе не скрывал своего восхищения украинской кухней:
      – У вас в сырокопченой колбасе 15% мяса. У нас так не получается. В этих технологиях вы нас значительно опередили.
      Поэтому другой мой приятель, Иван Лозовой, первоначально питался в «Лыбеди». Ему шеф-повар за пять долларов в день специально готовил завтрак, обед и ужин. Но скоро научился пить водку коммерческого разлива и закусывать вареной колбасой с батоном под майонезом.
      Ныне ситуация значительно улучшилась. Уважающий себя шпион может зайти в «Националь». Публика там солидная, «авторитетов» не пускают, в основном нардепы, чиновники кабмина. Цены социально умереные, официантки дородные, продукты из Кировобада. На входе – СБУ. Приятно, что тебя будут слушать нормальные люди, а не менты, как где-нибудь в «Днепре». Разве те поймут, на что ты намекаешь? Они смотрят, сколько ты дашь. В зале сразу видно, кто есть кто. Наши жрут, ломают окорочка с рисом или вермишелью. Иностранцы долго и нудно пьют кофе – сказывается австрийская закалка. Неправда, что советских разведчиков в войну немцы узнавали по стандартному берлинскому произношению; лучшие кадры советской разведки говорили с ярко выраженным венским акцентом.
      Мелькнула и у меня мысль Родиной торгонуть, от безденежья уступил бы даром. Но у атташе угроза терроризма вызывала глубокое отвращение. Так и сказал! И тут же дал водителю новенькую стодолларовую купюру – на бензин. Подумалось: это была бы моя.
      То, что нас никто больше не любит, стало для меня откровением. Перед лицом такого равнодушия Запада, что оставалось, как не обратить свои взоры к Востоку. Тем более, что старшее поколение разведчиков живо помнило блеск недавнего прошлого.
      Во время визита Шах-ин-Шаха Ирана Магоммета Реза Пехлеви в Москву, его супруга, Шахиня Сорейа, привезла с собой целый «Боинг» придворных и дворцовой обстановки. Верная гигиенической традиции восточных караван-сараев, где можно найти только то, что сам потерял, она распорядилась вынести из предоставленной шахской чете резиденции всю движимость и обставила её заново собственной мебелью и коврами. При прохождении паспортного контроля и таможенных формальностей произошел казус: далеко не все из женского персонала имели паспорта. Ответственный чиновник иранской стороны совершенно спокойно объявил:
      – Это рабыни шахини, её собственность. Какие у них могут быть паспорта? Вы же не требуете паспортов у прочего имущества.
      Возник переполох, доложили Громыко. Как-никак, Советский Союз был членом Конвенции от 1956г. по борьбе с рабством. С учетом особого характера советско-иранских отношений и ввиду угрозы международного скандала, тот распорядился закрыть на это глаза. Рабынь пропустили на территорию СССР без надлежащих формальностей.
      Оказалось, что сейчас, спустя двадцать лет после исламской революции, страна погрязла в ревизионизме. В современном здании иранского посольства на Институтской улице рады каждому свежему человеку. Посетителей пускают внутрь без проблем, чего не скажешь о представительствах иных «демократических» стран. Сказываются последствия американо-израильской блокады. За несколько лет иранцам удалось провернуть разве что вечер национальной музыки (на пять нот, поэтому необычайно монотонной) и выставку-продажу иранских товаров, где наибольшего внимания заслуживал изюм. Более серьезные деловые инициативы то ли кем-то пресекались, то ли просто не находилось до них охочих.
      Поэтому имелись основания предполагать, что наша весьма экстравагантная идея – открыть в Киеве совместный украинско-иранский исламский университет с углубленным изучением фарси и мусульманского права, найдет понимание и поддержку. Для начала нас бы удовлетворило и приглашение иранской стороны посетить с рабочим визитом Тегеран (за её счет). По уровню шпиономании современный Иран вполне сравним с СССР 50-х годов. Увы, действительность развеяла наши мечты. Господин, как его, Аль-Мараджи, Аль-Фараджи, только что не Аль-Капоне, два с лишним часа прогружал нам о сущности мусульманской этики, пока, наконец, курносая девушка славянской внешности в длиннополом халате цвета фукси и хустке, повязанной до бровей, подала сладости. Чай в наперстках, сахар с волокнами упаковочного мешка, начали слипаться глаза. Разговор завершился констатацией в смысле «хорошие вы ребята, но не шииты». На прощанье нам подарили портрет Аятоллы Хомейни и зеленое знамя Пророка, но обстановка была уже далеко не той, что наблюдалось в Тегеране в феврале 1979г. Формально все оставалось прежним. Местные и спутниковые телевизионные каналы в посольстве официально не принимают, довольствуются видеозаписями национальных программ. Секретарша в приемной восседает в предписанном черном покрывале. Однако, после работы я встретил её на улице в совершенно ином обличье. Она забрала дочь из детского сада и щеголяла в мини-юбке такой длины, какую рискнет одеть далеко не каждая азербайджанская женщина, даже находясь за рубежем. На другой день она сменила юбку на облегающие джинсы. Стоит восточной женщине хоть раз увидеть жену повелителя полуголой, пусть даже и на картинке в журнале, она тут же начнет раздеваться сама. И никакой исламский фундаментализм её не остановит. Во всяком случае в Турции, если судить по тому, как одевается госпожа Тонсу Челер.
      Когда в ответ на какие-то американские действия мы предложили собрать у стен МИДа небольшой митинг протеста под подаренным нам зеленым знаменем Пророка и портретами Аятоллы Хомейни, в посольстве переполошились. Там боялись ответной реакции украинского МИДа (как-будто бы такая хоть раз последовала).
      Довелось мне иметь дело и с одним сирийским дисидентом, боровшимся с режимом Хафеза Асада. Бывший коммунист, а ныне лицо без гражданства, доборолся до того, что окончил в Киеве Сельскохозяйственную Академию, живет в Белой Церкви, выращивает свиней и картошку. Приезжая в Киев, побирается по различным гуманитарным миссиям. Забыл родной язык, разговаривает по-украински, но снедаем тоской по Родине:
      – Родственников бы повидать…
      – Письмо напиши.
      – Там таких писателей не любят. Если они его получат, их сразу посадят в зиндан…
      «Народное бюро» Ливийской Арабской Джамахерии в Киеве состоит из нескольких дипломатов и группы обслуживающего персонала из местных. Однажды некий украинский парламентарий имел в здании посольства долгую и продуктивную беседу. Наконец секретарша сообщила:
      – Господин секретарь посольства Вас сейчас примет.
      Оказалось, все это время «народный избранник» общался с водителем.
      В недавнее смутное время по стране метались тысячи заштатных разведчиков. 1992 год стал судным для огромного числа людей, работавших за границей. Контрразведчики, как-никак, сидели на месте, им было легко адаптироваться к рыночным отношениям. Кто бы мог подумать, что такая романтическая профессия так бесславно окончится. В России в те годы с подозрением относились к бесчисленным выходцам из Украины, возвращавшимся в Москву. Да и основную серую массу «западников» за ненадобностью погнали пинками. Примаков набрал полукровок. В Киеве Скипальский и Ко относились к соотечественникам с подозрением, как к русским шпионам.
      Доставшиеся от ГРУ объекты, например, станцию дальней связи под Киевом, спешно посетили американские эксперты, переписали частоты…
      В криминальные структуры этих потомственных бездельников не берут. К счастью, первоначально в 1991-92гг. строительство ВС Украины вызвало всплеск интереса и со стороны компетентных органов сопредельных государств. Те повторили ошибку своих западных коллег, наслав сюда местных уроженцев. Теоретически, это позволяет лучше постичь страну пребывания, например, ввиду отсутствия языкового барьера. Но лично я никакой пользы от использования соотечественников не видел. Как-то чешский военный атташе, украинец, родом из Закарпатья, пригласил группу полковников из свежеорганизованного министерства обороны с намерением снять с них кое-какие разведданные. Само-собой, кандидатуры «ведущих специалистов» подбирал я. Вся компания напилась в ресторане «Киев» до изумления, что обошлось моему чешскому коллеге недорого, рублей в двести (тогда доллар стоил 20 рублей). Один из полковников, противный, высохший, как скелет, кажется, из железнодорожных войск или строительного управления, хохоча упал в проход между столиками и стал хватать женщин за ноги. Официантки визжали, но не противились – для них это были бешеные деньги. На беду, ему подвернулась и жена южнокорейского дипломата довольного высокого ранга. Миниатюрная дама с визгом бросилась прочь; едва обошлось без международного скандала. Благо, она ужинала в ресторане не со своим супругом и поэтому смолчала. Мы с атташе, боясь быть узнанными, выскочили через задние двери. Он ещё был недоволен:
      – Сергей, кого ты мне подсунул?
      – Ты же хотел перепродать данные ЦРУ. Вот я тебе и дал специалистов.
      На этом его карьера разведчика здесь заканчивалась. Он со мной, правда, здоровался, но разговоров избегал.
      В представительстве Польши, долгое время носившем вывеску «Посольство Республики Польша в Киеве», нашу беседу долгое время записывал на диктофон какой-то гад из «двуйки». Не успел я выйти, как он прибежал вновь:
      – Давайте повторим.
      – ???
      Диктофон у него оказался тайваньский.
      – Можно я ещё раз запишу?
      – Как ты мог, ты же из «двуйки» (второго отдела польского генерального штаба). При Пилсудском тебя бы за такое сразу упекли.
      – Я тебе дипломат куплю.
      Бежал за мной до Владимирской улицы.
      – Сергей, достань мне два бака солярки – до Польши доехать.
      – Ты же шпион.
      – Какой я шпион, я несчастный человек.
      Звали его Томаш Леонек. Он потом служил консулом во Львове; вышибли за бездарность.
      Бурный всплеск украинского патриотизма зимой 1991-92гг. не произвел на моего польского коллегу ожидаемого впечатления. Глядя на многочисленную толпу на площади Богдана Хмельницкого, он со знанием дела резюмировал:
      – Ничего, у нас в Польше тоже такое было в 1918г.
 

      В середине восьмидесятых КГБ в провинции жил своей странной, призрачной жизнью. Райотделы областных управлений состояли из начальника, его секретарши, нескольких оперуполномоченных, водителя и дежурных. Численность отделов и их размещение находились в зависимости от значимости места расположения. Следы былого, уходившего своими корнями в первые послевоенные годы, были ещё различимы в таких, некогда стратегических пунктах, как Нежин, Фастов, Белая Церковь или, скажем, Лида, Гродненской области, Белорусской ССР. Старые здания райотделов были, как правило, одноэтажными, с фрагментами глухого забора и воротами. Внутри, за толстыми стенами, под сумеречными сводами, прохладный даже в жару воздух, казалось, был пропитан канцелярской романтикой минувшего. Тогда мне это импонировало. Власть, тайна, меланхолия… Вряд ли кто-то из тогдашних начальников райотделов лично пережил хрущевское избиение кадров времен Серова, но память о былом всевластии хранилась свято. Мой начальник Анатолий Иванович (в дальнейшем, я буду упоминать всех коллег под этими, ни к чему не обязывающими именами-отчествами), сокрушался на предмет пределов собственной компетенции:
      – Прежде начальник райотдела был человеком, мог позвонить секретарю райкома, мол, подойди, поговорить надо. Теперь уже наоборот…
      К этому времени в области даже «изменники родины» – бывшие полицаи, перевелись. А ведь их хранили, как неприкосновенный запас и брали только тогда, когда здоровье начинало внушать опасения, что они не доживут до суда. До сих пор помню этот альбом с фотографиями лиц, находившихся в розыске: маленький, красный; половину снимков в нем составляли полицаи, другую – перебежчики нового времени, например, сошедшие с круизных лайнеров где-нибудь за границей. Состояние архивов немецкой оккупационной администрации позволяло с легкостью выловить всех и сразу. Ещё во времена Сталина многим из них, как и партизанам, уже раз впаяли по 25 лет. При Берии мало кого расстреливали, справедливо полагая, что за это время как-нибудь разберутся и, если невиновен, отпустят. Неприязнь Сталина к партизанам тогда была для меня загадкой. Казалось бы, «Партизаны и партизанки. Народные мстители…» (из знаменитой речи товарища Сталина) и все такое прочее. Тем не менее, партизан охотно сажали после войны, в основном милиция, за различные бытовые преступления; сказывалась приобретенная в годы войны привычка брать чужое. Политическая подоплека была одна: зверство над мирным населением. Партизаны выполняли грязную, но нужную работу: расправлялись с возвратившимися к мирному труду окруженцами, представителями новой власти. Каждый человек, сотрудничавший с режимом, сознавал, что он обречен. Крестьян партизаны облагали непосильным продналогом, принуждали гнать самогон. Если бы не они и ответные репрессии немцев, жить на оккупированной территории было бы вполне сносно. Немцы распустили колхозы, роздали скот, поощряли частнопредпринимательскую деятельность. Те, чьи дома в 1941г. сожгли за сотрудничество с партизанами, к 1943г. успели отстроиться.
      Новые райотделы в индустриальных центрах, развившихся в 60-70 гг, размещались, как правило, на первых этажах многоквартирных домов, в лучшем случае – с двумя выходами. Отдельные, малозначительные в оперативном отношении сельскохозяйственные районы, такой, как, например, Сквирский, сохранили даже романтическую должность уполномоченного. Прежний сталинско-хрущевский уполномоченный по району имел в своем распоряжении целый аппарат, узел связи, взвод солдат войск МГБ. В целом, структура КГБ полностью противоречила мнению Троцкого о том, что «уездные» ЧК на Украине … (дальше я дословно не помню, но общий смысл в том, что вредят делу революции, поскольку не укомплектованны достаточно проверенными кадрами и заняты в основном спекуляцией).
      Райотдел был низовой структурой КГБ, всей своей жизнью он был погружен в гущу народную. Именно на этом уровне осуществлялся непосредственный контроль за умонастроениями населения. Каждый оперативный работник курировал ряд предприятий. Целям непосредственного сбора информации служили «источники». Количество находящихся на связи колебалось до полутора десятков, в зависимости от числа объектов. Прежде всего, надлежало охватывать всяческие конторы со смутными названиями и неопределенным родом занятий. Сейчас их место в хозяйственной жизни заняли всевозможные «юридические лица». Наиболее перспективными считались предприятия, подчиненные какому-либо ведомству в Москве, и имевшие выход за границу. Значительный процент работавших в них составляли евреи. Украинским национализмом как таковым, органы КГБ на местах (я имею в виду центральной Украине), практически не занимались ввиду отсутствия оного. Основным объектом оперативной деятельности были «сионисты проклятые». Вторым – религиозные секты различного направления, в основном – баптисты. Встречи с каждым «источником» происходили не чаще трёх-четырех раз в месяц, и после каждой надлежало подавать руководству письменный отчет с замечаниями на предмет дальнейшей разработки. Сведения, поставляемые «источниками», часто не блистали ясностью.
      – Понимаю, что что-то антисоветское, но что именно – никак не пойму.
      Ясно, что в подобной обстановке за работу приходилось держаться зубами. Со временем, где-то с шестидесятых годов, ввиду развития правозащитного движения выработались определенные приемы работы. Отбор кандидатов в правозащитники производился очень тщательно, так как от этого, случалось, зависела дальнейшая карьера и самих оперработников. Представляю, с каким содроганием, или наоборот, спокойно, отбирали во «враги народа», когда от случайности выбора зависела жизнь. Говорить о каких-то конкретных методах не приходится. В работе с людьми все зависит от нюансов, не до конца осознанных закономерностей, образующих восприятие. Это сложно объяснить. Помню, как-то в начале моей карьеры, некий подпольный предприниматель, которого я позднее разобличил-таки как масона (назовем его А.И.), выбирал себе помощника. В числе прочих явился и молодой человек, демонстрировавший явную интеллигентность, сообразительность, искательность и, вроде бы, как нельзя лучше подходящий для данной работы. На мое удивление, барыга был вежлив, но неопределенен:
      – Ну, что скажете А.И.?
      – А что тут скажешь? Лягавый он и есть лягавый…
      Спустя десять лет, я сам давал подобные лапидарные ответы, внутренне осознавая всю их неубедительность для спрашивающих. Но, как объяснить иначе? «Критерием истины является практика» (Председатель Мао).
      События конца восьмидесятых – начала девяностых годов вполне подтвердили эффективность практиковавшихся КГБ методов. Поколение «шестидесятников» оправдало возлагаемые на них надежды.
 
«Ты пиши – пиши – пиши
Клевеща весь век.
Потому что «кагебист»
Тоже человек.
……………………..
…………………….
Для него твои статьи
Хлебушка кусок.
………………………
Их числа не счесть
Потому что «кагебист»
Тоже хочет есть.»
 
      К сожалению, все строфы этой пародии не запечатлелись в моей памяти.
      Правозащитнику лучше было иметь от тридцати до сорока лет. Относительно перспективных лиц более молодого возраста оставался риск того, что они уже были вовлечены в антисоветскую деятельность по месту учебы. Теоретически, при переезде к месту работы, «источников» передавали сотрудникам местных управлений. «Влазить на чужие грядки» в КГБ не поощрялось; оперативник, перехвативший чужой источник, рисковал остаться без тринадцатой зарплаты.
      В этой связи мне вспоминается одна примечательная история. Несмотря на всю её кажущуюся невероятность, я неоднократно убеждался в правоте и правдивости моего источника. В начале шестидесятых годов популярностью среди интеллектуальной элиты Киева пользовался салон известной художницы Ирины Н. В числе прочих, посещал его и рассказчик, тогда молодой МНС (младший научный сотрудник). О существовании салона несомненно было известно компетентным органам, которые использовали его в качестве «хаты». Как-то рассказчик заглянул на минутку по каким-то своим делам и был задержан гостеприимной хозяйкой:
      – Ой, хорошо, что вы пришли, у нас как раз в гостях американец.
      – Мне бы лучше от американцев подальше.
      – Это наш американец, советский.
      «Наш американец» сидел на диване и выразительно скучал; тихий, ничем не примечательный американец. Сопровождал его работник КГБ в штатском. Разговор оживился только тогда, когда заговорили о предстоящем праздновании годовщины Октябрьской революции 7-го ноября 1961 года. Кто-то высказал обычные сожаления по поводу того, что с раннего утра район Крещатика закрывают для доступа. Завхозы и работники ЖЭКов запирают чердаки, опечатывают пустующие помещения. В ходе обмена мнениями, рассказчик допустил фрейдистскую оговорку:
      – Ничего, можно и издалека, например, с крыши.
      Надо объяснить, что наш рассказчик, спортсмен общества «Динамо» КМС (кандидат в мастера спорта) по пулевой стрельбе, как раз разжился дефицитным в СССР ПУ 3,5, попросту оптическим прицелом к снайперской винтовке. Его, как молодого специалиста, послали на склад ОФИ в качестве грузчика, где он и обнаружил стеллаж, наполовину загруженный прицелами. Он обратился к завхозу:
      – Такую бы штуку.
      – А на хрена?
      – Хотелось бы иметь.
      Завхоз взял пару прицелов, присоединил к списку оборудования для лабораторий, и рассказчик присвоил один; через пару месяцев оплатил его, как неликвид, в кассе. Стоил он что-то два с половиной рубля новыми деньгами. Как раз в дни, предшествовавшие визиту, ему не давала покоя мысль, как пристроить прицел к имевшемуся у него охотничьему карабину «Маннлихер-Шонауер» калибра 6,5 х 55. Как известно, «хрущёвская оттепель» привела и к либерализации законодательных норм об оружии. В РСФСР ружья, м/к винтовки, нарезное оружие крупного калибра продавалось практически свободно. Дядя рассказчика, начальник геодезической партии, попросту подарил трофейный карабин племяннику. Тот его, на свою голову, зарегистрировал. Вскоре все нарезное оружие в Украине у владельцев изъяли.
      На удивление, американец выразил живейший интерес к сказанному. Войдя в раж, наш стрелок – спортсмен начал делиться профессиональными познаниями, пояснил, что стрелять надо из глубины помещения, из-за укрытия, например, со шкафа, используя его для достижения необходимого угла для наведения оружия в сторону цели, расположенной значительно ниже. Гости разошлись. А несколько лет спустя, 22 ноября 1963 года, в Далласе был убит президент Кеннеди. Знакомый рассказчика оказался никем иным, как Ли Харви Освальдом. На шестом этаже книгохранилища, за баррикадой из ящиков, обнаружили итальянский карабин «Маннлихер Каркано» образца 1891-38гг. калибра 6,5 х 52, снабженный оптическим прицелом. Что бы ни воображали о себе баллистики ФБР, кучность боя такого оружия, даже на дистанции двести метров, составляет 250мм. А стреляли с восьмидесяти, в угон по машине, двигавшейся с малой скоростью.
      Узнав о смерти Кеннеди, рассказчик тогда здорово перепугался, конечно не из-за своего знакомства с Освальдом: он полагал, что вслед за убийством в Далласе последует Третья Мировая война. Комиссия Уоррена могла замять дело из-за элементарного страха перед ядерной конфронтацией. В пользу правдивости всей этой истории говорит и хронология. Рассказчик поведал мне её прежде, чем в СССР в 1990г. была издана книга Игоря Ефимова «Кто убил президента Кеннеди?», в которой впервые в отечественной культурной традиции упоминается о пребывании Освальда в Киеве. Не могу не вставить свои два шекеля и по поводу показаний некоего Эстерлинга о чешской винтовке калибра 7мм со сверхглубокими нарезами в канале ствола. Даже если и опустить романтические подробности о том, что это оружие, украшенное табличкой с надписью «Кеннеди, 1963», ныне пребывает в бункере Рауля Кастро, следуя этим путем можно предположить, что в ином бункере, где-нибудь в Триполи, на видном месте лежит кинжал с памятной надписью «Цезарь, иды марта» (Помните: «Этот кувшин сделал я, бедный древний грек Дорифор, в 196 году до рождества Христова»?) Дело в том, что подобное оружие действительно было создано в Чехословакии. К началу Второй Мировой войны войска СС испытывали недостаток современного оружия. Вермахт не спешил вооружать всю эту публику, поэтому эсесовцы не брезговали даже подбирать винтовки на поле боя или отбирать у раненых немецких солдат. На этой почве доходило до скандалов. Ситуация изменилась только в 1943 г. после капитуляции Италии, когда части СС получили большое количество итальянских пистолет-пулеметов, превосходивших по качеству немецкие. На пути самоснабжения командование СС пыталось создать свою «карманную» оружейную индустрию в Чехии. В числе прочих проектов, фирмой «Янечек» в Праге к концу 1940г. было создано противотанковое ружье L 11, длинна оружия всего 885мм, ствол конического сверления имел калибр у переходного конуса 11мм, у дульного среза 7,9мм. Начальная скорость пули составляла 1250 м/сек. При скоростях соударения с целью свыше 1100 м/сек, материал пули уже не имеет особого значения; действуют иные законы физики: мягкая пуля со свинцовым сердечником подобного польского ПТР М35 со 100м пробивала броню в 20мм. С достижением достаточно высокой скорости метания, вполне может воплотиться и извечная мечта человечества об экономичных пулях из дерьма. Подобное чешское ружье, только большего калибра 15/11мм, как-то мелькнуло в каталоге чешской экспортной фирмы от 1956г. Данные о L11 были опубликованы в ФРГ в ходе дискуссии на страницах Waffen Leхikon только в 80-е годы, и вряд ли были известны Ефимову, если бы он все это выдумывал или его ввели в заблуждение. Если сравнивать впечатления рассказчика от Освальда и некоторых боевиков УНСО, совершавших насильственные преступления, то Ли Харви таки тянул на буйного. «Глаза мутные, того и гляди пальнет в спину из ракетницы».
      Истории о кладах являются классическими в приключенческом жанре. Я отношусь к скептикам, не верящим в «золото Полуботка» и, наоборот, верю, что «Янтарная Комната» была сожжена самими победителями в Кенигсберге ещё в мае 1995г., когда шел повальный грабеж. Но с некоторыми, вполне реальными, я сталкивался. Клады обычно остаются после людей, которых внезапно и массово истребляют. Убийство семьи помещика Комаровского на Черниговщине летом 1917г. в украинской исторической литературе упоминается как предвестник грядущей крестьянской вольницы.
      Я родом из того исторического места, где началась вторая украинская гайдаматчина 1918-22гг. Нынешнее село Трудовое прежде именовалось Белоцерковка. Комаровских убили не местные крестьяне, а пришлые из Добрянки, родом «кацапы». Выходцы из России, они издавна пользовалась репутацией разбойников. Налетели на телегах – и были таковы. Пан пробовал отстреливаться из пистолета… Как говорили, в живых осталась то ли какая-то их родственница, то ли дочь. В 60-е годы она приезжала посмотреть на панский дом. Он сохранился: рубленый, одноэтажный с мезонином, на высоком фундаменте. В войну там размещалась полиция; в 1943 году их наехали «ковпаковцы», взяли тепленьких в подштанниках, увезли с собой и расcтреляли. После войны в доме была школа и фельдшерский пункт. По рассказам старших, добрянцы ничего, ценнее подсвечников не увезли. Паны где-то спрятали свои сокровища. Их искали, но безуспешно. Только в 70-е годы, когда в доме делала ремонт пришлая бригада плотников, перекрывавшая потолок, на них внезапно пролился золотой дождь столового серебра. Одуревшие шабашники принялись делить свалившиеся на их головы ложки и попались на этом. Было о чем сожалеть. Поведение людей в прошлом имело те же закономерности, что и сейчас. Почему средневековые мечи так часто находят в реках? А куда ещё выбрасывают оружие, под угрозой наказания за незаконное владение им? Хранить тот же арбалет в средневековом обществе было все равно, что боевую винтовку в нашем. Разве что лук приравнивался к охотничьему ружью. В Закавказье, в местах компактного проживания армян, со времен геноцида 1915г. осталась масса кладов. Золотые украшения и деньги находили в старых домах постоянно. Нынешний армяно-азербайджанский конфликт явно обновил эту традицию. Хотя сами армяне разрушают дома азербайджанцев, имея целью предотвратить возвращение прежних владельцев. То же самое наблюдалось и в еврейских гетто на Западной Украине. В условиях геноцида даже золото сравнительно быстро теряло свою покупательную способность. Разве что мелкая сошка, украинские и прибалтийские полицаи, могли купиться на золотые часы. В идущих под снос домах в бывших провинциальных гетто, не то что во Львове, но даже в каком-нибудь зачуханом Дубно, «кладоискатели» долгое время охотились за золотыми монетами, брошенными владельцами, в Австрийской части Галиции – двадцатидолларовые, в Российской – империалы и полуимпериалы. Механизм «раскрутки» несчастных жертв был доведен до совершенства. В тот же «список Шиндлера», как свидетельствуют показания свидетелй, можно было попасть, разве что за бриллианты. Упоминаемая в мемуарах «единица измерения» – полстакана драгоценных камней – выглядит фантастически, однако…
      Ещё в шестидесятые годы Киев был переполнен ювелирным антиквариатом, и это несмотря на все революции, оккупации, эвакуации, конфискации, реквизиции, контрибуции… Никто не знал подлинной цены этих безделушек. Не хватало единственного – знатока. И он появился. Сергей П., действовавший под прикрытием ремесла кинорежиссера, был выдающимся валютчиком. Гений и добродетель несовместимы. Талантливый человек талантлив во всем. Родом из семьи ювелиров, П. прекрасно разбирался в драгоценностях. После скорого на расправу криминального Кавказа, провинциальный лоховатый Киев показался ему раем. На весь Киев был один знаменитый валютчик, некто Гарфункель, но и того посадили в результате известного «золотого дела». Старик Гарфункель (к тому времени ему было лет восемьдесят) был добрейшей души человек. Работал оценщиком в ломбарде, жил на зарплату в семьдесят рублей. Ни копейки не давал ни семье, ни бывшей любовнице. Впервые его посадили ещё во времена НЭПа. Тогда же он начал сотрудничать с правоохранительными органами. До своего последнего процесса Гарфункелю удалось раза три – четыре посадить человек по тридцать – пятьдесят за раз. Механизм был прост: когда в скупку приносили стоящую вещь, Гарфункель входил в положение владельца:
      – Зачем вы будете это за копейки сдавать? Я вам дам адрес, там дадут настоящую цену.
      Он же посредничал и при продажах. Себе Гарфункель оставлял только драгоценные камни, а золото оправ пускал дальше. Вплоть до последнего хрущёвского закона, «камешки», в отличие от золота или серебра, не считались валютными ценностями. К тому времени, как замели самого Гарфункеля, у него набралось их несметное количество. Только при обыске изъяли радиатор парового отопления, доверху забитый крупными драгоценными камнями. Кое что, конечно, осталось. Учитывая его отношения с семьей, легко допустить существование клада. Жил он по улице… Когда набиралось подходящее число фигурантов по делу, Гарфункель передавал горе-валютчиков в руки правоохранительных органов. Продавцы, даже некоторые покупатели, обычно отделывались легким испугом (а ещё говорят о тоталитаризме). На последнем «золотом» процессе показания в качестве свидетелей давали даже многие жены членов украинского Политбюро (конечно, под девичьими фамилиями). Они покупали украшения.
      Когда Гарфункель умер в тюремной больнице несмотря на все старания работников милиции, его дело унаследовал наш кинорежиссер.Тогда в СССР крупные камни, размером более двух карат, можно было купить на порядок дешевле, чем на Западе. Мелкие камешки – наоборот – стоили значительно дороже. Поэтому, сплавив 1-2 крупных камня куда-нибудь во Францию, имело смысл вложить полученные деньги в мелкие камешки, и, через Румынию и Дунай, ввезти в СССР. Крупный изумруд размером в 40 карат Сергей П. купил у некой киевлянки всего за 17 тысяч рублей и тут же продал на Кавказ тысяч за сорок. Узнав об этом, она волосы на себе рвала…