- Вот! - произнес он торжествующе. - В жизнь мою ни у одной девчонки рук не лизал, а у тебя целую! Ксаня! Царевна ты моя лесная! Хочу этим прощение у тебя заслужить за то, что вместе с другими чуть было не поверил Василисе и в воровстве тебя заподозрил... Правда, я усомнился сразу, но все же не так уж, чтобы совсем, грешный. А во всяком случае недостаточно тебя защищал. И я дурак, трижды, четырежды, миллион раз дурак...
      - Ага... ты про бриллиантовую бабочку все? - произнесла она холодно.
      - Слушай, Ксаня, накажи ты меня как-нибудь, - продолжал Виктор. - Мне тогда будет легче. Ну, вот что, возьми ты эту почтенную даму, что Венерой зовется, и тресни ты ею меня по-хорошему. Ей-Богу же, мне легче будет.
      - Полно, Виктор. Я уж забыла! - ответила спокойно Ксаня, махнув рукою.
      - Забыла! - воскликнул он и быстро вскочил с колен. - Неужели забыла? Значит, простила и меня, и графиню, и Нату, и... и всех, всех, кто причинил тебе столько горя?.. Значит, вернешься?.. Да, вернешься и будешь снова с нами... Милая! Милая ты Ксаня! Друг ты! Настоящий друг!
      Он кинулся к ней, схватил ее руки и крепко сжимал их своими сильными юношескими пальцами. Но чем оживленнее становилось его лицо, тем мрачнее и печальнее делались ее тонкие, красивые черты.
      - Вот и отлично, вот и отлично! - лепетал он. - Вместе поедем на рождественские каникулы в Розовое... Отец за мной приедет, и тебя захватим... Ах, славно, Ксаня, славно!.. А теперь, айда в гимназию! Ведь я удрал, попросту удрал. Что еще будет-то!.. Ведь не суббота сегодня! В субботу я к знакомым в отпуск хожу. Как-нибудь и к тебе явлюсь. Только не в своем виде, конечно... В своем-то не приведи Господи: тебя подкачу. Ваша Манефа ведь мужского духа не терпит. Правда?
      - Правда. Мужчинам в наш пансион вход воспрещен.
      - Ну, вот видишь, а я ведь, как гимназист, мужчиной считаюсь. Но, прибавил он, - когда что понадобится, писульку мне черкни и сюда в беседку под мышку этой мраморной Венере и сунь. Я раз в неделю сюда забегать буду... А ты к святкам готовься. Ведь там, в Розовом, бал будет. Mademoiselle, позвольте вас тогда просить на все кадрили, польки, вальсы, всякие миньоны и шакони, словом, на все...
      И он шаловливо расшаркался перед девочкой.
      Окончив свою горячую речь, пылкий, честный, но необузданный мальчик взял за руку Ксаню и заглянул ей в глаза.
      - Так едем, Ксаня, едем? - ласковым призывом сорвалось с его губ.
      В сгустившихся сумерках ему трудно было различить ее лицо. А лицо это, между тем, было бледно и уныло. И на этом лице Виктор мог бы прочитать ответ "лесовички" - ответ, конечно, отрицательный.
      - Нет, Виктор, - глухо произнесла Ксаня, - нет, я с вами не поеду, я останусь здесь.
      - Что?! - воскликнул Виктор. - Почему?
      - Там у вас поверили небылице, что украла я... Меня, которую знали хоть малость, все-таки заподозрили... А тут, тут... Викторинька! пойми, тут чужие, неведомые девочки, в первый раз увидевшие меня, поняли, что не воровка я, что не преступница, и сердечно, дружески отнеслись ко мне. Так мне и оставаться, стало быть, с ними... мне и жить здесь... А в Розовое к вам и вообще никуда я не поеду... Так и скажи там графам твоим... А тебе спасибо, что пришел. Спасибо, Викторинька!
      И махнув рукой, она быстро выбежала из беседки, оставив опешившего и растерянного Виктора одного.
      - Когда понадобится, черкни и записку сюда доставь! - послал он ей вдогонку, в то время как ее черная фигурка то появлялась, то исчезала среди сугробов, быстрыми скачками спеша домой...
      Глава X
      Горе королевы. Так она решила.
      Змейка кружится. Рассказ маркизы
      - Девицы! Радость! Матушка Манефа сегодня после всенощной в обитель снаряжается!
      Ольга Линсарова, как добрый гений в черной ряске, своим звонким шепотом точно пробудила подруг от унылой задумчивости.
      Девочки, сидевшие за чтением жития святых в этот праздничный морозный вечер, живо повскакали с мест.
      Если бы радостную весть им принесла другая пансионерка, они бы не поверили. Но Ольга Линсарова была настоящим воплощением истины. "Правда в ряске", как ее шутя называла Игранова. Ольге верили всегда, верили каждому ее слову.
      - Господи, да неужто ж уедет? - боясь радоваться неожиданному счастью, шепотом переговаривались девочки. - Вот-то радость! Скорпионша в отпуску. В Новгород укатила к сестре "мирской". Манефа сегодня уедет. Остается Уленька... Но Уленька не так страшна! Донесет, правда, матушке, но пока донесет, сколько дел наделать можно...
      - Девочки, и пир же мы устроим нынче! Косолапихе отец пропасть всякой снеди прислал... Поделимся, головиха?
      И Игранова мячиком подкатилась к толстушке Маше.
      - Поделюсь, девочки! Тятенька, Бог ему здоровья пошли, целую лавку доставил сюда с нашими молодцами! - заключила она, облизываясь.
      - И мне отец с денщиком посылку прислал, у сторожа в передней стоит, объявила Игранова.
      - И ты, институтка, поделишься?
      Катюшу иначе не называли теперь, узнав о ее переводе из пансиона в институт.
      - Поделюсь, девочки... А и пир же мы устроим! - чуть не на весь класс рявкнула Катюша.
      - Ко всенощной! Ко всенощной стройтесь, девочки! - словно из-под земли выросла Уленька, - матушка торопит. Бурнусы велела новые ради праздника надеть.
      - Ладно, знаем!
      И девочки, охотнее чем когда-либо, выстроились в пары. Еще бы! Им ли не радоваться! Целые сутки впереди на Свободе, без надзора двух строгих, суровых, ничего не прощающих инокинь.
      Весело и бодро шли черные фигурки по знакомой дороге к городскому собору. Снег хрустел под ногами. Крещенский морозец пощипывал щеки. Вызвездевшее небо умильно сияло детским глазам золотыми, чуть мигающими очами. Собор, освещенный по-праздничному, казался особенно торжественным в этот вечер Рождественского кануна. И суровые лики святых, и светлые ризы священников, и без единой улыбки мрачное лицо Вадима, строгого духовника пансионерок, все сегодня получало какой-то особый светлый отпечаток. Печать грядущего праздника виднелась на всем. И сами клирошанки пели как никогда. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы голосами этих скромных черных фигурок приветствовать родившегося в дальнем Вифлееме младенца Христа...
      После всенощной "монастырки", несмотря на утомление, шли по городским улицам бодрые, веселые. В пансионе их встретила с подогнутым подолом Секлетея, мывшая полы в отсутствие девочек. Сторож Нахимов, ветхий белобородый старик, накрыл стол, поставил кутью, рис с медом, пироги с вязигой и заливное. Вифлеемская звезда глядела в окно. Пост разрешался.
      Поужинав и получив напутствие от уезжавшей матушки, девочки пришли в спальню.
      Одну Ливанскую матушка задержала у себя.
      Охотно и быстро раздевались "монастырки" в этот вечер. Они знали, что лишь потушит лампу Уленька и уйдет в свою комнату, отстоящую далеко от их спальни, как все встанут со своих жестких постелей. И начнется тогда пир горой, начнется полная детская радость. Будут лакомиться домашними яствами, будут гадать и рассказывать страхи в эту таинственную святочную ночь... Хорошо будет!.. Ах, хорошо!..
      Уже одиннадцать девочек покорно, по первому сигналу Уленьки, улеглись в постели, скрестив на груди руки, как это требовалось пансионским уставом. Уже уходя, костлявая рука Уленьки протянулась к лампе, чтобы завернуть в ней свет, как неожиданно хлопнула дверь спальни и, рыдая навзрыд, Лариса ворвалась в комнату.
      - Что? Что ты? Что с тобой? Ливанская! Королева! Ларенька! Что случилось?
      Девочки, не помня себя, не слушая Уленьки, повскакали со своих постелей и окружили рыдающую красавицу.
      Лариса даже не могла совладать с собою. С распустившимися вдоль спины косами, вся бледная, с трясущеюся челюстью, она бросилась, распростершись, на постель и рыдала, рыдала, рыдала.
      Растерянные, взволнованные, босые, в одних длинных ночных сорочках, девочки стояли вокруг любимой подруги.
      - Ларенька, милая, да скажи ты, что с тобой, Ларенька!..
      Она все рыдала, не будучи в силах произнести ни слова.
      Но вот, протиснувшись с трудом через толпу девочек, к ней пробралась Уленька.
      Положив свою желтую, крючковатую руку на плечо королевы, послушница затянула своим приторно-слащавым голоском:
      - Полно убиваться... Грешно плакать так-то, девонька... Матушка отличает... Матушка, можно сказать, из целого сонма выбрала... а вы так неистовствуете, красавица вы моя! О Господи!.. слез откеда берете-то! Словно не на безгрешное, ангельское празднество, не на радость духовную, а на смертное дело вас ведут... Опомнитесь, Ларенька, опомнитесь, краля моя писаная... Христовой невестой будете... Госпо...
      - Не хочу в обитель! Не хочу быть монахиней! Не хочу! Слышишь? Не хочу! Не пойду в обитель. Умру лучше, а не пойду! Так пусть и знают! Умру! Да! Да! Да!
      Теперь уже Лариса не лежала, захлебываясь в слезах. Высокая, стройная, она выросла перед послушницей. Красивые глаза ее горели злым, неприязненным огнем. Обычно рассудительная и спокойная девушка, она вся теперь кипела возбуждением.
      - Что вы, Ларенька, что вы, царевна моя распрекрасная, что вы раскричались так? - затянула было снова Уленька и вдруг осеклась.
      Прямо ей в лицо уставились два с лишним десятка таких жгучей ненавистью горящих глаз, что она запуталась, смолкла и, подхватив для чего-то свою черную ряску рукою, поспешно пробормотала что-то и юркнула за дверь.
      - Ушла! - вздохом облегчения вырвалось из груди девочек. - Теперь, Лариса, говори.
      Королева села. Вокруг нее сели остальные. Маркиза Соболева пробралась к "королеве" ближе других и, положив на колени королевы свою белую головенку, смотрела ей в лицо полными скорби и участия глазами.
      Верный рыцарь - Игранова - поместилась у ног Ларисы и, судорожно подергивая ртом, кусала губы, чтобы не дать воли охватившему ее волнению. Остальные девочки плотнее окружили их.
      - Говори, Ларя, говори.
      - Да что говорить, девочки, что говорить-то! - с тоскою и озлоблением вырвалось из груди Ларисы. - Позвала "она" меня сейчас и говорит: "Знаешь, зачем я в обитель еду?" - Не знаю, говорю, а у самой сердце екнуло, недоброе словно что-то чуяла душа. Не знаю, говорю, матушка. А она ухмыльнулась да и говорит: "Готовься предстать перед праведные очи матушки игуменьи... После праздников и елки у княгини отвезу тебя я туда"... Как услыхала я это, так и бухнула ей в ноги... - Матушка, не губи! Матушка, оставь у себя, не неволь! Не гожусь я в монахини. Грешница я. Мирская душа во мне... А она мне на это: - "Душа что воск. Разогреешь ее молитвами, и станет она топиться и таять от жизни иноческой. Так мы решили с матушкой игуменьей, - так тому и быть. Готовься стать инокиней!"
      - Все кончено теперь! - заключила, зарыдав вновь и заламывая руки, Лариса.
      Примолкли, притихли девочки. Горе было велико.
      Трудно было помочь такому горю. Мраком и безнадежным отчаянием наполнились детские души. Помочь нельзя.
      - Ларенька, милая! Отнимут от нас тебя, Ларенька! - прокричала маленькая Соболева.
      - Маркиза, молчи! Не рви душу... И без того тошно... О, если бы только силу мне!
      И "мальчишка" довольно недвусмысленно погрозила кому-то кулаком в пространство.
      - Бодливой коровке Бог рог не дает, - съехидничала Юлия Мирская, выставляя из-за чьей-то спины свою черную голову.
      - Юлька, молчи, девушка-чернявка... А то, ей-Богу, кусаться буду... Убирайся к своей Уленьке... Вы с ней пара! - бешено крикнула Игранова и топнула ногой.
      - Сама убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! - огрызнулась Юлия.
      - Девицы, не ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они грызутся! - вмешалась Паня Старина.
      - Да как помочь? Как помочь-то! Если написать Ларисиной бабушке письмо, мать Манефа перехватит... а самим в кружку опустить нет возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!
      И "правда в ряске" злобно ударила кулаком по ночному столику.
      - Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!
      И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.
      - Бедная! Бедная Ларенька! - присовокупила она нежным печальным голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.
      В болезненно настроенном воображении вырисовывались перед каждой из них суровые стены обители, молчаливо-угрюмый сонм монахинь, карающая за малейший недочет неумолимая игуменья и весь ужас монастырского заточения, который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.
      Слезы усилились и перешли в рыдание. Стонами горя, первого молодого горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.
      И вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние юных подруг.
      - Тише! Не плачьте! Горю можно помочь! - раздался сильный, молодой голос за их плечами.
      В один миг поднялись опущенные головки, и залитые слезами лица обратились в ту сторону, откуда послышалась твердая и смелая речь.
      - Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?
      Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.
      Ей дали дорогу, расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на постель.
      - Ну... ну... говори, что придумала, Ксаня!
      Она обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сверкающим взором и произнесла твердо и резко, с налета:
      - Ей бежать надо, Ларисе... К бабушке... в Петербург... просто бежать, - сказала Ксаня.
      - Да как бежать-то?.. Как бежать, скажи! - волнуясь и трепеща от неожиданно задуманного плана, зашептали девочки. - Ведь мы на замке день и ночь... За нами следят: Назимов в передней, внизу дворник у ворот, в черных сенях мальчишки на побегушках... Как бежать-то?
      - Через сад надо... Мимо белой руины, через забор, а там ей помогут и к бабушке добраться... - глухо и трепетно срывалось с губ Ксани.
      - Помогут? Кто поможет?
      - Помогут... Я знаю, что помогут... У меня есть знакомый гимназист... Он к тому времени вернется в город и поможет... Только письмо надо, письмо... В руину... Да... Да... А письмо я напишу сейчас.
      Сказав это, Ксаня вдруг обернулась, неожиданно схватила за руку Мирскую и сказала твердым голосом:
      - Если ты выдашь, если проболтаешься своей Уленьке, берегись тогда!
      Что-то страшное загорелось в глубине ее черных глаз. Страшное, неумолимое, злое.
      Юлия вздрогнула, побледнела и забожилась на образ с теплющейся перед ним лампадой именем угодников святых, что будет молчать.
      - Хорошо! - угрюмо бросила Ксаня, - а ты, Ларенька, не горюй. Переправят тебя к бабушке и к жениху, - добавила она на ухо Ларисе.
      Та молча благодарно вскинула на нее глазами.
      - А теперь, девоньки, пировать давайте! - прервала тяжелую сцену Машенька Косолапова, - смерть есть хочется, животики подвело.
      - Ну, ладно... Давайте... Спасется Ларенька от иночества, славно будет; не спасется - нагорюемся, наплачемся после... А пока не будем портить праздника, - произнесла умышленно весело, наскоро вытирая слезы, еще блестевшие на глазах, Линсарова.
      - Глядите, девочки, Змейка кружится!.. - послышался чей-то возглас.
      Девочки живо обернулись. Все, даже печальная Лариса, на мгновенье позабыли свое горе. Любопытством и оживлением зажглись молодые глаза.
      Посреди спальни, разметав косы вдоль спины, кружилась Змейка. Ее белая сорочка до пят, распущенные волосы, бледное, возбужденное лицо и странно вдохновенным экстазом горящие зеленые глаза - все поражало в Змейке.
      Сначала Зоя Дар кружилась тихо, плавно. Но вот быстрее и резче с каждой секундой становились ее движения. Рассыпались пушистым сиянием пепельные кудри, зеленые огни, сверкая, переливались в огромных, неимоверно расширенных теперь глазах. Змейка Дар вертелась, как волчок, вся тонкая, гибкая, недаром носившая прозвище змейки. Мелькали кудри, мелькали белые ножки, тонкое, побледневшее личико и глаза, зеленые русалочьи глаза...
      Она остановилась неожиданно, быстро, прежде чем кто-либо из присутствующих мог ожидать этого, и тяжело дыша, смотрела на всех, никого не видя, красивая, но бледная и словно недовольная чем-то.
      - Сейчас начнет пророчествовать! - и Лариса первая бросилась к ней.
      - Скажи, Змейка, буду я монахиней?
      - Нет! - глухо и хрипло сорвалось с уст Змейки.
      - А я? - спросила Игранова, выступая вперед.
      - Нет! Тебя ждет счастье.
      - А я? - и маленькая Соболева выглянула из-за спины Ларисы.
      - Ты... ты уйдешь от нас Христовой невестой. Через год, нет, больше, через три года, - с усилием роняла Змейка.
      - А она? А она? А Ксаня?
      И десятки рук выдвинули вперед лесовичку.
      - Она... она... - Змейка сделала невероятное усилие над собою, чтобы договорить задохшимся голосом: - она найдет еще в жизни самое дорогое! Са-мо-е до-ро-го-е!
      И повалилась, почти лишившись чувств, на кровать.
      - С ней всегда так: покружится-покружится, предскажет, а потом ей дурно... - таинственно сообщила Лариса Ксане. - Дайте ей выспаться хорошенько, - повелительным тоном приказала она остальным.
      - Девочки! Да что же это? Идите есть, милые. Паштет из щуки прислал тятя, просто объедение.
      И Машенька Косолапова, с вымазанной каким-то удивительным грибным соусом рожицей, словно из-под земли выросла перед всеми.
      - И правда, пировать пойдемте! - подхватила Игранова, довольная уже одним тем, что ее королеву не ждет иноческий клобук, по словам прорицательницы Змейки.
      Составили несколько ночных столиков рядом, покрыли их салфеткой, расставили яства, и пир начался.
      - Девочки, милые! А ночь-то сегодня какая! В эту ночь всякая нечисть на землю сходит и бродит между людьми, - таинственно сообщила Юлия Мирская, тщательно очищая мандарин.
      - Ну, вот еще! Вы со своей Уленькой чего не выдумаете! - с набитым паштетом ртом отозвалась Игранова.
      - Эта ночь великая! В эту ночь Христос родился! - певуче произнесла Соболева, повергнутая предсказанием Змейки в какое-то сладостно-печальное настроение.
      - В эту ночь страхи рассказывать принято, - отозвалась Паня Старина.
      - И то, девочки, давайте рассказывать... - предложила, внезапно оживляясь, королева.
      - Давайте, давайте!.. А только кому начинать? - зашумели кругом девочки, большие охотницы до всяких "страхов".
      - Маркиза пусть начинает! Начинай, Иннуша! Что это ты от всех удаляешься? Расскажи!.. Ты говорить хорошо умеешь, как взрослая... послышались молящие возгласы монастырок.
      Серебряная головка маркизы отпрянула от окна. Всегда тихая, задумчивая девочка и теперь осталась верна себе. Отделившись незаметно от пирующих подруг и прильнув к стеклу своей оригинальной серебряной головкой, она смотрела на небо, на яркую, огнистую Вифлеемскую звезду.
      - Расскажи! Расскажи, маркиза! - пристали к ней девочки.
      - Да что же рассказать вам, душенька? - прозвучал ее кроткий голосок. - Лучше о княгинином спектакле да о елке поговорим. Ведь не за горами то и другое. Вот заставят нас роли учить... Поведут нас на репетиции... Наступит вечер... Елку у княгини зажгут... Гости съедутся... И мы играть будем опять то, что княгиня выдумает... Про Юдифь и Олоферна или про Агарь в пустыне...
      - Нет, Юдифь и Агарь раньше были... Теперь про Руфь или про Исаака будет! - поправила ее Линсарова. - Ну, да это после узнаем... Лучше ты что-нибудь расскажи нам, Инночка.
      Маркиза задумалась, поникла серебряной головкой. Что-то странное, неуловимое промелькнуло в ее лице. Морщинки набежали на ее детски серьезный лоб и придали лицу еще более недетское выражение.
      - Хорошо, - произнесла она, - расскажу вам, слушайте.
      И бесшумно опустилась в круг затихших подруг.
      РАССКАЗ МАРКИЗЫ
      Мама с маленькой Инночкой жила на самом краю города, там, где кончались последние ряды толкучки (рынка) и где тянулись большие сараи, когда-то служившие для склада дров, теперь обветшалые, старые, никому не нужные. Отец Инны был сторожем прилегавших к этим сараям провиантских магазинов. Жили они только трое: папа, мама и Инночка. Папа служил раньше в управляющих у одного помещика, но помещик разорился, и Инночкиному папе предложили место сторожа. Он его и взял. Тем охотнее взял, что давало ему это место небольшой домик на самом краю города, состоящий из двух комнат: одной наверху и одной внизу с прилегающей к ним крошечной кухней. В версте от домика шумел лес. До города было тоже с версту, если не больше. Домик стоял в глухом месте, и люди часто говорили, что надо оставить сторожу это жилье, что неспокойно в лесу, что там "пошаливают". Но сторож все не решался покинуть уютную избушку и перевезти больную жену (мать Инночки давно страдала сильным ревматизмом) в какое-нибудь сырое подвальное помещение в городе. На более удобное и гигиеничное у них не хватало средств. Маленькая семья жила тихо, мирно и уютно. У них были накоплены кой-какие деньжонки, и они не терпели нужды. Безбедно и славно жилось.
      Был сочельник. На дворе гулял крещенский мороз. Папа еще засветло уехал в город за покупками и заранее предупредил жену и дочь, что заночует там, а рано утром вернется. Караулить за себя попросил своего кума. Кум взял ружье и пошел обходом. Но наступающий ли праздник соблазнил его, или просто стужа прогнала, только он к десяти часам очутился в городском трактире.
      В маленьком домике и не подозревали этого.
      Мама и Инночка мечтали о том, какие подарки и гостинцы, какую елочку принесет из города папа. Больная мама лежала в постели, десятилетняя Инночка приютилась, как кошечка, у нее в ногах, и обе тихонько разговаривали в маленькой комнате второго этажа. Потом мама задремала. Инночка, почувствовав голод, спустилась в кухню, находившуюся внизу. Там она открыла дверцу шкафа, чтобы утолить свой голод оставшимся от обеда пирогом.
      Вдруг легкий шорох привлек ее внимание. Инночка прислушалась.
      "Неужели папа из города?" - мелькнуло в ее мыслях.
      В сенях раздались шаги. Кто-то шаркал ногами и тихо разговаривал. Но это не были шаги отца, не был его голос. Голоса, раздававшиеся за дверью, были хриплы и глухи. Инночка замерла на месте, вся обратившись в слух. У отца был ключ от входной двери прямо в кухню через маленькие сени, которые не замыкались, а только притворялись на ночь. Если б это был отец, он бы "просто" вложил ключ в замок и вошел. Но "тот" или "те", что шептались за дверью, как видно, не имели ключа. Значит, это были чужие. Может быть, воры, разбойники, что "шалили" в ближнем лесу. При одной мысли об этом острый, колючий холодок пробежал по телу Инночки. Кровь леденела в жилах...
      Страхи ее оправдались. Отмычка заскребла о замок. Кто-то надавливал ее извне со страшной силой. Инночка с ужасом схватилась за голову. - "Сейчас они ворвутся сюда, найдут и конец!.. Смерть им обеим, ей и маме!" - Не помня себя, она кинулась было из кухни предупредить мать об опасности. Но в ту же минуту замок отскочил, и дверь с грохотом растворилась. Девочка едва успела юркнуть за огромную, широкую водяную кадку, стоявшую в углу кухни... "Они" вошли. Их было двое. У обоих было по огромному ножу в руках. Беспорядочные костюмы и отвратительно-порочные лица обличали в них вечных бродяг.
      - Ну, Кнопка, ты пошарь в соседней комнате, там, видал я в окно, стоят у них сундуки с одеждой и деньгами, а я здесь пошарю. А после того поднимемся наверх, скомандовал один из бродяг хриплым голосом.
      Волосы дыбом поднялись на голове Инночки.
      "Наверху мама... Они убьют маму!" - мысленно прошептала Инночка.
      Стон отчаяния вырвался из ее груди.
      - Никак здесь есть кто-то! - шепнул первый оборванец другому, и оба насторожились.
      - Ты бы пошарил по углам, дядя Семен! - произнес тот, кого звали Кнопкой.
      - И то пошарю! - откликнулся его товарищ и стал обходить кухню, заглядывая во все углы и не выпуская своего огромного ножа из руки.
      Сердце Инночки мучительно колотилось в груди. Она задыхалась. Судороги свели ей руки, ноги, все тело. Мысль туманилась от ужаса в голове. Вот один из бродяг приближается к ее кадке... Ей хорошо видно из темного угла, как горят его страшные глаза, как хищно направлен, выискивая что-то, его пронзительный ястребиный взгляд...
      Вот он ближе... ближе... Вот наклонился над кадкой... Вот радостью осветилось свирепое лицо...
      - Ага! Девчонка! Нашел-таки! - вскричал он, грубо выволакивая левою рукою из-за кадки обезумевшую от страха девочку, в то время как в правой у него заблестел нож...
      В этот самый момент как безумный выскочил из соседней комнаты его товарищ, которого он называл Кнопкой.
      - Дядя Семен! Спасайся! - весь бледный со страха шепнул он, прижимая к груди ворох награбленных вещей. - Идет кто-то! Сюда идет...
      И в два прыжка оба разбойника скрылись за дверью.
      А Инночка так и осталась стоять на месте, точно пришибленная, не веря своему чудесному избавлению от руки убийцы. В этом состоянии и нашел ее отец, вернувшийся раньше времени в ту же ночь из города. Увидел он Инночку и не узнал: из черноволосой девочка стала совсем седая...
      * * *
      Последние слова Инна Кесарева договорила чуть слышно и низко, низко наклонила серебряную головку. Девочки затихли разом, подавленные, потрясенные до глубины души. О веселье не было и помину. Все поняли, что не выдуманную историю рассказывала Инна и что перед ними только что развернулась тяжелая драма одной бедной, исстрадавшейся детской души.
      С горячим участием и с любовью смотрели монастырки на серебряную голову маленькой маркизы...
      Глава XI
      Последняя соломинка. Маскарад. Спасена
      Прошла неделя.
      Крещенские морозы неистовствовали вовсю. Монастырок водили в собор, укутанных до глаз теплыми байковыми платками. В угрюмой классной топился камин. В сад не выходили. И все же по крайней, едва протоптанной боковой дорожке, ведущей к белой руине, мелькала ежедневно черная фигурка туда и обратно, тишком от бдительных взоров воспитательниц.
      Уже давно положила Ксаня под руку безносой каменной Венеры письмо Виктору - письмо, в котором всячески умоляла как-нибудь спасти Лареньку от монастыря, и каждый день прибегала узнать, не взята ли записка. Но записка все еще торчала под мышкой статуи. Очевидно, Виктор еще не возвращался с Рождественских каникул. Отчаяние и страх охватили предприимчивую, смелую душу Ксани.
      Что делать, если Виктор еще в Розовом? Ведь послезавтра последний срок. Послезавтра матушка увезет Лареньку. Не хочет даже оставить ее до княгининого спектакля и елки. Бедняжка Лариса не осушала слез, узнав об этом. Спасения неоткуда было ждать. Бабушка жила в Петербурге, не подозревая о том, что хотели делать с ее красавицей-внучкой. Письма Лареньки к бабушке старательно контролировались сестрою Агнией, и Лариса не могла сообщить о намерениях Манефы. А сама сестра Агния красноречиво писала бабушке, что для счастья Лареньки необходимо, чтобы она, поняв всю суетность мирской жизни, скрылась бы от ее соблазнов в монастыре. При этом Агния прибавляла от себя, что Ларенька очень довольна, что на ее долю выпадает счастье стать Христовой невестой. Читавшей эти письма Ларисиной бабушке и в голову не приходило, что ее милая внучка всей душой рвется на волю.
      - Завтра последний срок! Последний день Лариной свободы! - мелькало в голове Ксани, пока она, как заяц, прыгала меж сугробов, подвигаясь к белой руине. - Если и сегодня не откликнется Виктор, пропала Ларенька!
      Ей так живо представилась белокурая красавица Ларенька в иноческом одеянии, постриженная в обитель, жизнерадостная, кокетливая и вполне мирская Ларенька с ее белыми, выхоленными ручками и тщательно подвитыми тишком от Манефы кудерьками на лбу, что сердце Ксани замерло от жалости и боли за молодую девушку.
      Был вечер. Снова вызвездило небо. Снова ласково глядело золотыми очами на нее, лесовичку. Ксаня торопилась. Она знала, что в угрюмой, неуютной сводчатой классной ее ждут одиннадцать девочек, помогших ей только что убежать в белую руину за письмом, и что эти одиннадцать девочек дрожат от страха за Лареньку, наконец, что у всех одиннадцати одно желание в сердцах, одна дума в голове: не вошла бы ненароком в класс мать Манефа, не хватилась бы исчезнувшей Ксани.
      Торопится Ксаня. Трудно ей двигаться среди снежных сугробов. Но вот и белая руина. Месяц и звезды озаряют ее. Скрипнула дверь.
      - Господи, помилуй! Лишь бы записка! - вихрем проносится в голове лесовички.
      Из беседки запахло сыростью.
      Ура! под мышкой у Венеры письмо, не белая записка, всунутая дней шесть тому назад Ксаней, а серый крепкий конверт, незнакомый конверт.
      Чиркнула спичка, зажжен крошечный огарок, предусмотрительно выпрошенный у Секлетеи, и черная фигурка, прильнув к мраморной статуе, быстро пробегает письмо.
      "Лесная царевна, здравствуй! - читает Ксаня, - рад служить тебе, чем могу. Твою Лареньку вызволим, - не беспокойся, - но не через забор, как вы придумали, милые черненькие затворницы (не очень-то это "тае", чтобы благовоспитанная девица через забор, как галка, заскакала), а совсем по иному способу. Сама бабушка пришлет за Ларенькой свою посланную. И деньги на дорогу (деньги, надо тебе сказать, пока пришлют, свои дам, а когда Ларенька будет в Петербурге, пускай вышлет немедленно). Пониме? А остальное дело в шляпе. Завтра вечером ждите избавления.
      Прощай, царевна! Твой верный раб
      Виктор.
      P.S. № 1. Ксанька, это ли не дружба? На что лезу-то ради тебя!!!
      P.S. № 2. Письмо сожги.
      P.S. № 3. Ох, и рад же я буду натянуть нос всем вашим длиннохвостым сорокам!
      P.S. № 4. Только гляди, чтобы и с вашей стороны все чисто было. А то знаю я девчонок: сейчас "ах и ах!" и в обморок "трах!" Чтобы ни-ни, не смели этого!
      P.S. № 5. Если бы ты знала, какие длинные носы были у наших графят, когда они узнали, что ты не вернешься! Благодетели!!!"
      Этим кончалось письмо. Ксаня его дочла до последней строчки. Потом медленно поднесла к свечному огарку и запалила с двух концов. Письмо вспыхнуло и сгорело.
      С ним сгорели и все улики.
      Веселая и довольная, едва ли не впервые в жизни, Ксаня возвратилась в пансион.
      * * *
      - Ларенька! Ларенька - Королева! Тебя к к матушке зовут! Уленьку матушка за тобой прислала! - пулей влетая в класс, кричала маленькая Соболева.