- Детей она портит!.. По матери пойдет!.. Скот валить станет!.. Вот увидите скоро!.. Помянете меня!..
      Несколько человек потрезвее пробовали, было, уговаривать, успокоить разбушевавшуюся толпу и удержать ее от безумного поступка, но их перекричали другие...
      В углу поляны к празднику была наскоро сложена огромная кирпичная печь. В ней пекли пироги для соневских мужиков. Печь, накаленная докрасна, зияла огненной пещерой среди уголка луговой площадки. Около нее сновали две бабы, стряпухи, из крестьянок, повязанные платками, с раскрасневшимися лицами, похожие на двух жриц огня, священнодействующих подле кровянисто-огненной пещеры.
      Точно по команде повернулись головы крестьян к этой печи.
      Словно одна и та же мысль пронизала мозг всех мужиков и баб, озлобленных, негодующих и исступленных.
      - Вот... вот... - послышалось из толпы неуверенным, срывающимся звуком... - Вот, вот... испробовать надо-ть бы. Ефим верно сказывал: коли христианская душенька, Господь не попустит, огонь не сожжет, коли ведьма, дьяволеныш, лесовичка... туда ей и дорога!
      - Туда и дорога! - не то простонала, не то ахнула толпа и придвинулась к Ксане, окружив ее со всех сторон.
      Сердце замерло в груди Ксани. Лицо мертвенно побледнело... Колючий холодок прошелся по ее телу зябкими мурашками. Смертельная опасность встала перед ней...
      В глухой деревне, отстоявшей от города около ста верст и более семидесяти верст от станции, где дикий и невежественный народ еще слепо и глухо верил в русалок, леших, упырей и домовых, нельзя было ждать пощады для бедной девушки, которую считали за ведьму, за колдунью; в особенности нельзя было ждать пощады теперь, когда винные пары кружили всем головы. Ксаня сознавала это.
      Правда, у этих людей нет прямого намерения лишить ее жизни; они просто хотят только испытать, лесовичка ли она. Но как "испытать" - огнем!
      Испытать!
      Ксаня отлично знает, что значит это "испытание". Из их угрожающих криков она поняла все!.. Какой ужас! О, зачем она пришла сюда!
      Если бы она умела молиться, она бы молилась... Но о Боге Ксаня имела какое-то странное, неопределенное понятие. Василий говорил ей: "Бог это сила и высота! Кто Ему молится и просит Его, тому Он помогает, потому Он Милосерд"... Но она не умеет молиться... Ее никто не учил... Ее душа такая, как и у птицы... Темная, маленькая душа...
      А крики растут... Крестьяне кричат, точно стараясь перекричать друг друга... Их голоса зловещи... С их криками сливается визг детей и баб и так и сверлит уши...
      Взглянула Ксаня на небо... Вызвездило оно... Миллиарды звезд на нем, ласковых, кротких... А над ними Бог! Там над звездами Его престол - так Вася говорит... Видит ли Он ее? И если видит - поможет ли ей, Ксане?
      А может быть, не только Он, и мама видит... Может, и мама, и ее мама там, на небе, между ангелами или среди звезд... Ведь умерла она, наверное, умерла... Коли нет целых двенадцать лет весточки от нее - значит, умерла мама... Умерла и... обратилась, может, в ту далекую звезду и светит, и смотрит, и видит...
      - Мама! Мама! - помимо воли отчаянно крикнула Ксаня и протянула руки к небу.
      - Ишь ты! Заклинает... маму кличет... Ну, берегись, робя!.. Сейчас явится бесова ведьма дочку выручать, - неистово гаркнул чей-то нетрезвый голос, покрыв своим зычным звуком все остальные голоса.
      - Ну, робя, тащи девчонку к огню!.. Поглядим, пойдет ли ведьма-матка доченьку спасать...
      Анютка первая подскочила к Ксане.
      - Иди, поганая лесовичка! - толкнула она ее от дерева.
      Толкнули и другие. Забежали сбоку, сзади и, толкая все вперед и вперед, тащили ее прямо к печи...
      Напрасно благоразумные, более трезвые из крестьян громко увещевали остальных не брать на душу греха... Темная сила торжествовала...
      Ксаню тащили...
      Она не упиралась, не протестовала, она не боялась даже... Звезды улыбались ей издали, кивали, словно шептали:
      - Ничего, девочка, ничего!.. Скоро, скоро соединишься с мамой!
      Но что это?
      Какой свет! Какое пламя!
      Ксаня взглянула вперед и обмерла. Огненная пещера была теперь в двух шагах от нее. Какой жар!.. Какое прожигающее даже на расстоянии пламя.
      Ксаня дико вскрикнула и попятилась.
      - Нет! Нет, ни за что! Не ведьма я! Не лесовичка! Пустите! Пустите!..
      - А вот увидим! Испытаем! Господь не попустит, коли права! Лезь сама в огонь, что ли! - кричат десять голосов в самое ухо Ксани со злобой и ненавистью.
      Замерла Ксаня... Ни чувств, ни мыслей... Один сплошной ужас... Пестрят одежды, белеют лица - не разобрать... Смертельный ужас покрывает все... А пламя рвется из жерла, горючее, стихийное...
      Еще минута - и Ксаня, подхваченная руками десятка освирепевших, пьяных мужиков, будет брошена в самое жерло...
      Вдруг какой-то странный, тонкий, нежный, но громкий и властный голос раздается позади толпы:
      - Пустите меня, пустите!
      И две женщины с усилием проталкиваются. Одна высокая, костлявая, в наколке на седых волосах; другая - молодая, вся в белом, вся прелесть и воплощение семнадцатилетней весны.
      - Что за шум? Что случилось?
      И молодая девушка, опираясь на руку своей компаньонки, пробравшись сквозь толпу крестьян, очутилась лицом к лицу со стоявшей перед печью Ксаней.
      - Что ты, девочка? Зачем ты тут? Зачем? И что вы хотите с ней делать? - строго обратилась она к стоявшим вокруг крестьянам.
      Последние молчали, смущенно поснимали шапки, картузы и, почесывая затылки, молча и сконфуженно глядели на молодую девушку.
      - Что же случилось, наконец? Говорите же! - обратилась она к рослому, почтенному старику крестьянину, который все время удерживал своих односельчан от безумного поступка.
      - Да что, матушка Наталья Денисовна, графинюшка молодая! - произнес старик, смущенно переминаясь с ноги на ногу. - Очертели людишки... Бог весть что задумали... Вот оно - вино-то!.. До чего не доведет...
      И слово за слово он рассказал о случившемся.
      С пылающими щеками молодая графиня слушала старика. Лишь только рассказ дошел до своего трагического конца, она схватила Ксаню, прижала ее к себе и громко крикнула, обращаясь к крестьянам:
      - Дикие!.. Слепые!.. Жалкие люди! И этот ребенок, эта прелестная девушка могла... могла... внушить... вам...
      Она не договорила, и целый поток слез хлынул из ее глаз.
      Несколько минут она молчала, не будучи в силах произнести ни слова. Старая компаньонка шептала ей что-то на ухо по-французски. Графинюшка молча изредка кивала ей своей золотистой головкой.
      И вдруг выпрямилась, точно стрелка, вся такая нежная, странная, воздушная. Подняла руку, махнула ею. Все стихло точно по волшебству... Все притаились, чуть дыша, приготовляясь слушать эту белую девушку, казавшуюся полночной грезой в ее бальном платье из газа и кружев.
      - Темные вы, темные люди... - зазвенел ее нежный как звон ручья голосок, - неужели вы верите, что существует на свете какая-то нечистая сила, какие-то злые духи, домовые, лешие? Неужели никто вам не разъяснял, что все это суеверные предания? И как только могли вы подумать, что именно в этой бедной девочке скрывается какая-то нечистая сила и что она способна причинить вам зло?
      Крестьяне слушали молча, с низко опущенными головами. Никто не решался возразить молодой графинюшке, иные, сознавая свою неправоту, другие - прямо из уважения.
      - Ступайте по домам, - продолжала между тем белая девушка. - Ступайте и благодарите Бога, что Он не допустил совершиться страшнейшему преступлению, которое навсегда осталось бы на вашей совести... Какое счастье, что я поспела вовремя!
      И она махнула рукой смущенным, переконфуженным крестьянам.
      - Ужасно! - обращаясь по-французски к своей компаньонке, произнесла она вздрагивая. - Как еще темен наш народ!.. Просто уму непостижимо!..
      - Не волнуйтесь, дитя мое, обратим лучше внимание на девочку! тихонько, успокаивающим тоном, произнесла француженка.
      - Да! Да! Бедное дитя! Подумать страшно, что случилось бы с него, если бы мы не подоспели вовремя! - ответила, вздрогнув, графинюшка и, еще крепче прижав Ксаню к себе, прошептала:
      - Пойдем, девочка, не бойся, я отведу тебя к нам... Ты успокоишься у нас, бедная моя голубка!
      Голос графинюшки был так ласков и нежен, так непривычно нежен для слуха Ксани, что она с готовностью решила бы следовать за этой златокудрой красавицей не только в дом, но и на край света.
      Не говоря ни слова, она пошла за графиней, но вдруг зашаталась. В голове помутилось, в глазах пошли огненные круги, и, прежде чем кто-либо мог подхватить ее, Ксаня тяжело рухнула на землю.
      - Ей дурно! - воскликнула молодая графиня и быстро нагнулась к Ксане, которая в глубоком обмороке лежала распростертая у ее ног.
      - Поднять ее осторожно и отнести в усадьбу, в мою комнату... За мной!.. - повелительными нотками приказала Ната.
      Несколько крестьян вышли вперед, подняли бесчувственную Ксаню и понесли ее со всей осторожностью следом за молодой графиней и ее гувернанткой, в графскую усадьбу.
      Глава VII
      Золотая неволя. Первые тернии
      - Тише! тише, ради Бога!.. Не испугайте ее... Она спит. Обморок перешел в сон...
      И молодая графиня Ната, точно белая волшебница, встала между лежащей на турецкой оттоманке Ксаней и появившимися на пороге комнаты людьми.
      Их было пятеро.
      Граф Денис Всеволодович Хвалынский, высокий, изящный господин о чуть седеющей шевелюрой, во фраке и белом галстуке и, рядом с ним, хрупкая, изящная, стройная, красивая женщина, вся окутанная в облака белых воланов, рюшей и кружев.
      Это была графиня Мария Владимировна.
      Толстая, неуклюжая и рыхлая женщина лет пятидесяти в лиловом платье и черном переднике, Василиса Матвеевна, воспитательница графини и ее младших детей, теперь исполняющая роль экономки и домоправительницы графов, стояла немного поодаль за своими господами. Ее бывшие воспитанники остались на пороге. Двое детей, близнецов по двенадцатому году, брат и сестра, Наль и Вера, были хрупки, миловидны и изящны, как две дорогие фарфоровые статуэтки. Волосы девочки, уложенные на затылке в какой-то замысловатый узел, струились вдоль спины и плечей красивыми пепельными волнами, в то время как у мальчика, подстриженные в кружок, они вились затейливо вдоль матово-белого, совсем нетронутого загаром лица. Черты лица обоих детей были тонки, с неуловимой печатью надменности, присущей аристократам.
      В комнате царил полумрак. Японский фонарик обливал ее таинственным светом, голубовато-прозрачным, как лунное сияние в летнюю ночь. Откуда-то издали, сладко замирая, неслись звуки бального мотива...
      Графиня неслышной, быстрой походкой первая приблизилась к дивану, взглянула на распростертую на нем девочку и тихо ахнула:
      - Боже мой! Что за очаровательное дитя!
      И, помолчав немного, присовокупила:
      - Завтра же я занесу ее на полотно, да, да, завтра же...
      - Ради Бога, мама, не разбудите ее! - и графиня Ната, усевшись у ног Ксани, умоляюще сложила свои маленькие ручки.
      - Нет, нет! Я только взгляну!.. Посмотри, - обратилась тем же шепотом графиня по-французски к мужу, - посмотри, Денис, что за красота!
      Граф быстро приблизился к оттоманке, взглянул на спящую и тихо вскричал:
      - Это она!
      - Кто она? Кто она? - так и посыпались на него со всех сторон вопросы.
      - Да она! Та, что стреляла в Буланку и спасла меня и Нату в ту грозовую ночь... Не может быть, чтобы я ошибся.
      Граф хотел прибавить еще что-то, но тут же закусил губы.
      Спящая Ксаня проснулась. Огромные, черные глаза ее широко раскрылись и, как две яркие звезды, блеснули в полумраке.
      - Где я? - прошептала она, дико озираясь по сторонам.
      - У друзей! Не бойся ничего. Мы не дадим тебя в обиду, прелестное дитя!
      И графиня Мария Владимировна нежно провела по черным спутанным кудрям девочки своей душистой рукой.
      Ксаня, не привычная к ласке, отодвинулась назад. Потом живо вскочила на ноги и, все еще продолжая дико озираться, проговорила быстро:
      - Пора мне... в лес... дядя хватится... В лес... домой пустите!..
      - О, нет, тебя нельзя пустить одну, дитя! Они опять обидят тебя. Ты останешься с нами. Ведь ты хочешь остаться с нами? - урчал, как ручеек, нежный голос графини.
      - Не хочу! - грубо вырвалось у Ксани, - меня ждет дома хромой Василий... Пора мне, пустите меня!
      - Ах, ай, ай, ай, как стыдно, барышня, господам перечить, - затянула домоправительница Василиса Матвеевна сладким голосом, скашивая на Ксаню свои лукавые глаза. - Надо у господ ручку поцеловать, надо в ножки поклониться господам за то, что призрели господа, из рук пьяной оравы вырвали, а вы, можно сказать, кобенитесь... Ай, как не хорошо, маточка!
      И рыхлая домоправительница закачала неодобрительно своей большой круглой головою.
      Ксаня дико взглянула на нее.
      - Я хочу в лес! - вырвалось у нее из груди недоброжелательно и глухо.
      - Дитя! Милое дитя! Успокойся! - и графиня-мать нежно обняла стройные, сильные плечи лесовички, - твое возвращение в лес теперь немыслимо... Завтра утром мы поговорим с тобою. Эту ночь ты переночуешь здесь. Я так желаю. Так надо... Сейчас нам необходимо спешить к нашим гостям... Молодой графинюшке тоже... Ты побудешь с этой дамой. Ее зовут m-lle Жюли... Лучше всего усни... Сон подкрепляет тело и дает забвение всему дурному... М-lle Жюли, позаботьтесь о прелестном ребенке!
      И графиня, наскоро поцеловав черные кудри Ксани, исчезла за дверьми комнаты. За нею исчезли и все остальные.
      Графиня Ната подошла к девочке, взяла ее за руку и сказала просто:
      - Завтра папа наградит вас. Ведь вы наша спасительница. Завтра же вас отпустят домой. А сегодня потерпите немножко. Вы видите - у нас бал. Надо спешить к гостям... Милочка моя! Не бойтесь ничего! Вы между друзьями. Если бы вы знали, как мать и отец благодарны вам!.. Они не хотят тревожить вас и потому только не упоминают вам об этом теперь.
      - Я не боюсь, - угрюмо буркнула Ксаня, - я ничего не боюсь. Пустите меня в лес, не держите!
      - Нельзя, милая. М-lle Жюли, убедите ее, что этого нельзя, - с каким-то трогательным бессилием прошептала юная графиня и выскользнула за порог, ободряюще и нежно поцеловав при этом Ксаню.
      Старая француженка осталась с Ксанею вдвоем.
      - Вы сирота? - с чуть заметным акцентом произнесла она, желая чем-нибудь развлечь свою необыкновенную гостью.
      Ксаня нетерпеливо подернула плечами.
      - Какое кому дело, сирота или нет? - резко оборвала она.
      - Вы невежливы. Это нехорошо. Нельзя быть невежливой вообще, а тем более с людьми, которые желают вам пользы, - строго заметила француженка.
      - Мне надо в лес! Пустите меня! - прошептала Ксаня с тоской и злобой.
      - Дитя, вы слышали, что говорила графиня? Сейчас вас отпустить нельзя, - и голос гувернантки зазвенел твердой и резкой нотой.
      Ксаня исподлобья взглянула на нее.
      - Все равно уйду! - буркнула она себе под нос. - Что я, цепная собака, что ли?
      И черные глаза угрюмо сверкнули из-под спутанных на лбу кудрей.
      - Вы - злое дитя! Я чувствую, что не столкуюсь с вами. Надо привести графиню, пусть сама возится с вами! - строго произнесла m-lle Жюли, направляясь к двери.
      На минуту черные глаза Ксани загорелись надеждой. "Уйди только, уйди и оставь дверь открытой... а я... айда и поминай, как звали!.." - вихрем пронеслось в ее голове.
      Ксаня совершенно забыла в эту минуту о том, что эта француженка вместе с молодой графинюшкой всего часа два тому назад вырвали ее из когтей верной гибели. Впечатления на диво быстро менялись в взбалмошной и горячей голове, и упрямая и своенравная лесовичка едва ли помнила теперь о трагическом приключении с крестьянами.
      Француженка медленно двинулась к двери.
      - Хорошо... хорошо... совсем-таки отлично, - шептали запекшиеся от пережитых волнений губы девочки, - уйди... уйди, старая коза... А я тем временем... раз-два, и не увидите меня больше.
      Как раз в эту минуту Жюли обернулась. Торжествующий взгляд черных глаз девочки поразил ее. В мыслях гувернантки промелькнула туманная догадка.
      "Убежит!" - подумала она и, плотно прикрыв дверь за собой, повернула дважды замок.
      Ксаня испустила дикий крик, вырванный из груди ее злобой.
      - Заперла-таки! - сорвалось с ее уст, и, не помня себя от гнева, она ринулась на пол и громко завыла в голос тяжелым и резким воем дикарки...
      Глава VIII
      Новая жизнь. Враг
      - Вот так цаца! И откуда такая?
      Голос, произносивший насмешливо эти слова, звенел над головой Ксани, но откуда - в первую минуту она не могла разобрать.
      Ксаня вздрогнула от неожиданности.
      Она стояла в густом кустарнике, укрытая со всех сторон от любопытных взоров. На ней был странный костюм: ярко-красная шелковая юбка, малиновая рубашка и голубой лиф из тончайшей кисеи, опоясанный золотистым шарфом. В распущенных волосах запутались, как бы случайно, цветы гвоздики алой как кровь. Масса бус, лент и всевозможных металлических украшений звенела на ее смуглой шее. Весь наряд был ярок, пестр и криклив. Но лицо хранило выражение угрюмого недовольства.
      - Ну, и нарядили же тебя! Господи Боже мой! Совсем-совсем эфиопская царица!.. Но наряд-то нарядом, а отчего же волосы-то распустила? В бане, что ли, была?
      - Господи Боже мой! И чего это они тебя в чучело преобразили? - снова зазвенел голос.
      Ксаня подняла голову.
      Оседлав толстый сук развесистой ивы, весь укрытый ее зелеными ветвями, сидел Виктор.
      - Фу-ты! Ну-ты! Ножки гнуты! - отфыркивался мальчик, - да выйди ты в таком виде на улицу, тебя первый бык забодает.
      - Вот и я то же думаю! - угрюмо вымолвила Ксаня.
      - Так скинь это тряпье! Ведь в глазах рябит на тебя глядючи, - не унимался мальчик.
      - То-то скинь, а графиня? Она с меня картину пишет в этом тряпье! Это еще что! Цветами всю закидает и заставит сидеть, не двигаясь, часа два. Разве весело? Ей может быть, а мне нет. Она себе мажет кистью по полотну: раз, два, раз, два. А я сиди, как угорелая кошка, глаза выпуча! Эх-ма! И так каждый день!.. В этом-то тряпье еще ничего, хоть свободно, руками, ногами дрыгаешь. Но когда мамзеля эта самая в корсет меня затянет, вот тут уж совсем беда. Дышать нечем. А тут еще сиди, глаза выпуча, корча барышню... Не могу я! - с отчаянием заключила она.
      - Не могу, это легче всего сказать. Не могу, а я могу! - острил Витя. - А ты придумай как бы "могу" научиться.
      - Убегу я! - сурово шепнули губы Ксани.
      - Куда?
      - В лес.
      - Б-э-э!.. Тебя Норов быстро снова сюда приведет. При моем отце у него с графом-то разговор был. Они с графом условились насчет тебя, чтобы ты, значит, в полное владение к ним, к графам, поступила. Вернет тебя Норов, как пить дать. И еще за косы оттаскает. Помяни мое слово.
      - Не посмеет! - хмуро проронила Ксаня.
      - Да что тебе худо у графов, что ли? Плюнь на все... Забудь и привыкнешь. А что тебе от Митридаты Пафнутьевны да от злючек-графинят проходу нет - так это пустяк. Графиня в тебе души не чает. Наталья Денисовна тоже. Ешь ты вкусно, пьешь сладко, чего тебе еще?
      - В лес бы мне, Викторенька!
      - Эк, заладила!.. В лес да в лес!.. По колотушкам соскучилась, что ли, глупая?
      - Душно мне здесь... Там вольно... Зелень... - простор... Птицы поют... Солнышко прячется, словно в жмурки играет... Дятел тук да тук... А горленка-то!.. Кажется, и сейчас слышу!.. Смолой пахнет и медом... Мох под ногами, ветки похрустывают... Ой, хорошо! Так хорошо-то, что будто сердце...
      - Ксения! Ксения! Где вы будете, сударыня вы моя... Хоть бы ноги пощадили чужие, матушка. Убегаете ровно дикая какая, а графиня беспокоится, искать приказали. Вот наказание-то Божеское!
      И между спешно раздвинутыми кустами показалось раскрасневшееся лицо Василисы.
      Едва только ее тучная фигура появилась среди зелени малинника, как неожиданно неистово гаркнула над головой ее ворона.
      Василиса задрожала с головы до ног. Она была суеверна до смешного, верила не только в приметы, но и во всякую чертовщину и небывальщину.
      - Ой! Батюшки, чур меня! Чур! - зашептала она, открещиваясь и отплевываясь... - Не к добру раскаркалась... Пронесись, беда, мимо меня, пронесись... Господи помилуй! Кши! Кши! Кши! - замахала она руками на воображаемую ворону.
      Насмешливое лицо Виктора высунулось меж деревьев.
      - Мое вам нижайшее, Митриада Пафнутьевна! - прозвенел с высоты дерева его звонкий, насмешливый голос.
      Та вся так и вскипела.
      - Озорник! Право, ну, озорник! Постой-ка-сь, я графу пожалюсь...
      - Пожалуюсь, надо говорить пожалуюсь, а не "пожалюсь", Антимония Акакиевна! - невозмутимо поправил тот.
      - Тьфу ты, напасть! Да перестанешь ли ты дразниться, сударь...
      - Не перестану, Панихида Простоквашевна!
      - Тьфу!
      - Грешно на Божие творение плеваться, Тумба Утрамбововна.
      - Нишкни! Вот я тебе, постой-ка! - вся ходуном заходила старуха.
      - Силы несоразмерны, Акулина Голоспоровна. Я, можно сказать, во цвете лет и сил, и вам со мной не справиться. Впрочем, если угодно, попробуем... Нет? Не желаете? Тогда наше вам нижайшее... Счастливо оставаться, Перепетуя Фыркаловна. До приятного свидания!
      И в один миг, с живостью обезьяны, мальчик соскочил с дерева, с самым галантным видом расшаркался перед взбешенной старухой и исчез веселый, смеющийся и задорный.
      Василиса со злостью плюнула ему вслед. Потом кинула рассерженный взгляд на Ксаню и, увидя, что обычно мрачные глаза последней загорелись насмешливыми огоньками, дала полную волю охватившему ее гневу:
      - Вот господа-то мои раздобыли сокровище!.. Нашли прелесть! Обули, одели, призрели нищенку, а она что? Неблагодарная, злая, чем отплатила? Чем отплатила-то? Нищенка! Чем ты отплатила, лесовское отродье, а? Чем?..
      Василиса оборвала неожиданно свою речь на полуслове... В одну секунду Ксаня была перед ней, дрожащая, бледная, со страшно разгоревшимся одичалым взором. Ее сильные, смуглые руки впились в толстые плечи экономки. Бледное, исковерканное бешенством лицо приблизилось почти вплотную к лицу старухи. В эту минуту она была страшна. Жуткий огонь зажегся пламенем в ее черных огромных глазах.
      - Слушай, ты! - скорее свистом и шипением, нежели голосом, сорвалось с ее губ, побелевших от ярости. - Слушай, ты посмей только назвать меня нищей еще раз, только посмей! Я тебе покажу!.. Нищие просят милостыню, а я не прошу... ничего не прошу, ни одежды, ни еды, ничего, как есть... Меня силой сюда взяли, от леса отняли... Не хотела я от леса, от Василия, от березок и дубов да солнца, а они сами меня против воли в клетку посадили - как птицу!.. А я не хотела, не просила и одежды этой не просила... Вот она одежда графская... Вот! Вот! Вот!
      И, прежде чем присевшая со страха на землю старуха могла сказать хоть слово, Ксаня рванула с себя рукав изящной рубашечки, за ним другой, за рукавами золотистый шарф, и в одну минуту от лифа, рубашки и шарфа валялись одни только жалкие лоскутки, брошенные в лицо ошеломленной Василисы.
      Старуха, испуганная насмерть необычайным проявлением злобы в до сих пор угрюмой и тихой девочке, в ужасе закрыла глаза, но тотчас же открыла их снова и взвизгнула пронзительным фальцетом, чуть живая от страха:
      - Ба-тю-у-шки! Уби-ва-а-ют!
      - Только посмей меня нищей назвать!.. Только посмей еще раз! прохрипела не своим голосом Ксаня.
      - У-би-ва-а-ют! - еще раз взвизгнула Василиса и припала ничком к траве.
      Ксаня с горящими глазами и перекошенным от гнева лицом стояла перед него.
      - Что такое? Что случилось? Милая, что с вами?
      Неожиданно расступились кусты малинника, и графиня Ната очутилась подле бледной и дрожащей еще от волнения Ксани.
      - Ксения! Милая! Что такое? Что с вами? Вы почти раздеты!.. Ах, что это? - внезапно увидев пестрые и белые куски в траве, произнесла она смущенно. - В чем же дело, наконец?
      - Она... она... я... я... нищей меня назвала, нищей... - могла только выговорить Ксаня, указывая на лежавшую на земле Василису. - Как она смеет?.. Уйду... уйду!.. Я не хочу больше... Я вольная... я лесная... Не хочу я... Не нищая я! Нет!
      - Милая! Успокойтесь... Царевна моя лесная! Черноокая фея моя! Мне доверьтесь... Одной мне... Ксения!.. Голубушка!.. Не слушайте ее... Она злая, завистливая, нехорошая... Я с вами... Успокойтесь, милая... А вы, тут графинюшка быстро повернулась к все еще лежавшей на траве Василисе и проговорила строгим, надменным и повелительным голосом: - а вас, если вы еще раз обидите Ксаню, я попрошу маму выгнать вон... Да... выгнать!.. Ксаня моя подруга... Зазнались вы очень. Не сметь больше оскорблять лесную барышню! Слышите!
      И, гордо поведя плечиками, она обняла Ксаню и быстро направилась с ней из чащи кустов.
      Василиса так и замерла на месте в своей странной позе, глупо выпуча глаза. Она тяжело дышала и утирала обильно струившийся пот с лица... Так пролежала она несколько минут, но вдруг вскочила на ноги, как ошпаренная, вся красная, униженная, злая.
      - Меня выгнать? Меня? Да нешто можно это? Двадцать лет верой и правдой служила, и вдруг так-то!.. И из-за кого?! Из-за нищей девчонки... Из-за лесовички, колдовского отродья!.. Меня вон? Меня - верную слугу?.. Нет, матушка Наталья Денисовна, не бывать этому... Молода больно, сударыня... Крылышки еще не отрастила, чтобы верными отцовскими слугами распоряжаться! Как же! Откажут! Сейчас! Держи карман шире!.. А тебя, лесовичка непутевая, тебя уже я знаю, как уважу, милушка! Будешь меня помнить, некрещеная душа!
      И грозя своим объемистым кулаком в пространство, Василиса Матвеевна, охая и кряхтя, стала выбираться из цепких кустов малинника.
      Глава IX
      Пытка. Близнецы. Урок танцев
      Утро. Солнце палит немилосердно. В огромной комнате с большим венецианским окном, носящей громкое название "студии" или художественной мастерской графини, у мольберта, с палитрой и кистями в руке, сидит сама графиня Мария Владимировна. Перед ней, на растянутом в рамках полотне, изображение чего-то пестрого, хаотического. В отдалении, на деревянных, наскоро сколоченных мостках, забросанных всевозможным ярким тряпьем, стоит ее модель.
      Это Ксаня.
      На ней накинуты пестрые, яркие тряпки и цветы. Целый каскад цветов струится со смуглых, обнаженных плеч, с черных, как вороново крыло, кудрей, с груди и шеи.
      Но лицо Ксани не соответствует ее ликующему, праздничному наряду. "Лесовичка" дышит бурно и тяжело. Она устала.
      Вот уже около месяца мучает ее каждое утро графиня, рисуя с нее картину, которая никак не может вылиться на полотне с достаточной ясностью и правдивостью. Графиня сердится и винит во всем Ксаню. Ксаня виновата - не умеет "позировать", не умеет спокойно простоять полчаса, не двигаясь, не шевелясь.
      Очевидно, время увлечения графини прелестной дикаркой приходило к концу.
      Нужно сказать, что графиня увлекалась всегда чем-нибудь горячо, но недолго. У графини Марии Владимировны вошло точно в привычку постоянно обожать что-либо, восхищаться чем-нибудь. Вне этого восхищения не было смысла жизни для графини. Когда дела графа пошатнулись настолько, что вся графская семья должна была перекочевать из Петербурга в эту лесную трущобу - как называла графиня родовое имение мужа, - она пристрастилась прежде всего к розам. Несмотря на пошатнувшиеся дела, граф все-таки обладал достаточными средствами, чтобы жить в своей усадьбе широко, тратить на ее украшение. И целый цветник роз окружил старый ветхий дом забытой усадьбы. По требованию графини выписали нарочно садовника и с какой-то материнской нежностью стали выводить прелестные цветы. Пышные, они протягивали ласково встречным свои головки и наполняли медвяным запахом и старый сад, и старый дом, и окрестные поля. Но вскоре розы надоели графине и были забыты. Их сменила живопись. Графиня вдруг почувствовала в себе священный огонь искусства, разом запылавший в недрах ее души. Когда-то, в детстве, она, как и многие другие девушки из аристократических домов, училась живописи, но потом бросила ею заниматься. В деревне, от скуки, она опять принялась за кисть и палитру, сначала очень горячо и усердно; но мало-помалу живопись стала надоедать графине. Она объяснила это однообразием природы в деревне и отсутствием "интересных" типов. "Россия не Италия, - говорила графиня, там каждая девушка так и напрашивается на полотно и там я, конечно, никогда не бросила бы кисти... Но здесь? Кого и что писать?" И графиня перестала даже заглядывать в свою "студию". Палитра и кисти лежали заброшены, а сама графиня начала убийственно скучать в своем затишье, без раутов и балов столичной жизни.
      И вдруг появилась Ксаня! Ее фантастическая судьба, ее героический поступок, ее возможная гибель в руках озверевших крестьян, наконец, сама внешность Ксани, странная, своеобразная - все это увлекло графиню, обожавшую всякую таинственность. Она решила перевести Ксаню в Розовое, приблизить к себе "странное существо", как выражалась графиня, и кстати заняться картиной, которая должна была изображать Ксаню в качестве не то лесовички, не то лесной феи.
      Это решение привело особенно в восторг молодую графинюшку Нату, Граф охотно дал свое согласие. Тогда позвали из сторожки Норова и стали его уговаривать оставить Ксаню в графском доме. Уговаривать пришлось недолго. Лесник был очень рад, что может сдать кому-нибудь девочку, которая уже давно была для него обузой и которую он терпеть не мог.
      - Скажите, Норов, - спросила в заключение графиня, - вы не имеете никаких сведений о матери этой девочки?
      Норов как-то странно замялся, заморгал глазами и ответил:
      - Нет, не имею... И даже не знаю, где она... Уехала... оставила ребенка... Пока жена жива была, она писала из разных городов... потом совсем перестала...
      - Верно, умерла, - заметила графиня. - Не может быть, чтобы она оставила ребенка на произвол судьбы...
      - Да, верно, умерла, - подтвердил, опустив вниз голову, едва слышным голосом Норов и, не попрощавшись даже с Ксаней, ушел.
      В тот же день, по желанию молодой графинюшки, в комнате графини Наты, рядом с красивой кроватью самой Наты, поставили узенькую постель.