А ты, старый лес, ты знаешь ли мою радость, мое торжество?.. Ты не видел его, так слушай. Все расскажу по порядку. Для того и завела я этот дневник, чтобы беседовать с тобою, мой друг, мой единственный, мой любимый.
      Слушай!
      Был бенефис Истоминой. Театр переполнен... Цветы и огни... Огни и цветы... Много цветов и много огней... Публика ломилась в двери театра так, точно хотела их разнести. Приехал губернатор. Миша и Зиночка были в публике. И оба говорили потом, как были возмущены зрители распределением ролей.
      - Помилуйте, - там и тут говорилось в зрительном зале, - Корали, этот ребенок, дикий и свежий, как махровый цветок, играет кокетку, светскую львицу, тогда как Истомина, пожилая женщина, выходит в роли девочки Оли!..
      - Она думает, что достаточно молода для нее...
      - Но это возмутительно!
      И ничего возмутительного не увидела публика, напротив... О, этот вечер, я благословляю тебя!..
      В моей уборной были разложены платья воздушные, нежные, с длинными тренами, стоившие много денег. Зиночка и Арбатов недаром метались по модисткам и портнихам целые дни. Я ничего подобного не видела еще. Тюль, ленты, воланы...
      Но больше всего смутил меня парик с изысканной прической, каштаново-бронзовый и очень красивый. С помощью пышного капота, этого парика и совсем особого грима Зиночка вполне преобразила меня.
      Куда девался мой смуглый цвет лица, мои мрачные глаза, мои полные губы? Незнакомая, белая как мрамор, с насмешливым, немного горьким выражением лица, красавица глянула на меня из зеркальной рамы.
      И тут только я впервые задумалась над тем, что Ренева, которую мне предложили играть, не злодейка, не львица, как ее изображают другие актрисы. Она просто одинокая, несчастная девушка, озлобленная на судьбу и ради этого делающая немало зла.
      И мне стало жаль ее... Теплые тона наискивались уже для этой роли... Задушевная скорбь одинокой - и тут же рядом безжалостная ветреность русалки. "Так именно я ее и сыграю", - решила я.
      - Белая в театре! - неожиданно пронеслось по кулисам, как раз в ту минуту, когда я уже была готова к выходу на сцену.
      - Приехала с вечерним поездом. Она на этот раз здесь проездом. Будет смотреть спектакль. Старайтесь, братцы! Не ударьте в грязь лицом. Сама Белая вас смотреть будет! - взволнованным голосом лепетал Арбатов и более чем когда-либо метался по сцене.
      Я мало внимания обратила на его слова. Какое мне дело до какой-то Белой, хотя бы она была и знаменитостью! В эту минуту я думала только о моей роли. Для меня не существовало ни Белой, ни Истоминой, ни Зиночки, никого, кроме Реневой, той Реневой, в которую я должна сейчас сама преобразиться...
      Вся загораясь знакомым уже мне приливом экстаза, я вышла на сцену, на мгновение взглянула на битком набитый зрительный зал - и тут невольно взор мой привлекла сидевшая в ближайшей к сцене губернаторской ложе дама. Тонкая, смуглая, стройная, с целым сокровищем густых черных волос, с печальными черными глазами - она резко выделялась среди других дам в публике.
      "Где я видела эти глаза, эти волосы, эти бессильно опущенные вдоль стана точеные руки?" - мелькнуло у меня в голове. Но припомнить не могла, хотя и вся фигура дамы, и черты ее лица знакомы мне, страшно знакомы.
      Я с трудом оторвалась от дивного виденья, так и притягивавшего мой взор, и произнесла первые слова роли.
      Через минуту и театр, и публика, и смуглая красавица в губернаторской ложе - все было забыто.
      Я уже жила всеми горестями и радостями Реневой... Я переживала одиночество и тоску богатой, скучающей от безделья девушки-русалки - точно я сама была этой Реневой, точно я не играла, а изображала действительность, точно я произносила не чужие, заученные слова, а говорила то, что чувствовала сама... Я вошла в роль.
      Не помню, как вела я ее... Не помню, как и что я говорила... Точно это был сон, точно это были грезы...
      Опустился занавес, и гулкое "браво", смешанное с аплодисментами, оглушило меня.
      Смуглая красавица поднялась в своей ложе и, перегнувшись через барьер ее, бросила мне цветок. Я поймала его на лету и незаметно сунула за корсаж платья. Почему? Не знаю сама. Но этот цветок, эта белая, как воск, нежная лилия вдруг стала мне дорога, как далекая песнь моего старого леса.
      В антракте Зиночка прибежала ко мне и стала душить меня поцелуями.
      - Веришь ли, тебя никто не узнает! Сама слышала, как в публике громко говорили: "Но это не Корали играет, а какая-то новая талантливая артистка". Ах, Китти, Китти! Ты даже голос можешь переменять! Счастливица! А Белая... знаешь, что она сказала: "Откуда взял эту жемчужину Арбатов?.. Я никогда не думала, что роли Реневой можно дать такое новое, такое свежее трактование..." Кипи, душечка, как я счастлива за тебя!
      Арбатов пришел следом за Зиночкой. Он не сказал обычного "спасибо", а только взглянул на меня. И чего-чего только не было в этом взгляде! И отцовская гордость, и глубокая признательность, и бесконечное счастье учителя за свою ученицу...
      Этот взгляд окрылил меня.
      Я точно отделилась от земли и понеслась куда-то вверх, высоко-высоко...
      Я ничего не видела и не слыхала. А между тем по сцене металась карикатурно толстая фигура Истоминой в коротеньком платье, со спущенной по-девичьи косой и густо набеленным и нарумяненным лицом, не имевшим в себе не только ничего детского, но и молодого. Потом, только через несколько дней, я узнала о том, как она была смешна и нелепа не в своей роли.
      Иногда, машинально взглянув на соседнюю ложу, я видела смуглые, побледневшие щеки да широко раскрытые глаза, впившиеся в меня...
      В последнем акте у Реневой самая сильная сцена. Я настолько была проникнута ею, что не заметила ехидной улыбки Поля, вставшего близко-близко от входной двери, через которую я должна была пройти.
      Момент настал. Я сделала шаг и, распустив непривычный для меня трен легкого платья, двинулась к двери и широко распахнула ее. В ту же секунду я заметила движение ко мне Поля. Не успела я предупредить его намерение, как крупная нога юноши, как будто нечаянно, но на самом деле с намерением, всей ступнею опустилась на шлейф моего платья. Я рванулась всеми силами, еще и еще. Трен не поддавался...
      Тогда, негодующая, я дернулась всем телом... Воланы и кружева затрещали по всем швам и воздушный тюлевый трен остался под ногой Поля, сделав удивительно смешной мою куцую, оборванную юбку.
      - Простите... нечаянно, - стал было лепетать Поль.
      Отвечать ему было некогда, и я очутилась на сцене.
      Где-то наверху, в райке послышался сдержанный смех. Кто-то фыркнул внизу в партере. Я побледнела как смерть. И не знаю, что бы стало со мною, если бы совершенно ясно до моих ушей не долетела низким грудным голосом произнесенная фраза:
      - Какая низость! Мужайтесь, Корали! Браво! Браво! Браво!
      Это крикнула из губернаторской ложи, перекинувшись через барьер, смуглая красавица с черными глазами.
      Странно подействовал на меня этот крик. "В меня верят... Мною восторгаются... Меня признали!" - вихрем пронеслось в моей голове, и снова какая-то могучая посторонняя сила подхватила меня и понесла высоко-высоко...
      Кончился монолог Реневой. Кончилась моя роль. Усталая, но счастливая я вышла раскланиваться к публике.
      Публика стонала, публика безумствовала. Мое имя произносилось сотнями голосов. Помимо воли я взглянула в крайнюю ложу. Смуглой женщины не было там. Немного озадаченная и неприятно удивленная ушла я со сцены и прошла в уборную.
      Там была Зиночка, а с ней высокая, стройная дама, в черном бархатном платье, с пышным начесом черных волос, с тонкими, красивыми руками, с темным, неизъяснимо ласковым взглядом кротких, печальных глаз... Зиночка влюбленными глазами смотрела на черноокую красавицу.
      Лишь только я появилась в дверях, последняя быстро приблизилась ко мне, подняла затянутые тонкой лайкой стройные руки мне на плечи и, нежно заглядывая мне в лицо своими печальными глазами, заговорила:
      - Дитя мое! Восторгаться вашим талантом, хвалить вас, говорить вам банальные фразы - пошлость. Скажу одно: спасибо за то, что вы меня, старую актрису, научили, как надо играть... За один этот вечер вы взяли, вынули и унесли мое сердце... К сожалению, я должна уехать с ночным поездом сегодня. Но через два-три месяца я буду здесь, и тогда... тогда мы еще не раз увидим публику с этих подмосток, не правда ли, Корали? Я не оставлю вас отныне и, если понадобится, разыщу на дне морском.
      И, коснувшись моего лба нежными, мягкими губами, она исчезла, легкая и воздушная, как нежная фея, за дверью моей уборной...
      - Кто это? - с невольным вздохом сожаления вырвалось у меня, и сердце впервые сжалось чем-то новым, неведомым мне еще до сих пор. Это была жалость. Бесконечная жалость к себе оттого только, что волшебный сон длился так недолго и что "она" ушла и не скоро вернется опять.
      - Кто это? - еще раз спросила я Зиночку, глядя все еще вслед удаляющейся стройной фигуре.
      Та широко раскрыла рот и выпучила глаза.
      - Как, ты не знаешь? Ведь это Нина Белая, это наша знаменитость!
      Февраля... 190... г.
      Последние дни февраля. Пост уже наступил. А мы играем. Дела идут отлично. Последние дни февраля такие мягкие, нежащие. Они уже дышат весною. Да, да, я уже чую весну. В эту пору такая прелесть в лесу. Снег нахохлился и потемнел... Лед в ручье тоже потемнел, надулся... Воздух стал такой хрустально-прозрачный... Тает... В марте выглянут первые скромные головки подснежников... Проклятие судьбе, взявшей меня оттуда!.. Никакой успех, никакие аплодисменты и восторги толпы не вернут мне моего леса, моего старого леса... О, если бы снова туда!.. А мы играем...
      Поля нет больше с нами. Труппа потребовала его удаления из-за меня. Не вся труппа, конечно, а папа Митя, тетя Лиза, Громов, Зиночка и другие. Арбатов подтвердил это требование, и Истоминой осталось покориться. Две безобразных поступка Поля со мною заставили возмутиться всех. Он вышел из труппы, но не перестает преследовать меня при встречах насмешками.
      Говорят, Миша Колюзин больно прибил его тогда, после истории со шлейфом.
      - Правда это, Миша? - спросила я его как-то, когда он завернул к нам с урока, который дополнял его скудный заработок в театре.
      Он только тряхнул кудрями и весело рассмеялся.
      - Для Киттички и для Зиночки, - продолжал Колюзин, - я не только этого маклака, а и самого Громова, если он когда-либо вас обидит, в бараний рог согну... И плакать не позволю, потому что Зиночке я по гроб жизни обязан, пригрела она меня, сироту, выручала нередко... а вы... Да за ваш талантище я вам в ножки поклонюсь, вот что, барышня!
      Миша сирота. Он учился в семинарии и готовился быть "духовным". Но неудержимая страсть к театру привела его сюда. Таланта особенного у Миши не замечается. Он играет без раэбору всякие роли, получает пустяки и, в помощь к скудному жалованью, дает уроки детям. Зиночка приняла в нем горячее участие, угадав, что под этой бурсацкой грубоватой внешностью бьется женственно-доброе, мягкое и отзывчивое сердце, готовое вступиться за каждого обиженного людьми.
      Я, Зиночка и Миша почти неразлучны. Истомина с ненавистью поглядывает на нас и шипит нам что-то вслед при встречах. Она и прозвища дала нам всем троим: Миша - "мужик", я - "дутая знаменитость", Зиночка - "цыплячья смерть". Злая женщина! Не трогают нас ее нападки!
      Марта 190... г.
      Вчера наша труппа впервые узнала мою тайну, впервые узнала, кто я. До сих пор, кроме Арбатова, никто этого не знал, даже Зиночка. Согласно желанию Арбатова я хранила тайну и на все вопросы отвечала уклончиво.
      Вечером вся наша дружная компания собралась у Зиночки. Папа-Митя рассказывал сценки и анекдоты из своей актерской практики, тетя Лиза вязала нитяные митенки для лета, Миша возился с Валей и Зекой, Зиночка разливала чай. И он был тут же с нами, и он, Арбатов. Он ходил широкими шагами по столовой и казался угрюмым, почти не слушал нашего смеха и болтовни.
      - Сережа, что с тобой? У тебя нос даже почернел как будто, неожиданно рассмеялся папа-Славин, заметив "панихидное", как он выражался, лицо Арбатова.
      - Тяжело мне что-то, друзья мои... Сердце ноет, а чего ноет, и сам не знаю, - уныло отозвался тот. - Всего, кажется, достиг, чего хотел: нашел актрису-самородок, алмаз нешлифованный, которому миллион цена, показал ее публике, показал этой бездарщине Истоминой и ей подобным, что такое истинный талант... А между тем гложет меня, ест что-то... Хорошо ли я сделал, что увез Ксаню... Китти то есть... из монастыря... я хотел сказать из дома...
      Он окончательно запутался и умолк, очевидно, взволнованный тем, что неосторожно проронил несколько слов.
      Мне стало жалко смотреть на него. Казалось, мука за то, что он проговорился, донимала его. Я быстро встала и подошла к нему.
      - Сергей Сергеевич, - начала я смущенно, - тут все свои, друзья. Какая же я Корали? Пусть хоть они знают, кто я на самом деле... Про Ксаню-лесовичку им расскажите. Они не выдадут никому...
      - Рассказать?.. Ну, да, конечно... Пусть еще больше полюбят они тебя, детка, одинокую, бездомную, обреченную на заключение в монастырских стенах.
      И тут же он начал рассказывать им, как жилось мне в Манефином пансионе, на что обрекли меня там и как ему удалось найти во мне талант и увезти оттуда.
      Все слушали его с затаенным дыханием.
      - И вот я ни минуты не спокоен за будущность Ксани. Вдруг кто-либо из врагов узнает, откроет ее местопребывание здесь! - закончил он уныло свою речь.
      Все стихло в маленькой столовой, настолько стихло, что можно было расслышать шорох мышей в прихожей за дверью, примыкающей к комнате.
      Зиночка первая опомнилась, встала и прошла туда. Шорох стих, но тотчас же из передней зазвенел гневный голос Долиной:
      - Как вы смели явиться сюда?
      Знакомый, ненавистный голос Поля Светоносного дерзко ответил ей:
      - Не хорохорьтесь, пожалуйста. Я пришел по желанию моей матери. Дверь была не заперта. Моя мать приглашает вас всех к себе ужинать, всех без исключения, и m-lle Ксению Марко тоже, - иронически поклонился он в мою сторону, появляясь на пороге столовой.
      Я побледнела. Побледнел и Арбатов. Смутились и все остальные.
      А Поль стоял в дверях и улыбался дерзкой, наглой улыбкой. Все поняли, что от слова до слова он подслушал все, что говорилось здесь.
      Смущение длилось недолго. Через минуту, весь красный, как кумач, Арбатов с трясущейся челюстью ринулся к нему.
      - Я научу тебя подслушивать, бездельник! - загремел он на весь маленький домик Зиночки.
      Миша Колюзин не дал ему договорить и в два прыжка очутился перед Полем.
      - Пошел вон, негодяй! - гаркнул он во всю ширь своих богатырских легких, так что тщедушный Поль в одну секунду очутился на улице, весь дрожа от страха.
      - Ну, теперь он не скоро появится снова, - расхохотался Колюзин и, схватив Валю и Зеку на руки, закружился с ними по комнате.
      Марта... 190... г.
      Утром на репетиции Истомина как-то странно поглядывала на меня. Потом, перед концом ее, обратилась к Кущику, который все время, как паж, ходит за ее шлейфом. Кущик - гадкая личность: он занимает деньги, пьет на чужой счет и льстит Истоминой потому только, что она богата. У него нет ничего святого. Все его презирают, не меньше Поля, пожалуй.
      Итак, Истомина сказал Кущику.
      - А я совсем случайно узнала, Василий Иванович, что у одной из актрис нашей труппы есть очень интересное похождение в недавнем прошлом.
      - Да что вы, божественная? Да может ли это быть? - подобострастно произнес тот.
      - Представьте себе, что это факт! Среди нас есть девочка-пансионерка, бежавшая из пансиона. Ее разыскивают всюду, но никак не могут напасть на ее след. А между тем необходимо водворить ее обратно...
      Тут Истомина так взглянула на меня, что я невольно побледнела.
      - Что с вами, мамочка, уж не о вас ли речь? - лукаво подмигивая, спросил, обращаясь ко мне, Кущик. - Эге-ге-ге, барышня! Да у вас губа не дура, я вижу... Куда приятнее, я думаю, пожинать лавры на сценических подмостках, нежели учить географию и делать задачи...
      Он опять подмигнул и, скорчив свое отталкивающее лицо в безобразную гримасу, добавил:
      - А вот бы вас, красавица, водворить бы до... - и не кончил.
      Бледный, но спокойный, перед нами очутился Арбатов. Он был сильно взволнован и всячески силился это скрыть.
      - Послушайте. Кущик, и вы, Маргарита Артемьевна, - заговорил он глухим, прерывистым голосом, - если я еще раз узнаю или услышу про что-либо подобное, если вы еще раз позволите себе травлю этого ребенка, я... я... я выйду из состава труппы, вы никогда не увидите меня больше... А Светоносного я еще проучу за его соглядатайство и шпионства...
      Теперь настала очередь Истоминой бледнеть. Она отлично знала, что только такая крупная величина, такой большой актер, как Арбатов, и такой опытный режиссер и антрепренер, как он, мог поддержать своим талантом, трудом и энергией хорошие дела театра. Без Арбатова труппа пропала бы совсем.
      Ей стало жутко. Ей хотелось загладить свою вину, хотелось примирить его с собою, - и сладким голоском она заговорила:
      - Ах, какой вы порох, Арбатов! Скажите, пожалуйста! Ну, можно ли так! Раз, два, и - вспыхнул. Ну, разумеется, я пошутила... Душечка Корали, я надеюсь, что вы поняли, что это была милая шутка и только... Ну, вот же, в доказательство моей симпатии и дружбы я вас поцелую.
      И она действительно поцеловала меня, чуть коснувшись моей щеки своими холодными крашеными губами.
      "Поцелуй Иуды!" - вихрем промелькнуло в моей голове.
      - Берегитесь, Корали, она откусит вам нос! - услышала я, отойдя от Истоминой, насмешливый голос Миши и невольно засмеялась, засмеялась и... осеклась сразу.
      Прислонившись к кулисе, все с тем же бледным лицом, с блуждающими глазами, стоял Арбатов. Он сжимал рукою сердце и, казалось, очень страдал.
      - Сергей Сергеевич, что с вами? - метнулась я к нему.
      - Ничего... ничего... детка... Успокойтесь. Это не впервые... Сердце у меня пошаливает давно... Волнения запрещены... Порок сердца, видите ли, у меня... Нy, да все пустое... Не умру, не бойтесь... Не смею умирать, пока вы не займете прочного положения на сцене...
      - Какой вы хороший, все о других думаете! - произнесла я, сжимая его руку...
      Его странная фраза запала глубоко в мое сердце.
      В тот же день, после спектакля.
      Кто мог ожидать такого конца?
      Как грубо, жестоко, как неожиданно разразился этот удар над нами!..
      Его нет. Да полно! Так ли? Не здесь ли он между нами... И не один лишь это кошмар, жуткий и ужасный кошмар?..
      Мой мозг горит, моя душа стонет, но как ни тяжко, как ни мучительно горько писать эти строки, раз я решила и радости, и горести вписывать в эту тетрадь, я должна, я должна записать все, все по порядку, как это произошло.
      Мы, то есть Арбатов, я и Кущик, играли в этот вечер одноактную драму перед длиннейшим и глупейшим фарсом.
      Арбатов изображал в пьесе моего отца. В конце драмы он должен убить себя из револьвера, потому что он бывший каторжник, и это обстоятельство клеймит его дочь. Сергей Сергеевич был на высоте своего призвания в этот вечер. Он играл великолепно.
      Публика притаилась, затаив дыхание, следя за его игрой.
      В конце пьесы у Арбатова происходит трагикомическое объяснение с Кущиком, изображавшим пьяненького торговца, пришедшего отчитывать каторжника за его давнишнюю вину.
      Кущик не мог не балаганить. Он "кренделил" вовсю: пересыпал свою речь гримасами и ужимками, стукнулся головой о печь, грохнулся со стула. Но, тем не менее, публика оставалась совершенно равнодушна на этот раз к обычно потешавшему ее комику. Все ждали драматической сцены финала. И вот она наступила. Кущик чуть ли не на четвереньках, изображая пьяного, убрался за кулисы под жидкие аплодисменты райка. Арбатов начал свой монолог, приблизившись к рампе. Я, ожидая своего выхода, находилась в первой кулисе, и мне хорошо было видно его страшно бледное лицо, его горящий взор...
      Голос Арбатова креп с каждой минутой. Подобно громовым раскатам носился он по театру. Он говорил о том, что не стоит жить, когда вокруг него враги, люди-шакалы, готовые погубить его каждую минуту. Он говорил, что готов расстаться с жизнью, что ему жаль его дочь, безумно жаль его бедняжку Марусю, но что ей легче будет после его смерти, ибо люди простят ему мертвому то, что не прощали живому, и призреют его Марусю.
      Слушая этот блестящий артистический монолог, я позабыла и сцену, и рампу, и кулисы... Мне казалось теперь, что передо мною стоит не талантливый актер Сергей Сергеевич Арбатов, а глубоко несчастный, обездоленный человек и убитый отец.
      Что случилось потом - никогда не забуду... Арбатов или, вернее, Иван Кардулин (имя несчастного героя) вынул револьвер, приложил его к виску... и... раздался выстрел... Стройная фигура Арбатова и его полуседая голова очутились на полу.
      Наступила минута действовать мне, игравшей дочь Марусю.
      - Папа! Папа! Что ты сделал, папа! - вскрикнула я, опрометью выскакивая из-за кулис и бросаясь к нему.
      Его игра, полная незаменимых тончайших блесток, захватила меня. Его экстаз передался мне.
      Я - или, вернее, дочь бывшего каторжника, Маруся - упала перед распростертым отцом на колени, охватила его голову руками и, рыдая, прокричала на весь театр.
      - Папа умер! Мой папа умер!
      Занавес медленно пополз вниз.
      Поднялся рев неописуемого восторга, плеск "аплодисментов", крики "браво, Арбатов! Браво, Корали!" неумолкаемые, потрясающие, стихийные крики.
      Я быстро вскочила с колен. Занавес вполне опустился до подмостков сцены, а Арбатов все еще лежал в прежней позе, с широко разбросанными руками, с неподвижным лицом.
      - Сергей Сергеевич... Вставайте... Надо выходить на вызовы... произнесла я и взяла его руку.
      Она была холодна, эта рука. Холодна как лед. Что-то быстрое и страшное промелькнуло в моем мозгу, и я прямо заглянула в его глаза.
      Глаза Арбатова были страшно вытаращены и тусклы. Казалось, они смотрели и не видели ничего.
      - Сергей Сергеевич! Что же это? Не до шалости, батюшка, когда публика с ума сходит! - послышался за нами голос помощника режиссера, на обязанности которого было, между прочим, следить, чтобы артисты выходили на вызовы публики по окончании акта.
      Но Арбатов продолжал по-прежнему лежать недвижимым.
      Кущик подскочил к нему, сильно рванул его за руку и... вдруг его хриплый обычно голос тонким, пронзительным фальцетом прозвенел на всю залу:
      - Он мертвый! Мертвый! Кто-нибудь помогите же!.. Арбатов умер!..
      Арбатов умер. Умер вдруг, неожиданно, в расцвете своего пышного таланта. По словам доктора, пришедшего констатировать печальный факт, смерть караулила уже давно намеченную ею жертву. У Арбатова был порок сердца, с которым можно жить бесконечно долгие годы и умереть неожиданно, каждый миг. Жизнь артиста - сплошная цепь мучений, горя и восторга, счастья и неудач. Успех и поражение переносятся им одинаково жутко и остро. Эти волнения за театр, за благосостояние своей труппы и убили Арбатова.
      Что пережила я - трудно выразить словами. Я привыкла к ударам судьбы, но этот удар слишком ошеломил меня. Арбатов, как добрый отец, заботился обо мне, был так добр и ласков со мною, так умел дать мне цель и счастье жизни, так умел поднять мой унылый, угрюмый дух!.. Я его любила, как отца, любила настолько сильно, насколько умеет любить бедное сиротливое лесное дитя!
      Но я не плакала, потому что не умею плакать...
      О, если бы я умела плакать...
      Марта... 190... г.
      Я должна быть последовательна, хотя душа моя кипит. Я делаю невероятные усилия над собою, чтобы писать изо дня в день аккуратно, чтобы передать моему дневнику все мои страдания...
      С той минуты, как мертвого Арбатова унесли со сцены в уборную, чтобы смыть краски и белила с его холодеющего лица, я не нахожу себе покоя.
      Этот человек сделал для меня так много. А я? Я даже не сумею помолиться за него...
      Тело его трое суток стояло в городской часовне при соборе, все обвитое венками из лавров и цветов. Панихиды служились беспрерывно нами и публикой, желающей почтить своего любимца.
      Зиночка плакала беспрерывно на этих панихидах. Слишком много добра видела она от этого благородного человека.
      - Китти, бедная, дорогая Китти! Вот мы и остались сиротами с тобою! рыдала у меня на плече Зиночка, в то время как в моем сердце разрасталось мучительное ощущение горя, одиночества и тоски.
      И папа-Славин, и Ликадиева, и Гродов-Радомский, и Миша, и другие безутешно оплакивали его. Одна я не плакала и не молилась...
      Похороны Арбатова прошли торжественно и пышно. Его белый глазетовый гроб товарищи-актеры несли на руках до самой могилы...
      Целый дождь цветов посыпался в яму, где суждено было лежать талантливому артисту. Яму зарыли, весь могильный холм обложили венками. Зазвучали речи.
      Выдающиеся лица города и труппы входили на холмик и превозносили оттуда достоинства покойного.
      Истомина слушала и лила лицемерные слезы. Ее сын, Поль, юлил тут же.
      - О, это был человек! - восклицала Маргарита Артемьевна и прикладывала кружевной надушенный платок к глазам.
      А рядом горячо, искренно плакала Зиночка, по-детски комкая весь промокший носовой платок.
      Марта... 190... г.
      Третья неделя поста. На улице грязно и скользко. Пахнет весною. Уже прошло четыре дня с похорон Арбатова. Эти четыре дня был траур в театре, и мы не играли. Сегодня был назначен первый спектакль после перерыва. Место Арбатова, как режиссера, заняла теперь Истомина, которая стала уже распоряжаться одна.
      Зиночка спешно чинила что-то по костюмной части, торопилась закончить до театра свою работу, так как она была занята сегодня в пьесе. Валя и Зека взгромоздились ко мне на колени. У бедных мальчуганов глазки вспухли от слез. Еще бы! Они так горько плакали, когда узнали, что умер милый, ласковый дядя Сережа и что никогда, никогда он не будет более сидеть здесь, в этой комнате у шипящего самовара, ласкать их, рассказывать им сказки.
      - Ах, как он умел рассказывать сказки, дядя Сережа! - с детским восторгом проговорил Валя. - Не хуже тебя, тетя Китти, право не хуже! заключил мальчик печальным голоском.
      - Право не хуже, - вторил ему и Зека, привыкший повторять каждое слово брата.
      - Ну, слушайте, я вам расскажу про лесную девочку еще раз, - и тут же, с целью позабавить детишек, я начала рассказывать то, что раз десять уже рассказывала им.
      Жила-была на свете маленькая-маленькая девочка, ее звали Ксаня Марко. Она жила в большом, старом лесу со своей мамой, с тетей, маминой подругой, с мужем тети и с их маленьким сынком Васей. Когда Ксане минуло три года, мама Ксани уехала куда-то, поручив дочку семье лесничего, то есть дяде Николаю и тете...
      И слово за словом я развертывала перед обоими мальчуганами всю сложную повесть моего необычайного детства.
      Они слушали меня, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазенками, блестевшими восторгом, несмотря на то, что знали мою сказку про девочку Ксаню всю наизусть.
      Зиночка уехала в театр... А я (я была свободна в этот вечер) все еще досказывала мою сказку...
      Я довела свой рассказ до того времени, как попала в Розовую усадьбу.
      - Ну, а теперь моя сказка не интересна, и вам надо вдобавок идти спать, милые мои! - заключила я неожиданно и стала укладывать детей.
      Лишь только они уснули, я прошла в маленькую столовую и села поджидать Зиночкиного возвращения из театра.
      На улице темнело. Редкие фонари скупо освещали окраину города. Прохожие отсутствовали в этот поздний час.
      Долго ли прождала я так у окна, не помню. Опомнилась я, внезапно услыша чье-то тихое, жалобное всхлипывание. Неужели Долина? Когда она успела приехать? Я подняла голову. Да, это была Зиночка. Но в каком виде!.. Слезы градом текли по ее щекам... Веки были красны и вздуты. На бледное лицо, искаженное страданием, жалко было смотреть.
      - Зиночка! Что с тобою?
      Я бросилась к ней, схватила ее руки. Она зарыдала.
      - Выгнала... выгнала... как собачонку выгнала из театра!.. И за что? За что? "Мне, говорит, бездарности не нужны. Театр не богадельня и не странноприимный дом. Никто не виноват, что у вас двое детей и никаких средств после мужа... Очень грустно, но держать вас в труппе я и мой сын Поль не можем. Вы нам не нужны..." Так и сказала, как отрубила... Господи, да за что же? За что? Что я сделала ей? Бедные дети! Бедные Валя и Зека, что будет с ними!..
      Что она сделала Истоминой? О, этого никто не знал и не знает...
      Дела театра шли превосходно, и не было никакой необходимости сокращать труппу. Если Зиночка и не обладала выдающимся талантом, она считалась все же очень полезною и прилежною артисткою и не раз выручала труппу, то играя за других, то исполняя самые ничтожные роли. И Арбатов очень ценил ее! Не то новая наша директриса - Истомина. Она с первого же дня дала почувствовать Зиночке, что недовольна ею. Но никто все-таки не мог предвидеть, что она поступит с ней так жестоко.
      "Не надо много унывать. Бог с нею, - подумала я. - Не умрут Зиночка и ее дети, пока я служу в театре. Но не поступит ли Истомина так же и со мною? Нет, нет, ведь все в труппе знают, что публика меня любит, что меня принимают с восторгом, что я нужна для успеха театра. Поэтому, хотя - я знаю - Истомина меня ненавидит, она все же будет меня терпеть. Ей просто невыгодно расстаться со мною. А моего жалованья вполне хватит на маленькую семью".
      - Зиночка... успокойся... Не все еще потеряно, - заметила я. - Мы с тобой друзья, а помощь друга не может быть помехой. Я же рада работать на тебя и на твоих детей, как...
      Она не дала мне договорить, схватила мои руки и порывисто поднесла их к губам.
      - Ты ангел, Корали! И Господь вознаградит тебя.
      Марта... 190... г.
      Так вот оно что!
      Как низко, как подло была разыграна вся эта гнусная история!
      О, какая мука, какая пытка!