XI

Мне было нелегко покидать «Кистоун» — я привязался и к Сеннету и ко всем остальным. Я даже не смог ни с кем проститься. Все произошло до жестокости просто. Я кончил монтировать свой фильм в субботу вечером, а в понедельник утром выехал с мистером Андерсоном в Сан-Франциско, где нас встретил его новенький зеленый «мерседес». Мы успели лишь позавтракать у «Святого Франциска» и сразу уехали в Найлс, где у Андерсона была маленькая студия, — там он и снимал все свои «вестерны Бронко Билли» для фирмы «Эссеней» («Эссеней» — соединение начальных букв фамилий Спура и Андерсона).

От Сан-Франциско до Найлса, расположенного вблизи железной дороги, было около часа езды. В то время Найлс был маленьким поселком с населением в четыреста человек, занятых разведением скота и люцерны для кормов. Студия была расположена среди поля, простиравшегося мили на четыре вокруг. Когда я ее увидел, у меня упало сердце, — ничего менее вдохновляющего нельзя было и придумать. Крыша студии была стеклянная, и летом там было нестерпимо жарко работать. Андерсон утешал меня, говоря, что студия в Чикаго гораздо лучше приспособлена для съемок комедий и, наверно, понравится мне. Я провел в Найлсе всего час, пока Андерсон занимался своими делами, а затем мы вернулись в город и сели на поезд Сан-Франциско — Чикаго.

Андерсон мне нравился. В нем было свое, присущее ему одному, обаяние. В поезде он ухаживал за мной, как брат, покупал на остановках журналы и сладости. Ему было лет под сорок, он был застенчив, мало общителен. Когда мы с ним начинали говорить о делах, он был не мелочен и всегда успокаивал меня:

— Об этом не беспокойтесь. Все будет в порядке!

Разговаривал он мало и всегда казался чем-то озабоченным. Но чувствовалось, что он человек проницательный и умный.

Наше путешествие неожиданно оказалось интересным. Вместе с нами в поезде ехало трое мужчин, на которых мы обратили внимание в вагоне-ресторане. Двое из них выглядели вполне благопристойно, присутствие же третьего, грубого, простого человека рядом с ними казалось неуместным. Странно было видеть, как они вместе обедают. Мы строили разные предположения, вроде того, что эти двое могут быть инженерами, а их неотесанный спутник у них чернорабочий. Мы ушли из ресторана, и тут к нам в купе неожиданно явился один из них. Представившись нам как шериф города Сент-Луис, он сказал, что узнал Бронко Билли. Они везут преступника из Сан-Квентинской тюрьмы в Сент-Луис, где его должны повесить. Так как оставить его одного ни на минуту нельзя, он приглашал пройти в их купе, чтобы познакомиться с окружным прокурором.

— Мы подумали, может быть, вам будет интересно узнать историю нашего преступника, — заметил шериф. — У этого парня богатое уголовное прошлое. Когда его арестовали в Сент-Луисе, он попросил разрешения пройти в свою комнату, чтобы взять из чемодана кое-какие вещи. А сам порылся для виду в чемодане, выхватил вдруг револьвер, тут же на месте убил полицейского и бежал в Калифорнию. Но там он вскоре попался на грабеже и получил три года тюрьмы. А когда вышел на свободу, мы уже с прокурором были тут как тут и сразу взяли его. С ним дело совершенно ясное, мы его повесим, — благодушно закончил свой рассказ шериф.

Мы с Андерсоном отправились в их купе. Шериф был коренастым, веселым человеком — улыбка не сходила с его лица, глаза лукаво подмигивали. Прокурор держался серьезнее.

Представив нас своему товарищу, шериф пригласил нас сесть и затем обернулся к заключенному.

— А это Хэнк, — сказал он. — Везем его в Сент-Луис, где ему грозит небольшая неприятность.

Хэнк иронически улыбнулся, но ничего не сказал. Это был человек без малого двух метров ростом, — на вид ему было лет под пятьдесят. Пожимая руку Андерсону, он сказал:

— Я много раз смотрел вас, Бронко Билли. До чего ж вы классно управляетесь с револьвером — ей-богу, я лучшего налетчика в жизни не видел.

Обо мне Хэнк знал мало. «Просидев три года в Сан-Квентине, пока на воле много чего произошло, — пояснил он, — немудрено было отстать от жизни».

Хотя все мы внешне были очень оживлены, внутренне я испытывал почти невыносимое напряжение. Я не знал, что сказать, и лишь улыбался в ответ на замечания шерифа.

— Да, жизнь — нелегкая штука, — заметил Бронко Билли.

— Вот мы и стараемся сделать ее полегче, — сказал шериф. — И Хэнк это понимает.

— Конечно, — грубовато сказал Хэнк.

Тут шериф начал морализировать:

— Я так Хэнку и сказал, только он вышел из ворот Сан-Квентина. Если он будет с нами по-хорошему, то и мы будем с ним по-хорошему. Мы не хотим пользоваться наручниками и вообще подымать шум. Кроме «железки» на одной ноге, у него ничего и нет.

— «Железки»?! А что это такое? — спросил я.

— А вы никогда не видели? — удивился шериф. — Задери штанину повыше, Хэнк.

Хэнк задрал штанину, и я увидел никелированную металлическую манжету, дюймов пяти шириной и в три дюйма толщиной, плотно облегавшую лодыжку. Весила она, наверное, фунтов сорок. За осмотром последовало обсуждение новейших моделей современных кандалов. Шериф разъяснил нам, что данная модель снабжена внутри резиновой прокладкой, которая делает их гораздо удобнее для арестанта.

— Он и спит с этой штукой? — спросил я.

— Смотря по обстоятельствам, — ответил шериф, многозначительно поглядывая на Хэнка. Тот загадочно и мрачно улыбнулся.

Мы просидели в их купе до обеда. Под вечер разговор зашел о том, как получилось, что Хэнка сразу арестовали, когда он вышел из тюрьмы. Шериф пояснил нам, что при существующей системе обмена информацией между тюрьмами они смогли получить его фотографии и отпечатки пальцев, по которым и решили, что Хэнк — тот самый человек, кого они разыскивают. Шериф с прокурором поехали туда и в тот день, когда Хэнка должны были выпустить, стали у ворот Сан-Квентина.

— Да, — сказал шериф, и при взгляде на Хэнка его маленькие глазки засверкали, — мы ждали его на противоположной стороне улицы. Вскоре в проходной тюремных ворот показался Хэнк. — Шериф провел указательным пальцем по своему носу, потом указал на Хэнка и с дьявольской усмешкой раздельно проговорил: — И я подумал, это он и есть!

Мы с Андерсоном были захвачены его рассказом.

— Мы с ним сразу договорились, — продолжал шериф, — если он поведет себя с нами по-честному, мы обещаем обращаться с ним хорошо. И, видите, мы повели его завтракать с нами, накормили горячими лепешками и яичницей с салом. Путешествует он с нами в первом классе. Это же лучше, чем ехать в наручниках и кандалах.

Хэнк улыбнулся и пробормотал:

— Если б я захотел, я мог бы протестовать. Они не имели права выдавать меня властям другого штата.

Шериф холодно посмотрел на него.

— Ты ничего не выиграл бы на этом, Хэнк, — произнес он медленно. — Это дало бы тебе лишь небольшую отсрочку. А разве но лучше проехаться с таким комфортом, да еще в первом классе?

— Должно быть, лучше, — сказал Хэнк.

Мы приближались к цели их путешествия, и Хэнк начал почти с любовью говорить о Сент-Луисской тюрьме. Он уже предвкушал, как станет центром всеобщего внимания.

— Интересно, что эти бандиты со мной сделают, когда они устроят мне суд в камере! Наверно, отберут у меня весь табак и сигареты.

Отношения шерифа и прокурора к Хэнку напоминали мне нежность матадора к быку, которого он должен сейчас убить. Наша встреча произошла 31 декабря, и при расставании шериф и прокурор поздравили нас с наступающим Новым годом. Хэнк тоже пожал нам руки, уныло добавив, что всему хорошему в жизни бывает конец. Я никак не мог придумать, что бы сказать ему на прощанье. Преступление, которое он совершил, было подлое и жестокое, но все-таки, когда он, сильно прихрамывая из-за своей «железки», выходил из вагона, я пожелал ему счастья. Впоследствии я слышал, что его повесили.

В Чикаго нас встретил директор студии, но мистера Спура там не оказалось — он уехал по делам и должен был вернуться только после рождественских каникул. Я не придал особого значения отсутствию мистера Спура, так как до Нового года жизнь студии все равно замерла. Новый год я встретил с Андерсоном и его женой, а 1 января Андерсон уехал в Калифорнию, заверив меня, что, как только Спур вернется, он сразу займется моими делами и, конечно, чеком на десять тысяч. Студия находилась в фабричном районе, в помещении бывшего склада. Когда я снова явился туда, оказалось, что Спур еще не приехал, а контора не получила никаких распоряжений относительно моего контракта. Я уже почувствовал, что дело нечисто, — люди, с которыми я беседовал, несомненно знали больше, чем говорили мне. Впрочем, меня это не встревожило — я был уверен, что хорошая картина сразу разрешит все вопросы. Поэтому я спросил у директора, известно ли ему, что сотрудники студии должны оказывать мне полное содействие и что я могу использовать всю аппаратуру студии по своему усмотрению.

— Разумеется, мистер Андерсон именно так и распорядился, — подтвердил он.

— В таком случае я хотел бы немедленно приступить к работе.

— Прекрасно, — ответил он, — на втором этаже вы найдете заведующую сценарным отделом, мисс Луэллу Парсонс, и получите у нее сценарий.

— Я не работаю по чужим сценариям, а пишу их для себя сам, — отрезал я.

Я уже был настроен воинственно. Эти недомолвки и непонятное отсутствие Спура меня раздражали. Кроме того, сотрудники студии держались уж очень официально и были обложены бумагами, словно банковские клерки. Деловая обстановка студии производила впечатление, чего нельзя было сказать о ее фильмах. Контора на верхнем этаже была разгорожена на множество клетушек, напоминавших кассы. Все это мало способствовало творческой атмосфере. Ровно в шесть, невзирая на то, что режиссер мог в эту минуту снимать эпизод, свет выключался, и все расходились по домам.

На следующее утро я пошел в отдел распределения актеров.

— Мне нужна группа, — сказал я сухо. — Будьте добры, прислать ко мне незанятых актеров.

Они послали актеров, которые, по их мнению, могли бы мне подойти. Среди них был косоглазый Бен Тюрпин [44]. По-видимому, он знал свое дело, но в то время почти не был занят на студии. Бен мне сразу понравился, и я его взял к себе. Но у меня не было еще актрисы на роли героинь. Правда, одна из предложенных мне кандидатур вроде была подходящей — довольно хорошенькая молодая девушка, недавно пришедшая в студию. Однако тут же выяснилось, что она совсем не умеет играть. Девушка оказалась настолько тупа, что я в конце концов ее прогнал. Много лет спустя Глория Свенсон [45] призналась мне, что это была она. Мечтая стать драматической актрисой, Глория терпеть не могла «комедии пощечин» и нарочно притворилась бездарностью.

Почувствовав мое недовольство, Френсис Бушмен, бывший в то время звездой «Эссенея», сказал:

— Знайте, что наша студия — полная антитеза тому, что вы о ней думаете.

К сожалению, это было не так. Мне не нравилась студия, не нравилось и слово «антитеза». Дела шли из рук вон плохо. Если я хотел посмотреть отснятый материал, мне показывали лишь негатив, стремясь избежать расходов по напечатанию позитива. Это меня приводило в ужас. А когда я все-таки требовал, чтобы мне давали позитив для просмотра, руководители студии держались так, словно я решил пустить их по миру. Это были ограниченные и самодовольные люди. Войдя в кинопромышленность одними из первых, защищенные своими патентами [46], предоставлявшими им монополию, они меньше всего заботились о том, чтобы делать хорошие картины. И хотя другие фирмы, оспаривая их патенты, делали лучшие фильмы, «Эссеней» самоуверенно продолжал действовать по-своему, «сдавая» по понедельникам сценарии режиссерам, будто карты в игре.

Прошло уже две недели. Я почти закончил съемки своей первой картины «Его новая работа», а мистер Спур все еще не показывался в студии. Не получая ни чека на десять тысяч, ни жалованья, я начал понимать цену этим людям.

— Куда он подевался, ваш мистер Спур? — спрашивал я в конторе. Сотрудники были смущены и не могли ничего толком ответить. Я не пытался скрывать своего негодования и спросил, всегда ли Спур ведет свои дела подобным образом.

Несколько лет спустя Спур сам мне рассказал, что произошло. Оказывается, он ничего обо мне не слышал до этого времени, и когда узнал, что Андерсон подписал со мной контракт на год по тысяче двести долларов в неделю да еще пообещал дать мне чек на десять тысяч долларов, он послал ему яростную телеграмму, спрашивая, не спятил ли Андерсон с ума? А когда еще выяснилось, что Андерсон пошел тут на риск и заключил со мной контракт лишь по рекомендации Джесса Роббинса, Спур совсем озверел. Своим лучшим комикам он платил по семьдесят пять долларов в неделю, и то их комедии едва оправдывали расходы. Этим и объяснялось отсутствие Спура в Чикаго.

Когда же он все-таки вернулся и пошел позавтракать в один из самых больших чикагских отелей, то, к его великому удивлению, друзья стали поздравлять его с тем, что ему удалось меня заполучить для «Эссенея». К тому же и в студии пошли разговоры о Чарли Чаплине, непохожие на обычную рекламу. Тогда Спур решил произвести опыт. Он дал посыльному двадцать пять центов и велел ему пробежать по всему отелю, громко вызывая меня по имени: «Мистер Чарли Чаплин!» Немедленно начали собираться люди, и вскоре вестибюль отеля был забит народом. Сенсация, вызванная моим именем, явилась первым доказательством моей популярности. Вторым было известие о том, что произошло за время отсутствия Спура в отделе проката. Оказалось, что еще до того, как я начал снимать картину, они продали авансом шестьдесят пять копий — цифра для них неслыханная, — а ко времени окончания фильма было продано сто тридцать копий, и заказы все еще продолжали поступать. Фирма, не теряя времени, повысила расценки с сорока центов до семидесяти пяти за метр.

Когда, наконец, Спур появился в студии, я потребовал у него свое жалованье и чек. Он рассыпался в извинениях, говоря, что оставил в конторе соответствующие распоряжения, и они должны были все оформить. Сам он, правда, контракта не видел, но в конторе обо всем, конечно, осведомлены. Эти выдумки привели меня в ярость.

— Чего вы испугались? — коротко спросил я. — Если желаете, вы и сейчас можете расторгнуть контракт. Да фактически вы его уже нарушили!

Высокий, осанистый и очень сладкоречивый, Спур был бы просто красавцем-мужчиной, если бы не вялая бледность щек и хищно выступающая верхняя губа, которая его портила.

— Мне очень жаль, что у вас создалось такое представление о нас, — сказал он. — Но вы должны знать, Чарли, что у нашей фирмы хорошая репутация, и мы всегда выполняем условия наших контрактов.

— Но условия моего контракта вы не выполнили, — возразил я.

— Мы немедленно позаботимся об этом.

— А я не тороплюсь, — саркастически заметил я.

За время моего недолгого пребывания в Чикаго Спур делал все, что мог, чтобы поладить со мной, но мне он положительно не нравился. Я сказал ему, что мне очень трудно работать в Чикаго, и если он хочет получать хорошие картины, то должен устроить так, чтобы я мог снимать в Калифорнии.

— Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вы чувствовали себя хорошо, — поспешил он заверить меня. — Хотите поехать в Найлс?

Эта перспектива меня не слишком обрадовала, но все-таки работать с Андерсоном было приятнее, чем со Спуром. Закончив фильм «Его новая работа», я уехал в Найлс.

Все свои ковбойские фильмы Бронко Билли снимал здесь. Они были одночастные, и он обычно делал такой фильм за день. У него было семь сюжетов, и, повторяя их без конца в различных вариантах, он сумел заработать на этом деле несколько миллионов долларов. Работал он рывками. Иногда мог снять семь одночастных вестернов за неделю, а потом на полтора месяца уезжал отдыхать.

Бронко Билли построил возле студии в Найлсе несколько небольших бунгало калифорнийского типа для членов своей группы и один побольше — для себя. Он предложил мне поселиться у него, и я очень обрадовался. Мне показалось весьма заманчивым жить у ковбоя-миллионера Бронко Билли — он так широко принимал меня в Чикаго, в роскошном доме своей жены — я думал, что по крайней мере это сделает более сносным мое пребывание в Найлсе.

Когда мы вошли в его бунгало, было уже темно, но хозяин зажег свет, и я был потрясен. Дом оказался совершенно пуст и на редкость убог. В комнате Бронко Билли стояла старая железная кровать, над изголовьем свисала с потолка электрическая лампочка без абажура. Убранство комнаты дополняли старый шаткий стол и стул. Возле кровати стоял дощатый ящик, а на нем — медная пепельница, полная окурков. Предоставленная мне комната выглядела точно так же — в ней не хватало лишь ящика. Все в доме не работало: ванна была в немыслимом состоянии, для того чтобы спустить воду в уборной, надо было взять кувшин, наполнить его водой в ванной и слить в унитаз. Таков был дом Дж.-М. Андерсона, ковбоя-мультимиллионера.

Познакомившись с ним поближе, я понял, что он и впрямь человек со странностями. Хотя и миллионер, он тем не менее был совершенно равнодушен к роскошной жизни, его увлечениями были красные автомашины, боксеры и собственный театр, в котором он сам ставил музыкальные ревю. Если он не работал в Найлсе, то почти все свое время проводил в Сан-Франциско, живя в маленьких скромных гостиницах. Нрава он был скрытного, беспокойного, куда-то исчезал, постоянно был чем-то озабочен. Он предпочитал развлекаться в одиночестве. В Чикаго у него были очаровательная жена и дочь, но он очень редко виделся с ними — они жили врозь, каждый своей жизнью.

Переходить из одной студии в другую было трудно. Нужно было создавать группу, искать хорошего оператора, ассистента режиссера и, наконец, актеров, а в Найлсе это было почти невыполнимо — не из кого было выбирать. Кроме андерсоновских ковбоев там была только одна группа комиков, из рук вон плохих — фильмы с их участием едва возмещали студии издержки, если не работал Андерсон. У Андерсона было двенадцать актеров, в основном ковбоев. Снова передо мной встала проблема — найти красивую девушку на роли героинь, а мне хотелось как можно скорее приступить к работе. У меня не было сюжета для будущего фильма, но я уже приказал построить декорацию шикарного кафе. Когда в голову ничего не приходило, декорация кафе всегда подсказывала мне какой-нибудь трюк или комедийное положение. Пока ее строили, я отправился с Андерсоном в Сан-Франциско поискать героиню среди хористок в его театре. Занятие это было из приятнейших, но среди красоток не нашлось ни одной фотогеничной. И тут Карл Штраус, красивый молодой немец, он же американский ковбой, снимавшийся у Андерсона, рассказал нам, что в кафе Тейта, на Хилл-стрит, бывает очень хорошенькая девушка. Сам он с ней не знаком, но думает, что хозяин кафе может знать ее адрес.

Мистер Тейт знал ее очень хорошо. Девушка жила со своей замужней сестрой, приехала она из Невады, из Ловлока, и зовут ее Эдна Первиэнс [47]. Мы сейчас же разыскали ее и условились встретиться в отеле св. Франциска. Девушка оказалась не хорошенькой, а просто красавицей. Она выглядела грустной и серьезной — потом я узнал, что она как раз в эту пору переживала горести неудачного романа. Эдна окончила колледж и занималась на коммерческих курсах. Держалась она спокойно и замкнуто. У нее были чудесные большие глаза, прекрасные зубы и чувственный рот. Я сомневался лишь, сможет ли она играть, есть ли у нее хоть какое-нибудь чувство юмора — она была слишком серьезна. Но, несмотря на все мои сомнения, мы все-таки пригласили ее — она по крайней мере должна была послужить украшением моих комедий.

На следующий день мы вернулись в Найлс. Кафе еще не было готово, а то, что уже было построено, выглядело немыслимо грубо и уродливо — техника на студии оставляла желать много лучшего. Указав, какие изменения следует внести в декорацию, я стал думать о сюжете фильма. Прежде всего я придумал название «Ночь напролет» — пьяница в погоне за развлечениями, — для начала этого уже было вполне достаточно, Я распорядился установить в моем ночном ресторане фонтан; имея партнером Бена Тюрпина, я знал, что смогу построить на этом несколько хороших трюков.

Накануне того дня, когда мы должны были начать съемки, кто-то из актеров группы Андерсона пригласил меня поужинать. Это была очень скромная вечеринка с пивом и бутербродами. Приглашенных было человек двадцать, и среди них — мисс Первиэнс. После ужина кое-кто занялся игрой в карты, а остальные, усевшись в кружок, стали беседовать. Разговор зашел о гипнотизме, и тут я похвастался, что обладаю гипнотической силой. Я утверждал, что за одну минуту могу загипнотизировать любого в этой комнате, и говорил это так убедительно, что большинство присутствующих — вернее, все, кроме Эдны, — поверили мне. Она рассмеялась.

— Какая чепуха! Меня никто не загипнотизирует!

— А вы как раз самый подходящий объект для гипнотизера, — сказал я. — Держу пари на десять долларов, что через минуту вы у меня уснете.

— Согласна, — ответила Эдна, — принимаю ваше пари.

— Только не вините меня, если вы потом плохо себя почувствуете! Разумеется, ничего особенно опасного не будет.

Я пытался запугать ее, надеясь, что она отступится, но Эдна была настроена решительно. Какая-то женщина убеждала ее:

— Вы делаете глупость!

— Пари остается в силе, — спокойно заявила Эдна.

— Прекрасно, — сказал я. — Прошу вас стать спиной к стене, но подальше от всех, чтобы я мог полностью овладеть вашим вниманием.

Скептически улыбаясь, Эдна повиновалась. Все присутствующие были очень заинтересованы моим сеансом.

— Попрошу кого-нибудь точно заметить время, — сказал я.

— Но помните, — предупредила Эдна, — вы обещали усыпить меня за одну минуту.

— Через минуту вы потеряете сознание, — ответил я.

— Начинайте! — дал знак тот, кто смотрел на часы.

Я немедленно сделал два-три очень эффектных пасса, пристально глядя Эдне прямо в глаза, а потом, подойдя к ней, быстро шепнул так, чтобы остальные не слышали:

— Разыграйте их!

Я продолжал делать пассы, приговаривая:

— Вы заснете! Вы засыпаете… Вы спите!..

Тут я отступил назад, и Эдна слегка пошатнулась. Я быстро подхватил ее, двое зрителей вскрикнули.

— Скорей ко мне! — сказал я. — Помогите мне уложить ее на диван.

Когда Эдна «пришла в себя», она казалась очень взволнованной, говорила, что чувствует ужасную усталость.

Она могла выиграть пари, доказать свою правоту, но щедро пожертвовала триумфом ради хорошей шутки. Этим Эдна заслужила мое уважение и привязанность, а главное, убедила меня в том, что она не лишена чувства юмора.

Я отснял в Найлсе четыре комедии, но возможности студии меня не удовлетворяли. Я сказал Андерсону, что предпочел бы обосноваться в Лос-Анжелосе, где снимать комедии было гораздо легче. Он согласился на это еще и потому, что практически я захватил почти всю студию, которая не могла вместить три съемочные группы, да и штат был недостаточен. Андерсон арендовал мне маленькую студию на Бойл-Хайтс, в центре Лос-Анжелоса.

Пока мы там работали, два начинающих киноактера сняли часть нашей студии — это были Хэл Роч [48] и Гарольд Ллойд [49].

С каждым новым фильмом цена на мои картины повышалась, и фирма «Эссеней» начала ставить владельцам кинотеатров беспрецедентные условия, требуя не менее пятидесяти долларов в день за прокат моей двухчастной комедии. Это значило, что за каждую мою картину фирма получала теперь пятьдесят тысяч долларов авансом.

Как-то вечером, когда я вернулся к себе в «Столл-отель», гостиницу средней руки, однако новую и достаточно комфортабельную, мне позвонили из лос-анжелосского «Экзаминера» и прочли полученную на мое имя из Нью-Йорка срочную телеграмму: «Предлагаем Чаплину двадцать пять тысяч долларов за две недели ежевечерних пятнадцатиминутных выступлений в нью-йоркском „Ипподроме“. Это не помешает его работе».

Я немедленно позвонил Андерсону в Сан-Франциско. Но было уже поздно, и я смог добиться разговора с ним только в три часа ночи. Я рассказал ему о телеграмме и спросил, отпустит ли он меня на две недели, чтобы я мог заработать двадцать пять тысяч долларов. Я обещал, что начну писать сценарий новой комедии в поезде и закончу в Нью-Йорке. Но Андерсон не хотел меня отпускать.

Окно моей спальни выходило во двор-колодец, и голос мой был слышен во всех номерах, тем более, что связь оказалась очень плохой.

— Я не собираюсь отказываться от двадцати пяти тысяч долларов за две недели работы! — мне пришлось прокричать эту фразу несколько раз.

Наверху открылось окно, и кто-то рявкнул: «Хватит болтать! Ложись спать, идиот!»

Андерсон ответил, что, если я сделаю для «Эссенея» еще одну двухчастную комедию, они заплатят мне эти двадцать пять тысяч. Он обещал назавтра приехать в Лос-Анжелос, дать мне чек и подписать соглашение. Повесив трубку, я погасил свет и уже готов был уснуть, но вдруг, вспомнив, как нас перебили, вылез из постели, открыл окно и закричал: «Пошел к черту!»

На другой день Андерсон приехал в Лос-Анжелос с чеком на двадцать пять тысяч долларов, а нью-йоркская фирма, сделавшая мне столь блестящее предложение, через две недели обанкротилась. Вот так мне везло в те дни.

В Лос-Анжелосе я почувствовал себя гораздо лучше. Наша студия на Бойл-Хайтс была расположена в районе трущоб, но зато поблизости жил Сидней, и по вечерам я часто виделся с ним.