И сразу, как только произнёс он эти слова, стало легче ды­шать. Все бросились к нему и наперебой стали спрашивать, как велик обвал, много ли кирпичей обрушилось и удастся ли их раскидать.

А я стоял и не понимал, как это можно задавать такие обыч­ные, будничные вопросы человеку, только что вернувшемуся из ада. Мне было бы стыдно спрашивать его о чём-либо подобном.

– Послушайте, – обратился ко мне Андрюшин, – дуйте сейчас в редакцию, надо успеть дать это в номер. А подробно­сти завтра.

Пока он говорил, я заметил, как один из окружавших Ива­нова людей нагнулся и стал разбирать брошенную Ивановым одежду. Он поднял ватные штаны, помахал ими в воздухе, – должно быть, для того, чтобы они окончательно остыли, и стал напяливать их на себя.

– Что это? – тихо спросил я Андрюшина. – Опять?

– Вы не слышали, что там обвал? – вполголоса ответил Андрюшин.

– Но ведь Иванов… – начал было я.

– Что Иванов? – прервал меня Андрюшин. – Там темпера­тура не менее двухсот, а кирпич надо раскидать… Будут лазить по очереди. А вам надо скорее в редакцию.

Я посмотрел на часы. Половина шестого. Андрюшин был прав: надо было спешить.

Вернувшись, я рассказал редактору о том, что видел.

– Валяй двадцать строк, – бросил редактор. – Назовём «Сознательность рабочего».

«Дубина!» —мысленно выругался я. Передо мною возникло чёрное лицо Иванова и дымящаяся куча одежды. То, что у ре­дактора на каждый случай жизни был готовый заголовок, вы­водило меня из себя.

Я сел писать заметку. Но у меня ничего не получалось. Мне хотелось сказать очень много, а места было мало.

Время прошло совсем незаметно, и я услышал голос редак­тора:

– Савин, готово?

Я встал и, войдя в закуток, сказал:

– Нет, не выходит. Поручите кому-нибудь другому.

Редактор выпучил на меня свои рачьи глазки.

– Да ты шутишь, голуба? – прохрипел он. – Двадцати­строчная заметка не получается?

– Дело не в том, заметка это или нет. Дело в содержании. Словом… не выходит.

Редактор покачал головой и добавил:

– Избаловал я тебя, Савин, на очерках. Вот и не хочешь теперь заметки писать. А я вот тебе скажу: садись-ка за стол, и чтобы через пятнадцать минут заметка была передо мной! Ясно?

Он стукнул ладонью по столу.

Я вернулся и, не задумываясь, одним махом написал замёт­ку. Мне не хотелось её перечитывать.

– Ну вот, – буркнул редактор, читая мою заметку, – полу­чилось? То-то! Дисциплина!

Заметка пошла в набор. Но я по-прежнему чувствовал себя нехорошо. Мне казалось, что я в чём-то виноват перед Ивано­вым. Я уехал с завода в отвратительном настроении. Вечером Лида спросила меня:

– В чём дело? Ты какой-то странный сегодня. – Она по­гладила меня по руке. – Ты не думай больше об этом.

Ей казалось, что я всё ещё нахожусь под впечатлением вче­рашнего разговора о Коле. А дело-то было совсем в другом.

Надо сказать, что отношения наши с Андрюшиным за последнее время как-то незаметно испортились. В этом я отдал себе отчёт впервые, когда как-то попросил Андрюшина пройти со мной в литейный цех.

Мы пошли по заводскому двору.

– Знаешь, – заметил я, – мне приходилось бывать на этом заводе во время блокады. Ничего похожего!

Андрюшин посмотрел на меня, и мне показалось, что в уголках его тонких губ мелькнула насмешка.

– А что же может быть похожего? – спросил он. – Да и блокады-то давно нет.

– Не в этом дело, – возразил я, удивлённый его тоном, – не в этом дело. Тому, кто видел, что тут было тогда, трудно оставаться спокойным.

– Эти разговоры, знаете, у меня вот где сидят, – сказал резко Андрюшин, быстро проводя пальцами по шее. – Мать вот моя из эвакуации вернулась, в сорок втором её вывозили. Гу­ляем мы с ней по городу, и только и слышишь: «Ах, Витенька, а ведь тут дом стоял разрушенный, а теперь во-он какой по­строили. Ах, Витенька, а ведь тут дзоты были, а теперь во-он какие витрины блестят!» Как будто на второй год после победы на улицах должны ещё быть дзоты.

– Послушайте, по-моему, вы чепуху городите, – ответил я, сердясь и переходя на «вы». – Что ж, вы хотите, чтобы совет­ский человек не испытывал радости или, если хотите, восторга, видя, как восстанавливается то, что было разрушено врагом? И разве не приятно вам как советскому журналисту писать о наших достижениях, видеть их, подмечать?..

– Ах, да кто об этом говорит! – прервал меня Андрю-шин. – Тут все грамотные. Я ведь совсем про другое говорю. Ведь этак можно в телячий восторг прийти: «Ах, дзотов уже нет!», «Ах, дом покрасили!», «Ах, окна вставили!» А на что эти телячьи восторги? То, что наше, – нашим и будет. А меня инте­ресует: как дом выстроили, как окна вставили? И нельзя ли получше! Ну, вот и литейный цех, – сказал Андрюшин.

Меня сразу же оглушил стук и звон: это разбивали брако­ванное литье. Над нашими головами, точно диковинная хищная птица с сомкнутым клювом, проплыл черпак, ринулся на плат­форму с песком, разомкнул челюсти, снова сомкнул их, захва­тив песок, и с добычей снова поплыл по поднебесью.

От вагранок и ковшей исходил неяркий дрожащий свет. Когда мы входили в цех, вагранщик взмахнул шестом, пробил летку, и в жёлобе показался огнедышащий чугунный шар, по­степенно теряющий свои очертания.

Вид литейного цеха наполнил меня радостным ощущением молодости.

Андрюшин снова заговорил:

– Вот я и в нашей редакции всё время бой веду. Мне, на­пример, редактор говорит: «Андрюшин, подготовь полосу с вос­становлением завода». Я готовлю. Только из моей полосы по­лучается что-то не очень торжественное. Сдаю редактору. Че­рез час он меня вызывает и говорит… – Здесь Андрюшин стал отдуваться и говорить, так похоже копируя редактора, что я чуть не покатился со смеху: – «Ты, говорит, что это тут изоб­разил? Коли мне нужна была критическая полоса, так я тебе сказал бы: критическую давай! А я тебе сказал – обобщён­ную!» А я вот не понимаю, – продолжал Андрюшин, – как можно для критики – одно место, для похвалы – другое. Для критики – четверг, для похвалы – пятницу. Я ведь знаю, ка­кую ему, толстому черту, полосу надо было! Не «обобщён­ную» – слово-то какое! – аллилуйскую! А я не могу. Я хожу по заводу и думаю: «Здорово! Как все здорово!» А потом спрашиваю себя: «Но могло бы быть лучше?» И отвечаю: «Могло!» Если бы очень захотелось, так могло бы! Ну, могу я об этом не писать в полосе? А? Ну, скажите, могу? А он мою полосу в корзину.

Эту последнюю фразу Андрюшин произнёс не задиристым, а упавшим, обиженным тоном.

«Что с этим парнем творится?»—подумал я раздражённо.

В течение нескольких последующих дней Андрюшин словно избегал меня, но вот однажды после работы он поравнялся со мной в дверях и, глядя куда-то поверх моего плеча, сказал:

– Мне хотелось бы побеседовать. Если есть время, конечно.

– Время есть, – ответил я и взял Андрюшина под руку. Мы вышли на заводской двор.

– Вы в термической обработке разбираетесь? – угрюмо спросил Андрюшин.

– Немного.

– Так вот, тут лаборатория наша реконструкцию одну за­думала: вместо горячей обработки хотят ввести высокочастот­ную закалку. Это дело надо поддержать в газете. Вы не ду­майте, что я так, с кондачка говорю, – повысил он голос, – я всю литературу перечитал и со многими людьми говорил – и с рабочими и с инженерами. Вы слушаете?

Мне стало не по себе, что я слышу о деле, связанном с Ли­дой, от этого парня. Выходит, что он уговаривает меня помочь Лиде? Меня!

– Так вот, – продолжал Андрюшпн, останавливаясь и до­трагиваясь до моего локтя, – дело это новое, и редактор боится. Я уже давно веду на него атаку. Поможете? – спросил он, смотря мне прямо в глаза.

– Ну, мы ещё поговорим об этом, – сказал я. – А теперь у меня есть к вам вопрос: что случилось? Вы обижены на меня за что-нибудь? Не будете же вы отрицать, что ваше отношение ко мне резко изменилось.

– Не буду, – отрезал Андрюшин и с вызовом посмотрел мне в лицо.

– Так что же случилось?

– Вы знаете, – продолжал после некоторого молчания Андрюшин, – мне перестало нравиться то, что вы пишете. Да, да, – заторопился он, – вы, конечно, можете надо мной смеяться, я для вас мальчишка, начинающий. Но раз вы меня спраши­ваете, я отвечаю.

– Что же именно вам не нравится?

– Ваши очерки, – заявил Аидрюшин и быстро добавил: – Я говорю не о литературной стороне. Здесь я не судья.

– А о какой же?

– О внутренней.

– Не понимаю.

– В ваших очерках все есть и все правильно. Но мне кажет­ся, что. то же самое, слово в слово, вы смогли бы напечатать и на любом другом заводе. Я сам не знаю, как это получилось, то­варищ Савин. Ведь я восхищался вашим мастерством, я знаю, мне у вас учиться и учиться надо. Но вот вижу – не то. Что-то не то.

Мы подошли к заводским воротам.

– Так как же, поможете лаборатории? – спросил Андрю-шин, когда мы вышли из проходной.

– Я подумаю, – сухо ответил я.

– Так. Понятно, – сказал Андрюшин. – Мне на автобус – И он зашагал в сторону.

Я медленно шёл к трамвайной остановке. Настроение было подавленное. Мысли мои снова вернулись к заметке об Ива­нове. Эта история не выходила у меня из головы.

«А что, если я сейчас пойду к Иванову и поговорю с ним? – подумал я. – Ведь я всегда могу вернуться к этой теме».

Я знал, что Иванов живёт недалеко, рядом с Ириной. «Зай­ду», – решил я.

Иванов сидел у окна и чинил электрический чайник. Когда я постучал и вошёл, он внимательно посмотрел на меня, при­щурился, и я не понял – здоровается он со мной или нет. Я поклонился:

– Здравствуйте, Иван Иванович. Я из редакции «Машино­строителя». Мы с вами и раньше встречались…

Иванов по-прежнему молча смотрел на меня, держа в ру­ках чайник. Мне было неловко от его молчания, и я продолжал:

– Мы ещё во время блокады встречались. Я девушку разы­скивал…

Иванов поставил чайник на подоконник, встал и протянул мне свою широкую ладонь.

– Ну, заходите. А я чайником занялся. Спираль новую приспосабливаю.

– Перегорела? – спросил я, чтобы подольше не начинать разговора.

– Перегорела, – ответил Иванов и добавил: – Третья за месяц. Портачей много ещё в электротехнике работает. – Он

пошевелил усами и замолчал. – Угостил бы я вас чаем, да вот спираль чёртова…

– Иван Иванович, – начал я, – я видел, как вы в печь ла­зили. Вот я и пришёл к вам, чтобы понять, чтобы выяснить…

На словах всё это получилось очень глупо.

– Что выяснить? – спросил Иванов.

– Да нет, – поспешно ответил я, – просто я не так выра­зился. Вы понимаете, мне вот хочется написать обо всём этом для газеты…

Иванов снова взглянул на меня исподлобья и проговорил повеселевшим голосом:

– Вот вы о чайниках бы лучше написали. Протащили бы электриков, сукиных детей. Чаем нельзя даже попоить че­ловека!

Он явно подсмеивался надо мной. Я сказал:

– Ну ладно, Иван Иванович, не хотите говорить, так я пойду.

Иванов ничего не ответил, но, когда я был уже у двери, остановил меня:

– Погоди.

– Иван Иванович, – обиделся я, – ведь мой вопрос отно­сился к тому, что вам ближе всего. Речь ведь идёт о вашем собственном поступке…

– Что ближе?! – протяжно переспросил Иванов. – А по­чем ты знаешь, молодой человек, что мне ближе?

Он повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Я по­дошёл к нему.

– Вот он, завод, видишь? Кипит… А я помню… Многое помню… И когда тут не завод, а заводишко был… И как завод родился… Л потом война… Хочешь, скажу, когда сталелитей­ный последнюю плавку разливал? Могу. Двадцать восьмого де­кабря тысяча девятьсот сорок первого года. Тока уже не было, те­лёжку мостового крана вручную передвигали. И я двигал. Теперь спроси меня, когда стали цеха работать. Апрель тысяча девять­сот сорок второго. А фронт ещё тут был – километра три-че­тыре. Понял? Ты вот про это напиши. Ты ко мне не за помощью пришёл? Ладно, могу тебе тему дать. Напишешь – героем ста­нешь. Надо в угольную гавань ехать. Кому ехать? Транспорт­ников нет – кто на фронте, кто на Ладоге… Литейщики сами поехали. А тут обстрел. Только обстрел обстрелу рознь. В тот раз такое светопреставление было… А вывезли. И кокс вывезли и антрацит. Потом олифа кончилась, песок и глина кончились, литейный чугун весь вышел. Чуешь, что это такое? А цех ра­ботал. Или как станы восстанавливали под обстрелом. Крупно­сортный и обжимный. Или мелкосортный номер два… Ты вот в это вникни!

Иванов повернулся и взглянул на меня. И – странное дело – во взгляде его маленьких и, как мне казалось, сердитых глаз я теперь не увидел того снисходительного презрения, той из­девки, с которой они смотрели на меня вначале. Напротив, я увидел в них что-то такое, что не отталкивало, не унижало, а, наоборот, звало меня к себе.

Иванов положил мне руку на плечо и продолжал:

– Или вот про салют двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвёртого года – День Победы Ленинграда. В тот вечер я из цеха не выходил. Чугунолитейный первую плавку выдал. По жёлобу вагранки чугун потёк – вот это са­лют и был… Салют что – бенгальский огонь. А тут – сама жизнь по жёлобу льётся. Вот ты про это напиши.

Иванов легонько толкнул меня рукой, лежащей на плече, точно посылая немедленно идти и писать. И вдруг сказал неожиданно:

– Ладно, угощу тебя чаем.

Он взял со стола чайник, который чинил перед моим при­ходом, и быстро вышел из комнаты. Я остался один и стал раз­мышлять обо всём том, что услышал. Нет, не слова Иванова поразили меня. Поразил тон, каким всё это было сказано. Ка­залось, что он впервые оглянулся назад и, увидев за своими плечами прожитое, внезапно сам удивился.

– Вот у соседей нацедил, – заявил он, ставя чайник на клеёнчатый кружок и доставая из старинного, выцветшего буфета два стакана и сахарницу. Чай он наливал большой струёй, резко наклоняя чайник, доливая стаканы до самого верху.

– Почему я с тобой говорить стал? Пишешь ты… Вот пиши про завод… Для одних людей он, может, так, рабочее место, а для других – жизнь… Для меня, скажем. Из-за завода живу здесь… и в войну не уехал… – Он второй раз повторил эту мысль: завод – жизнь.

Иванов отодвинул свой наполовину выпитый стакан и по­стучал пальцами по столу.

– Написать по-настоящему об этом трудно… Сумеешь ли? Он снова стал таким, каким казался мне раньше: угрюмо-ироническим и неразговорчивым.

Я представил себе, как пойду сейчас домой – и всю дорогу в моих ушах будут звучать колючпе и обидные слова Андрюшина и вопрос Иванова: «Сумеешь ли?» И ещё я почувствовал, что не смогу поделиться всем этим с Лидой, рассказать обо всём, что волнует меня, потому что у неё у самой на сердце горе.

«Нет, – сказал я себе, – надо что-то решить». (Я почувство­вал, что история с Колей не закончена, что тоска Лиды ра­стет.)

И вдруг мне захотелось сделать все, только бы моя Лида была счастлива…

Дома я подошёл к Лиде:

– Знаешь, Лидуша, я обдумал… насчёт Коли.

Она вздрогнула, обернулась ко мне. Я поспешно договорил:

– Давай возьмём его… Что же в конце концов. Поставим кроватку вон там, где раньше стоял шкаф.

Кровь прилила к её щекам, на ресницах заблестели слёзы.

– Да ну, что ты, что ты, – говорил я, успокаивая её. – Комната у нас не такая уж маленькая, поезжай завтра за ним.

Она схватила меня за руки и заговорила быстро, срываю­щимся голосом:

– Сашенька, Сашенька, это правда, ты действительно так думаешь? Это правда?

И она расплакалась и плакала долго, хотя я делал все, чтобы успокоить её. Я говорил, что Коля и в самом деле хоро­ший мальчик и я заметил это ещё тогда, когда он был у нас, что я не согласился сразу только потому, что все это получи­лось так неожиданно.

Лида подняла голову. Она уже больше не плакала, хотя глаза её были мокры от слёз. Она обняла меня и проговорила шёпотом:

– Сашенька, я никогда, никогда этого не забуду… Это са­моё большое, самое большое счастье.

А я подумал: «Теперь всё снова будет хорошо».

Коля появился у нас в воскресенье. Я привела его в пол­день. Все эти дни после работы я бегала по разным инстан­циям, оформляла, и вот теперь всё было в порядке.

– Вот ты и дома, Коля, – сказала я, когда мы вошли.

Он был одет в длинные брюки и суконную рубашку и ка­зался выше и старше своих лет.

Саша встретил его очень хорошо. Он помог ему соорудить столик для книг и тетрадей возле кровати, стал рассказывать историю этой комнаты, которую, кстати, безуспешно рассказы­вал уже в прошлый раз. Я понимала, сердцем чувствовала, что он делает всё это не только для мальчика, но и для меня, я видела, как велика и жертвенна любовь Саши ко мне. И от этого он становился для меня ещё дороже. В течение первых же дней пребывания Коли у нас я заметила в мальчике черты, которых раньше не замечала.

Вечером мы сидели все втроём: Саша, Коля й я. Саша рас­сказывал Коле какой-то фронтовой эпизод, что-то насчёт того, как он с товарищами попал под бомбёжку и как на них пики­ровал самолёт, стреляя из пулемётов.

– А когда самолёт пикирует, надо навстречу ему бежать, – уверенно прервал Сашу Коля. – Вы неправильно говорите, – продолжал Коля. – Вы говорите – сразу ложиться надо, а мне один боец говорил – надо навстречу бежать.

– Может быть, по правилу так и надо делать, – заметила я, – но попробуй-ка побеги навстречу самолёту, когда он ревёт и стреляет в тебя из пулемётов.

– Боязно? – спросил Коля.

– Конечно.

– Ну вот, так и говори, – торжествующе резюмировал Коля, – так и говори, тётя Лида, что боязно. А по правилам надо – навстречу. – Он помолчал и добавил как бы про себя: – А я бы не забоялся.

Саша сказал:

– Ну, не будем спорить. Только никогда не надо хвалиться. Тот, кто хвалится, на деле обычно трус.

Коля наклонил голову и поглядел исподлобья на Сашу.

– Я не трус. Саша улыбнулся.

– Ну и отлично, что не трус.

Инцидент был исчерпан, но он открыл мне Колю с новой стороны. И я была рада, что мой Коля горд и обладает чув­ством собственного достоинства.

Занятия в школах ещё не начинались, и все дни у Коли были свободными. Почему-то он редко бывал на улице. Каж­дый раз, возвращаясь с завода, я заставала его дома. Он сидел обычно на полу около своей кровати и мастерил что-то из до­сок, которые подбирал на стройке нашего дома. Если я приходила раньше Саши, всегда старалась к его приходу убрать ком­нату, вынести стружки, щепки и прочий мусор.

Как-то Саша вернулся домой не один. Он вошёл с каким-то незнакомым мне человеком. Человек этот был высок, худ, с неестественно прижатой к боку левой рукой, в военной, за­мазанной мелом гимнастёрке.

– Вот, – отрекомендовал Саша, – это начальник нашего дома, прораб правого крыла. Вы не знакомы?

Я отрицательно покачала головой.

– Насилу его затащил, – продолжал Саша. – Мы, собствен­но, старые знакомые, вместе когда-то в Верхнегорск ехали… А вы познакомьтесь. Капитан Крайнов.

Я протянула длинному человеку руку, и он молча пожал её.

– Это та самая Лида, о которой у нас вышел спор в поезде. Вот та самая, – добавил Саша. – Выходит, прав был я, а не ты.

Я не знала, о чём он говорит, но заметила, что капитан сму­тился и для чего-то потрогал ручку двери.

Быстро накрыла на стол, водка у нас была. Мы уселись втроём.

– А всё-таки, капитан, – говорил Саша, разливая водку, – ты тогда проспорил, а? Есть на свете и честные люди. Выпьем за честных людей!

Он поднял рюмку, и мы выпили. Капитан понюхал кусочек хлеба и отложил его в сторону.

– А пьёшь-то ты по-старому, – заметил Саша, – запахом закусываешь. Эх, капитан! – воскликнул он, внезапно захме­лев, и наклонился к Крайнову. – Брось, не грусти, что было, то прошло. Впрочем, я ведь и не знаю толком, что у тебя там было.

Крайнов вдруг внимательно посмотрел на Сашу, и мне по­казалось, что его длинные тонкие губы слегка покривились, словно он где-то глубоко-глубоко в душе усмехнулся.

– А знаешь, – обратился Крайнов к Саше, – вот ты мне все про прошлое говоришь. А уже… годы прошли. С этой встречи я в Верхнегорске выстроил рабочий посёлок и в Ленинграде соорудил два дома. Да и ты в моём доме живёшь… – Он замол­чал. Казалось, что он собирался говорить о чём-то многом, но вдруг передумал и замолк.

Саша явно смутился. – Ну, извини, капитан. Я не подумал.

Разговор явно не клеился. Чтобы как-нибудь направить его по другому руслу, я спросила:

– А вы тоже, товарищ Крайнов, в нашем доме живёте?

– В каком? – переспросил Крайнов. – Да, живу. Есть тут у меня халупа. Какой дом строю, в том и живу. Как-то ин­тересно мне вместе с домом жить… А потом, как построю, в новый перееду. И нет мне смысла задерживаться.

– Вот уж этого я не понимаю, капитан, – удивился Саша. – Так и летаешь, значит, всё время?

– Так и летаю, – ответил капитан.

Опять наступило молчание. Капитан обернулся, и тут я заметила, что Коля, который лежал в кровати, не спал, а, приподнявшись на локтях, внимательно смотрел на Крайнева.

– Ваш парень? Я кивнула.

Крайнов повернулся вместе со стулом к Коле и спросил:

– Сколько тебе лет-то, герой?

– Одиннадцать, – ответил Коля.

– Велик, – пошутил Крайнов. – Чего ж я тебя на стройке не вижу? Мы ведь и днём и при фонарях ночью работаем. Все ребята с нашего дома помогают.

Он говорил с ним совершенно серьёзно, как с равным по возрасту человеком. И я заметила, что Коля смотрит на него восхищённым взглядом.

– У нас тут целая бригада из ребятишек есть, – продол­жал Крайнов, и я не могла понять, играет он своей нарочитой серьёзностью или он и впрямь говорит с Колей, как с рав­ным. – Только там ребята бывалые, блокаду пережили.

– Я тоже блокаду пережил, – отозвался Коля.

– А, ну тем более. Нечего, друг, прохлаждаться. Дома, дома надо строить! Строителем надо быть! Понял? Ну, спи давай.

Крайнов встал.

– Ну, я пойду. Пора. Спасибо за угощение. – Он пожал мне руку. – А с тем делом я, видать, проспорил, – обратился он к Саше. – Ну и поздравляю. – Крайнов посмотрел на меня, потом на Сашу, и я впервые увидела его улыбку.

– Странный парень, – сказал Саша, когда мы остались одни.

– Это кто был? – спросил вдруг Коля.

– Это строитель, дома строит, – ответила я. – Он и нашу комнату построил.

Коля не сказал ни слова и вскоре заснул. Я посмотрела на его спящее, улыбающееся во сне лицо и проговорила:

– Как бы мне хотелось знать, что выйдет из Коли через много-много лет. Мне хочется, чтобы он получил в жизни очень много счастья, чтобы он открыл или изобрёл что-нибудь… Что­бы он был не простым человеком.

– Не загадывай для него славу, – прервал меня Саша. – Пусть он вырастет простым, честным человеком. И это уже не так мало.

– Нет, – сказала я так громко, что испугалась, не разбу­дила ли Колю, – нет, вот ты всегда хочешь подрезать крылья.

– Чепуха, – возразил Саша. – Я просто не загадываю так далеко. Я хочу, чтобы у этого мальчика было хорошее детство. Чтобы он имел всё то, что отнял у него враг в годы блокады. Чтобы был дом, люди, которые заменили ему родителей, иг­рушки, чтобы он не знал забот…

– Но как же можно жить без мечты?! – воскликнула я. – Когда я сказала, что хочу, чтобы он вырос другим, не таким, как мы, я думала не о славе, как ты это понимаешь, и не о ка­ких-то почестях… Я просто хочу, чтобы он был лучше, ну, про­сто лучше нас. Чтобы не было в нём ни эгоизма, ни самодо­вольства, ни дешёвого честолюбия. Вот я смотрю на Колю, и мне хочется, чтобы всё то, что не в силах была сделать я, всё, на что размахивалась, но не смогла осилить, – чтобы всё это сделал он. Разве я не могу хотеть этого? Мы говорим о новом человеке. Вот он перед нами, будущий человек. Давай воспитаем его не тепличным, не просто беззаботным, а таким, каким дол­жён быть человек будущего. Ради одного этого стоит жить!

Саша встал и, подойдя к окну, тихо проговорил, не глядя на меня:

– На войне, Лидуша, люди жили в нечеловеческом напря­жении, и каждую минуту над ними висела смерть. А ты хочешь мирную жизнь превратить в ту же войну.

Саше, должно быть, показалось, что я хочу прервать его. Он повернулся ко мне и сказал торопливо:

– Нет, ты не возражай.

Он нахмурил брови и наклонил голову, точно обдумывая что-то.

– Я должен тебе высказать это, Лида. Видишь ли, мне ка­жется, что мы кое в чём не до конца понимаем друг друга. Не­одинаково смотрим на вещи. Спорим о Кольке, о его будущем, хотя это вопрос ещё далёкий и спорить тут не о чём… Но есть другое, Лида, что мешает нам иногда понимать друг друга. Мы… как-то по-разному смотрим на нашу послевоенную жизнь.

Послушать тебя, так покажется, что вся она, эта жизнь, – сплошные трудности и противоречия… Когда я смотрю на тебя, мне иногда кажется: вот есть прямой, простой путь, а ты на­рочно идёшь другим только потому, что он сложнее и труднее. Там, где можно договориться, причём договориться, не посту­паясь, ничем, – ты идёшь на спор, на ссору… А такой спор ради спора часто превращается просто в склоку…

– Неправда! – воскликнула я.

– Не горячись, – остановил меня Саша подчёркнуто спо­койно, – лучше подумай надо всем этим… Хоть на этот раз иди по простому пути: не горячись, не спорь против очевидности, обдумай.

На этом наш разговор прекратился.

…Теперь ночь, не белая, как когда-то, а тёмная, беспросвет­ная ночь. Саша уже лёг и тотчас же заснул – он стал теперь удивительно быстро засыпать, – я слышу его ровное, безмятеж­ное дыхание. А я не могу заснуть. Я лежу тихо, не двигаясь, чтобы не разбудить Сашу. Мне хочется о многом подумать, пока он спит. Что-то странное происходит у нас. Я вдруг по­няла, почувствовала: что-то не так. «Вдруг»? Нет, не вдруг. Ещё тогда, после разговора Саши с Ириной, я ощутила: что-то угрожает нам, нашим отношениям, нашей любви. Но я прогна­ла опасения, убедила себя, что ошиблась, что все страхи мои выдуманные. Но с каждым днём я всё больше и больше убеж­далась, что не ошиблась, что нашей дружной совместной жиз­ни, которая так недавно казалась незыблемой, что-то грозит.

Когда Саша согласился взять Колю, он пошёл для меня на уступку, на жертву.

Все его отношение к ребёнку шло не от сердца, а от разума. Саша был то приторно ласков с Колей, точно приняв решение быть ласковым, то, наоборот, становился резким, и мне опять казалось, что он решил быть таким, считая, что это и есть са­моё правильное. Мне казалось, что мы смотрим теперь уже не друг на друга, но на Кольку и в нём, как в зеркале, ищем отражение наших чувств.

Я знала, что и Коля чувствует это. Иной раз я замечала, как он, думая, что за ним не наблюдают, смотрел то на меня, то на Сашу растерянным, недоумевающим взглядом. Я видела, что он не понимает Сашу, не понимает его отношения к себе и caм тоже не знает, как должен к нему относиться.

Как-то Саша сказал мне: «Лидуша, так хорошо сегодня, что не хочется думать о завтрашнем дне. Каждый раз, когда приходит почтальон или какой-то чужой человек стучится к нам в дверь, я вздрагиваю… Мне всегда кажется, что они несут с собой перемену».

Он сказал это, когда мы вспоминали о нашей первой бло­кадной встрече, прерванной курьером с телеграфа, и я согла­силась с Сашей. Но теперь я понимаю, что за его словами кры­лось нечто большее, что они родились не только по конкрет­ному поводу, что за ними скрывалась боязнь каких бы то ни было перемен, боязнь будущего.

Теперь, после его слов, я поняла большее. Нет, он не боится будущего, он любит настоящее, но только настоящее это пред­ставляется ему в каких-то идиллических тонах. Точно война, победа сняла все споры, уничтожила все трудности, противоре­чия… Как он не прав!

Вот он здесь, рядом со мной, мой Саша. Почему же я лежу неподвижно и боюсь разбудить его? Ведь я должна немедлен­но, сейчас же разбудить, растолкать его, прервать это спокой­ное, безмятежное дыхание и рассказать обо всём, что я сейчас думаю.

Но я не могу, не в силах сделать это. Что бы я сказала ему? Ведь на работе все его хвалят, все им довольны, и даже Каргин похвалил его.

И снова я думаю о том, о чём думала уже не раз: «Почему работа приносит Саше только радости, лёгкие радости, а мне и Ирине, чтобы добиться удачи, надо пройти через сто испы­таний?»

Мне теперь кажется, что дело не в умении, а в другом.

Нет… Я не знаю, что сказать ему. И именно за это бес­силие я зла на себя и на него, иногда так зла, что даже пуга­юсь этой злобы.

Я стала испытывать то, чего никогда не испытывала. Я по­чувствовала зависть к Ирине и к её любви. Мне хотелось бы такой же любви, пусть менее нежной, чем наша, но какой-то большей, чем просто любовь. Не этой спокойной, точно застыв­шей любви, от которой я задыхаюсь.

И я засыпала, так ни до чего и не додумавшись, и знала, что завтрашней ночью опять буду думать об этом же и опять напрасно…

В тот вечер я провожал Ирину. С утра Лида плохо себя чувствовала. У неё начинался грипп, повысилась температура, и выходить было нельзя.

Лето кончалось, и наступала ленинградская осень – самое хорошее время года, если нет дождей. Но в этом году осень на­чиналась дождями, и на улице всё было мокрым, особенно гра­нит и мрамор, которые и в сухую-то погоду кажутся влаж­ными.

Ирина уезжала в девять вечера. Дождь шёл с утра не пе­реставая. Выйдя из дому, чтобы ехать на вокзал, я очутился в сплошной сетке дождя.

Не знаю почему, но мне с утра было не по себе. Я не мог объяснить это отъездом Ирины, – нас многое связывало, но всё же мы никогда не любили друг друга, вернее – не любили на­столько, чтобы горевать при разлуке. Больше того, мне каза­лось, что отъезд Ирины будет нам на пользу, что после него вернётся то уверенное спокойствие, которое я испытывал, когда оставался с Лидой вдвоём. А Ирина всегда вносила элемент какой-то беспричинной тревоги.