Это было в Ленинграде (№3) - Мирные дни

Каргин внимательно рассмотрел металл, улыбнулся и сказал:

– Ну вот, видите.

В этот момент я посмотрела на Ирину, и мне показалось, что она изменилась, помолодела, что ли, и стала выше ростом. И в лице её было что-то красивое и, пожалуй, упрямое. Я по­думала, что вот именно так выглядел Андрей Фёдорович, когда Саша очнулся после шока.

– Ну вот, Ира, – проговорила я, – завтра утром у тебя уже не будет той мысли.

Ирина промолчала, точно не слышала моих слов, но Каргин спросил:

– Что такое? Какой мысли?

– Ирина говорила, что каждое утро, как только просы­пается, первая мысль, которая приходит ей в голову, – мысль о неудаче. Вот я и сказала, что теперь её первой мыслью будет мысль об успехе.

Каргин покачал головой:

– Вы в этом уверены? А я – нет. Ведь вам ещё так много надо сделать. Надо доказать, что закалка применима в повсе­дневной работе завода, и здесь вас ждут трудности.

«Что он такое говорит? – раздражённо подумала я. – Вме­сто того чтобы поздравить нас с успехом, – ну если не нас, то хоть Ирину, которую он любит, – этот человек говорит о новых трудностях». Я спросила:

– Так, значит, только трудности, неприятности, разочаро­вания и снова трудности?

– Нет, – спокойно ответил Каргин, – и радость победы.

Я заметила, как он дотронулся до руки Ирины и вышел.

Мы открыли окно. Были видны Нева, и плывшая по ней ма­ленькая моторная лодка с едва заметным красным фонариком на носу, и прибрежный гранит, словно подножие скалы, вы­ступающей из тумана.

На окнах мелькали отблески огней мартеновского цеха, рас­положенного рядом с нами, и стекла время от времени вздра­гивали от далёких ударов электромолота.

Я чувствовала усталость, и Ирина, наверно, чувствовала то же самое.

Мы стояли молча и смотрели на спящий город.

И вдруг Ирина, обернувшись ко мне, проговорила тихо-тихо, не шёпотом, но ещё тише, одними губами:

– Ты знаешь, Лида, что-то происходит. Кажется, я влю­билась.

Я не представляла себе, никогда не могла представить, что Ирина сможет произнести эту фразу и вообще признаться в этом, и, услышав её, испугалась, точно сама вместо неё произ­несла эти слова.

Я молчала, не зная что сказать. А Ирина смотрела на меня в упор своими заблестевшими вдруг глазами и говорила голо­сом, ставшим опять, как когда-то, хрипловатым:

– Ну, спрашивай, спрашивай, почему же ты не спра­шиваешь?

И тогда я ответила:

– Я знаю, Ира, я все давно знаю.

Она опустила голову, провела рукой по стеклу и сказала, смотря куда-то вниз:

– Вот как это странно, как всё это странно… Я и сама не ожидала, я просто не знаю, как всё это получилось со мной… Ведь мы, кажется, никогда и не говорили ни о чём, кроме ра­боты. Я думала, что мне все это уже недоступно, все умерло, совсем умерло… Ведь так может быть, Лидуша? Ну, скажи: ведь это может быть?

«Ещё бы!» – подумала я и молча кивнула.

– Нет, с ним не легко. Наоборот, мне трудно, мне кажется, что он всё время идёт в гору и тянет меня за собой и помогает только тогда, когда я уже совсем выбиваюсь из сил. И всё-таки я пошла бы за ним куда угодно. Мне кажется, он видит там, впереди, то, чего я ещё не вижу, и мне тоже хочется все, все увидеть…

Она говорила торопливым, срывающимся шёпотом, скорее для себя, чем для меня, комкая и глотая слова, не договаривая своих мыслей.

– Когда же ты почувствовала все это? – тихо спросила я.

– Не знаю, – ответила Ирина, – не знаю, но, когда почув­ствовала, мне стало сразу радостнее жить.

Неожиданно для себя я снова спросила её:

– Но как же всё произошло? Ведь вы с ним почти не ви­дитесь.

Я тут же поняла, что это был глупый вопрос. Но Ирина, видимо, не расслышала его, она была чересчур поглощена своим счастьем…

Через неделю Ирина стала женой Каргина.

В первый раз – хорошо помню – я почувствовала это, воз­вращаясь домой после нашей удачи с закалкой и признания Ирины.

Я знала, что Саша придёт сегодня поздно – его вызвали на какое-то совещание в райком, – и я шла не торопясь.

И вот тогда я впервые ощутила, что для полноты сча­стья мне чего-то не хватает. Всё было хорошо в моей жизни в тот вечер – удача на работе, счастье Ирины, – но вдруг я по­чувствовала, что мне чего-то не хватает, что есть во мне ка­кой-то неиспользованный запас чувств, не применимых ни к работе, ни к Саше, ни к Ирине. И мысли мои снова, как это было часто за последнее время, обратились к Коле.

В ту минуту, когда я рассталась с Колей у подъезда боль­шого серого дома, я вдруг поняла, что он всегда жил в моём сердце и что, даже когда рядом была Маруся, внешне так по­хожая на мою Любу, я и тогда любила маленького измучен­ного Кольку…

На другой день после работы я пошла навестить Колю. Он жил теперь в детдоме, но с осени собирался поступить в ре­месленное училище и переехать в общежитие.

Однажды я привела Колю на Нарвскую. Он деловито и с достоинством поздоровался с Сашей, осмотрел комнату и ска­зал улыбаясь:

– Здорово живёшь, тётя Лида.

Саша, всячески развлекая Колю, начал рассказывать о том, что было в этой комнате во время блокады, но Коля, узнав об артиллерийском наблюдательном пункте, возразил равнодушно:

– Так то в блокаду… А я про теперь. А в нашей комнате мертвяки лежали. Их со всей квартиры сносили… То в бло­каду-

Вечером я проводила Колю домой и, возвращаясь, всю до-рогу думала о нём. Я думала, что для полноты счастья мне не хватает этого круглоголового мальчика со спокойными, недетскими глазами. Я вырвала его у смерти, это мой, мой ре­бенок. Я хочу, чтобы он был около меня, хочу видеть, знать, как он растёт, как становится юношей, потом взрослым чело­веком.

Я видела в этом ребёнке частицу самой себя, мои усилия, моё прошлое, мою веру в победу, и в Сашу, и во всё самое лучшее.

Но я почему-то долго не решалась рассказать Саше о своих переживаниях. Наконец я всё же решила поговорить с ним.

В те дни он неизменно был в отличном, весёлом настрое­нии. С работой у него ладилось. Саша рассказывал, как хорошо относятся к нему в редакции, в газете почти каждый день по­являлись его статьи, и мне было очень приятно, когда в лабо­раторию приходили свежие газеты и кто-нибудь из наших, раз­ворачивая номер, нарочно громко говорил:

– Ну-с, почитаем, что сегодня Савин пишет.

Иногда я думала: «Почему это так происходит? Почему для меня работа, как правило, приносит волнения, неудачи и только редко радости, а Сашина работа точно сплошной праздник?» И каждый раз казалось, что дело в том, что Саша – знаток в своей области, а я ещё очень мало знаю и большинство моих неудач – от неопытности и неуверенности в себе…

В тот день, отправляясь на работу, я твёрдо решила, что по возвращении поговорю с Сашей о Коле. Но днём произошло событие, которое отвлекло мои мысли.

Когда я вошла в лабораторию, Ирины не было. Я вспом­нила, что она и вчера в полдень ушла куда-то и уже не возвра­щалась.

Ирина появилась только к концу дня. По её сосредоточен­ному взгляду, суровым губам я поняла: что-то произошло.

Но я ни о чём не спрашивала. Так повелось между нами: никогда ничего не выпытывать друг у друга.

Под вечер Ирина зашла в нашу комнату и чуть заметно кивнула мне. Я пошла за ней.

– Ты знаешь, зачем меня вчера вызывали? – спросила Ирина.

– Я даже не знаю, кто тебя вызывал и куда, – ответила я.

– В главк, – сказала Ирина. – Мне предлагают ехать рабо­тать в сибирский филиал.

Сначала я просто ничего не поняла.

– Как ехать? Тебе? – недоуменно переспросила я.

– Ну да, мне, – повторила Ирина. – Что тут непонятного?

Между тем тоном, спокойным и только слегка раздражён­ным, которым говорила Ирина, и содержанием её слов был та­кой разрыв, что я никак не могла поверить в то, что она рас­сказала.

– Но как же так? – спросила я. – Почему именно тебе? И насколько? И как же Василий Степанович? Да расскажи же толком: что случилось?

Мы шли с Ириной по заводскому двору.

– Все очень просто, – ответила Ирина. – На филиале ре­шено внедрить закалку в производственный процесс, – ты знаешь, ведь там поточный способ. Меня вызвали в главк и предложили поехать туда и помочь организовать это дело.

– Надолго?

– Об этом не говорили. Из беседы я поняла, что это поезд­ка на несколько месяцев.

– Ну, а что же ты? – прервала я Ирину. – Разве ты не могла отказаться?

– От чего? – взглянув на меня, спросила она. – От чего я могла отказаться? Два года мы вместе работаем над закал­кой, и вот представляется возможность заняться не экспери­ментом, а широким внедрением закалки в производство. Как я могла отказаться?

– Да что ты такое говоришь, Ирина? – снова прервала её я. – Ведь ты же теперь не одна. Разве Василий Степанович отпустит тебя? – Я подумала: «Неужели у них жизнь не на­лаживается?»

Ирина ответила не сразу.

– Ты помнишь, мы как-то втроём гуляли по парку и Ва­силий вдруг начал говорить о том заводе? Ну вот, – продол­жала Ирина, – как же ты можешь думать, что он меня не от­пустит? У него нет двух правд, а только одна. И потом, что это за слова – «отпустит», «не отпустит»?

Мы вошли в маленький садик, разбитый в конце двора, и сели на скамейку. Я старалась осмыслить всё, что сказала мне Ирина. Это было так неожиданно и странно, что не уклады­валось в голове.

– И ты едешь? – спросила я Ирину.

– Да.

– И тебе не жалко?

Ирина посмотрела мне в глаза и медленно покачала головой.

– Да, конечно, зачем говорить неправду… Он снова оста­нется один, но ведь это же не навсегда. Ведь вот вы с Сашей тоже четыре года не были вместе. Когда я решала, то думала о вас.

– Так это же была война! – вырвалось у меня.

– Нет, – убеждённо сказала Ирина, – тут дело не в войне. Тут дело в жизни. В отношении к жизни. Ты всё ещё не со­гласна со мной?

От этого напрямик поставленного вопроса мне стало не по себе. Я вдруг поняла, что всё, о чём говорила Ирина, было прав­дой, нашей правдой, той самой, которой мы жили все эти годы, и мне стало стыдно оттого, что я сразу не смогла этого понять.

– Когда ты едешь? – спросила я.

– Очень скоро, может быть, на днях. Едет целая бригада.

– Может быть, ты зайдёшь сегодня к нам? – спросила я, стараясь, чтобы Ирина не заметила моего смущения. – С мо­мента приезда Саши ты ни разу не была у нас.

– Хорошо, – согласилась Ирина, – может быть, я сегодня зайду…

Вечером я сказала Саше:

– Ты знаешь, Ирина уезжает в Сибирь, работать в филиале.

– То есть как это? Совсем?

– Нет, по всё же надолго.

Саша помолчал немного, а потом сказал:

– Жалко. Ты ведь говорила, что они с Каргиным поже­нились.

– Почему же жалко? – спросила я.

– Ну… я подумал, что, может быть, у них что-то разлади­лось, раз она уезжает. Ирину было бы жалко. Она столько испытала в жизни…

– У них ничего не разладилось, – выпалила я, и слова мои прозвучали зло. Мне почему-то стало неприятно, что Саша по-Думал то же самое, что и я, когда Ирина сообщила мне о своём отъезде. – У них ничего не разладилось, – повторила я. – Наоборот. И всё это не имеет никакого отношения к её отъезду Ей вовсе не хочется расставаться с Каргиным.

Саша посмотрел на меня. Очевидно, его удивил мой тон.

– Кто же её заставляет? Главк?

– Совесть. Саша улыбнулся.

– Непонятно говоришь, Лидуша.

– Ах боже мой, – прервала я его, – что же тут непонят­ного?

Я говорила раздражённо и в то же время прекрасно созна­вала, что недовольна Сашей только потому, что он выглядел в этом разговоре так же, как выглядела я в разговоре с Ириной.

– Что же тут непонятного? – повторила я. – Завод наш, там плохо с кадрами. Поедет не одна Ирина, а целая бригада.

– Понимаю, – кивнул Саша.

Теперь я пристально посмотрела на Сашу. Я вдруг почув­ствовала, что где-то в глубине сознания мне очень хочется, чтобы он сказал что-нибудь очень важное, правдивое, главное в эту минуту.

И в эту самую минуту в дверь постучала Ирина.

Наша встреча превратилась в вечер воспоминаний, и я только и слышала: «А помните?», «А это вы помните?»

– Вы подумайте, Ирина, – говорил Саша, – как все полу­чилось! Ведь это полное исполнение желаний, как говорили гадалки. Ну, кто бы из нас поверил в тысяча девятьсот сорок втором году, что мы втроём будем тихо и мирно сидеть в ком­нате, и не просто в комнате, а в этой самой, пить чай и вспо­минать обо всём. Ведь так только в романах бывает, да и то авторов потом упрекают в неправдоподобии. – Он засмеялся и добавил: – А теперь вот всё стало на свои места. Впрочем, вы, кажется, срываетесь с места?

Меня покоробил его каламбур.

– Да, я уезжаю, – просто ответила Ирина.

– И все действительно обстоит так, как мне рассказывала Лида?

Ирина посмотрела на меня и улыбнулась.

– Я, собственно, не знаю, что вам успела рассказать Лида, но думаю, что именно так.

– И вы действительно бросаете всех нас? – полушутливо продолжал Саша.

– Бросаю, – в тон ему ответила Ирина. – Здесь теперь не страшно: не стреляют.

Ну хорошо, – не успокаивался Саша, – я готов допу­стить, что разлуку с нами вы переживёте. Но ведь есть ещё кто-то?

Глаза Ирины вдруг стали строгими и брови сдвинулись.

Но Сашу это, видимо, не смутило. Он продолжал негромко и спокойно:

– Не буду скрывать, Ирина, мы с Лидушей только что го­ворили о вас и о вашем отъезде. У нас даже возник на этой почве небольшой спор. И раз вы сами тут, то тем легче будет его разрешить.

– Не надо, – вырвалось у меня, – ну, не надо споров! Ирина в первый раз пришла к нам…

– Но этот первый раз легко может оказаться послед­ним, – с улыбкой проговорила Ирина, – ведь я уезжаю. Не за­жимай рта мужу, – добавила она, чуть усмехаясь, – а то вдруг я уеду – и ваш спор останется неразрешённым. Итак?

– Мы говорили о вашем отъезде, – начал Саша, – и я… словом, я удивился, когда узнал об этом. Я понимаю, что чело­век ради любимого дела может поехать хоть на край света. Я пойму и того, кто поедет туда, подчиняясь приказу, дисцип­лине. Я почти пять лет пробыл на фронте и видел, как люди шли на самые опасные дела по приказу и без приказа. Все это бесспорно. – Он замолчал, подыскивая слова.

– Так о чём же спор? – спросила Ирина.

– Видите ли, – медленно продолжал Саша, – мне непо­нятно, как же можно сразу поехать за тридевять земель только потому, что и там можно с пользой работать. Я понял бы это, если бы вы здесь сидели без дела, но ведь я знаю, что вы рабо­таете, больше того, вы ведёте большую, важную работу.

– Я могу ответить вам тремя словами, – сказала Ирина: – там я нужнее. Да и уезжаю я не навсегда, а на сравнительно короткий срок. Вот и все.

– Нет! – возразил Саша. – Вы кривите душой, Ирина, это не похоже на вас. Вспомните, в какое время мы виделись с вами в Ленинграде! – воскликнул Саша, и я поняла, что он искренне взволнован. – Страшно подумать… И мне так радо­стно видеть вас сейчас вот такую, красивую, полную сил, – уж кто-кто, а вы-то имеете право на счастье. Поймите же, мне хо­чется, чтобы люди вроде вас, которые вынесли на своих плечах так много, получили бы наконец возможность пользоваться за­суженным счастьем.

Он замолчал.

– Послушайте, Саша, – тихо отозвалась Ирина, и я с ра­достью заметила, что в голосе её нет ни раздражения, ни оби­ды, – я тоже могу кое-что вспомнить. Был вечер… Вы помните тот вечер, когда все ушли и мы остались там в комнате, на заводе?.. Помните?

– Конечно.

– И я спросила вас: «Если бы вы нашли свою Лиду, вы были бы совершенно счастливы?»

– И я ответил: «Конечно», – прервал её Саша, взглянув на меня.

– Да, вы ответили «конечно», но я сказала вам в ответ, что и мне, и Иванычу, и многим другим было бы уже мало про­сто возвращения старого. Для вас встреча была бы завершением всего, идеалом, исполнением всех желаний. А для меня, если бы даже вернулся тогда мой Григорий, эта встреча была бы нача­лом чего-то нового, трудного, опять какой-то борьбы и стремле­ния к лучшему.

– Ну хорошо, – согласился Саша, – может быть, я тоже так думаю, только не говорю об этом. Однако речь идёт о поступ­ках. Неужели кто-нибудь, даже с позиций самой чистой морали, смог бы упрекнуть вас, именно вас, в том, что вы воспользова­лись бы маленькой частицей того счастья, которое завоевали? Ведь сейчас мир.

– Не знаю, – задумчиво ответила Ирина. – Я думаю, что дело здесь глужбе. Для меня он, этот сегодняшний мир, не ме­неё сложен, чем война. И принципы, по-моему, одни и те же. А кроме того, я не приношу никаких жертв. Я живу так, как считаю единственно возможным.

Снова наступило молчание. Саша тихо постукивал по столу костяшками пальцев, а мне уже давно хотелось прервать этот разговор, изменить его направление. Я уже несколько минут перебирала в мыслях слова, которые надо произнести, чтобы покончить с этим разговором, и, как назло, ничего не могла придумать.

– Счастье?.. – с какой-то лёгкой усмешкой тихо проговори­ла Ирина. – Неужели вы верите, что счастье – это что-то вроде синей птицы, которую хотят поймать мальчик и девочка? Но ведь это сказка. Её и во МХАТе-то только днём рассказывают, для вечера она уже недостаточно серьёзна. Нет, Саша, счастье нельзя поймать и посадить в клетку. Настоящее счастье такое огромное, что не уместится ни в клетке, ни даже в самой уют­ной комнате.

Она снова замолчала. Я чувствовала, что слова Ирины, в осо­бенности последние, обидели Сашу. Наконец он медленно встал из-за стола и сказал:

– Что ж, есть споры, которые никогда не кончаются. Во всяком случае, я желаю вам всего самого хорошего… Я пойду купить папиросы.

Он снял с вешалки кожанку и вышел.

Я поняла, что он ушёл, чтобы прекратить этот разговор.

Мы остались с Ириной вдвоём. И как только ушёл Саша, мне стало не по себе. Я чувствовала, что не могу посмотреть Ирине прямо в глаза.

– Ты не думай, – сказала я с трудом, – ты не думай, что он… – Я не могла подобрать нужных слов.

– Ничего, – ответила Ирина, подходя близко ко мне, – ни­чего, я понимаю… Он просто хотел поспорить.

– Да, да, – подхватила я её слова. – Ты ведь знаешь его, он всегда любил спорить.

Слова, которые я произнесла, показались мне ненужными и смешными.

Ирина попрощалась:

– Я пойду, Лидуша, уж поздно. До завтра.

Она ушла, не дожидаясь моих прощальных слов.

Через несколько минут вернулся Саша.

И вдруг меня охватила тревога. Ничего не изменилось в на­шей комнате, по-прежнему жёлтый мягкий свет наполнял её, и Саша по-прежнему сидел в кресле, внимательный и нежный ко мне, как всегда, но я почувствовала смутную тревогу.

«Я должна наконец поговорить с Сашей о Кольке, – сказа­ла себе. – Не могу, не имею права ничего скрывать от него».

И я сказала:

– Саша, есть одна вещь, которая мучит меня, не даёт мне покоя. Я думала сначала, что это пройдёт, но ничего не про­ходит.

– Что случилось, Лидуша? – спросил он, наклоняясь ко мне.

– Коля… – едва выговорила я.

– Что с ним?

– Мне трудно, невозможно сознавать, что он где-то близко от меня и в то же время не со мной.

Я встала, и Саша тоже встал, и на минуту мне показалось, что в его глазах мелькнул испуг.

– Саша, – сказала я, стараясь не глядеть ему в глаза, – давай возьмём Кольку.

Он ответил не сразу. Он смотрел куда-то в землю, словно избегал встретиться со мной взглядом.

– Ты хочешь, чтобы мы взяли его… совсем? – спросил Саша, по-прежнему не поднимая глаз.

– Да, – тихо промолвила я и сразу почувствовала облег­чение.

Саша молчал. Он поднял голову и стал медленно ходить взад и вперёд по комнате. Наконец он остановился рядом со мной.

– Но ведь он всё уже понимает и все помнит. И я для него совершенно чужой человек!

– Он привыкнет, привыкнет! – воскликнула я. Мне каза­лось, что Саша уже готов согласиться, что нужно только убе­дить его – п всё будет хорошо. – Он обязательно привыкнет, – ещё раз повторила я. – Он ведь тогда, в детдоме, и меня долго дичился. Но теперь он такой общительный, ты же видел, как он быстро с тобой освоился…

– Лида, – прервал меня Саша, – я не понимаю… Зачем нам чужой? Ведь у нас может быть свой ребёнок?

– Да, да, – торопливо ответила я, – но его ещё нет, а Коля есть, он существует. И у него уже никогда не будет родителей.

Я подошла п обняла Сашу. Но он, пожалуй, в первый раз, осторожно, но настойчиво отвёл мои руки и спросил:

– Лидушка, зачем тебе? – В его голосе звучали сожаление и обида.

Я замолчала, чувствуя, что уже больше ничего не могу ска­зать, села на подоконник и стала глядеть на улицу…

В тот вечер мы не произнесли больше ни слова.

Я проснулась ночью, почувствовала, что Саши нет рядом, и, открыв глаза, увидела, что он сидит у окна и смотрит на меня. Должно быть, он ещё не ложился. За окном горели фонари, и голова Саши казалась резко очерченной на светлом фоне окна.

И мне захотелось выскочить из постели, обнять его и сказать тихо, на ухо, что всё прошло, что пусть всё будет по-старому.

Но я не смогла этого сделать, что-то заставляло меня непод­вижно лежать в темноте и молчать.

В ту ночь я так и не ложился спать.

«Как мог я проглядеть все это? – думал я. – Ведь Лида ска­зала, что уже несколько недель думает о мальчике, мучается, а я ничего не видел, не замечал. Почему я ничего не почувст­вовал?»

Под утро я задремал. Меня разбудила Лида. Она сидела на перильце кресла, обнимала меня и говорила:

– Ну, не надо, не надо, Сашенька, я понимаю, что была не права. Я была эгоисткой, теперь я понимаю. Забудем, я ни­когда не буду больше об этом говорить!

Она смотрела мне прямо в лицо и улыбалась открытой и яс­ной улыбкой. Это была по-прежнему моя Лида, такая, какой я её знал и любил.

– Нет, – возразил я, – тебе не в чём оправдываться передо мной. Ты была права.

– Ну, не будем говорить об этом, Сашенька, – повторила Лида.

Больше мы о Коле не говорили. На завод поехали вместе.

В тот день я должен был написать очерк о заводской ново­стройке.

Уже вскоре после моего поступления в редакцию, осматри­вая завод, я увидел, что он имеет как бы два лица. С первого взгляда, «со стороны», он казался большим, спокойным, разме­ренно работающим заводом. Но оказалось, что позади действу­ющих цехов возводились два новых – инструментальный и прокатный. Когда я в первый раз попал туда, были уже возве­дены стены одного из цехов – красные невысокие стены. За­кладывался фундамент для второго цеха, и экскаватор со скре­жетом вгрызался в землю.

Было странно видеть это строительство бок о бок со старым, планомерно действующим заводом. Впервые придя сюда с Андрюшиным, я подумал, что не только здесь, на заводе, я ви­жу это сочетание старого с новым. Ведь и наш дом тоже ещё строится, как и вообще каждый дом в Ленинграде: хоть что-нибудь в нём изменяется или возводится заново.

Все, все находилось в движении, ни о чём нельзя было ска­зать, что вот это уже готово, что и сегодня вечером, и завтра, и послезавтра оно будет таким же.

Сотрудник, который занимался вопросами этого строитель­ства в нашей газете, заболел, и заменить его было предложено мне. Сразу же я обратил внимание на характерную особенность: здесь почти не было профессионалов строителей. Почти каждый кровельщик, с которым мне приходилось вступать в разговор, обязательно оказывался литейщиком, стекольщик – слесарем, штукатур – токарем или инструментальщиком. Большинство из них были кадровыми рабочими этого завода и только вре­менно, из-за нехватки строителей и необходимости возможно скорее отстроить цехи, стали строителями.

Ещё одно обстоятельство бросилось мне в глаза: темп рабо­ты. Стены одного цеха и фундамент другого росли точно на дрожжах: люди хотели закончить строительство до наступле­ния зимы.

Новостройку возглавлял инженер Вяльцев, будущий началь­ник нового инструментального цеха. Человек средних лет, с длинным сухощавым лицом и сосредоточенно поджатыми губа­ми, он казался мне странным сочетанием специфически ленин­градской корректности с типично «прорабовской» резкостью и приверженностью к сильным выражениям. Он мог говорить в спокойной, академической манере и вдруг, точно превратясь в другого человека, сильно и громко выругать кого-то или что-то; мог не торопясь, с достоинством идти по строительной пло­щадке, стараясь обходить лужи и грязь, и вдруг сломя голову карабкаться на возводимую стену и оттуда, с высоты, что-то кричать и кого-то отчитывать.

И в нём, Вяльцеве, пожалуй, самым характерным было то, что, как я уже говорил, отличало здесь всех: стремление делать все скорее, с каждым днём скорее, выигрывать время.

Я как-то шутливо спросил Вяльцева, после того как он по­спешно, пачкая костюм и обдирая ботинки, спустился, вер­неё – скатился со стены:

– Куда это вы так торопитесь, товарищ Вяльцев?

– Жить тороплюсь, – ответил он, на секунду разжимая губы.

Я подумал тогда, что в этом шутливом, на ходу сказанном ответе сейчас заключался какой-то новый, ранее отсутствовав­ший подтекст.

В тот день, находясь на строительной площадке, я увидел направляющегося сюда Каргина. Он шёл с заводской террито­рии в своём обычном синем костюме, галстук его был сдвинут немного набок, светло-серые, точно покрытые цементной пылью, волосы развевал ветер.

Каргин казался магнитом, притягивающим к себе остальных людей. По мере приближения Каргина головы людей, склонен­ные над работой, поднимались и взгляды устремлялись к нему. Некоторые из работающих просто здоровались с ним, другие вместо приветствия кричали подчёркнуто грубо: «Слышь, секретарь, алебастр-то опять дают паршивый, кашу бы из него для тех снабженцев варить…» Не было человека, который остал­ся бы безразличен к приходу Каргина.

Я подумал тогда о непонятной способности этого человека вмешиваться во все дела. Совершенно незаметно он и в моей жизни стал играть немаловажную роль.

Увидев меня, Каргин приветливо помахал рукой и, порав­нявшись, спросил:

– Ну как? Привыкаете?

Я ответил, что «понемногу».

– Понемногу не годится, – шутливо заметил Каргин и до­бавил:– Ваша передовая о быте мне очень понравилась. Нуж­ная статья.

Я никогда не думал, что похвала этого человека может так обрадовать меня.

Я вернулся в редакцию, но меня сейчас же отправили в мар­теновский цех.

Едва войдя в помещение цеха, длинное и узкое, я понял, что здесь что-то стряслось. У одной из печей столпились люди.

Печь горела странным, неестественным пламенем. Пламя было каким-то однобоким и вместе с дымом и гарью продолго­ватым языком рвалось из печи.

Отработанные газы, обычно уходящие по специальной тру­бе, теперь по какой-то причине вырывались наружу. Люди стояли, прижав носовые платки к лицам, прикрывая рукою глаза.

В ту минуту, когда я подходил к печи, начальник цеха ска­зал, махнув рукой:

– Ну, думать нечего, Иваныч, распорядись, чтобы прекра­тили подачу газа.

Через несколько секунд язык пламени стал укорачиваться и постепенно исчез. Теперь в полумраке цеха печь пылала стро­гим и спокойным ярко-красным цветом, как это бывает с обык­новенной домашней печью, когда в ней прогорают угли.

– На сутки печь из строя, – устало проговорил начальник цеха.

Я вышел. У входа в редакцию меня встретил Андрюшин.

– Ну, что там такое? – спросил он.

– Дым из печи валит и пламя, – ответил я. – Начальник велел прекратить подачу газа.

– То есть как это прекратить? – переспросил Андрюшин. – Остановить печь?

– По-видимому, – неуверенно произнёс я.

Андрюшин ничего не ответил и пошёл по направлению к цеху.

Я поднялся наверх и доложил редактору о происшествии в мартеновском. Я сказал ему, что через час зайду к начальнику цеха и тогда узнаю все подробности.

Через час я позвонил начальнику по телефону, но его на месте не было. Я сел писать свой очерк о новостройке, увлёкся и писал, наверно, очень долго, как вдруг услышал голос Анд-рюшина:

– Вы ходили в мартеновский, товарищ Савин?

Мне трудно было сразу оторваться от работы, и я пробормо­тал виновато:

– Никак начальника не застану, уже несколько раз звонил.

– Начальник в цехе, – коротко ответил мне Андрюшин и исчез.

Я встал, спрятал свои рукописи в шкаф и пошёл в цех.

И снова я увидел у печи группу людей. Печь, видимо, уже не работала, по крайней мере пламя не вырывалось из неё. Я подошёл и увидел в центре стоящих кружком людей Ивана Ивановича Иванова. Несмотря на жару, он был почему-то в ва­ленках, в стёганой куртке и шапке-ушанке, козырёк которой был опущен. Тут же стояли начальник цеха и инженер. В сто­роне я увидел Андрюшина.

– Ну, давай, что ли! – сказал Иванов и, не глядя на рас­ступившихся перед ним людей, пошёл к печи.

Я подумал, что он хочет что-нибудь осмотреть, но, к моему удивлению, Иванов не остановился у печи, а полез в её раска­ленную пасть.

Даже на расстоянии двух метров от печи, где я находился, было трудно стоять.

Все люди, точно по команде, шагнули к мартену. Иванов вы­прыгнул и продолжал стоять скрючившись. От него валил пар. Я почувствовал запах горелой материи.

Иванов медленно стянул с рук дымящиеся рукавицы и бро­сил их на землю. Инженер подскочил к нему и хотел было рас­стегнуть на Иванове стёганку, но, едва дотронувшись, отдёрнул руку.

Все молчали, пока Иванов раздевался. Наконец стёганка, валенки и рукавицы лежали на земле и дымились, как только что потушенный костёр. Лицо Иванова было сплошь черным. Все по-прежнему молчали.

– В борове обвал, – хрипло сказал он. – Кирпичи обвали­лись. Я малость раскидал. Ещё надо.