А рядом токарь Андрюшин при тех же данных глубин и подачи увеличил скорость до ста двадцати миллиметров! В пяти шагах от них работает девушка, токарь Турбина. Она пользуется победитовым резцом, но и на пятьдесят процентов не использует его свойства для повышения производительности. Все это в соседнем цехе! А ваши инженеры гораздо охотнее спорят о перспективах высокого технического процесса и не видят этих мелочей. Конечно, куда легче разыгрывать творческие феерии в кабинете, чем взяться за конкретные дела по освоению новой технологии.

– Нет, уж извините, – раздался голос Абросимова, и я по-няла, что главный металлург раздражён до крайности, – нет, позвольте, я тоже буду резок и скажу, что это поклёп. Так мож­но приостановить всякий технический прогресс! Это, это кле­вета на наших инженеров!

– Докажите, – внезапно мягко ответил Каргин. – Докажи-те, дорогой товарищ Абросимов, защищайтесь, я прошу вас, защищайтесь или сами нападайте, бейте меня фактами, кон­кретными фактами, если они у вас есть. И давайте начистоту, Николай Гаврилович. Хотите, я вам скажу, откуда у некоторых наших людей этот разрыв между теорией и практикой? Быть человеком практических дел труднее, чем фантазировать и создавать себе репутацию прогрессивной и творчески мыслящей личности. А сочетать умение смотреть вперёд с практическими повседневными делами – это самое трудное, понимаете, трудное!

Наступило молчание.

– Вы молчите? Не защищаетесь? – снова заговорил Кар­гин. – Может быть, вам мало было фактов, которые я привёл, или они недостаточно убедительны? Скажите же, не стесняйтесь, и я прибавлю вам фактов. И, уж если на то пошло, я спро­шу вас: почему вы, товарищ Абросимов, упорно и методически проваливаете лабораторию в её попытках внедрить на заводе высокочастотную закалку?

Как только я услышала эту последнюю фразу, сердце моё заколотилось. Я была уверена, что разговор подойдёт к этому, не может не подойти.

Снова наступило молчание.

– Мне очень больно слышать всё это, – сказал Аброси­мов. – В конце концов я тоже коммунист. Единственное, что утетает меня, – это сознание, что вы преувеличиваете. Неужели вы не видите, как много сделано на заводе? Восстановленные мартены? Новые цехи? Не мне все это говорить, не вам слушать.

– Правильно, – прервал его Каргин, – правильно. Но раз­ве могло быть иначе? Весь Ленинград, вся страна будет вос­станавливаться, а для нашего завода это пройдёт бесследно?

– Подождите, товарищ Каргин, – с укором в голосе остано­вил его Абросимов, – ведь я вас не перебивал. Ну, поговорим спокойно, как инженер с инженером. Вот вы подняли вопрос о высокочастотной закалке. Но ведь этот аргумент против вас. Лаборатория хочет заниматься именно этой темой. И это в то время, как есть сотни других, практических, до зарезу нужных сегодня! Защищая лабораторию, вы идёте против самого себя, товарищ Каргин. Вы ругаете Валуева…

– Я сам становлюсь на него похожим? – перебил его Каргин.

– Я не хочу делать выводы.

– А я хочу, – заявил Каргин. Он снова начал ходить по комнате. – Вот вы предлагаете говорить как инженер с инже­нером. А я предлагаю говорить как коммунист с коммунистом. И напрямик. Хорошо? Товарищ Абросимов, вы пережили бло­каду. Но не думаете ли вы где-то там, в тайниках души, что, пройдя через блокадные испытания, вы уже можете, имеете право жить, так сказать, на малых скоростях? Разве вам не ясно, что после всего того, что пережили здесь люди, их жела­ние новой, лучшей жизни будет непреоборимо? Вы не думали о том, что человеку усталому, не желающему бороться и побеж­дать, здесь будет, по-человечески говоря, просто трудно жить, воздух для него окажется слишком разреженным, как на боль­ших высотах.

– Вы что хотите, чтобы я… ушёл с завода? – глухо спросил Абросимов.

– Нет, – звонко ответил Каргин, – я хочу только, чтобы вы поняли меня, чтобы вы боролись со мной, если я не прав, и шли бы вместе с нами, если согласитесь, что мы правы. И знае­те что? Давайте считать наш разговор неоконченным. Погово­рим на досуге каждый сам с собой. А потом встретимся. Хо­рошо?

– Хорошо, – сказал Абросимов своим прежним, спокойным, чуть хрипловатым голосом. – До свидания.

Абросимов вышел из кабинета и прошёл мимо меня, высокий, подтянутый, чуть размахивая на ходу руками. Он не обра­тил на меня никакого внимания.

Я продолжала сидеть, потому что никак не могла заставить себя встать и войти в комнату Каргина. Я знала, что ни за что не смогу сделать вид, будто не слышала его разговора с Абро­симовым. Мне захотелось как-нибудь незаметно уйти отсюда, только бы не попадаться на глаза Каргину.

– Что же вы, заходите! – обратился ко мне техсекретарь, кивая на дверь.

– Уже пора обратно… – начала было я, но в этот момент на пороге показался Каргин.

– К вам, товарищ Каргин, – сказал техсекретарь, кивая на этот раз в мою сторону.

– А-а, лаборатория, – протянул Каргин, смотря на меня и чуть улыбаясь. – Ну, заходите, заходите.

И, когда я нерешительно зашла в его кабинет, Каргин спросил:

– Ну, как идут дела?

Мне показалось ужасно глупым и нелепым, что я пришла к нему по совершенно частному делу. Но Каргин вдруг сказал;

– Ну, поздравляю вас с возвращением мужа., Вы не удив­ляйтесь, что я знаю. Мне просто рассказала Ирина Григорьевна.

Эти слова – «Ирина Григорьевна» – Каргин произнёс ка­ким-то особым голосом. И от этого я сразу почувствовала себя увереннее.

– Я ведь к вам не по служебному делу пришла, товарищ Каргин, – начала я. – У меня есть просьба.

– Значит, просительница? – с весёлой усмешкой пошутил Каргин.

Я подумала: «Какое смешное и совершенно вышедшее из употребления слово – «просительница», – и сказала:

– Вроде. Вот… понимаете, мой муж. Он журналист. Вер­нулся из армии, вы знаете. Вот мы и подумали, что, может быть, ему можно будет работать здесь, на нашем заводе, в редакции. Может быть, там нужны люди… У него опыт.

– Люди нужны, – подтвердил Каргин, – в особенности люди с опытом. Да, так что же?

«Чего же ему ещё надо? – подумала я. – Ведь все уже ска зано».

– А ему… словом, ему самому хочется работать на заво­де? – Каргин посмотрел на меня в упор своими немигающими спокойными глазами.

– Да, конечно, – горячо ответила я.

Мне вдруг захотелось все откровенно рассказать Каргину.

– Вы понимаете, – начала я, – мы не виделись более четы­рех лет. Теперь мы наконец вместе. Но, по правде сказать, це­лыми днями не видим друг друга. А нам бы хотелось быть вме­сте по-настоящему, то есть чтобы было какое-то общее дело. Ну, словом…

– Хорошо, – кивнул Каргин. – В нашу газету действительно нужны люди. – Он помолчал и добавил: – Честные, боевые люди. Пусть ваш муж зайдёт ко мне. Его фамилия?

– Савин.

– Хорошо, – ещё раз кивнул Каргин и, перегнувшись через стол, черкнул что-то на отрывном календаре.

– Ну вот, – с облегчением вздохнула я, – теперь насчёт ла­боратории.

– Насчёт лаборатории мы поговорим в другой раз, – возра­зил Каргин и встал. – Ведь дело терпит, да? – Он улыбнулся.

Он был прав. Я начала про лабораторию для того, чтобы Каргин не подумал, что я пришла только по личному делу. Это была маскировка, и, очевидно, он это понял.

– Вы простите, что я по сугубо личному делу, – извини­лась я, вставая.

– Личное? – переспросил Каргин и добавил: – Это очень важная штука – личное. Так я жду товарища Савина в пят­ницу, к двум.

И Каргин протянул мне руку.

Я выехал в полдень. Трамвай долго вёз меня по берегу Невы, и если глядеть влево, то казалось, что едешь не на трамвае, а на пароходе. Мы проехали бесчисленное количество мостов, и весь город, казалось, проплыл мимо нас, пока трамвай подъехал к заводу.

Мне никогда не приходилось ездить на этот завод трамваем. Я и был-то здесь всего один раз, в январе 1942 года. Тогда мы шли сюда с Ириной пешком, через город, и замёрзшая Нева казалась нам тогда не рекой, а узким полем, загромождённым военными судами.

Завод так изменился, что я сразу и не узнал его. У входа была сооружена деревянная арка, асфальтовая дорога вела в сад, в котором я увидел несколько небольших каменных зданий. По шуму, который доносился откуда-то из-за зданий, из глубины, я понял, что стою перед заводом, но это был явно не тот завод, который я искал.

Сомнение исчезло только после того, как я узнал в бюро пропусков, что пропуск мне уже заказан. Я прошёл по длин­ному коридору со множеством дверей, в которые ежеминутно входили и выходили торопливые люди, и, шагнув в указанную мне дверь, очутился на заводском дворе.

Передо мной вырос целый город. Находясь там, у деревян­ной арки, и видя перед собой только асфальтовый двор и не­сколько небольших зданий, невозможно было себе представить, что за всем этим скрывается. Это был именно город, с лабирин­том улиц, огромными зданиями, иногда в несколько этажей, и даже уличным движением: я видел, как проехали несколько полуторок и легковая машина. Прямо передо мной возвышался памятник Ленину…

В парткоме меня попросили войти в кабинет секретаря. У небольшого письменного стола стоял худощавый немолодой человек. Он посмотрел на меня, – я заметил необыкновенно спо­койное и пристальное выражение его глубоко посаженных глаз, – протянул мне руку.

– Ну, будем знакомы. Каргин. Вы недавно из армии? Я ответил утвердительно.

– Так, – сказал Каргин. – Нам очень нужны опытные жур­налисты в газету. – Он помолчал. – Вы, кажется, воевали на Ленинградском фронте?

– На Волховском, но бывал и в Ленинграде.

– Наша газета, – продолжал Каргин, – ещё плохая газета, вы это сами увидите. Дело не в технике печатания и даже не в литературном качестве материалов. Дело в другом… Впрочем, вы это сами увидите, – повторил он, внимательно глядя на меня. Потом встал, прошёлся взад и вперёд по кабинету и остано­вился возле меня. – Ну вот и всё… Не будем предвосхищать событий. Кое-что я знаю о вас от Лидии Федоровны. С райко­мом я согласую. – Он улыбнулся. – Теперь вы поговорите с ре­дактором.

Каргин подошёл со мной к двери и, открыв её, сказал тех-секретарю:

– Покажите, пожалуйста, товарищу Савину, где у нас ре­дакция. – Затем он протянул мне руку. – Ну, мы ещё уви­димся…

Редактор оказался весёлым парнем лет тридцати, с широ­ким, улыбчатым лицом, на котором почти терялись маленькие глазки. Лицо редактора было таким красным, точно его только что вынули из печки.

Помещение редакции состояло из двух комнат, но редактор помещался в третьей – маленьком закутке, отгороженном фане­рой. Окон в закутке не было, и там горел днём и ночью свет. Редактор занимал собой весь закуток. Остановившись на пороге, нельзя было себе представить, что там может поместиться ещё один человек.

– Ну, давай, давай сюда, – гостеприимно пригласил редак­тор, когда я с порога назвал свою фамилию. Видимо, ему уже говорили обо мне.

В отличие от Каргина, он подверг меня тщательному опросу по части биографии, и, отвечая, я вспомнил многое такое, что, казалось, и сам забыл.

– Ну вот, – заключил редактор, отдуваясь, хотя устать дол­жён был бы я. – Хочешь к нам в литсотрудники? Завод у нас боевой, первостепенный, да и газета неплохая…

Он о чём-то подумал, потёр между пальцами и повторил убеждённо:

– Да, неплохая газета. Ну?

Направляясь на завод, я не думал, что всё решится так бы­стро, и внезапно ответил:

– Согласен.

– Вот и ладненько, – улыбнулся редактор. – Порядок, ду­маю, примем такой: сейчас иди оформляться, а завтра на ра­боту. Только смотри не опаздывай. – Он поднял свой толстый, похожий на сардельку, палец. – Впрочем, ты ведь человек военный.

Затем редактор потянулся в сторону двери и крикнул:

– Андрюшин, поди-ка сюда!

Через минуту на пороге показался паренёк лет двадцати трёх в выцветшей военной гимнастёрке.

– Помоги-ка новому товарищу оформиться, покажи ему, где что, – приказал редактор, кивая в мою сторону. Затем он протянул мне свою толстую руку. – Ну, бывай, до завтра.

Вдвоём с Андрюшиным мы вошли на заводской двор.

– Значит, у нас будете работать? – спросил Андрюшин. У него были очень светлые волосы, светлая кожа на лице, и весь он казался каким-то светлым.

– У вас, – ответил я.

– И очень хорошо, – сказал Андрюшин, – а то у нас со­всем нет опытных журналистов со стажем.

– А откуда вы знаете, что я со стажем?

– А я вашу биографию из-за перегородки слышал. Все знаю. Вы рассказывали и про то, где в Москве работали, и про фронт, а я сидел и думал: «Нет, не пойдёт к нам такой журна­лист работать. Газета всё же маленькая».

– Почему маленькая? – возразил я. – Большая, четырёх­полосная газета.

– Да, да, – подхватил мои слова Андрюшин, – наша газета только кажется маленькой. А на самом деле она большая. За­вод-то огромный.

– А где у вас тут лаборатория? – спросил я.

– Лаборатория? Это в другом конце. А зачем вам?

– Нет, это я просто так. Куда же мы сейчас?

– В отдел кадров.

Пока мы обошли разные отделы, раскинутые на необъятной территории завода, и я заполнял разные анкеты, прошло не меньше полутора часов.

Когда наконец всё было закончено и я получил временный пропуск на завод, Андрюшин сказал:

– Ну вот, всё в порядке. Завтра принесите две фотокар­точки и получите постоянный пропуск. А теперь, вы извините, мне надо в редакцию. Должен ещё передовую сдать. Придётся посидеть до вечера.

Было не больше трёх. Я подумал: «В передовой многоти­ражки не больше шестидесяти – восьмидесяти строк. Неужели Андрюшин собирается писать их до вечера?» Но вслух я про­изнес:

– Это из-за меня вам придётся задерживаться. За то время, что мы ходили, вы бы успели написать две передовые.

– Что вы! – воскликнул Андрюшин. – Ведь я с вами не более двух часов!

– О чём передовая? – спросил я.

– О бытовом обслуживании рабочих. Тема очень важная. Все материалы я уже подобрал. Остаётся только написать. Ча­сов трёх мне будет вполне достаточно.

«Ещё бы!» – подумал я и проговорил:

– Вот что, услуга за услугу. Вы потратили на меня время, а я помогу вам написать эту передовую. Идёт?

– Что вы! – замахал руками Андрюшин. – Вам ещё хва­тит работы, сначала осмотритесь. А передовая поручена мне.

– Чепуха, – возразил я, – на фронте это называлось: взаимная выручка в бою. Кроме того, скажу вам откровенно, мне и самому хочется поскорее попытать себя. Я ведь отвык от мирных, так сказать, тем. Вот я и проверю себя, так сказать, неофициально.

Я подхватил Андрюшина под руку и, хотя он вначале упи­рался и продолжал горячо возражать, привёл его в редакцию.

– Ну, где ваши материалы? – спросил я, когда мы подошли к его столу. – У вас все подобрано?

– Да, конечно, – пробормотал Андрюшин, показывая на стопку отпечатанных на машинке листов.

– Ну и отлично, – сказал я. – Погуляйте немного, я по­смотрю материал.

Я уселся на место Андрюшина и погрузился в чтение. Уже через несколько минут я понял, что материал был исчерпываю­щий. Передо мной лежало подробное решение бюро парткома по докладу заместителя директора завода, решение, в котором не только обстоятельно разбирались недостатки в бытовом об­служивании рабочих, но и вскрывалась их основная причина. Администрация завода, привыкшая к тому, что во время войны никто не сетовал на трудности, продолжала и в мирные дни, как было сказано в решении, «игнорировать быт». Далее разбира­лись конкретные недостатки, назывались их виновники.

Но это было ещё не всё. В подборке, сделанной Андрюшиным, приводилось много новых, не упоминавшихся в решении парткома фактов. Словом, передовая фактически была готова, её оставалось только продиктовать на машинку…

Я ушёл с завода в прекрасном настроении. Сразу понрави­лись и редакция, и добродушный редактор, и Андрюшин.

Лида была уже дома.

– Откуда ты так поздно? – спросила она.

– С работы! – ответил я, пожалуй, даже с большей значи­тельностью, чем мне это хотелось.

Я даже не предполагал, что это может так обрадовать её. Можно было подумать, что она придаёт этому факту какое-то особенное значение. Лида радовалась весь вечер, рассказывала мне о заводе и о том, что они с Ириной там изобрели.

Мы провели с Лидой один из наших лучших вечеров, а на­утро вместе отправились на завод…

– А, герой, здорово! – приветствовал меня редактор, раз­махнувшись для рукопожатия. – Тут про тебя Андрюшин прямо чудеса рассказывает. Говорит, что за час передовую отмахал!

Я ответил:

– Это нетрудно, потому что все материалы были подобраны.

В этом заслуга не моя, а Андрюшина. По таким материалам любой бы написал.

– Брось, брось, – прохрипел редактор, – не скромничай. Ты мне вот что скажи: можешь изобразить что-нибудь такое зажи­гательное, насчёт того, чтобы в мирные дни работать по-фрон­товому? У нас тут подборка идёт на эту тему, бывшие фронто­вики высказываются. Так вот надо такой подвальчик, строк на сто, или нет – на сто пятьдесят. Можешь?

На фронте мне приходилось часто, чуть ли не ежедневно, писать небольшие публицистические фельетоны «с огоньком». Я ответил:

– Попробую.

– Чего там пробовать, – возразил редактор, – садись и пиши. Сколько тебе? Час?

«Э, нет, друг, – подумал я, – так дело не пойдёт!» Я сказал:

– Три часа, не меньше.

Мне поставили стол рядом со столом Андрюшина. Мой вче­рашний проводник был уже на своём месте и радостно улы­бался мне навстречу.

– А передовая-то, – подмигнул он мне, – вчера прошла без единой поправочки. Здорово!

Он, видимо, умел замечательно радоваться за других.

– Сумел подобрать материал, вот и получилось, – сказал я Лндрюшнну, переходя на «ты». – Написать – это дело тех­ники, навыка. Скажи-ка, где мне посмотреть подборку, которая идёт в завтрашний номер?

– У секретаря, – быстро ответил Андрюшин. – Я сейчас принесу.

Он выбежал из комнаты и через минуту вернулся с подбор­кой. Я стал читать. Материалы были действительно интерес­ными. Бывшие фронтовики-офицеры – командиры рот, ба­тальонов, взводов – и рядовые солдаты, ныне рабочие, брига­диры, мастера и начальники цехов, рассказывали о своей мирной, созидательной работе. Мне бросилось в глаза, что при всей значительности материал бесспорно выиграл бы, если бы был подан в менее однообразной форме.

«Надо так суметь написать подвал, – подумал я, – чтобы оживились и эти однообразные материалы».

Через час подвал был готов. Я перечитал его. Получилось как будто неплохо. Я отнёс рукопись на машинку.

…Странное, давно забытое чувство с каждым днём все боль­ше и больше охватывало меня.

У каждого человека есть старые впечатления, мирно спя­щие под напластованиями последующих лет. И когда что-либо снова вызывает их к жизни, с ними вместе возвращается юность. Она на какой-то – иногда очень-очень короткий срок – разглаживает на лице морщины, заставляет сердце биться сильнее…

Много лет тому назад, когда я был ещё совсем мальчиш­кой, мне довелось поступить на завод.

Шли первые годы первой пятилетки. Главное заключалось не только в гигантских строительных планах и в начавшемся уже их осуществлении. Главное было в изменении людей. Люди, самые разные по возрасту и характеру, становились энтузиа­стами. Пятилетка стала не только служебным, но и так назы­ваемым частным делом людей. Незаметно, в очень короткий срок и как-то совершенно естественно она сделалась мерилом дружбы, любви, смелости, таланта и многих других проявлений человеческой натуры.

Завод, на который я тогда поступил, был огромным комби­натом. Он выпускал самые разнообразные вещи – от победи­товых резцов до электроламп. В нашем цехе делали электро­лампы. Рано утром мы, молодые рабочие, собирались в конт­рольном цехе. Мы нарочно приходили на завод за полчаса до смены, чтобы успеть встретиться в контрольном. Это была огромная комната, в которой день и ночь горело не менее де­сяти тысяч ламп. Здесь они проходили испытание на продол­жительность горения.

Представьте себе это зрелище: десять тысяч установленных длинными рядами горящих ламп! Здесь было тепло, почти жарко, и так приятно было забежать сюда с мороза. Все в этой комнате выглядело по-волшебному необычно, – мудрено ли, что мы, мальчишки, так стремились сюда? Нам казалось, что все самое важное в нашей жизни заключено в том заводе и, больше того, что мы отвечаем, всерьёз отвечаем за всё то, что делают на этом раскинувшемся на километры заводе тысячи рабочих.

В те дни я был только подручным электромонтёра, а мои товарищи, участники наших сходок в контрольном, были под­ручными слесарей, токарей, прессовщиками вольфрама или тянульщиками молибденовых нитей. Со стороны наши сборища напоминали совещания у директора завода или что-нибудь в этом роде.

Мы обсуждали работу цехов, яростно критиковали началь­ство, распределяли обязанности в отряде «лёгкой кавалерии», спорили о том, какой бригаде поднести «верблюда» – символ плохой работы.

Страна переживала трудности, но мы не унывали. «Суп с головизной» – неизменное первое в меню заводской столо­вой – нас вполне устраивал. Взрослые люди, рядом с которыми мы работали, жили так же. Вместе с ними мы приезжали на завод за час до работы и уходили с завода поздно ночью. То было чистое, без копоти, горение.

С тех пор прошло много лет, и каких лет! Эти годы, и осо­бенно годы войны, отодвинули, заслонили далёкие ощущения юности. Но странное дело: уже теперь – это было в конце третьей недели моей работы на заводе, – войдя в мартеновский цех, где, точно таран, бросалась на мартен завалочная машина, я вдруг испытал то самое, давно забытое ощущение, которое охватывало меня, когда много лет назад я торопливо вбегал в цех контрольных ламп.

Да-да, это было то же самое ощущение тепла и какого-то деятельного, нервного ожидания, ощущение того, что вот здесь-то и есть настоящее и сюда надо стремиться. Я не сразу отдал себе отчёт во всём этом. Сначала было только одно: воспоми­нание о той комнате, сверкающей накалённым светом, и ощу­щение себя каким-то другим, более молодым и смелым.

…Работа в редакции мне нравилась, и отношения с коллек­тивом у меня были прекрасные. Мою фамилию уже знали на заводе, по крайней мере так уверял меня Андрюшин, который весь день пропадал в цехах.

Каждое утро мы вместе с Лидой уезжали на завод, на дню я обязательно два-три раза забегал к ней в лабораторию, но домой часто возвращался один: Лида задерживалась на работе до позднего вечера.

В течение последних дней мы изготовили ещё несколько конструкций индукторов. Мы приобрели уже большой опыт в этом деле.

Одна из этих конструкций показалась нам очень подходя­щей для закалки «лесенки», и мы решили снова попробовать закалить эту деталь…

В тот вечер к нам в лабораторию зашёл Иванов. Высокий, чуть сутуловатый, в прожжённой, надвинутой на лоб кепке, он прошёл прямо в комнату, где сидели мы с Ириной, и угрюмо спросил, не здороваясь:

– Ну как? Все пятнышки? Не даётся сталь. А?

Ирина раздражённо пожала плечами. Она могла говорить, не теряя самообладания, о чём угодно, кроме закалки.

– А ты не злись, инженерша, – успокоил её Иванов. – Да­вай-ка вечером покалим. Может, заговорю я твою сталь.

– Иван Иванович, вы этим делом не шутите, – заметила я, – мы места себе не находим четвёртый месяц.

Иванов промолчал.

– Но в чём же твой секрет, Иваныч? – разволновалась Ирина. – Что ты хочешь сделать?

– Сталь хочу закалить, и чтобы без пятен, – пробурчал Иванов.

Ирина пожала плечами.

– Как ты полагаешь, додумался? – спросила она меня, когда Иванов ушёл.

– Кто его знает, – ответила я. – Ты ведь Иваныча знаешь. Только мне кажется, что если он сам пришёл и так опреде­ленно сказал, значит…

– Неужели выйдет? – мечтательно проговорила Ирина, отодвигая в сторону микроскоп, в который разглядывала срез металла. – Я просто представить себе не могу, что завтра про­снусь – и первая моя мысль не будет связана с неудачей.

Мы едва дождались вечера. Пришли к агрегату и подгото­вили все для закалки.

Появился Иванов. Он ничего не сказал, только сдвинул па затылок кепку и оглядел нас и всё, что было в этой комнате, своими маленькими колючими глазками.

– Ну, – нетерпеливо крикнула Ирина, подбегая к нему, – ну, говори, что делать, Иваныч?

– Это я с тобой хотел посоветоваться, что делать, – отве­тил Иванов, присаживаясь на подоконник.

– Иваныч! – в отчаянии воскликнула Ирина.

Лицо старика как-то незаметно изменилось. Не дрогнул ни один мускул. Иваныч не улыбнулся, а прищурился, но вне­запно во взгляде его мелькнуло что-то отечески доброе. Впро­чем, может быть, мне это только показалось.

– Лет сорок тому назад, – спокойно начал он, не обращая никакого внимания на наше разочарование, – служил я у хозяина. Получили мы заказ на деталь машины. Заказ был до­рогой, важный, и условие было: закалить деталь так, чтобы комар носа не подточил. Ну, закаливали, конечно, огоньком, без всяких там штучек-дрючек. – Иванов усмехнулся. – Хо­зяин по целковому на брата обещал, если заказ как следует выполним. Ну, закалили, не впервой. Отправили заказ. На дру­гой день его к нам обратно: не соблюдено, говорят, условие. Пятна.

Я увидела, как вздрогнула Ирина, когда Иванов произнёс это слово: пятна.

– Пятна, значит. Хозяин на себе волосы рвёт. Раньше на эти пятна и внимания бы никто не обратил, а тут особый за­каз, для точной машины… Ну, мы опять калим, из огня, зна­чит, в воду – и все пятна… И вот тогда подручный мой, Санька Волков, мне и говорит: «Дядя, говорит, Ваня, а что, если нам не в воде закаливать, а в чём другом?» Я на него цыкнул: «В киселе, говорю, для тебя калить аль в вине, может?» А он пристал: «Не в воде, не в воде, говорит, надо».

– А в чём же? – в один голос выкрикнули мы с Ириной.

– Ну, думаю, была не была, дай попробую, – продолжал Иванов. – Заменили воду, стали закаливать – и нет пятен.

– Чем, чем заменили воду? – закричала Ирина.

И вот тут лицо Ивана Ивановича приняло растерянное, ви­новатое выражение. Он потёр что-то между ладонями и сказал совершенно необычным тоном:

– Не помню, Аринка, не помню. Сорок лет прошло. И не по моей ото теперь специальности. Это уж ты додумывай. А только не вода была, не вода!

Мы с Ириной переглянулись. Было ясно, о чём говорил Ива­нов. Он предлагал использовать вместо воды щёлочь, она да­вала менее плотную, чем вода, паровую рубашку вокруг зака­ливаемой детали. Иванов, не будучи термистом, думал, что открывает нам нечто новое. Но в этом не было никакого сек­рета: мы и сами прекрасно знали свойства щёлочи. Однако грубоватая и вместе с тем душевная заинтересованность Ива­ныча в нашем деле была так искренна, что мы выслушали его без тени улыбки.

В прошлом мы не раз пробовали заменить воду щёлочью, но нас подводила конструкция индуктора. Сегодня у нас был новый индуктор, хитроумно облегающий все выступы «ле­сенки», и, таким образом, напоминание Иваныча о щёлочи ока­залось весьма своевременным.

Щёлочь хранилась в лаборатории.

Я выбежала из комнаты и понеслась по заводскому двору в лабораторию. Почти у самых дверей наткнулась на Каргина. И, точно девочка, закричала:

– Василий Степанович, мы додумались, додумались нако­нец! Сейчас ставим опыт.

Не слушая его ответа, я одним махом взбежала по лестнице и уже через минуту примчалась обратно с пакетом щёлочи в руках.

– Включай! – крикнула Ирина.

Я помедлила, наверно, не дольше двух секунд. У меня за­хватило дыхание, и я просто была не в силах нажать пусковую кнопку.

– Да в чём же дело? – нетерпеливо спросила Ирина.

Включила ток. Отошла в сторону. Я просто была не в со­стоянии глядеть на закалку, но, даже не глядя на агрегат, я видела, чувствовала, как появляется красный венчик на зажа­той в индукторе детали. Я была в таком состоянии, что, не удайся наш опыт, разревелась бы, послала все к чёрту и, по­жалуй, подала бы заявление о переводе меня из лаборатории в цех. «Да скорее же, скорее! Почему она не спускает деталь в щёлочь? Уже пора», – подумала я и всё-таки не выдержала и обернулась.

Края схваченной индуктором «лесенки» были уже не крас­ными, а белыми. Ирина стояла у агрегата, не спуская с детали глаз, и в зрачках её отражались светлые огоньки. Иванов по-прежнему спдел на подоконнике, только весь подался вперёд.

И вдруг Ирина дёрнула за рычаг. Раздался стук падающей в бак детали, пар заполнил комнату, потом рассеялся. Мы стояли у закалочного бака.

Я подхватила из бака цилиндр и понесла его к прибору Роквелла. Когда алмаз стал давить на металл, мне неудержимо захотелось как-то облегчить его давление, я, кажется, готова была подложить свою руку, только чтобы алмаз не давил с та­кой силой на металл.

На этот раз стрелка индикатора не прыгала. Она показывала равномерную твёрдость металла.

– Этого мало, – подчёркнуто спокойно проговорила Ири­на, – проверим дальше.

Я, конечно, поняла её. Прибором Рбквелла не везде можно было проверить равномерность закалки, а Ирина хотела абсо­лютной уверенности.

Мы приближались к победе.

Первым нарушил молчание Иванов. Он сказал:

– Ну вот, значит, то щёлочь была.

– Иваныч, – воскликнула Ирина, и в голосе её слышался яе то упрёк, не то восклицание, – какой же ты чудесный чело­век! Что же ты нам раньше не помог?

Но Иванов уже стал прежним Ивановым. Кепка его – я и не заметила когда – снова оказалась низко надвинутой на лоб, и уже ничего, кроме больших усов, не было видно.

Он бросил:

– Только у меня и делов. – И, не прощаясь, вышел из комнаты.

В дверях Иванов столкнулся с Каргиным. Василий Степа­нович посторонился, пропуская Иванова, и что-то сказал ему в коридоре. Затем он вошёл к нам в комнату.

– Василий Степанович, – обратилась я к Каргину (мне очень хотелось сообщить ему первой), – а ведь мы добились всё-таки. Вот посмотрите. – И я протянула ему закалённую деталь.