Солнце еще только всходило для этого участка луны, и горные массивы далеко отбрасывали длинные остроконечные тени на серую равнину „Моря Дождей“.
Когда заливала вода эту местность, когда эта плоская огромная котловина действительно была морем с шумящими водными массами? Когда эта гигантская цепь Апеннин с ее верхушками, превышающими пятнадцать тысяч метров, поднялась из этого океана, когда водные массы с пеной бросались на торчащие скалы? Может быть, у подножия этих горных масс, этих бесчисленных утесов лежали сотни потерпевших крушение кораблей, которые показались наружу по прошествии бесчисленных веков, благодаря тому, что высохло море, в котором они некогда утонули? Кто знает? Но вот он узнает это; через несколько дней увидит собственными глазами!
Баумгарт медленно повернул кремальеру зеркала, — и на краю горной цепи показался огромный кратер кольцевой горы Эратосфена. Огромный круглый кратер смахивал на дупло коренного зуба чудовищно-колоссальных размеров. Непроницаемая, черная, как чернила, тень наполняла впадину, и только кольцевой вал светился во мраке. Он террасами спускался к равнине. Повсюду разбросаны были трещины и пропасти, в которых, наверное, когда-то шумели ледниковые ручьи, стекая с высоких вершин; на три тысячи слишком метров поднимались каменные венцы кратера, имевшего в ширину свыше шестидесяти километров!.
Вдруг замерцали три звездочки в центре наполненного тьмой кратера. Солнце поднялось над валом, и его лучи осветили верхушки трех горных конусов, стоящих внутри Эратосфена подобно трем гигантским колоннам. Тени медленно ползли по равнине. Свет падал в тьму глубоких пропастей, серебряные зубцы сверкали в таинственной тьме, показывались трещины в камнях, глаз распознавал тысячи подробностей, каких не может передать ни один лунный атлас. Но сколько ни сменялись свет и тени, сколько они ни переплетались между собой — мертвыми, страшно унылыми и пустынными оставались эти ландшафты! Баумгарт видел перед собой всегда одинаковый костный лик черепа.
Он откинулся назад и закрыл рукой глаза, ослепленные солнечным светом, заливавшим далекий мир.
— Ну, я вам не слишком много наобещал?
— Ничего величественнее я никогда не видал! Кажется, что летишь в аэроплане над лунным миром — настолько осязательно лежат перед глазами мертвые ландшафты!
— Позвольте мне теперь показать вам одно из мест, оставляющих впечатление, словно здесь лежат рассыпанные остатки былых крупных сооружений… Только одно мгновение: нескольких поворотов ручки и маленького наклона окружающих призм будет достаточно, чтобы ввести эту область в поле зрения инструмента. Мы уже у цели!
— Смотрите сюда! Вы видите глубокую впадину Облачного моря? Вот этот кратер, на половину тонущий в тени — Николле, а в нескольких километрах к северу вы видите странный правильный треугольник, возвышающийся над равниной и словно сложенный из белых камней. Это очень низкая стена, едва достигающая тридцати метров. Вы видите этот треугольник?
— С величайшей отчетливостью!
— Отлично! Посмотрите теперь на его углы. Во всех углах возвышаются башнеобразные — надстройки совершенно правильной формы. Просто не верится, что это дело рук природы! Если же вы хорошенько присмотритесь к южной стороне или к ее тени, вы увидите, что она изрезана правильными зубцами. Получается впечатление огромной каменной лестницы! Но к северу от этой лестницы лежит в большом треугольнике меньший, и через все это образование тянется огороженная стенами дорога, к которой примыкает правильный четыреугольник, производящий впечатление, словно это — ограда двора, или осыпавшийся фундамент стен высокого здания. Рядом вы видите другую зубчатую лестницу — и опять к ней ведут две совершенно прямые дороги, связывающие все эти образования в кратчайших и удобнейших направлениях!
— В самом деле, поразительное зрелище! Похоже на вполне планомерное сооружение… Сомневаться нельзя!
— И если вы только хорошенько присмотритесь, то вам бросится в глаза, что все как бы закрыто стеклянным диском. Все устройство как бы просвечивает сквозь почти прозрачную среду! Минутами в ней отражается солнце. Так вот, я утверждаю, что это устройство, или что оно там собой представляет, находится под тонким прозрачным ледяным покровом, что на луне еще существует вода, хотя и в замерзшем состоянии, в виду огромного холода! Когда солнце восходит над этими и другими ландшафтами, появляется редкий туман, порождаемый солнечной теплотой; когда же дневное светило заходит, над мерцающей поверхностью носятся тонкие облачка…
— Я составил для вас целую карту таких подозрительных пунктов лунной поверхности! В том или другом месте вы найдете то, что надеетесь отыскать в лунном мире; мы думаем, что знаем его хорошо, а между тем многое в нем стоит под вопросом!
Баумгарт поднялся. Он пожал астрономам руки:
— Незабываемый момент! Благодарю вас! Вы совершили нечто великое, и мы теперь только начинаем действительно знакомиться с подробностями соседнего нам мира! То, что мы видели до сих пор, были лишь грубые очертания!
Трое мужчин пошли обратно и стали подниматься на холм, к постройкам обсерватории.
— Когда вы уезжаете?
— Через четыре дня. Сегодня Стэндертон-Квиль заканчивает переделки. Я хочу попасть на луну в момент первой четверти, когда граница света и теней проходит по нескольким ландшафтам, которые с нашей точки зрения скорей всего могут показать следы былой человеческой деятельности! Стало-быть, мы „выедем“ 11 октября в полдень! Правительству уже сообщено об этом сроке. Президент и все министры будут присутствовать. Мне хотелось бы, чтобы от'езд состоялся в тиши, рано утром, без стечения народа, без шума и торжественности — но приходится подчиниться!
— Вы будете находиться в пути тридцать один день? — спросил Фоортгойзен.
— Совершенно верно! 10 или 11 ноября мы спустимся на ночное светило! Луна будет находиться в это время в первой четверти, недалеко от звезды Дельты в созвездии Козерога. Мы будем держать курс прямо на эту светящуюся цель; это будет маяк, к которому будет стремиться наш небесный корабль, чтобы через тридцать дней встретиться с луной.
— Мы сделали уже все приготовления к наблюдению вашего отлета, — проговорил Бен-Хаффа. — Доколе вы будете держаться вне тени земного шара, вы не сможете ускользнуть от наших труб! Кроме того, постоянная дозорная служба едва ли проглядит ваши цилиндры с депешами. Предполагая, что вы будете пунктуально сбрасывать ваши оригинальные письма, мы можем вычислить их прибытие на землю с точностью до нескольких минут.
— Друзья мои, мне нужно уходить. Пора! Я должен на минуту заглянуть к мадам Эфрем-Латур и попрощаться с нею, как обещал. Боюсь, что уже поздно! Темнота наступает быстрее, чем я предполагал…
— О, по нашим обычаям это отнюдь не поздний час для визита, мой друг! Не забудьте, что здесь лучшие часы — это раннее утро и вечерние, до полуночи. Мы отдыхаем от полдневной жары и пользуемся жизнью утром и вечером. Она очень обидится, если вы минуете ее очаровательный домик, глубоко запрятанный в роще! Через несколько минут вы будете там. Вон там, наверху, где разветвляется дорога, вы увидите темный холмик, а за ним лежит роща. Мой автомобиль в четверть часа доставит вас к вашей цели. С такой же быстротой вы оттуда доберетесь в автомобиле советницы к аэродрому, и незадолго до полуночи сможете отбыть с курьерским аэропланом линии Каир-Хартум-Занзибар!
— Ну, прощайте, Бен-Хаффа! Когда увидимся, у нас будут целые дни и ночи для беседы о вещах, которых никто до сих пор не видел!
Бен-Хаффа подошел к немцу. Он схватил его узкую руку и долго держал ее в своей руке. Этот человек прочно завладел его сердцем! Многое влекло его к тихому, симпатичному, трогательно-скромному ученому. Он вдруг заволновался, и горячая волна крови пробежала по его телу. Обхватив рукой стройный стан немца, он промолвил серьезным голосом:
Темны пути мира, мой друг! Примите мои сердечные пожелания удачи вашему делу. Но это — отважнейшее дерзание! Мы — мужчины, и должны предоставить скорбь и жалобы женщинам. Но все же будьте уверены, что здесь вас ждет друг, полный участия! Ну, да хранит вас судьба!
Он отпустил Баумгарта. Тот не промолвил ни слова, но крепко и сердечно пожал руку астронома.
Фоортгойзен проводил его к выходу, где уже стоял автомобиль. Несколькими минутами позже немец уже ехал по безмолвной дороге в бледном свете луны.
Вдали мерцали городские огни. Перед ним выросли мягкие цепи холмов, придорожные кусты издавали густой аромат, то и дело вспархивали испуганные птицы и со странным криком пропадали в воздухе.
Дорога шла мимо развалин Турры, приближаясь к спокойным водам Нила, протекавшего в нескольких сотнях метров. В лунном сиянии светилась река, на берегах которой уже не первую тысячу лет процветали и гибли древние культурные народы. У холмов Массараха автомобиль свернул; вдали показались темные купы деревьев рощи Задфэ. Немецкий исследователь ощущал в груди какое-то чувство смущения, в котором он не мог дать себе отчета. Был ли этому причиной своеобразный ландшафт Нила, или лунная ночь, или царившее кругом безмолвие?.. Он сам не мог бы сказать.
Во внутреннем кармане он нащупал письмо прелестной Хадиджи. После блестяще удавшейся первой поездки сотни поздравлений посыпались к нему в дом Готорна. Хадиджа Эфрем-Латур прислала крохотную карточку в узеньком конверте, с оригинальным листком, издававшим непривычный, нежный аромат. На карточке стояло несколько слов:
Друг мой!
Нужно ли мне выписывать мертвые буквы, чтобы сказать вам, как я рада, что все ваши ожидания исполнились? Писанные слова — все равно, что засохшие цветы! Я увижу вас, как вы обещали, и жду вас. Нет, больше того: я жду вас непременно!
Хадиджа Эфрем-Латур“.
Он не сразу решился на эту поездку. Неохотно отпустили его в доме Готорна. Оставалось всего несколько дней до отлета в страну тысячи возможностей. Готорн пытался удержать его. В грустном взгляде Элизабет он читал разочарование, но она молчала — молчала, сознавая, что последние дни этого человека должны принадлежать ему.
А он не мог остаться. Беседа с астрономами Каирской обсерватории казалась Баумгарту крайне важным делом. Еще важнее было рассмотреть те ландшафты луны, в которых астрономы открыли, при помощи исполинского телескопа, замечательные подробности. При этом нельзя было обойтись и без кратковременного визита к женщине, так горячо ратовавшей за его план.
И все же он испытывал возрастающее волнение при мысли о встрече с оригинальной женщиной в ее доме. Им овладела какая-то глупая нервность, с которой он напрасно боролся. Почти у самой цели он чуть не попросил шоффера повернуть назад! Но тот уже замедлил ход. Дорога свернула в боковую аллею, тонувшую среди высоких деревьев. В лунном свете показалась длинная белая стена, а за нею, на зеленоватой синеве ночного неба, почти черной массой вырисовывалась чаща деревьев.
Автомобиль остановился.
— Вы у цели, — проговорил шоффер. — Эта стена окружает рощу Задфэ. Ворота находятся отсюда едва в сотне шагов!
Баумгарт поблагодарил и пошел вперед. Автомобиль повернулся и с шумом унесся прочь. С минуту слышно было жужжание, затем все стихло, и немец направился по слегка скрипевшему белому песку вдоль белой, как мел, стены. Где-то запел соловей. Время от времени по вершинам деревьев пробегал ветерок, и слышалось болтливое пение близкого ручейка.
Из темноты аллеи внезапно вынырнула белая фигура; бесшумно она подвигалась вперед по белому песку.
Немец остановился.
— Это вы, друг мой?
— Мадам Эфрем?
К нему протянулись две руки, и приглушенный голос, сдержанный, но глубоко и радостно взволнованный, проговорил:
— Милости просим в мою рощу! Бен-Хаффа за десять минут предупредил меня о вашем посещении. Я знала, что вы приедете, и ждала вас здесь, у ворот, пока не услышала шума автомобиля. Благодарю вас за приезд! Ну, вернемтесь к калитке, ведущей в мой тихий, уединенный дом. Дайте мне вашу руку: я вас поведу в темноте. Слышите, как поет ручеек? Не поскользнитесь! Через него ведет узкий мостик!
Почти бесшумно двигались они в потемках. Но вот их шаги глухо застучали по мостику. В лунном мерцании в белой стене открылось отверстие. Хадиджа пошла вперед, ведя гостя за руку за собой. Роща приняла их в свои темные аллеи.
В стороне журчал ручеек. Странный, одуряющий запах поднимался из кустов. Чуть шелестело платье хорошенькой женщины, и соловей продолжал распевать свою песню.
Безмолвно маячили высокие деревья. Чуть-чуть виднелась узкая полоска ночного неба. Пара звездочек мерцала в прозрачной высоте. Справа и слева между деревьями неясно рисовались древние, странной формы, могильные памятники; немногие еще стояли, большинство же рассыпалось и поросло мохом.
— Этот участок я унаследовала после отца. Здесь вы видите повсюду следы прошлого, в этих древних деревьях вздыхают воспоминания о минувшей борьбе и минувших страданиях. На этом месте очень, очень давно стоял небольшой летний дворец халифа Селима. Вы можете еще видеть его обломки в зелени плюша! Здесь жили десять любимейших жен этого великого воина, любивших его, как цветы любят свет! Он отправился в поход и был убит. Когда гонец принес известие об этом, отчаяние напало на женщин. В тот же самый день на закате солнца, они покончили с собою, и эти камни стоят над их могилами! Теперь там распевает в старых деревьях соловей о любви, кончившейся так кроваво…
— Зайдемте в эту беседку. Вы здесь сможете освежиться, — я прошу вас подарить мне оставшиеся несколько часов… Друг мой, неповторимые часы — вот драгоценное в нашем кратком существовании! Только раз в год поет на розах соловей! Почувствуйте тихую прелесть этой лунной ночи! Впивайте в себя жадными глотками всю эту красоту.
Хадиджа Эфрем-Латур поднялась и вплотную подошла к сидевшему перед ней. Лунный луч упал на ее лицо. Он видел большие, устремленные на него блестящие глаза. Одухотворенным показалось ему ее бледное лицо.
Луна осветила древние могильные камни, длинные тени поползли по белому песку узких аллей, и глубокая тишь сковала решу Задфэ.
* * *
Около полуночи в воздухе послышалось мелодическое жужжание. Огромный пассажирский воздушный корабль линии Каир-Хартум-Занзибар промчался на юг. Одно из заказанных мест в нем было не занято.
ГЛАВА XII
Летописец не всегда может распутать нити событий с такой ясностью и наглядностью, как хотелось бы. У Элизабет Готорн было в распоряжении ровно пятьдесят лет для размышлений об этой истине! Она умерла семидесяти-трех-летней старухой, тихой, ласковой и всеми уважаемой, начальницей ею же во дни молодости основанного госпиталя „Южный Крест“, находящегося в Кольчестере — там, где волны Индейского и Атлантического океанов омывают утесы Капской земли.
Полвека довелось ем размышлять о событиях, происходивших со дня, в который она в последний раз видела молодого немецкого ученого — и этой загадки она до последней минуты не разрешила! Она видела, как гроб закрылся над живым, видела, как человек, к которому ее сердце рвалось до последнего вздоха, неожиданно порвал в этом гробу нежные узы, связывавшие обоих, и затем пропал в неизвестности. Пусть весь мир десятки лет продолжала волновать судьбе этой единственной в своем роде экспедиции, пусть сотни ученых сочинений занимались этой проблемой, пусть поэты делали ее темой своих баллад — для нее с этими внешними загадками была связана другая загадка, которая казалась ей важнее первой, трактовавшейся в ученых сочинениях!
Пятьдесят лет размышляла она над ней, и так и не разрешила ее. Правда, в зрелые годы она кой о чем догадывалась… но уверенности не обрела. До конца своих дней хранила она верность человеку, ворвавшемуся в ее мирок с таким смелым планом и отторгнутому от нее такой необычайной судьбой. Ложась в старости на свой последний одр, она судорожно стискивала рукой крохотную металлическую пластинку, которую некогда, в счастливый день, исписала приветами рука того, кого она надеялась на всю жизнь удержать около себя. Пальцы покойницы не выпустили пластинки, и она ушла с нею в место вечного упокоения.
Давно скончался ее отец. Он не перенес трагического конца предприятия. Он утратил интерес к своему делу и с радостью ухватился за представившийся случай уйти в отставку. И долго, медленно чах и угасал, как свеча. В это — то время дочь Готорна и основала госпиталь, который не покидала до кончины.
Страшный удар поразил ее иначе, чем ее отца. Тот ломал себе голову над причинами, поведшими к катастрофе, над концом, постигшим его друзей. Элизабет же терзал не конец сам по себе. Она в возвращении возлюбленного усмотрела бы особую милость судьбы. Но этот человек вдруг стал другим: когда задвинулись железные засовы его темницы, заживо погребенный сделал знак, порвавший нить грядущего счастья, разбивший бокал, из которого оба они надеялись пить вино счастья и радости.
Почему? Почему?… Вот какой вопрос мучил белокурую дочь Готорна, пока голова ее не побелела, и смерть не прекратила гаданий.
* * *
В дневнике Элизабет Готорн мы находим следующие записи:
10 октября 3000 года.
„Иоганнес на заре прибыл из Каира. Он не показывается. Отец с минутку беседовал с ним в его комнате. Он говорит, что наш друг производит впечатление растерянности, что он измучен поездкой. Он чувствует себя нездоровым и просит извинить его. — Страшная тревога томит меня! Завтра утром, или около полудня, должен начаться полет в страшную неизвестность! Еще несколько часов — и их я проведу без него“…
Из письма Стэндертона к его другу Фандерштрассену: „Последние строки перед разлукой надолго… а если чорт вмешается в дело, так навсегда! Дело-то уж очень необыкновенное! Между прочим, мне сегодня показалось, словно Баумгартом в последний момент овладели сомнения. Он прибыл утром и уединился, не желая ни с кем видеться. К вечеру он послал за мной. Спросил, все ли готово. Я об'яснил ему, что нам остается только влезть — все до последних мелочей готово. Долго молчал он — и вдруг медленно процедил: — Не предпочтете ли вы все таки в последний момент отказаться от ненадежного предприятия? — Я засмеялся и ответил, что теперь уже поздно, и у меня нет желания сделаться мишенью насмешек пяти частей света. Долго смотрел он перед собой, потом неожиданно вскочил и промолвил: — Вы правы! Все развивается последовательно, как должно развиваться! — Не знаю… Этот разговор как-то взволновал меня! Между нами замечу: наш ученый друг любит дочку Готорна, а она его… Не замешалось ли тут чувство? Это был бы не первый случай уничтожения великих замыслов нежными пальчиками! Стоит только порыться в томах всемирной истории“…
Из дневника Элизабет:
„10-е октября, полночь.
Ночь гнетуще тиха. Тем сильней моя тревога. Какой, однако, чудесный утешитель сон, какой милосердный друг! Нынче он бежит меня… Еще одиннадцать часов — неизбежное свершится. Необозримые, человеческие массы проводят теплую ночь на полях; весь Капштат и окрестные места превратились в огромный бивуак. Тысячи увеселительных судов, парусников, пароходов лежат на воде.
Вечер опять собрал за нашим столом людей, дерзающих на неслыханное. Отец и Арчибальд Плэг настояли на этом. Плэгу хотелось устроить прощальную выпивку и он был очень недоволен, когда она не состоялась. Он был, впрочем, весел, как всегда, и шутил безпрестанно. Стзндертон-Квиль был спокоен и холоден. Это человек, сотканный из железной энергии. Другие двое приглашенных, превосходные машинисты, были смущены и безмолствовали.
Иоганнес пришел на недолгий часок. Он был бледен и сосредоточен в себе. Изредка ронял он словечко. — Он несколько раз взглянул на меня грустным оком, но избегал заговорить. — Он для меня загадка! Я пыталась добиться разговора с ним наедине, но он явно уклонялся от этого. Пытаюсь читать в его душе. Неужели им овладели сомнения? — Судя по одному намеку отца, это возможно.
Страшится ли он просьб, слез с моей стороны? Или не доверяет своим силам, способности устоять против них? — Отправляясь в свою комнату, он молча протянул мне свою руку.
Будет ли он утром дожидаться меня наверху, в комнатке? — В окнах темно, но, может быть, и он впивается горящими глазами в ночную тьму…"
„11 октября, полночь.
Все кончилось! Нет, не кончилось… Каков будет конец? Загадка за загадкой обрушивается на меня. Не понимаю больше ни себя, ни окружающего! Я запишу это все; может быть, придет день искупления.
С самого раннего утра место от'езда закипело жизнью. Рабочие заканчивают последние приготовления. На трибуне президента почетный караул. Необозримое море голов колышется на много миль окрест. Не видно ни зелени лугов, ни бурых тонов почвы. Все закрыл океан белых, темных, красных головных уборов,
Иоганнес еще до восхода солнца прибыл на место. Мне сказал старый Браун. Он с ним попрощался и отдал ему ценный сувенир. — А меня он избегает, как накануне. Едва ли на секунду увижу я его с глазу на глаз на этой огромной сцене!
Почему? Почему?
В девять часов этот странный человек имел продолжительную беседу с отцом. Отец говорит, что он трогательно благодарил его за всю помощь, за месяцы, проведенные им в нашем доме. А я…? Почему он бежит моей близости?
Записывать-ли, как все произошло на месте отправления? Горы газет сообщают об этом до мельчайших подробностей. Как бледен был Иоганнес, когда президент говорил с ним, долго и сердечно тряся ему руку. Потом старик вместе с ним подошел к рулю корабля и собственоручно прикрепил шелковое знамя Африки к блестящему винту.
И вот наступил момент, едва не разорвавший мне сердце! Президент ушел в свой шатер. Иоганнес обернулся, ища меня глазами. Окружавшие нас группы перебрасывались замечаниями. Я нарочно отошла на несколько шагов в сторону.
Он медленно направился ко мне.
Глубоко-серьезно было его лицо! Глаза его грустно мерцали и потупились под моим взглядом. Он протянул мне руку.
— Благодарю! — сказал он. — Благодарю за все, за все! Желаю вам всего, что только есть прекрасного и доброго на свете. Прощайте!
И когда я хотела ему ответить, он устало поднял свою узкую руку и проговорил серьезно и настойчиво:
— Исполните, по великой вашей доброте, еще одно мое желание, последнее: расстанемся молча. Слово убивает…
Это были последние слова, услышанные мною от Иоганнеса Баумгарта. Я еще раз пожала его руку, и протянула ему распустившуюся розу, которую срезала для него.
Одно мгновение мне казалось, что он хочет оглянуться, но к нему подошло несколько мужчин, он занялся ими, и тень скользнула по его лицу. Почему? Потом он отвернулся и пошел к аппарату.
В одиннадцать часов Стэндертон-Квиль и чудаковатый Плэг подошли ко мне прощаться. Инженер был совершенно такой, как всегда. Холодный и спокойный, На лице его была написана железная решимость. Он мало роняет слов, но чувствуется, что они от сердца. У Плэга какая-то странная, элегическая складка у рта. Он отпускает на прощанье еще несколько шуточек, но они уже не звучат так свежо, как раньше. Серьезность момента сильно действует и на него!
В четверть двенадцатого путешественники скрываются через боковые окна внутрь „Звезды Африки“. Распоряжение отправкой переходит к отцу. Белая песчаная площадка вдруг опустела. Корабль поблескивает на солнце, шелковое знамя треплется по ветру и хлопает. Вблизи все затихло, но издали доносится шум и гул безчисленных масс. Отец еще раз подходит к окну, в последний раз жмет руки от'езжающим. Вот захлопнули и привинтили стеклянную пластинку. Отец обходит корабль, появляется на другой стороне, где рабочие возятся с воротом стартовой площадки. Конец гранаты медленно приподымается.
Еще три минуты! Дрожу, как в лихорадке. Мысли мои смешались. Но я хочу еще раз увидеть Иоганнеса. Наверное, в последний раз в жизни! Бесчисленные глаза устремлены на корабль. Но что мне до мнения света в эту минуту!
Несколькими шагами я отделяюсь от низенького канатного барьера. Иоганнес стоит у окна, я снова протягиваю ему руку.
И вот случилось странное, загадочное дело! Каждое движение этого человека, заключенного в стальной гроб, будет мне памятно до последнего вздоха!
Иоганнес бросает мне измученный взгляд. Затем грустно качает головой. Вдруг он бросается к столу внутри гранаты, набрасывает на бумаге несколько слов и прижимает этот клочок к стеклу. Слова Гете:
„Был близок друг, теперь далек…
Лежит растерзанный венок!"
Он берет со стола розу и разнимает ее по листочкам. Как капли крови, падают вниз красные хлопья.
У меня сразу темнеет в глазах и я падаю без чувств…."
Из письма Колимана, правительственного комиссара в Капской земле, к Измаил Чаку:
„Ровно, в половине двенадцатого „Звезда Африки“ с грохотом поднялась вверх, сопровождаемая ревом необозримых человеческих масс. Плэг успел еще передать мне поклон для вас. Он был, повидимому, тронут, но замаскировал это целым фейерверком шуток. Немецкий ученый был бледен, как мрамор, и почти не показывался… Дочь Готорна упала в обморок за несколько секунд до отлета корабля, прощаясь в последний раз у окошка машины. Говорят, она и немец были близки друг другу. Вполне понятно, что ее сильнейшим образом волновала эта поездка, исхода которой никто не может предугадать! Я сегодня получил ваши сообщения о новых тяжелых продовольственных волнениях в северной Америке, но не успел еще просмотреть их, как следует. Об этом потом“.
Из бумаг министерства Науки и Техники: „Звезда Африки“ поднялась ровно в половине двенадцатого. С дозорных постов получены следующие сообщения:
Капштадтская обсерватория. Корабль исчез для невооруженного глаза в несколько минут. В трубу его видно было еще двадцать минут, затем он скрылся в набежавших облаках. С увеличением в пятьсот раз можно было в конце наблюдения разглядеть его в виде продолговатого блестящего пятна, которой двигалось равномерно и спокойно, и очень быстро уменьшилось. Подробностей различить было нельзя.
Мадрасская обсерватория. Летучий корабль „Звезда Африки“ в одиннадцать часов сорок минут можно было видеть в кометоискатель, как светящуюся точку. Для дальнейшего наблюдения его были наведены два сильных телескопа. В оба инструмента можно было проследить аппарат в одном и том направлении до захода солнца и позже. Под конец он виден был на ночном небе, как довольно быстро движущаяся звезда, пока эта часть небосклона не ушла под горизонт. Попытки отыскать „Звезду Африки“ другой день оказались безуспешны.
Радиостанция в Багамойо. Через два часа по отбытии „Звезды Африки“, в половине второго, мы получили следующее радио: „Звезда Африки“. Правительству Занзибара. Находимся в тысяче километров над атмосферной оболочкой земли. Все в порядке“.
Вторая радиотелеграмма была принята около пяти часов вечера, но ее удалось расшифровать лишь отчасти, потому что расстояние сделалось слишком велико для слабых приборов корабля. Бесспорной: расшифровке поддались только слова: „Звезда, Занзибар, три тысячи, никаких“.
15 октября правительству был доставлен первый цилиндр с депешей. Он упал двенадцатого числа вечером возле Лалипура в Индии в очень ярко светившемся магниевом пламени. Оказалось, что перед ним было уже отправлено два других, но они остались нерозысканными. На платиновой карточке написано было следующее: „Депеша 3. Сброшена 12 октября вечером. Мы удалились от Земли ровно на диаметр этой планеты. Земля лежит под нами, как огромный диск, обозримый от полюса до полюса. Тридцатая часть пути пройдена. У всех участников полета замечаются приступы безотчетной тревоги и какой-то стесненности. Мы надеемся преодолеть их, как некую морскую болезнь вселенной. Больше ничего особенного“.
19 октября поступило донесение Браганны, капитана парохода „Соспир дель Маре“ ("Вздох моря“). Этот пароход в ночь на 17-е наблюдал к западу от Азорских островов в Атлантическом океане медленно скользивший вниз яркий свет. Для метеора полет его был слишком медленным. Капитан и первый штурман убеждены, что видели цилиндр с депешами со „Звезды Африки“. Они направили курс в этот участок моря, но не нашли цилиндра.
23 октября вблизи Саратова, в России, упал цилиндр с депешей. Это был второй — и последний из дошедших до правительства. Он помечен был номером 14-м и был датирован вечером того же дня. По расчетам, „Звезда Африки“ теперь настолько удалилась, что сброшенные цилиндры, согласно законам тяготения, должны были через полчаса достичь земной поверхности.
Если бы можно было заставить какой нибудь предмет падать с луны на землю, ему понадобилось бы два часа и 27? минут, чтобы достичь земного шара.
Платиновая пластинка содержала в себе следующие слова:
„Мы оставили за собою почти половину пути. Земля маячит в отдалении исполинским диском. Она затянута густым туманом, который немного светлеет лишь у экватора. Все мы чувствуем себя не так, как хотелось бы. Плэг и Самга сильно ослабели и все больше лежат. Вчера метеорный камень величиной с орех пробил стенку корабля и чуть не убил Стэндертона. Мы страдаем от холода. Баумгарт с час тому назад вынужден был лечь. Если трудности увеличатся, у нас решено повернуть назад, не добравшись до цели, несмотря на возражения Баумгарта“.
Дальнейших сообщений правительство так никогда и не получило. Эти знаменательные слова были последними, которые человечество услышало от смельчаков. Все остальное покрыто мраком неизвестности и остается навсегда в области предположений.
На земле видели — но не разыскали — еще три цилиндра с депешами. Один упал в море близ Гавайи, другой затерялся среди скал в Альпах, а третий бесследно пропал в ледяных массах Чукотского полуострова. И хотя во всех случаях за нахождение цилиндров обещана была щедрая награда, хотя их долго искали, они так и остались нерозысканными.
А небесный корабль видели в последний раз в исполинское зеркало Каирской обсерватории 27 октября — наблюдали его астрономы Бен-Хаффа, Фоортгойзен и Граграно. Так как корабль должен был лететь по прямой линии к звезде Дельте в созвездии Козерога, так как, с другой стороны, было известно его приблизительное расстояние от земли, то занимаемое им на небе место вычислялось, как место кометы, например.
