Ясно, что подчеркнутые мною слова были буквально золотыми словами для Бьюкенена, и он готов был предоставить всяческую поддержку высказывающим их.
      После всего вышесказанного, неудивительно, что февральская революция, поставившая у власти русскую буржуазию, встретила полное признание со стороны Бьюкенена. Важно отметить, что, вполне доверяя своим думским друзьям, Бьюкенен все же ставит их в известность, что признание нового правительства со стороны Англии обусловлено готовностью его "вести войну до победного конца и восстановить дисциплину в армии".
      Для нас не представляет интереса рассматривать в деталях ту роль, которую играл Бьюкенен в эпоху Временного Правительства. Его заветной целью по-прежнему являлось удержание России в рядах воюющих, для чего все средства представлялись дозволенными. Необычайно характерно, что Бьюкенен скоро поворачивается спиной к своим старым друзьям - Милюкову и Гучкову, убедившись в их политической невлиятельности. Его излюбленным человеком теперь становится Керенский, умеющий, по утверждению посла, "импонировать" и даже "гипнотизировать" своим красноречием. Керенский клянется в своей готовности продолжать войну; кроме того, этот "заложник демократии" нравится английскому послу своим враждебным отношением к Совету. Маневры Бьюкенена скоро увенчиваются полным успехом, и этот преданный друг Николая II с удовлетворением замечает, что он постепенно стал другом Керенского, который "сначала подозрительно относился к моим действительным чувствам по отношению к революции". Не один Керенский, впрочем, был обольщен опытным английским царедворцем. Когда возник вопрос об откомандировании Бьюкенена, ввиду его непригодности при новом строе, ему был вынесен "вотум доверия от всех, включая даже социалистических министров"...
      Позиция Бьюкенена оставалась при этом совершенно той же, как и с самого начала войны: менялись лишь "методы" дипломатической работы. Впрочем, он сам с характерным цинизмом заявляет об этом: "Если я с горячностью говорил о вновь завоеванной Россией свободе, которая уже вырождалась в своеволие, так это, чтобы сделать более приемлемыми мои последующие призывы к поддержанию дисциплины в армии и к продолжению борьбы вместо братания с немцами. Моей единственной же мыслью было - как удержать Россию среди воюющих".
      История повторяется... и вот мы видим, как Бьюкенен вновь выступает в качестве политического советника русского правительства, предупреждая его об опасности на этот раз со стороны большевиков. Последние являлись, понятно, самыми злейшими, самыми опасными врагами для Бьюкенена, и он не жалеет своих усилий для борьбы с ними. Уже в апреле 1917 года он предупреждает Временное Правительство, что "Россия никогда не выиграет войны, если Ленину будет позволено призывать солдат к дезертирству, к захвату земель и к убийствам". Далее он возлагает все надежды на Корнилова, которому необходимо дать все возможности для восстановления дисциплины, но, увы, неудачно. Все энергичнее и энергичнее становятся призывы Бьюкенена к беспощадной борьбе с большевизмом, но Керенский, которого он приглашает стать "спасителем своей страны", или обходится с ним "по-кавалерийски", т.-е. с полным пренебрежением, или же хвастает, что он в один прием "раздавит" большевизм.
      Неизбежное совершается. Происходит Октябрьский переворот, приводящий к полному краху всю английскую программу в России. Самое изображение Октябрьской революции под пером Бьюкенена не представляет интереса. Он воспроизводит лишь слухи, кое-какие беглые наблюдения, сопровождая их обильными комментариями на тему о "подкупленности большевиков немцами", о "произволе пьяной черни" и т. п. Впрочем, и это звучит у Бьюкенена чрезвычайно курьезно, он не может не согласиться, что "Ленин и Троцкий оба являются необычайными людьми".
      Однако английская дипломатия даже в этих, казалось бы, безнадежных условиях не сидит сложа руки. Прежние методы дипломатического воздействия на русское правительство, конечно, неприменимы к Советской власти, и вот Бьюкенен выбирает второй выход - прямую борьбу с большевиками. Уже в конце ноября посольство посещают Скобелев и Чайковский и уведомляют Бьюкенена, что формируется новое социалистическое правительство, которое включит представителей "казачьей демократии" и будет опираться на поддержку кадетов. "На мой вопрос, как они думают ниспровергнуть большевиков, они отвечали: силой". Одновременно Бьюкенен, очевидно, поддерживает оживленные сношения и с Комитетом Спасения, хотя он, понятно, говорит об этом весьма лаконично. В конце декабря в посольство конспиративно приходят Руднев (городской голова Москвы), городской голова Петрограда и Гоц (которого Бьюкенен, кстати, всюду называет Гольцем). Разговор идет у них об Учредительном Собрании и о возможном отношении Англии к заключению Россией мира, если это окажется необходимым.
      Повторяю, излагая свои сношения с анти-советскими группами, Бьюкенен становится весьма лаконичным и передает дело так, как будто все заключалось в обмене информацией; но, конечно, после деятельности Локкарта, кстати, получающего самую лестную оценку от Бьюкенена, можно не сомневаться, что и эти ночные визиты в английское посольство преследовали более серьезную цель, - а именно организацию совместной борьбы с Советской властью. Для историка русской контр-революции эти связи английской миссии с эсерами и другими соглашательскими группами, рассказанные самим же послом, представляют, конечно, огромный интерес. Бьюкенен, впрочем, не оставляет никаких сомнений относительно своего отношения к Советской власти. Возвратившись в Англию, он стал самым ярым сторонником вооруженной интервенции. По его словам, он, конечно, не проектировал посылку большой английской экспедиции в Россию, но защищал необходимость самой широкой поддержки Деникина и других "анти-большевистских генералов". Недостаточность этой поддержки и обусловила, по его мнению, крах интервенции. Любопытно отметить, что, отводя возражения финансового свойства, Бьюкенен цинично указывает, что "после достижения цели предприятия деньги, которые были вложены в него, окажутся хорошо помещенными". Если мы примем во внимание, что, возвратясь из России, Бьюкенен до некоторой степени стал экспертом английского правительства по русским делам и одновременно инспирировал в нужном направлении английское общественное мнение, мы поймем крупный интерес, который представляют его политические взгляды и проекты.
      * * *
      В настоящем издании воспоминания Бьюкенена подвергнуты лишь незначительным сокращениям. Выпущена только одна глава XII, посвященная внутреннему положению России между 1910-1914 г.г., написанная исключительно на основании газетных данных и имеющая интерес лишь для английского читателя. В дальнейшем сделаны небольшие сокращения лишь там, где Бьюкенен говорит о своих личных, служебных или семейных делах. Все эти чисто биографические мелочи, на которые, кстати, очень щедр Бьюкенен, конечно, лишь засорили бы русское издание. Оба тома подлинника соединены в настоящем издании в одну книгу.
      В. Гурко-Кряжин
      Предисловие
      Сейчас составляют очень много книг. Если и я сейчас этим займусь, то не столько затем, чтоб рассказать все виденное и сделанное мною за 45 лет дипломатической деятельности, сколько из желания попытаться дать новое освещение некоторых крупных политических событий, с которыми прямо или косвенно я был связан. Наиболее важными, с точки зрения политической работы, моими постами были София и Петроград, которыми занята большая часть моей книги, хоть я даю очерк моей деятельности и до Болгарии и России. За время пятилетнего пребывания в первой из них я присутствовал при объявлении независимости Болгарии и при последовавшем затем признании князя Фердинанда королем. В России же, где я провел больше семи лет, я был свидетелем начала мировой войны, крушения империи, возникновения и падения Временного Правительства и большевистской революции.
      Я впервые встретил князя Фердинанда в Вене, где я был вторым секретарем посольства. Он был тогда офицером австрийского кавалерийского полка. Там же мне пришлось узнать, что он в 1887 г. выставил свою кандидатуру на болгарский престол, освободившийся вследствие отречения князя Александра. Так как лишь немногие помнят сейчас о том, что происходило на Балканах 40 лет тому назад, то я дал краткий обзор истории Болгарии между 1885 и 1904 г.г., - когда я был назначен генеральным агентом и консулом в Софию - с тем, чтобы стало более понятным ее дальнейшее развитие и те смешанные чувства благодарности и подозрения, с какими многие болгары смотрели на Россию. Этот очерк так же, как и главы, посвященные моему пребыванию там, основан на моих официальных отчетах того времени, причем я целиком придерживался выраженных в этих отчетах взглядов, не позволяя себе изменять их в соответствии с той ролью, какую князь Фердинанд и его страна играли во время войны. Я держался, впрочем, такого метода во всей книге, так что, описывая Россию и русских, не менял нисколько взглядов, выраженных в моих официальных отчетах или частной переписке за время пребывания в Петрограде.
      Я покинул Софию в 1909 г. и после годичного перерыва - времени моей службы в Гааге - снова был брошен в водоворот балканской политики, когда принял в конце 1910 г. назначение послом в Петроград. В течение, примерно, первого года Балканы оставались более или менее спокойными, и я мог посвятить свое непосредственное внимание вопросам, касающимся сохранения англо-русских дружеских отношений. Широким кругам читателей могут показаться мало интересными главы, посвященные так называемому Потсдамскому соглашению и часто повторявшимся спорам о Персии. Но они имеют несомненный исторический интерес, так как были, как я показал, моменты, когда оба этих вопроса грозили уничтожением этих дружеских отношений, что могло бы совершенно изменить весь ход современной истории. К счастью, положение было спасено благодаря неутомимым усилиям сэра Эдуарда Грэя и г. Сазонова. Когда же в 1912 г. снова наступила острая стадия Балканского вопроса, то оба правительства работали совместно и вполне дружески над сохранением европейского мира.
      Я обозрел все последовательные фазисы этого кризиса: сербо-болгарский союзный договор 1912 г.; образование балканской конфедерации; первую балканскую войну, столкновение австрийских и русских претензий, едва не вовлекшее в конфликт всю Европу; заключение мира на условиях, представлявших триумф славянского дела, и последовавшую затем безумную ссору балканских союзников из-за добычи; вторую балканскую войну и Бухарестский мир, уничтоживший все, что было достигнуто после первой войны. Я показал, как России, колебавшейся между желанием содействовать славянским интересам и боязнью международных осложнений, пришлось не раз пересматривать свою политику. При всем нежелании критиковать моего старого друга и коллегу по работе, я все же отметил некоторые ошибки, какие Сазонов, по моему мнению, совершил.
      Я отметил, с другой стороны, с удовлетворением его поведение во время переговоров, последовавших за предъявлением австрийского ультиматума в Белграде, причем я могу как непосредственный свидетель удостоверить, что он сделал все возможное, желая избежать разрыва. Я опроверг вместе с тем обвинения некоторых германских писателей и показал всю необоснованность их представлений о том, будто Россия желала войны, а мы ее к тому возбуждали, обещая нашу вооруженную поддержку. Что касается самой войны, то я касался течения военных операций лишь затем, чтобы показать их влияние на внутреннее положение, в особенности после того, как армия, оставленная почти без защиты перед неприятелем, терпела в 1915 году поражение за поражением.
      Невеселая задача - изображать постепенный упадок великой империи: контраст между многообещавшим энтузиазмом первых дней войны и последовавшей затем депрессией и прогрессивным разгромом; картина объединенной нации, собравшейся вокруг самодержца в преданной лойяльности, и вид той же нации, уставшей от страданий и лишений, принесенных ей крайне неумелым правлением, и восстающей против того же самодержца, свергая его с престола. Не менее печально рисовать шаги императора и видеть, как он, с его прирожденным фатализмом, добровольно выбирает путь, неминуемо ведущий его и его родных к могиле. Я не пытался затушевывать его ошибки; я изобразил его таким, каким я его знал: любезным человеком со многими хорошими качествами, верным и лойяльным союзником, преданным в душе истинным интересам своей страны, как бы внешне ни казалось обратное. Касаясь роли императрицы, я показал, что она, хоть и была хорошей женщиной, действовавшей по самым лучшим мотивам, послужила орудием, ускорившим наступление окончательной катастрофы. Ее фатальное непонимание кризиса, который переживала Россия, позволило ей навязывать императору министров, не имевших никаких других рекомендаций, кроме готовности выполнять ее реакционную политику. Те мои читатели, которые ждут от меня новых и сенсационных разоблачений о деятельности Распутина при русском дворе, будут разочарованы. Я рассказал о нем лишь то, что я считаю правдой, устранив все необоснованные сплетни, сложившиеся вокруг его имени.
      Я детально описал развитие революции, образование Временного Правительства, его длительную борьбу с Советом, его неспособность приостановить разложение армии, его достойную сожаления слабость по отношению к большевикам, его бестактное поведение во время корниловского эпизода и его окончательное крушение под напором большевиков. Мой труд по освещению этого периода был облегчен благодаря любезному разрешению сэра Эйр Краун пользоваться официальной перепиской, находящейся в архивах министерства иностранных дел, а также благодаря ценной поддержке, любезно оказанной архивариусом г-ном Гэзли в этом вопросе. Благодаря тому, что Временное Правительство и старое самодержавие исчезло со сцены, я мог рассказать историю своего пребывания в России с гораздо большей откровенностью, чем было бы возможно при другом положении. Я рассматривал весь вопрос объективно и пытался в своих суждениях о людях, и вещах играть роль беспристрастного наблюдателя, взгляды которого на великую российскую трагедию могли бы сослужить некоторую службу будущему историку.
      Ответственность за то, что я придал этой книге форму мемуаров и говорил о себе больше, чем раньше думал, лежит на моем друге Эдмонде Госсе, этом великом мастере критики. Он так интересовался развитием моего труда и так доказывал мне важность личных обстоятельств, что я был вынужден переделать некоторые главы, лишь бы удовлетворить его просьбам о "новых личных чертах". Хотя мне не удавалось никогда заставить его вдохнуть жизнь своим магическим пером в мою бедную прозу, он все же мне много помог своим ободрением, в котором я нуждался, за что я всегда буду ему благодарен.
      Дж. Б..
      Января 25-го, 1923 г.
      Глава I.
      1876-1880
      Вена. - Рим. - Мое путешествие через Америку. - Впечатления от этого путешествия. - По дороге в Токио
      Хотя о дипломатах нельзя сказать так, как о поэтах, что ими рождаются, а не становятся, я в известном смысле могу сказать, что родился в мире дипломатии. Я родился в Копенгагене в помещении миссии, во главе которой стоял тогда мой отец. Он начал свою карьеру при лорде Стрэдфорде де Радклиф, когда последний был назначен в 1825 г. послом в Константинополь. Когда же через полвека - в апреле 1876 г. - для меня открылись двери дипломатической службы, великий Эльки, помнивший о вышеприведенном факте, прислал за мной и дал мне свое благословение, пожелав мне покровительства господня на всю жизнь. Поразительной красоты человек, несмотря на свои девяносто лет, он все еще оставался той властной личностью, которая плохо ли, хорошо ли так долго была доминирующим фактором в Оттоманской империи.
      В мое время поступление на дипломатическую службу происходило по назначению с поверочным испытанием, пред'являвшим слишком суровые требования к уму кандидата; работа же, которая поручалась вновь приглашенному атташе во время его предварительной подготовки при министерстве иностранных дел, была чисто канцелярского характера, напр., снимать копии с извещений и зашифровывать и расшифровывать телеграммы. Компенсацией за это, однако, была новизна и интерес, живые и интересные переживания, доставленные возможностью побывать за сценой и познакомиться с внутренней работой дипломатии, в особенности в такой момент, когда восточный вопрос ярко разгорался на горизонте, а князь Бисмарк составлял знаменитый Берлинский меморандум, не посоветовавшись предварительно с правительством Великобритании. Я помню, что королева (Виктория) так негодовала по поводу игнорирования князем Бисмарком ее правительства, что тотчас же дала выход своим чувствам. Я читал об этом в то время в сообщении из Берлина "Князь Бисмарк обращается с Англией так, будто она третьестепенная держава: это крайне волнует королеву".
      Я оставался в министерстве иностранных дел лишь несколько недель, после чего мой отец, срок полномочий которого в качестве посла в Вене подходил к концу, попросил, чтоб меня прикомандировали к этому посольству. Вена была тогда прелестным постом для молодого атташе, особенно для такого, как я, имевшего в качестве сына посла доступ в ее избранное общество, где были или на ты со всеми видными современниками, или не обращали на себя почти никакого внимания. Венцы так любили танцевать, что я помню бал у князя Шварценберга, начавшийся в 11 часов утра и закончившийся лишь в 6 часов вечера. Но модные тогда танцы и сопровождавший их этикет едва ли напоминали в какой-либо мере фокстроты* наших дней. На балах при дворе запрещен был даже танец "trois temps", как "peu convenable"; на каждом балу имелась комната под названием "Comtessin Zimmer", куда не допускались вовсе замужние женщины. Здесь шла беседа девиц с кавалерами в промежуток между танцами, причем ревниво и зорко следили за заблудшими сестрами осмелившимися переступить границы самого невинного флирта.
      Больше того, приглашения на танцы производились вперед на целый сезон, так что на каждом балу у каждой был определенный состав кавалеров. Если же кто-либо не попадал на бал, то должен был озаботиться приисканием себе заместителя для танцев.
      Несмотря, однако, на некоторые старомодные привычки и обычаи, я сохраню всегда самые приятные воспоминания об австрийском обществе, о его милом и благородном гостеприимстве, о его Gemuthlichkeit (непереводимое венское выражение, не имеющее подобного же на английском{2} языке). Кроме прекрасной общественной жизни, Вена может похвастать и некоторым числом перворазрядных театров, являющихся для столь страстного театрала, как я, источником бесконечных наслаждений. Бург-театр был тогда еще в старом помещении, примыкавшем к дворцу, где, несмотря на небольшую величину старой постройки, артисты чувствовали себя более уютно и в своей тарелке, чем в более обширном и роскошном театре, выстроенном для них через несколько лет. Зонненталь и г-жа Вольтер были тогда в зените своей славы в качестве драматических артистов. С ними и целой труппой первоклассных артистов Бург-театр был достойным соперником великого французского театра на улице Ришелье.
      Развлечения не ограничивались Веной, так как осенью мы с отцом часто отправлялись на охоту в Гедолле близ Будапешта, где даже скромный атташе, вроде меня, приходил в непосредственное личное соприкосновение с императором и императрицей и злосчастным кронпринцем Рудольфом. На охоте можно было часто встретиться и с графом Андраши и с целым рядом венгерских магнатов, так что мой отец соединял дело с удовольствием, а я по вечерам большей частью зашифровывал результаты его бесед с императором и канцлером. Но из всех участников охоты больше всего привлекала внимание императрица с ее блестящей красотой, прекрасной посадкой на лошади и изумительной фигурой. Лошади и забота о своей фигуре - вот два главных ее интереса в жизни. Любовь ее к лошадям доходила до того, что она сама участвовала в скачках при своей частной школе верховой езды в Гедолле.
      Лошади являлись также главным содержанием ее разговоров, так что моя мачеха, не очень уважительно относившаяся к высоким персонам, заметила, однажды, сухо, послушав, как императрица говорит об этом: "Est-ceque Votre Majeste ne pense qu'aux chevaux?"{3}. История не сохранила ответа ее величества, но я представляю себе, что разговор сразу закончился!
      Прослужив год в качестве атташе в Вене, я вернулся в министерство иностранных дел и был в 1878 г. назначен третьим секретарем в Рим, где я провел 1/2 счастливых года под прекраснейшим и приятнейшим руководством сэра Августа Пэджета.
      Рим всегда будет чаровать тех, кто попадет в пределы его холмов, но Рим 45 лет тому назад был еще более привлекателен, чем сейчас. Он не стал еще тогда крупной современной столицей и в большой степени был еще Римом папских времен. Новый город, окружающий сейчас древний Рим, был тогда еще в зародыше. Прекрасные площади Виллы Людовизи не превратились еще в бесчисленные улицы с банальными домами. Строитель не положил еще своей святотатственной руки на Кампанью, простиравшуюся тогда почти до холмов. Раскопки в Форуме, прибавившие столь много интересного к нашим познаньям о классических временах, еще только, правда, начинались, но с чисто эстетической точки зрения Форум был даже живописнее, чем сейчас.
      Наше посольство помещалось уже тогда в теперешнем помещении Виллы Торлонии, но экономное правительство не продало еще нижней части великолепного сада, который был тогда почти вдвое больше теперешнего. Окаймленное с одной стороны холмом Аврелия, оно находилось на небольшом расстоянии от Порта Пиа, так что, проехав верхом через эти ворота, можно было попасть на Кампанью и пуститься галопом на целые мили по этой огромной равнине. Не будучи переобременен работой и зимой, я обычно два раза в неделю охотился, хотя после танцев до пяти часов утра не всегда с одинаковым удовольствием вставал рано для далекого путешествия. Рим, несмотря на разделение общества на Белых и Черных, был весьма веселым пунктом. Громадные аристократические дворцы, большая часть которых теперь закрыта, были тогда ареной постоянных развлечений, особенно в последние десять дней перед великим постом, когда устраивался карнавал. Еженощно устраивались пиры и балы, а после полудня веселился на Корсо царь карнавала, теперь давно уже умерший естественной смертью. Вся улица была увешана великолепными тканями, причем с одного из многочисленных балконов можно было смотреть и участвовать в битве цветов и конфетти в то время, как другие участники в одеждах всевозможных степеней причудливости проезжали мимо в весело убранных колесницах. Затем, после ухода с Корсо празднества заканчивались любопытным зрелищем скачки лошадей без всадников, известной под именем "Барбери".
      В конце 1879 года наступил срок моей службы в более отдаленном месте и я был назначен вторым секретарем в Токио. Как ни огорчала меня необходимость покинуть Рим, я все же был захвачен мыслью о Дальнем Востоке и о пребывании в течение двух месяцев по дороге туда в Соединенных Штатах. Одним из многих добрых намерений, какими вымощен ад, у меня было ведение дневника. Но так как, однако, путешествие в Японию было одним из немногих случаев, когда я выполнял это намерение, то я могу теперь отметить некоторые из впечатлений, испытанных мной 40 лет тому назад в Соединенных Штатах. Вашингтон как город мне не понравился, хотя Торнтоны, у которых я остановился в посольстве, были сама любезность. Гораздо больше понравился мне Нью-Йорк. Я отметил, что его кафэ могут вполне сравниться с парижскими, а общественная жизнь его была мне гораздо более по вкусу. Для меня устраивали обеды, водили по театрам и балам и представляли всем интересным молодым девицам. Как многие из моих земляков, я пал жертвой их очарования и менее чем через две недели был помолвлен - но лишь на двадцать четыре часа. Мой будущий тесть, которого до этого я никогда не видал, сказал мне после того, как меня ввели в его спальню, где он лежал с тяжелым приступом подагры, что не считает нужным удовлетворить мою просьбу о благословении. Он прибавил при этом, что я всегда буду ему за это благодарен. Так оно и случилось.
      Покинув Нью-Йорк, я провел несколько дней у знакомых близ Бостона. Америка, к моему несчастью, не была тогда сторонницей трезвости, так что мне приходилось в соответствии с понятием моего хозяина о гостеприимстве ездить с ним по разным клубам и барам и пить коктейль с его друзьями. Однажды - это было в день какого-то национального праздника - я пил тринадцать раз до завтрака или, вернее, в течение утра, так как в этот день меня не увидали за завтраком.
      Из Бостона я отправился на Ниагару, где ко мне присоединился мой друг Сидней Кэмпбелль, который сопровождал меня в Японию. Отдавший дань искреннего восхищения водопадам, мы отправились вместе в Чикаго. Здесь мы соприкоснулись с деловой стороной американской жизни и посвятили наше короткое пребывание там посещениям товарных бирж и контор. Продолжая свое путешествие, мы пересекли Миссисипи и Миссури и скоро оказались в открытой прерии - на огромной равнине, без признака жизни, кроме пасущегося кое-где скота и попадающейся время от времени группы деревьев или случайного дома фермера. "Это напоминает мне, - писал я в своем дневнике, - Кампанью в большем масштабе, но лишенную всей ее красоты - развалин, акведуков, раскаленных горячим итальянским солнцем холмов и великолепного купола глубокой синевы небес. Здесь все холодно, серо и тоскливо - и так монотонно. Вы просыпаетесь утром и оказываетесь как раз там, где вы были накануне вечером. Впрочем, вчера вечером, когда зажглись некоторые крупные огни прерии, разогнавшие однообразие бесконечной равнины, она выглядела несколько лучше". Пройдя Шейен, мы впервые увидали Скалистые горы - приятная перемена после прерий - и начали затем подниматься, пока не достигли Шермена - более 8.000 футов над уровнем моря. До Огдена и города Соляного озера пейзаж был весьма живописен со своими ярко-красными песчаниками и рядом прекрасных скал.
      Я извлекаю следующее описание города мормонов из своего дневника:
      "Это чистое, цветущее место со скромными, чистыми домами, окруженными огородами или садами. На утро после приезда мы наняли извозчика, который оказался англичанином и служил нам гидом и информатором. Сначала мы отправились в Дом Десятины, куда все мормоны, включая даже дам полусвета, должны платить десятую часть своих заработков. Затем мы посетили "Храм" гранитное здание, которое будет закончено через 4-5 лет, - после чего посетили "Священную палатку". Это длинное, безобразное деревянное строение около 250-ти футов в длину, продолговатой формы, с низкой крышей. В нем может поместиться двенадцать тысяч человек, причем акустические свойства его так замечательны, что мы слышали звук падения брошенной нашим проводником булавки на расстоянии 70 ярдов от того места, где мы стояли. Вся крыша увешана фестонами из листьев, чтоб избежать малейшего эхо. Из "палатки" мы отправились к г. Тэйлору, президенту мормонов, в Дом Львов. Президент, лет 60-70, ничем особенным не отличался. Он принял нас весьма вежливо и беседовал с нами минут двадцать. Он прибыл из Вестморланда и сидел в тюрьме вместе с Джоэ Смитом, когда последний был убит чернью в Нову. Самому ему удалось, к счастью, спастись, получив лишь пулевую рану.
      "К нему, как к президенту, относятся без того ужаса и почтения, какое внушал его предшественник. Брайэм Юнг в противоположность г-ну Тэйлору был человеком железной воли и гениальный. Получив мантию пророка после смерти Джоэ Смита, он решил осуществить великое переселение на Запад, где мормоны могли бы жить в мире не преследуемые чернью. Чтобы осуществить этот план, ему пришлось провести их через прерии Небраски, по горным тропинкам Скалистых гор, через великую американскую пустыню. Он выполнил все это весьма успешно и достиг в 1847 г., в июле месяце, земли обетованной, хотя и потеряв немало жизней. Он снова обнаружил свою мудрость при выборе места оседлости, а исключительное процветание, какого достиг город Соляного озера, обязано его энергии, хитрости и организаторскому таланту. Он был исключительным человеком, но грубым и совершенно не считавшимся со средствами, какие он употреблял для сохранения своего автократического правления. Со времени его смерти начинается падение влияния мормонских вождей на свой народ.
      "Брайэм Юнг имел 16 жен и почти столько же "закрепленных" за ним выражение, означавшее, повидимому, что они хоть и не были его женами в точном смысле слова, на этом свете, но желают стать ими на том свете. Таким образом жена может быть "закреплена" за одним мужем на этом свете и за другим - в загробной жизни. В настоящее время никто повидимому не имеет больше 4 жен. Большинство довольствуется двумя, так как увеличились расходы по их содержанию с тех пор, как "язычники" стали вести более расточительный образ жизни, чем раньше. Там, где живут две жены, дом разделен на две совершенно обособленные половины. Наш проводник показал нам дом, из которого жена № 1 изгнала жену № 2 и преследовала ее по улице в ночной рубашке. Брайэм Юнг выстроил для своей последней фаворитки прекрасный дом, названный, по ее имени, дворцом Амалии. Это единственный в своем роде дом в городе.
      Утаха не представляет собою особого штата. Это - территория, куда правительство Соединенных Штатов назначает губернатора. Здесь издаются собственные муниципальные законы, на которые может наложить вето губернатор. Пьянство карается штрафом в 5-10 долларов, а в случае невозможности выплатить штраф провинившийся обязан отработать на мощении улиц наложенную на него сумму. Если судить, однако, по состоянию дорог, то в мормонских краях или мало бедных людей, или совсем не пьют".
      Продолжая путешествие в Сан-Франциско, мы пересекли Сиерра-Неваду, где были задержаны снежным обвалом и вынуждены были провести 16 часов в помещении скверной маленькой станции, засыпая или пытаясь спать на голых скамейках. Одним из любопытных явлений в Сан-Франциско тех дней был китайский квартал, куда нас однажды ночью водил полисмэн. Китайцы жили здесь совершенно обособленно, в собственном городке, с собственными мясниками, булочниками, аптекарями, ювелирами и т.п. Хотя было уже после десяти часов вечера, все лавки были открыты. Заглянув в некоторые из них, мы посетили храм, театр и женский квартал.