Император, оставив без ответа это указание, сослался в оправдание на некоторые перемены, которые он недавно произвел в министерстве. Поэтому я осмелился заметить, что его величество последнее время меняет своих министров столь часто, что послы никогда не знают, останутся ли завтра на своих постах сегодняшние министры, с которыми они имели дело.
      "Ваше величество! Позвольте мне сказать, что перед вами открыт только один верный путь, это - уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие". Император выпрямился во весь рост и, жестко глядя на меня, спросил: "Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие?"
      "И то, и другое, государь, - ответил я, - ибо без такого обоюдного доверия Россия никогда не выиграет этой войны. Ваше величество действовали под влиянием удивительного вдохновения, когда посетили Думу в феврале прошлого года. Не пожелаете ли вы явиться туда снова? Не пожелаете ли вы говорить со своим народом? Не скажете ли вы ему, что ваше величество, будучи отцом своему народу, желаете работать вместе с ним, чтобы выиграть войну? Вам стоит, государь, только поднять свой палец, и они снова падут на колени у ваших ног, как это я уже видел в начале войны в Москве".
      В дальнейшем разговоре я указал на необходимость иметь сильного человека во главе правительства, и император на этот раз подхватил это замечание, сказав, что положение, несомненно, требует твердости и сильного человека, который ему соответствовал бы. Я сказал его величеству, что я совершенно согласен с этим, но что к такой твердости прибегают не для того, чтобы применять репрессивные меры или ставить затруднения удивительной работе земств. Отозвавшись с похвалой об услугах, оказанных земствами во время войны, император сказал, что он не одобряет позиций и политических речей некоторых из их вождей. Я пытался было защищать их, указывая, что если они ошибаются, то причиной этого является избыток патриотизма, но не имел особого успеха.
      Затем я обратил внимание его величества на попытки германцев не только посеять раздор между союзниками, но и внести отчуждение между ним и его народом. "Их агенты, - сказал я, - работают повсюду. Они Дергают за веревки и пользуются, как бессознательным орудием, теми, кто обычно дает советы вашему величеству о выборе ваших министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу через окружающих ее лиц, и в результате, вместо того, чтобы пользоваться подобающей ей любовью, ее величество окружена недоверием и обвиняется в том, что работает в интересах Германии". Император еще раз выпрямился и сказал: "Я сам выбираю своих министров и никому не разрешаю влиять на мой выбор". - "Как же в таком случае, - осмелился я спросить, ваше величество выбираете их? - "Наводя справки, - ответил его величество, о способности тех, кого я считаю наиболее подходящим для руководства делами различных министерств". - "Справки вашего величества, - снова начал я, боюсь, не всегда увенчиваются успехом. Так, например, в числе министров находится г. Протопопов, который - прошу простить ваше величество за мои слова - привел Россию на край гибели. Пока он будет занимать пост министра внутренних дел, до тех пор не может быть того сотрудничества между правительством и Думой, которое является существенным условием победы".
      "Я избрал г. Протопопова, - прервал меня император, - из рядов Думы с целью быть с ней в согласии, и вот какова мне награда!" - "Но государь, сказал я, - Дума едва ли может питать доверие к человеку, который изменил своей партии ради официального поста, который имел беседу с германским агентом в Стокгольме и который подозревается в том, что работает в пользу примирения с Германией". - "Г. Протопопов, - заявил его величество, - не германофил, и циркулирующие слухи относительно его стокгольмской беседы грубо преувеличены". - "Я не знаком, - возразил я, - с тем, что происходило во время этой беседы. Но даже допуская, что выдвинутые против него обвинения на этот счет преувеличены, надо сказать, что он высказал заведомую неправду, заявив в печати, что он виделся с упомянутым германцем по специальному требованию русского посланника в Стокгольме". Император не пытался отрицать этого.
      "Видит ли его величество, - спросил я затем, - опасности положения, и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России?" Император сказал, что ему отлично известно, что люди позволяют себе говорить таким образом, но что я впадаю в ошибку, придавая этому слишком серьезное значение. Я ответил на это, что за неделю до убийства Распутина я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счел эти слухи пустой сплетней, но тем не менее они оказались верными. Поэтому я и сейчас не могу оставаться глухим к доходящим до меня слухам об убийствах, замышляемых, как говорят, некоторыми экзальтированными личностями. А раз такие убийства начнутся, то нельзя уже сказать, где они кончатся. Несомненно, будут предприняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, то я должен буду оставить всякие надежды на Россию.
      "Ваше величество, - сказал я в заключение, - должны вспомнить, что народ и армия - одно целое, и что в случае революции можно рассчитывать лишь на небольшую часть армии для защиты династии. Я отлично знаю, что посол не имеет права говорить тем языком, которым я заговорил с вашим величеством, и я должен был собрать всю свою смелость, чтобы заговорить с вами так. Я могу сослаться в свое оправдание лишь на то обстоятельство, что меня побуждают сделать это исключительно мои чувства преданности к вашему величеству и к императрице. Если бы я увидел друга, идущего темной ночью в лесу по дороге, которая, как я знаю, кончается пропастью, то не было ли бы, государь, моим долгом предостеречь его от угрожающей ему опасности? И не такой же ли мой долг - предостеречь ваше величество от пропасти, которая находится перед вами? Вы находитесь, государь, на перекрестке двух путей, и вы должны теперь выбрать, по какому пути вы пойдете. Один приведет вас к победе и славному миру, другой - к революции и разрушению. Позвольте мне умолять ваше величество избрать первый путь. Сделайте это, государь, и вы обеспечите своей стране осуществление ее вековых стремлений, а себе самому - положение наиболее могущественного монарха в Европе. Но, кроме всего прочего, ваше величество, обеспечите безопасность тем, кто вам столь дорог, и освободитесь от всякого беспокойства за них".
      Император был, видимо, тронут теплотой, вложенной мною в этот призыв, и, пожимая мне руку на прощанье, он сказал: "Благодарю вас, сэр Джордж".
      Г. Барк, министр финансов, имевший аудиенцию непосредственно вслед за мною, спросил меня на следующий день, что я сказал императору, так как он никогда не видел его столь нервным и взволнованным. Его превосходительство вручил его величеству письмо с просьбой об отставке, но император возвратил его ему, сказав: "Теперь не время для министров покидать свои посты". Однако, каково бы ни было минутное впечатление, которое я мог произвести, оно не было достаточно сильно, чтобы парализовать противоположное влияние императрицы, неудовольствие которой я уже возбудил языком, которым я говорил на предыдущих аудиенциях. Это неудовольствие было столь сильно, что, согласно ходившим слухам, уже серьезно рассматривался вопрос о требовании моего отозвания. Что императрица не прощала тем, кто пытался отговорить императора от следования ее политике, было очевидно из случая с моим другом великим князем Николаем Михайловичем. Мы часто обменивались взглядами о внутреннем положении в надежде, что своим совместным влиянием мы сможем побудить императора изменить свою позицию. Его императорское высочество в начале января предостерегал императора как в письме, так и устно об опасностях его настоящего курса. Два дня спустя после своей аудиенции я получил от него следующее письмо на французском языке.
      I (14). I. 1917.
      Для вас одного.
      Дорогой посол! Я получил повеление от его величества императора удалиться на два месяца в свое Грушевское имение (близ Херсона).
      До свидания и всего хорошего.
      Да здравствует Англия и да здравствует Россия!
      Сердечно Вам преданный Николай М.
      Его брат, великий князь Сергей Михайлович, которого я встретил вскоре затем за обедом, заметил, что если бы я был русским подданным, то был бы сослан в Сибирь. Не придавая этим словам серьезного значения, я все же с облегчением нашел, что на русском новогоднем приеме, происходившем несколько дней спустя после моей аудиенции, император проявил ко мне такое же дружеское расположение, как и всегда. В коротком разговоре, который я имел с ним, ни один из нас не вспомнил о моей недавней аудиенции. Я больше ничего не сказал о внутреннем положении, но, так как я слышал, что его величество подозревает молодого англичанина, школьного товарища князя Феликса Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем заверить его, что подозрение это совершенно неосновательно. Его величество поблагодарил меня и сказал, что он очень рад слышать это.
      Спустя около недели после того один мой русский друг, который был впоследствии членом Временного Правительства, известил меня через полковника Торнгилла, помощника нашего военного атташе, что перед Пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не больше двух недель. Я имею основания думать, что это сообщение имело фактические основания, и что тогда готовился военный переворот не с целью низложить императора, а с целью вынудить его даровать конституцию. Однако его деятелей, к несчастью, опередило народное восстание, вылившееся в мартовскую революцию. Я говорю: "к несчастью" потому, что как для России, так и для династии было бы лучше, если бы долго ожидавшаяся революция пришла не снизу, а сверху.
      Опубликование императорского рескрипта 20 января, предписывавшего председателю совета министров посвятить особое внимание продовольственному вопросу и транспорту и работать в согласии в Думой и земствами, возбудило надежды, которым не суждено было осуществиться. Протопопов, на плечи которого упала мантия Распутина, был теперь более могущественен, чем когда-либо. Будучи не совсем нормален, он, как говорят, на своих аудиенциях у императрицы передавал ей предостережения и сообщения, полученные им в воображаемом разговоре с духом Распутина. Он совершенно овладел доверием ее величества и, убедив ее, что, благодаря предпринятым им мерам к реорганизации полиции, он может справиться со всяким положением, какое бы ни возникло, он получил полную возможность продолжать свою безумную политику.
      29 января прибыли союзные делегаты, и вечером под председательством министра иностранных дел Покровского состоялось предварительное собрание конференции. Великобритания была представлена лордом Мильнером, лордом Ривелстуком, генералом сэром Генри Вильсоном и мною; Франция - г. Думергом, генералом Кастельно и Палеологом; Италия - синьором Шалойя, генералом Руджери и Карлотти, итальянским послом. 31 января делегаты были приняты императором, а 3 февраля все мы были приглашены на торжественный обед в царскосельском дворце. В качестве старшины дипломатического корпуса я имел честь сидеть по правую руку от императора, и его величество разговаривал со мною в течение большей части обеда. Единственные вопросы, на которые я обратил его внимание, были продовольственный кризис и численность русской армии. По первому вопросу я сказал ему, что, согласно моим сведениям, запасы продовольствия в некоторых губерниях настолько скудны, что, как ожидают, снабжение прекратится через две недели. Причиной такого сокращения запасов является, по-видимому, отсутствие координации в работе министерств земледелия и путей сообщения, а также отсутствие организованной системы распределения. Эта последняя функция, указывал я, могла бы быть с успехом вверена земствам. Император согласился с тем, что министр земледелия должен воспользоваться услугами земств, и прибавил, что если рабочие не будут получать хлеба, то, несомненно, начнутся забастовки.
      Что касается второго вопроса, то я заметил, что Россия не исчерпала своих огромных запасов человеческой силы, и что хотя она крайне нуждается в некоторых металлах, но ее минеральные богатства не эксплоатируются надлежащим образом. Не предполагал ли как-нибудь его величество, спросил я, последовать примеру Германии и установить какую-либо форму обязательной для всех вспомогательной службы? Император ответил, что он уже думал над этим вопросом, и что он надеется, что возможно будет сделать некоторые шаги в указанном мною направлении. Совершенно справедливо, прибавил он, чтобы в момент национального кризиса каждый служил государству в полную меру своих сил и способностей. Остальной наш разговор не носил политического характера. Для меня лично воспоминания об этом обеде окутаны печалью, так как тогда я последний раз видел императора. В то же время мне доставляет некоторое удовлетворение вспомнить об его ясно проглядывавшем расположении ко мне во время беседы, которая неожиданно для нас обоих оказалась последней. Его величество как будто желал показать, что он не только не питает неприязни ко мне за мой длинный разговор на последней аудиенции, но что он ценит мотивы, которые побудили меня говорить с ним столь откровенно.
      В целях более успешного хода работы, конференция была разделена на три комиссии - политическую, военную и техническую. Наиболее полезную работу выполнила последняя из них, рассматривавшая необычайно важные вопросы о транспорте и о военном снабжении. В речи при открытии конференции генерал Гурко доложил, что Россия мобилизовала четырнадцать миллионов человек, потеряла два миллиона убитыми и ранеными и столько же - пленными и имеет в настоящее время семь с половиной миллионов под ружьем и два с половиной - в резервах. Он не выражал никакой надежды на то, что русская армия будет в состоянии предпринять широкое наступление до окончательного сформирования новых дивизий, которое вскоре ожидается, а также до того, как они будут обучены и снабжены необходимым количеством орудий, винтовок и предметов снабжения. Все, что она может сделать до того, - это сдерживать врага операциями второстепенного значения. Результатом конференции был ряд пожеланий в отношении военных материалов и кредитов, которые, как предполагалось, союзные правительства должны были предоставить в распоряжение России. Конференция закрылась 21 февраля 1917 года.
      Глава XXII.
      1917
      Моя телеграмма с отчетом о положении в России для информации общеимперской конференции. - Начало революции. - Телеграмма Родзянко императору. - Позиция правительства и Дума. - Император решает назначить военного диктатора и возвратиться в Петроград. - Назначение Думой Исполнительного Комитета. - Образование Совета. - Запоздалое предложение уступок со стороны императора. - Отправление делегатов в г. Псков с требованием отречения императора. - Назначение Временного Правительства. Временный отказ великого князя Михаила Александровича от престола
      Заседания конференции совпали с временным улучшением во внутреннем положении, причем явные признаки надвигавшихся политических волнений были немногочисленны. Поэтому едва ли можно удивляться тому, что союзные делегаты по возвращении в свои страны выражали несколько оптимистические взгляды относительно положения в России. Мои собственные взгляды мало изменились. Я получил распоряжение представить для информации имперской конференции, которая должна была вскоре состояться в Лондоне, доклад о перспективах дальнейшего продолжения войны Россией; поэтому, посоветовавшись с лордом Мильнером, с которым я имел удовольствие работать в течение его пребывания в Петрограде, я телеграфировал министерству иностранных дел 18 февраля следующее:
      "Хотя на нас иногда производятся нападки в реакционной уличной прессе, однако антибританская кампания умерла, и англо-русские отношения никогда не были лучше, чем в настоящее время. Как император, так и большинство его министров и большая часть народа твердо поддерживают англо-русский союз. Можно наверняка сказать, что масса народа вполне оценивает огромные услуги, которые оказала Великобритания своим флотом, армией и казной, и именно от нее они ожидают осуществления своих надежд на окончательную победу.
      Труднее высказаться с точностью по вопросу о продолжении войны Россией. Большинство народа включая правительство и армию, единодушны в решимости вести борьбу до победного конца, но на этом национальное единство кончается. Наивысший фактор - император - плачевно слаб; но единственный пункт, в котором мы можем рассчитывать на его твердость, - это война, - и это тем в большей степени, что сама императрица, которая в действительности правит Россией, держится здравых взглядов на этот вопрос. Она не является, как это часто утверждают, немкой, работающей в интересах Германии, но она реакционерка, желающая сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына; именно поэтому она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться в том отношении, что они будут проводить твердую политику, причем их способности совершенно не принимаются во внимание; но в этом она действует как бессознательное орудие других, которые действительно являются германскими агентами. Эти последние, навязывая всеми возможными способами императору политику реакции и репрессии, ведут в то же время революционную пропаганду среди его подданных в надежде на то, что Россия, раздираемая внутренними несогласиями, будет вынуждена заключить мир. Император, предоставляя Протопопову проводить меры, прямо рассчитанные на провоцирование беспорядков, играет в их руку. Протопопов в качестве министра внутренних дел назначил на посты как в своем собственном, так и в других ведомствах реакционеров столь же порочных, как и неспособных. Он фактически воспретил всякие общественные собрания, особенно же собрания Земского Союза, и пытался, хотя и безуспешно, совершенно распустить этот последний; он же добивается роспуска Думы, ограничивает свободу печати и восстанавливает предварительную цензуру. Его последним шагом был арест двенадцати рабочих, представителей Военно-промышленного комитета. Взрыв уже произошел бы, если бы Дума не сознавала столь ясно серьезности положения, благодаря чему она не сделает ничего, что могло бы повредить успеху войны. Хотя рабочие сильно возмущены арестом своих представителей, однако высокая заработная плата наряду с патриотизмом покамест предотвращала забастовки.
      Если приостановится подвоз продовольственных продуктов, то забастовки вспыхнут неизбежно, и меня беспокоит скорее экономическое положение, чем политическое. Если бы дело шло только о последнем, то окончательное улажение его могло бы быть отложено до окончания войны; однако первое является постоянной угрозой. Оно может ежеминутно раздуть тлеющую искру политического недовольства в пламя, а это нанесет серьезный ущерб делу войны. Запасы топлива на железных дорогах настолько сократились, что на одной линии, как говорят, их хватит всего на несколько дней, и многие опасаются, что если даже эти запасы временно будут пополнены, то прекращение подвоза снова почувствуется, если вдруг совершенно прекратится правильная торговля, которая в настоящее время упала до минимума. Многие заводы, вырабатывающие военное снабжение, уже временно закрыты ввиду недостатка топлива и сырья, и опасность прекращения снабжения как армии, так и городов не может быть совершенно исключена.
      Я мог бы резюмировать положение следующим образом. Хотя император и большинство его подданных желают продолжения войны до конца, однако Россия, по моему мнению, не будет в состоянии встретить четвертую зимнюю кампанию, если настоящее положение будет продолжаться без конца; с другой стороны, Россия настолько богата естественными рессурсами, что не было бы никаких оснований для беспокойства, если бы император вверил ведение войны действительно способным министрам. При настоящем же положении будущее представляется книгой за семью печатями. Политическое и экономическое положение может нам сулить неприятные сюрпризы, тогда как финансовое положение может быть испорчено повторными выпусками бумажных денег. Однако Россия есть страна, обладающая счастливой способностью к опьянению, и моя единственная надежда состоит в том, что она окажется в состоянии выдержать до конца, если мы будет продолжать давать ей необходимую помощь".
      Сессия Думы началась 27 февраля (н. ст.) и первое ее заседание, на котором я присутствовал, прошло настолько спокойно, что я думал, что могу без всякой опасности воспользоваться коротким отдыхом в Финляндии. В течение десяти дней, проведенных мною там, до меня не доходило никаких слухов о приближающейся буре; только когда мы с женой возвращались в воскресенье 11 марта с последним поездом, который пришел в Петроград, мой слуга сообщил нам, когда мы под'езжали уже к столице, о забастовке трамваев и извозчиков. Часть города, по которой мы шли к находившемуся неподалеку от вокзала посольству, была совершенно спокойна, и, за исключением нескольких военных патрулей на набережных и отсутствия трамваев и извозчиков, в ее общем виде не было ничего особенно необычайного.
      Тем не менее, положение было уже очень серьезное. Вследствие недостатка угля, о котором говорилось в приведенной выше моей телеграмме, несколько заводов пришлось закрыть, и вследствие этого несколько тысяч рабочих осталось без работы. Это обстоятельство само по себе не было бы очень тревожно, так как они получили вознаграждение и не имели повода устраивать беспорядки. Но они нуждались в хлебе, и многие из них, прождав целые часы в хвостах у хлебопекарен, вовсе не могли его получить. В четверг 8 марта состоялось бурное заседание Думы, на котором правительство подверглось сильным нападкам вследствие своей неспособности снабдить продовольствием Петроград. И именно недостаток хлеба был причиной волнения, которое начало обнаруживаться в тот же день среди рабочих. Вечером несколько хлебопекарен в бедных частях города было разграблено, и по Невскому проспекту впервые промчался казачий патруль.
      На следующий день волнения усилились. Народу нужна была уверенность в том, что будут предприняты какие-нибудь меры к облегчению продовольственного кризиса, но в этом направлении не было сделано ничего. Группы рабочих и студентов ходили по улицам, а за ними следовали толпы мужчин, женщин и детей, которые пришли из любопытства, с целью поглазеть на то, что произойдет. Но в большинстве случаев это были добродушные толпы, расступавшиеся перед казаками, когда последние получали приказ очистить какую-нибудь улицу, и даже иногда приветствовавшие их криками. С другой стороны, казаки старались никому не причинять вреда и даже пересмеивались и болтали с теми, кто оказывался возле них, - а это было уже плохим предзнаменованием для правительства. Толпа держалась враждебно только по отношению к полиции, с которой у нее произошло в течение дня несколько столкновений. На некоторых улицах были также повреждены и перевернуты трамвайные вагоны.
      Тем временем социалистические вожди, которые в течение последних месяцев вели оживленную пропаганду на фабриках и в казармах, не ленились, и в субботу 10 марта город представлял уже более серьезную картину. Дело дошло почти до всеобщей стачки, и толпы рабочих, ходившие взад и вперед по Невскому, уже представлялись более организованными. Никто не знал хорошенько, что должно произойти, но всеми чувствовалось, что представляется слишком благоприятный случай, которого нельзя упустить, ничего не сделав. Однако в общем настроение народа было все еще мирным. Вечером раздалось несколько выстрелов, виновниками которых были сочтены городовые, переодетые Протопоповым в солдатскую форму.
      Тогда-то правительство решилось прибегнуть к строгим репрессивным мерам. Утром в воскресенье (11 марта) военный губернатор, генерал Хабалов, расклеил по всему городу объявления, предупреждавшие рабочих, что те из них, кто не станет на работу на следующий день, будут отправлены на фронт, и извещавшие, что полиция и войска получили приказ рассеивать всякие толпы, собирающиеся на улицах, всеми средствами, находящимися в их распоряжении. На эти предупреждения никто не обращал внимания; толпы были столь же многочисленны, как и раньше, и в течение дня огнем, открытым войсками, было убито около двухсот человек. Однако к вечеру одна рота Павловского полка, получившая приказ открыть огонь, взбунтовалась, и ее пришлось разоружить с помощью Преображенского полка. Вечером всякое сопротивление было сломлено, толпы рассеяны, и порядок временно восстановлен. Но движение, первоначальной целью которого было добиться немедленных мероприятий к устранению недостатка продовольствия, приняло теперь политический характер и поставило себе целью свержение правительства, на которое падала вина как за продовольственный кризис, так и за стрельбу в толпу.
      Император, над которым как бы тяготел рок, проведя январь и февраль в Царском и сознавая невозможность дальнейшего отсутствия в ставке, в четверг 8 марта возвратился в Могилев, находившийся на расстоянии 20 с лишком часов езды по железной дороге. Если бы он остался еще на несколько дней в Царском, где к нему могли бы иметь доступ те, кто мог бы его точно информировать о развитии событий в столице, то он был бы в состоянии лучше оценить крайнюю серьезность положения. В субботу генерал Алексеев посоветовал ему немедленно же сделать необходимые уступки, а в воскресенье Родзянко отправил ему телеграмму следующего содержания:
      "Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".
      В то же время Родзянко сообщил эту телеграмму главнокомандующим разных фронтов с просьбой об их поддержке и вскоре после того получил ответы от генералов Рузского и Брусилова, которые сообщали, что они исполнили его желание. Достигла ли телеграмма Родзянко императора, или она была намеренно утаена от него, во всяком случае, дворцовый комендант генерал Воейков в своих разговорах с его величеством, несомненно, извратил истинное положение вещей и высмеивал мысль о революции. Тем временем правительство не нашло ничего лучшего, как прервать сессию Думы.
      В воскресенье ночью наблюдалось сильное волнение в казармах, где солдаты собирались для обсуждения вопроса, как держать себя на следующий день. Стрелять ли им в своих близких и родных, если будет отдано приказание открыть огонь? С этим вопросом они обращались друг к другу. Ответ на него был дан в понедельник утром, когда солдаты одного из гвардейских полков Преображенского - в ответ на приказ открыть огонь повернулись и стали стрелять в своих офицеров. Волынский полк, посланный для их усмирения, последовал их примеру. Другие полки сделали то же самое, и к полудню около 25.000 солдат уже присоединились к народу. Утром был взят арсенал, и захвачены находившиеся в нем запасы огнестрельного оружия и аммуниции. Затем быстро последовали: пожар здания судебных установлений, разгром департамента полиции и уничтожение всех компрометирующих его архивов, освобождение как политических, так и уголовных, заключенных в трех главных тюрьмах, и сдача Петропавловской крепости.
      Нерадивое и неспособное правительство с самого начала совершило ряд ошибок. Сильный и энергичный министр вроде Столыпина мог бы с тактом и твердостью сдержать движение в узде, но правительству совершенно не удалось успокоить народ в отношении продовольственного кризиса, и в то же время оно приняло неудачные меры к восстановлению порядка, которые могли только довести массы до отчаяния и сыграть на руку настоящим революционерам. Наконец, отдав приказ войскам стрелять в народ, оно раздуло всеобщее недовольство в пожар, охвативший с быстротой молнии весь город. Однако основная ошибка была совершена военными властями: последние, не будь они совершенно лишены дара предвидения, должны были бы оставить в столице небольшой отряд хорошо дисциплинированного и надежного войска для поддержания порядка. Фактически же гарнизон, насчитывавший около 150.000 человек, состоял исключительно из запасных. Это были молодые солдаты, взятые из деревень, которых сначала обучали, а затем отправляли для пополнения потерь в их полках на фронте. Офицерский корпус, которому было вверено их обучение, был слишком малочисленен, чтобы держать в руках такое количество людей. Он состоял из прибывших с фронта инвалидов и раненых и из молодежи из военных школ, совершенно неспособной поддержать дисциплину при наступлении кризиса.
      Такая ошибка была тем менее извинительна, что Петроград всегда представлял опасность в отношении революционности. Он был центром социалистической пропаганды, которая велась главным образом в казармах и на фабриках. Он был полон германских агентов, работавших над разрушением империи и видевших в этом самый верный шаг к выведению России из войны. Кроме того, атмосфера столицы была настолько насыщена пессимизмом, что император не раз говорил мне, как рад он бывает стряхивать с себя ее гнетущее влияние и возвращаться в более укрепляющую атмосферу фронта.
      Как я уже сказал, я возвратился в Петроград только в воскресенье вечером, а в понедельник в полдень я отправился по обыкновению со своим французским коллегой в министерство иностранных дел. Когда я находился там, генерал Нокс телефонировал мне, что значительная часть гарнизона взбунтовалась и совершенно завладела Литейным проспектом. Я сообщил эту новость Покровскому, сказав, что Протопопов может поздравить себя с тем, что довел Россию до революции своей провокационной политикой. Покровский согласился с этим, но заявил, что порядок и дисциплина должны быть восстановлены. Он сказал, что будет назначен военный диктатор, с фронта будут призваны войска для подавления мятежа, а Дума будет распущена до 25 апреля. Я заявил, что роспуск Думы является безумием, и что единственным результатом его будет то, что инсуррекционное движение, ограничивающееся сейчас Петроградом, распространится на Москву и другие города. Слишком поздно теперь подавлять движение силой, и единственным лекарством является политика уступок и примирения. Покровский не согласился с этим и заявил, что если бы дело шло лишь о восстании гражданского населения, то правительство могло бы попытаться притти с ним к соглашению, но так как в данном случае дело идет о солдатах, нарушивших военный долг по отношению к императору, то воинская дисциплина должна быть восстановлена в первую голову.